Страница:
От реки донеслось ответное ржание – молодой жеребчик радовался жизни, пробовал голос. «Егеря» поплевали на руки, достали из кустов припасенные лопаты и принялись рыть могилу.
Караоке
Волшебное письмо
Суп из камней
Красавица и Чудовище
Взятка
Институт сновидений
Караоке
Яблоки висели на ветке, крепкие, с оранжевыми боками. Отец Артемон глядел на дерево весь сентябрь, радовался, как антоновка набирает цвет. В первое воскресенье ноября – день ангела владыки – отец Артемон встал до рассвета, собрал большую корзину. Оставил на плодах влажные, холодные капли ночного дождя, чтоб не портить красоту. Прошел через город к епископской резиденции и был впущен служкой в коридор. Присел на стульчик у высокого кабинета. Владыка еще не пожаловал, в кабинете его дожидались соборный протоиерей и секретарь епархии. Дверь была приоткрыта, отец Артемон услышал голос служки: «...пришел за Павлина просить».
– Три года просит, не уймется обезьянолюбец, – съязвил секретарь.
Четыре года назад епископ отправил старого священника заштат: сослепу отец Артемон причащал в своем храме обезьяну-шимпанзе, приняв ее за юродивого. На сей счет, правда, было у отца Артемона свое видение, Фомка-обезьян спас от лютого грабителя храмовую икону, жизнь свою за нее положил, и отец Артемон свято верил, что обезьян был заколдованный человек, а не тварь бессловесная, но с приказом смирился. Стоял теперь в храме на службе рядом с хором, обдумывал, как замолить грех, ведь вместе с ним отправили из города служить в Мокрую Тундру и второго священника, отца Павлина Придворова, который на отца Артемона и донес. Придворов, по младости ума, обладал буйномыслием и рвался к карьере. Отцу Артемону это всегда претило, но стоило ему вспомнить нищету и беспросветность своего сельского детства, как он начинал жалеть шестерых детей, сосланных в комариный край за провинность отца.
Он мечтал перед смертью вернуть опального попа на тучные городские хлеба. Отец Артемон верил – владыка внемлет его мольбам, и злоязычию секретаря сперва значения не придал.
Из кабинета донесся голос протоиерея: «Письмо написал бригадиру реставраторов, де, все князья и великие мира сего жертвовали на церковь, а посему не расщедрится ли художник и со своего гонорара не подарит ли ему, отцу Павлину, караоке, вдобавок к уже поднесенным холодильнику и телевизору, за что будет вписан в церковную книгу как ктитор и вечно будет в сем приходе поминаем. Каков, а?»
– Гордыню тешит, караоке захотел, мы ж понимаем, зачем ему караоке, – откликнулся секретарь. – Интригу плетет. Поедем святить церковь, ты Павлина от министра оттирай, а я от владыки, глядишь, справимся. А караоке, накажу художнику, чтоб не дарил.
Отец Артемон оставил корзинку с поздравительной открыткой в коридоре и потихоньку ретировался. Дома вынул из-под образов свои сбережения, купил в универмаге лучшее караоке и сел в автобус до Мокрой Тундры.
Пятьдесят семь лет назад в Мокрой Тундре родился всесильный нынче министр. И вот теперь, как это стало заведено в верхах, он решил отреставрировать единственную на малой родине церковь. Реставраторы работали второй год, на Рождество была запланирована сдача объекта в присутствии высшего духовенства, политиков и прессы. Всем было известно, что и министр, и епископ любят после праздничного стола петь под караоке русские народные песни. Отсюда и слезница к бригадиру реставраторов, каким-то образом перехваченная в епархии. Расчет отца Павлина был верен – после обильной трапезы и возлияния епископ и министр оттают душой, песня пробьет слезу, и можно будет кинуться в ноги, молить о прощении и переводе, вряд ли при светском начальнике иерей сможет отказать.
Отец Артемон ехал в автобусе и горячо благодарил Провидение, пославшее его в нужное время в нужное место. Традиционная корзинка с яблоками и письмо-поздравление вот уже три года оставались без внимания. Нет, он отстал, бесконечно отстал от времени, правильно все-таки сослали его заштат, сам по природному простодушию до такого плана никогда б не додумался, а эти, завистники, на лету схватывают, рогатки расставляют.
Отец Павлин принял его сердечно, сельская жизнь пошла ему на пользу, дети были здоровы и не производили впечатления голоштанной команды, их детство никак не походило на его довоенное. Но главное, отец Павлин стал теплее и проще, первым обнял старика и попросил прощенья. Приняв с благодарностью караоке и узнав о плетущихся в епархии интригах, он всплакнул и назвал отца Артемона «милым батюшкой».
Прощались на следующий день сердечно, попадья собрала в путь корзинку с пирогами и вареными яичками. Отец Артемон ехал в автобусе, смотрел в окно на ноябрьское небо. Следов на небесах не остается, почему-то подумал он, даже птицы и те улетели. Облака стояли низкие и густые, как броня закрывали беспредельную, веселую синеву. Отец Артемон закрыл глаза и умер, тихо и радостно, как жил.
– Три года просит, не уймется обезьянолюбец, – съязвил секретарь.
Четыре года назад епископ отправил старого священника заштат: сослепу отец Артемон причащал в своем храме обезьяну-шимпанзе, приняв ее за юродивого. На сей счет, правда, было у отца Артемона свое видение, Фомка-обезьян спас от лютого грабителя храмовую икону, жизнь свою за нее положил, и отец Артемон свято верил, что обезьян был заколдованный человек, а не тварь бессловесная, но с приказом смирился. Стоял теперь в храме на службе рядом с хором, обдумывал, как замолить грех, ведь вместе с ним отправили из города служить в Мокрую Тундру и второго священника, отца Павлина Придворова, который на отца Артемона и донес. Придворов, по младости ума, обладал буйномыслием и рвался к карьере. Отцу Артемону это всегда претило, но стоило ему вспомнить нищету и беспросветность своего сельского детства, как он начинал жалеть шестерых детей, сосланных в комариный край за провинность отца.
Он мечтал перед смертью вернуть опального попа на тучные городские хлеба. Отец Артемон верил – владыка внемлет его мольбам, и злоязычию секретаря сперва значения не придал.
Из кабинета донесся голос протоиерея: «Письмо написал бригадиру реставраторов, де, все князья и великие мира сего жертвовали на церковь, а посему не расщедрится ли художник и со своего гонорара не подарит ли ему, отцу Павлину, караоке, вдобавок к уже поднесенным холодильнику и телевизору, за что будет вписан в церковную книгу как ктитор и вечно будет в сем приходе поминаем. Каков, а?»
– Гордыню тешит, караоке захотел, мы ж понимаем, зачем ему караоке, – откликнулся секретарь. – Интригу плетет. Поедем святить церковь, ты Павлина от министра оттирай, а я от владыки, глядишь, справимся. А караоке, накажу художнику, чтоб не дарил.
Отец Артемон оставил корзинку с поздравительной открыткой в коридоре и потихоньку ретировался. Дома вынул из-под образов свои сбережения, купил в универмаге лучшее караоке и сел в автобус до Мокрой Тундры.
Пятьдесят семь лет назад в Мокрой Тундре родился всесильный нынче министр. И вот теперь, как это стало заведено в верхах, он решил отреставрировать единственную на малой родине церковь. Реставраторы работали второй год, на Рождество была запланирована сдача объекта в присутствии высшего духовенства, политиков и прессы. Всем было известно, что и министр, и епископ любят после праздничного стола петь под караоке русские народные песни. Отсюда и слезница к бригадиру реставраторов, каким-то образом перехваченная в епархии. Расчет отца Павлина был верен – после обильной трапезы и возлияния епископ и министр оттают душой, песня пробьет слезу, и можно будет кинуться в ноги, молить о прощении и переводе, вряд ли при светском начальнике иерей сможет отказать.
Отец Артемон ехал в автобусе и горячо благодарил Провидение, пославшее его в нужное время в нужное место. Традиционная корзинка с яблоками и письмо-поздравление вот уже три года оставались без внимания. Нет, он отстал, бесконечно отстал от времени, правильно все-таки сослали его заштат, сам по природному простодушию до такого плана никогда б не додумался, а эти, завистники, на лету схватывают, рогатки расставляют.
Отец Павлин принял его сердечно, сельская жизнь пошла ему на пользу, дети были здоровы и не производили впечатления голоштанной команды, их детство никак не походило на его довоенное. Но главное, отец Павлин стал теплее и проще, первым обнял старика и попросил прощенья. Приняв с благодарностью караоке и узнав о плетущихся в епархии интригах, он всплакнул и назвал отца Артемона «милым батюшкой».
Прощались на следующий день сердечно, попадья собрала в путь корзинку с пирогами и вареными яичками. Отец Артемон ехал в автобусе, смотрел в окно на ноябрьское небо. Следов на небесах не остается, почему-то подумал он, даже птицы и те улетели. Облака стояли низкие и густые, как броня закрывали беспредельную, веселую синеву. Отец Артемон закрыл глаза и умер, тихо и радостно, как жил.
Волшебное письмо
Мама в детстве советовала: «Не вяжись, Миша, к власти, ты мягкий, тебя всякий по-своему слепит да съест». Миша маму не послушался.
В институте он выступал в КВНе и его заметил сам Сергей Павлович Мелкой, взял в старгородскую мэрию, приблизил к телу. Надел Миша каменные сапоги, уговор был: как стопчет семь пар, дадут железный посох. Сотрет 12 посохов и не провинится – сделают воеводой. Каждый вечер Миша Хохлов сгружал в сейф Мелкого почтальонскую сумку денег. Профессии учился на ходу: где угрозой, где ласковым словом, а оброк приносил лучше всех молодых. Перевели его на этаж повыше. Миша полюбил двубортные пиджаки с гербовыми пуговицами и галстуки с искрой, но всегда на полтона тусклее, чем у хозяина. Сапоги стесал за два года, надел ботинки «Саламандра», и так завертелся: посох по асфальту кренделя выписывал, только искры летели. Тут уже и кабинетом обзавелся: дверь двойная филенчатая с латунными ручками в завитках, как на иконостасе. На седьмом посохе пересел в инкассаторскую машину с двумя носильщиками, а с посохом мухлевать начал – точильщик на базаре ему каждый день на наждаке по полсантиметра стачивал. Из оброка и себе на харч перепадало, но не наглел, хозяина это устраивало.
Раз выдал утром Мелкой среди прочих бумажек «Письмо-счастье», знаете, наверное: «Оригинал хранится в Амстердаме, перепиши пятью пять раз и дай хорошим людям.
Граф Блоденквист передал – выиграл миллион, Хрущев забыл – его наутро сняли». Посеял его Миша второпях, а через три дня – скандал, самому губернатору надо было письмо вручить, губернатор хотел его в подкладку пиджака зашить перед походом к президенту. Из амстердамского музея везли копию на самолете, едва успели. Не посмотрел Мелкой, что осталось ему один посох дотереть, отправил гиблым Бухаловским колхозом руководить. А деньги, что скопил, пришлось Мише отдать, губернаторские тюрьмой грозили, еле откупился.
Наказали его, как понял, потому, что главный принцип демократического централизма нарушил: вышестоящего начальника чуть под чары не подвел и своего шефа подставил. «Письмо-счастье» шуток не терпит, в 1264 году родилось и до сих пор по свету работает!
В колхозе по-простому зажил, запустил в лес бандитов, те быстро его выпилили, старую технику сдал на металлолом, но деньги, к которым начал привыкать в Старгороде, здесь не поднять было. Начал попивать.
Ума хватило, через три года, проев колхоз, ушел на пост главы местной администрации выборами командовать – тихий омут, но безденежный. Начались худые годы, забыла про Мишу Хохлова власть, вот он и ломал голову, как о себе напомнить. Вычитал в газете высказывание митрополита Кирилла, тот заявил, что «очень хотел бы, чтобы нравственное состояние нашего общества восстановилось, дабы однажды, может быть, действительно явилась у нас православная монархия». Вооружился цитатой и наговорил заезжим корреспондентам, что пора нашего президента помазать на царство. Тут его с должности и сняли.
– Как так, я ж митрополитовы слова повторил?
– Митрополиту можно, тебе – нет. Рано еще, ведь как умно сказано: «Однажды, может быть, действительно», а ты тупо, как баран на ворота, попер, оскотинел в своих лесах.
Запил Миша, все нажитое спустил. Утром стал в портмоне на опохмел шарить и нашел затертое «Письмо-счастье». Сколько лет у сердца невзгоду носил! Вспомнил тогда мамины слова. И правда, что он все к власти вязался, ведь чуть живьем не съели. Поехал к двоюродному брату в Удомлю, взял на развод 50 крольчих, настроил сеток. Затраты на одного кроля: 14 кг комбикорма,7 кг сена, электричества на 3 рубля, итого за 4 месяца – 80 рублей. А доходов: парное мясо 2,7 кг – 400 рублей, печень 170 гр. – 50 руб., жир – 100 гр. – 50 руб., шкурка – 25 руб., итого: 525 рублей. Чистой прибыли с одной особи – 445 рублей, а средняя крольчиха за год их приносит 40 штук.
Одно в тайне держал, да стало как-то известно, перед тем как кролями заняться, переписал волшебное письмо пятью пять раз и разослал всем знакомым, а первый номер самому губернатору отправил с уведомлением о вручении. Вот и думайте. Живет теперь Хохлов припеваючи, купил «Газель», нанял двух бомжей, катается, тушки развозит по ресторанам. Нет, не материн совет его спас, бухоловские все так просто в этом уверены, а только письмо колдовское, гад, от своих утаил. Вот мужики и ждут, вдруг каким ветром его в Бухолово опять занесет, ждут, надеются, говорят у него цикл, раз в пять лет оно объявляется, скорее бы уж, мочи нету ждать.
В институте он выступал в КВНе и его заметил сам Сергей Павлович Мелкой, взял в старгородскую мэрию, приблизил к телу. Надел Миша каменные сапоги, уговор был: как стопчет семь пар, дадут железный посох. Сотрет 12 посохов и не провинится – сделают воеводой. Каждый вечер Миша Хохлов сгружал в сейф Мелкого почтальонскую сумку денег. Профессии учился на ходу: где угрозой, где ласковым словом, а оброк приносил лучше всех молодых. Перевели его на этаж повыше. Миша полюбил двубортные пиджаки с гербовыми пуговицами и галстуки с искрой, но всегда на полтона тусклее, чем у хозяина. Сапоги стесал за два года, надел ботинки «Саламандра», и так завертелся: посох по асфальту кренделя выписывал, только искры летели. Тут уже и кабинетом обзавелся: дверь двойная филенчатая с латунными ручками в завитках, как на иконостасе. На седьмом посохе пересел в инкассаторскую машину с двумя носильщиками, а с посохом мухлевать начал – точильщик на базаре ему каждый день на наждаке по полсантиметра стачивал. Из оброка и себе на харч перепадало, но не наглел, хозяина это устраивало.
Раз выдал утром Мелкой среди прочих бумажек «Письмо-счастье», знаете, наверное: «Оригинал хранится в Амстердаме, перепиши пятью пять раз и дай хорошим людям.
Граф Блоденквист передал – выиграл миллион, Хрущев забыл – его наутро сняли». Посеял его Миша второпях, а через три дня – скандал, самому губернатору надо было письмо вручить, губернатор хотел его в подкладку пиджака зашить перед походом к президенту. Из амстердамского музея везли копию на самолете, едва успели. Не посмотрел Мелкой, что осталось ему один посох дотереть, отправил гиблым Бухаловским колхозом руководить. А деньги, что скопил, пришлось Мише отдать, губернаторские тюрьмой грозили, еле откупился.
Наказали его, как понял, потому, что главный принцип демократического централизма нарушил: вышестоящего начальника чуть под чары не подвел и своего шефа подставил. «Письмо-счастье» шуток не терпит, в 1264 году родилось и до сих пор по свету работает!
В колхозе по-простому зажил, запустил в лес бандитов, те быстро его выпилили, старую технику сдал на металлолом, но деньги, к которым начал привыкать в Старгороде, здесь не поднять было. Начал попивать.
Ума хватило, через три года, проев колхоз, ушел на пост главы местной администрации выборами командовать – тихий омут, но безденежный. Начались худые годы, забыла про Мишу Хохлова власть, вот он и ломал голову, как о себе напомнить. Вычитал в газете высказывание митрополита Кирилла, тот заявил, что «очень хотел бы, чтобы нравственное состояние нашего общества восстановилось, дабы однажды, может быть, действительно явилась у нас православная монархия». Вооружился цитатой и наговорил заезжим корреспондентам, что пора нашего президента помазать на царство. Тут его с должности и сняли.
– Как так, я ж митрополитовы слова повторил?
– Митрополиту можно, тебе – нет. Рано еще, ведь как умно сказано: «Однажды, может быть, действительно», а ты тупо, как баран на ворота, попер, оскотинел в своих лесах.
Запил Миша, все нажитое спустил. Утром стал в портмоне на опохмел шарить и нашел затертое «Письмо-счастье». Сколько лет у сердца невзгоду носил! Вспомнил тогда мамины слова. И правда, что он все к власти вязался, ведь чуть живьем не съели. Поехал к двоюродному брату в Удомлю, взял на развод 50 крольчих, настроил сеток. Затраты на одного кроля: 14 кг комбикорма,7 кг сена, электричества на 3 рубля, итого за 4 месяца – 80 рублей. А доходов: парное мясо 2,7 кг – 400 рублей, печень 170 гр. – 50 руб., жир – 100 гр. – 50 руб., шкурка – 25 руб., итого: 525 рублей. Чистой прибыли с одной особи – 445 рублей, а средняя крольчиха за год их приносит 40 штук.
Одно в тайне держал, да стало как-то известно, перед тем как кролями заняться, переписал волшебное письмо пятью пять раз и разослал всем знакомым, а первый номер самому губернатору отправил с уведомлением о вручении. Вот и думайте. Живет теперь Хохлов припеваючи, купил «Газель», нанял двух бомжей, катается, тушки развозит по ресторанам. Нет, не материн совет его спас, бухоловские все так просто в этом уверены, а только письмо колдовское, гад, от своих утаил. Вот мужики и ждут, вдруг каким ветром его в Бухолово опять занесет, ждут, надеются, говорят у него цикл, раз в пять лет оно объявляется, скорее бы уж, мочи нету ждать.
Суп из камней
Поля наши выпахивали столетьями, но из земли каждый год появляются все новые камни. Жившие в этих местах язычники комси верили, что под землей живет огнедышащий дракон, а камни – его затвердевшие слезы, которые он проливает за людей, оплакивая их тяжелую долю. Советская власть объяснила: край наш – начало возвышенности, а потому богат ценнейшим строительным материалом, всюду понастроили карьеров и в Старгород на железную дорогу потянулись караваны грузовиков со щебнем. К Кожинскому карьеру начали тянуть узкоколейку, военная часть навела мосты и соорудила насыпь, но тут случилась перестройка, часть расформировали. Узкоколейка заросла малиной и грибами, в карьерных лужах развелись караси.
Булыжник долгое время никому не был нужен, пока в наших местах не появился Рашид – четырнадцатый сын азербайджанского крестьянина, сбежавший с голодной родины в наши края. Камень он сумел превратить в деньги: нанимал дешевые фуры, которые грузили за спирт деревенские бомжи, гнал фуры в Москву и продавал на Рублевку. Рашида крышевал чеченец Муса, а потому фуры доходили до Москвы беспрепятственно. Однажды Муса свел Рашида с крутым москвичом.
– Камнем занимаешься? – спросил он Рашида.
– Таскаем помаленьку.
– В колхозе расписаны паи на землю, достань весь пакет на Кожино, особенно интересны земли, прилегающие к старому карьеру, сто сорок гектар – десять пайщиков, я заплачу втройне.
– В пять раз, и я пошел собирать, – сказал Рашид жестко и посмотрел на Мусу, тот молча кивнул.
Москвич протянул руку – они договорились.
В правлении колхоза за бутылку коньяка и коробку конфет удалось поднять искомые документы. Переписав фамилии, Рашид приехал в Кожино. Там его знали, осенью он покупал у кожинских баранов, снабжая ими мусульманскую диаспору Старгорода. Стоило двум соседкам получить в руки по десять тысяч, как народ пошел к нему сам, Рашид объяснял, что хочет поставить в Кожине свиноводческую ферму. Восемь расписок он оформил мгновенно. Исходя из простого расчета – 1800 рублей за гектар, с четырнадцати гектаров пая он уже наваривал по 15200 рублей с носа. Но на девятой расписке Рашид столкнулся со старой ведьмой Алевтиной Пименовой. Та заартачилась.
– Папа еще дореволюционный прадедов надел из колхоза выколотил, говорил, из этих камней можно сто лет суп варить.
Торговались четыре часа, Рашид охрип, Пименова незаметно выторговала у него сорок тысяч. Пай вплотную примыкал к карьеру, упустить его было нельзя.
Проклиная в душе старую каргу, Рашид заплатил, схватил расписку и отправился по последнему адресу. Коля Огурцов по кличке Огурец поджидал его дома.
– Камнем заинтересовался? – спросил он вошедшего коммерсанта.
– Ферму ставить буду.
– Не дури меня, парень. Камни наши дракон сторожит, надо его задобрить, а то зло сотворит. Мы, комси, знаем, как это сделать. А продать, почему бы и нет, продам, на что мне земля, – Огурец ушел в чулан и вернулся со странным дырчатым камнем. – Клади под него расписку Пименовой, она мне троюродная сестра, колдовать на нашу кровь буду, а ты пока пива хлебни, иначе мы, комси, договор не скрепляем.
Как воспитанный азербайджанец Рашид не решился идти против обычая предков, он отхлебнул пива. Голова сразу закружилась, и он потерял сознание. Очнулся Рашид ночью в своей машине где-то в лесу. Пересчитал расписки – восемь штук, девятой, пименовской так и не нашлось.
Муса, выслушав его историю, сказал просто: «Кинули тебя, не полный куш собрал, москвич денег тебе не даст», и выкупил восемь расписок за сто тысяч рублей. Возражать Мусе Рашид не стал, он его боялся.
Карьер, понятное дело, открыли. Два недостающих пая выкупила компания, заплатив уже совсем другие деньги. Алевтина давно жила с Огурцом, и теперь на вырученные деньги они купили домик на окраине Старгорода. С газом и горячей водой.
Огурец по-прежнему попивает домашнее пиво, Алевтина ворчит, но понимает, раз уж он – комси, ему без пива никуда. Кожинцы свои паи пропили за неделю, закатили пир горой, долго похмелялись, а теперь живут, как жили. На Пимениху с Огурцом они ничуть не обиделись, наоборот даже ими гордятся, и, попав в город, заезжают в гости и гостят до тех пор, пока их не выставят за дверь. Рашид вскоре сам подошел на базаре к Огурцу, хлопнул его по плечу: «Хитрец ты, братец, забыто, обиды не держу», – и протянул ему руку.
Огурец пожал руку четырнадцатому сыну азербайджанского крестьянина и сказал: «Дракон, парень, под землей плачет, по нам надрывается, а мы живем, как нелюди, вот в чем беда».
Булыжник долгое время никому не был нужен, пока в наших местах не появился Рашид – четырнадцатый сын азербайджанского крестьянина, сбежавший с голодной родины в наши края. Камень он сумел превратить в деньги: нанимал дешевые фуры, которые грузили за спирт деревенские бомжи, гнал фуры в Москву и продавал на Рублевку. Рашида крышевал чеченец Муса, а потому фуры доходили до Москвы беспрепятственно. Однажды Муса свел Рашида с крутым москвичом.
– Камнем занимаешься? – спросил он Рашида.
– Таскаем помаленьку.
– В колхозе расписаны паи на землю, достань весь пакет на Кожино, особенно интересны земли, прилегающие к старому карьеру, сто сорок гектар – десять пайщиков, я заплачу втройне.
– В пять раз, и я пошел собирать, – сказал Рашид жестко и посмотрел на Мусу, тот молча кивнул.
Москвич протянул руку – они договорились.
В правлении колхоза за бутылку коньяка и коробку конфет удалось поднять искомые документы. Переписав фамилии, Рашид приехал в Кожино. Там его знали, осенью он покупал у кожинских баранов, снабжая ими мусульманскую диаспору Старгорода. Стоило двум соседкам получить в руки по десять тысяч, как народ пошел к нему сам, Рашид объяснял, что хочет поставить в Кожине свиноводческую ферму. Восемь расписок он оформил мгновенно. Исходя из простого расчета – 1800 рублей за гектар, с четырнадцати гектаров пая он уже наваривал по 15200 рублей с носа. Но на девятой расписке Рашид столкнулся со старой ведьмой Алевтиной Пименовой. Та заартачилась.
– Папа еще дореволюционный прадедов надел из колхоза выколотил, говорил, из этих камней можно сто лет суп варить.
Торговались четыре часа, Рашид охрип, Пименова незаметно выторговала у него сорок тысяч. Пай вплотную примыкал к карьеру, упустить его было нельзя.
Проклиная в душе старую каргу, Рашид заплатил, схватил расписку и отправился по последнему адресу. Коля Огурцов по кличке Огурец поджидал его дома.
– Камнем заинтересовался? – спросил он вошедшего коммерсанта.
– Ферму ставить буду.
– Не дури меня, парень. Камни наши дракон сторожит, надо его задобрить, а то зло сотворит. Мы, комси, знаем, как это сделать. А продать, почему бы и нет, продам, на что мне земля, – Огурец ушел в чулан и вернулся со странным дырчатым камнем. – Клади под него расписку Пименовой, она мне троюродная сестра, колдовать на нашу кровь буду, а ты пока пива хлебни, иначе мы, комси, договор не скрепляем.
Как воспитанный азербайджанец Рашид не решился идти против обычая предков, он отхлебнул пива. Голова сразу закружилась, и он потерял сознание. Очнулся Рашид ночью в своей машине где-то в лесу. Пересчитал расписки – восемь штук, девятой, пименовской так и не нашлось.
Муса, выслушав его историю, сказал просто: «Кинули тебя, не полный куш собрал, москвич денег тебе не даст», и выкупил восемь расписок за сто тысяч рублей. Возражать Мусе Рашид не стал, он его боялся.
Карьер, понятное дело, открыли. Два недостающих пая выкупила компания, заплатив уже совсем другие деньги. Алевтина давно жила с Огурцом, и теперь на вырученные деньги они купили домик на окраине Старгорода. С газом и горячей водой.
Огурец по-прежнему попивает домашнее пиво, Алевтина ворчит, но понимает, раз уж он – комси, ему без пива никуда. Кожинцы свои паи пропили за неделю, закатили пир горой, долго похмелялись, а теперь живут, как жили. На Пимениху с Огурцом они ничуть не обиделись, наоборот даже ими гордятся, и, попав в город, заезжают в гости и гостят до тех пор, пока их не выставят за дверь. Рашид вскоре сам подошел на базаре к Огурцу, хлопнул его по плечу: «Хитрец ты, братец, забыто, обиды не держу», – и протянул ему руку.
Огурец пожал руку четырнадцатому сыну азербайджанского крестьянина и сказал: «Дракон, парень, под землей плачет, по нам надрывается, а мы живем, как нелюди, вот в чем беда».
Красавица и Чудовище
Катя была красавица. Пять лет она лаялась с мужем, бездельником и пьяницей, за что Сашка регулярно ее бил. В конце концов Катя забрала дочку Свету и ушла. Общепринятая формула «Бьет – значит, любит» Катю не устраивала. Старгородская больница, где она работала медсестрой, сжалилась и выделила им однокомнатную квартиру в старом бараке с дровяным отоплением. Бабы в слободе качали головами – мстительность Сашки была всем известна. Соседка тетя Клава, жалея, называла Катю «моя камикадза». Несколько раз Сашка ломился ночами в дверь и бил стекла. Катя вызывала милицию, его сажали на пятнадцать суток, но, выйдя на свободу, он лез снова, официальный развод, кажется, только больше его ожесточил. Жизнь превратилась в кошмар. Катя уехала бы на дальний север, но сняться одной с дочерью в незнакомые места не хватало ни сил, ни денег – в рамках нацпроекта в больнице прибавили участковым и врачам скорой помощи по десять тысяч, медсестры к своим трем тысячам получили приварок всего в семьсот рублей. Катя тянула две ставки и еле сводила концы с концами.
Однажды Катя возвращалась с дежурства затемно. Идти предстояло мимо Христофоровского кладбища, про которое рассказывали страшные истории: говорили об оборотнях, что грызут по ночам кости мертвяков, грабят прохожих и берут мзду с проезжающих машин. Дойдя до ограды, Катя ускорила шаг, сзади кто-то тяжело дышал, догоняя ее.
– Стой, сучка, надо поговорить!
Катя узнала Сашкин голос. В безлюдном месте, ночью, встреча не предвещала хорошего, Сашка давно грозился ее прирезать. Она сжала ручку сумки и приготовилась защищаться. Муж налетел как зверь, пьяный и злой, отбил бесполезную сумку, заломил ей руку, Катя увидела блеснувший нож. Понимая, что погибла, она закричала. Вдруг из ближайших кустов вылезло нечто совсем уже страшное – Чудовище, одним словом. Без лишних слов оно ударило Сашку по челюсти, сбило хулигана с ног и принялось безжалостно метелить его, приговаривая: «Еще раз подойдешь к этой красавице, тут тебя и закопаю». Санька скулил от ужаса и боли и клялся забыть Катю навсегда.
Чудовище оказалось не таким уж и страшным, как в диснеевском мультике, что они смотрели со Светкой. Голос у него был приятный, и говорило оно, успокаивая разрыдавшуюся от перенесенного кошмара Катю, ласковыми словами, при этом так гладило по голове, что по всему Катиному телу разбегались электрические искры, вмиг лишившие ее рассудка. Чудовище довело ее до дома, переступило порог и приказало не зажигать свет.
– Давай тихонько, не напугать бы дочку.
Чудовище парализовало ее волю, никакого страха Катя к нему не испытывала. Все свершилось в один миг, как в мультике. Нет, лучше, много лучше, никакое кино не смогло бы передать того, что произошло.
На рассвете Катя проснулась, растопила русскую печь, надо было ставить чугун с картошкой для поросенка. Чудовище спало, раскинув руки, льняные кудри его разметались по подушке. Вчера, перед тем как залезть в постель, он специально предупредил Катю, чтоб не прикасалась к его шкуре. Катя подумала-подумала и не послушалась. Будь, что будет! Она смела в плащ-палатку то, что было внутри, бросила в печь, и даже подкинула поленьев. Огонь разгорелся быстро, отблески весело заиграли по стенам. Убедившись, что совершившееся непоправимо, Катя ушла в комнату, залезла под одеяло и прижалась к Чудовищу. Он что-то промычал во сне и перекинул руку через ее плечо. И тут в печи начали рваться патроны. Лейтенант Иванец вскочил, как ошпаренный, из-за занавески заревела испуганная Светка. Катя приготовилась принять заслуженную смерть.
Иванец подскочил к печке, схватил ведро с водой и залил огонь. Разворошил кочергой остатки обмундирования. Поняв, что спасти ничего не получится, он смотрел на Катю с упреком. Та, гордо задрав подбородок, объяснила свой поступок: «Я боялась, что ты снова станешь Чудовищем и уйдешь от нас».
Тогда Коля Иванец посмотрел на нее уже с восхищением и, вдруг решившись, произнес: «Теперь ни за что на свете!» Высунувшейся из-за занавески Светке он показал язык.
За самовольный уход с поста и небрежное отношение к табельному оружию лейтенанта Иванца Николая Гавриловича отчислили из Госавтоинспекции.
– Побыл оборотнем в погонах, хватит, – заявил он, входя в Катину квартиру с букетом цветов и бутылкой шампанского. – Завтра отнесу документы в пожарку, ребята обещали пристроить.
– С огнем ты справляться умеешь, – сказала Катя, подошла к Чудовищу и поцеловала его.
С античных времен всем известно – Красавице сильно повезло, почему же господа пишущие никогда не задавались вопросом: а повезло ли Чудовищу?
Однажды Катя возвращалась с дежурства затемно. Идти предстояло мимо Христофоровского кладбища, про которое рассказывали страшные истории: говорили об оборотнях, что грызут по ночам кости мертвяков, грабят прохожих и берут мзду с проезжающих машин. Дойдя до ограды, Катя ускорила шаг, сзади кто-то тяжело дышал, догоняя ее.
– Стой, сучка, надо поговорить!
Катя узнала Сашкин голос. В безлюдном месте, ночью, встреча не предвещала хорошего, Сашка давно грозился ее прирезать. Она сжала ручку сумки и приготовилась защищаться. Муж налетел как зверь, пьяный и злой, отбил бесполезную сумку, заломил ей руку, Катя увидела блеснувший нож. Понимая, что погибла, она закричала. Вдруг из ближайших кустов вылезло нечто совсем уже страшное – Чудовище, одним словом. Без лишних слов оно ударило Сашку по челюсти, сбило хулигана с ног и принялось безжалостно метелить его, приговаривая: «Еще раз подойдешь к этой красавице, тут тебя и закопаю». Санька скулил от ужаса и боли и клялся забыть Катю навсегда.
Чудовище оказалось не таким уж и страшным, как в диснеевском мультике, что они смотрели со Светкой. Голос у него был приятный, и говорило оно, успокаивая разрыдавшуюся от перенесенного кошмара Катю, ласковыми словами, при этом так гладило по голове, что по всему Катиному телу разбегались электрические искры, вмиг лишившие ее рассудка. Чудовище довело ее до дома, переступило порог и приказало не зажигать свет.
– Давай тихонько, не напугать бы дочку.
Чудовище парализовало ее волю, никакого страха Катя к нему не испытывала. Все свершилось в один миг, как в мультике. Нет, лучше, много лучше, никакое кино не смогло бы передать того, что произошло.
На рассвете Катя проснулась, растопила русскую печь, надо было ставить чугун с картошкой для поросенка. Чудовище спало, раскинув руки, льняные кудри его разметались по подушке. Вчера, перед тем как залезть в постель, он специально предупредил Катю, чтоб не прикасалась к его шкуре. Катя подумала-подумала и не послушалась. Будь, что будет! Она смела в плащ-палатку то, что было внутри, бросила в печь, и даже подкинула поленьев. Огонь разгорелся быстро, отблески весело заиграли по стенам. Убедившись, что совершившееся непоправимо, Катя ушла в комнату, залезла под одеяло и прижалась к Чудовищу. Он что-то промычал во сне и перекинул руку через ее плечо. И тут в печи начали рваться патроны. Лейтенант Иванец вскочил, как ошпаренный, из-за занавески заревела испуганная Светка. Катя приготовилась принять заслуженную смерть.
Иванец подскочил к печке, схватил ведро с водой и залил огонь. Разворошил кочергой остатки обмундирования. Поняв, что спасти ничего не получится, он смотрел на Катю с упреком. Та, гордо задрав подбородок, объяснила свой поступок: «Я боялась, что ты снова станешь Чудовищем и уйдешь от нас».
Тогда Коля Иванец посмотрел на нее уже с восхищением и, вдруг решившись, произнес: «Теперь ни за что на свете!» Высунувшейся из-за занавески Светке он показал язык.
За самовольный уход с поста и небрежное отношение к табельному оружию лейтенанта Иванца Николая Гавриловича отчислили из Госавтоинспекции.
– Побыл оборотнем в погонах, хватит, – заявил он, входя в Катину квартиру с букетом цветов и бутылкой шампанского. – Завтра отнесу документы в пожарку, ребята обещали пристроить.
– С огнем ты справляться умеешь, – сказала Катя, подошла к Чудовищу и поцеловала его.
С античных времен всем известно – Красавице сильно повезло, почему же господа пишущие никогда не задавались вопросом: а повезло ли Чудовищу?
Взятка
Иван Никанорович Ляпунов гордился своим предком Ляпуном. В 1546 году подьячий, будучи главой посольской миссии в Бахчисарае, отказался платить «посошную» подать мурзам хана Сахиб-Гирея. Перед входом во дворец московских послов традиционно встречала крымская знать и бросала под ноги посохи, требуя за проход приличную мзду. Дело было не только и не столько во взятке: уплативший за проход таким образом признавал свое приниженное положение данника, на чем настаивали крымские ханы, ведшие происхождение от Чингисхана. Несчастного Ляпуна раздели догола и водили по базару с зашитыми ноздрями и ушными раковинами, срамя его перед бахчисарайцами, но герой не сдался, и уехал, не повидав хана и не подписав очередного договора. По приезде в Москву он был поставлен дьяком в Старгород, где и положил начало славному роду Ляпуновых.
В период становления демократии Иван Никанорович Ляпунов даже проработал два года заместителем мэра Старгорода, но в систему не вписался, ибо не признавал взяток, и ушел на прежнюю работу в старгородский университет, где, заведуя кафедрой, читал курс отечественной истории.
Сегодня предстояло прочесть лекцию об отношениях Руси с Ордой, но неожиданный вопрос заставил его перестроить рассказ – студентка спросила откуда появилась на Руси взятка. Ляпунов сам не заметил, как завелся. Он начал с Византии, где государство было разбито на районы-диоцезы. В каждом диоцезе был свой судья и свой епископ. Судья отвечал за разрешение гражданских тяжб, епископ за дела духовные, связанные с нарушением норм морали и религии. При этом ни первый, ни второй не получали большой и фиксированной платы от государства, как, например, судьи на Западе, а довольствовались посильным подаянием от истцов, рядя по правде, что и породило взятку. Размер добровольной платы никто не устанавливал, коррупция быстро стала нормой и в госаппарате. Государство постепенно утратило силу и стало легкой поживой для кровожадных турок. На Западе, жившем по законам римского права, взятка считалась позором и жестоко преследовалась. Византийские нормы попали на Русь вместе с православием, князь, например, рядящий граждан, получал «в кормление» земли, равноценные маленькому окладу, сколько же он брал сверху за разрешение спора – не оговаривалось, на это традиционно закрывали глаза.
– Вы хотите сказать, что взятка у нас в крови и неистребима? – спросила студентка.
– Я считаю, что взятки давать нехорошо, с ними следует бороться, – ответил Ляпунов и закрыл тему.
После лекции в кабинет зашел Костя Ступин, его аспирант, потомственный рыбак из Поозерья.
– Иван Никанорович, папа рыбки прислал, – парень смущенно протянул коробку с копчеными судаками.
– Взятку предлагаешь?
– Ходил с отцом в Озеро, сам коптил, попробуйте, вкусные, я ж от души!
Отказать парню – значило его обидеть, Ляпунов махнул рукой и взял судаков.
Он собирался навестить мать, та жила в деревне, в двадцати километрах от города. Мать любила рыбу, судаки оказались кстати. Он ехал в сгущающихся сумерках, забыв пристегнуться, не включив ближний свет, думал о том, что рыбу, наверное, не следовало брать. Из кустов у христофоровского кладбища выскочил оборотень в сержантских погонах, махнул палкой, Ляпунов подал к обочине. Оборотень был худенький, как ребенок: голый череп с жидкими волосами, костяшки пальцев, правда, заканчивались острыми как бритвы когтями.
– Без ближнего, не пристегнувшись, да на повороте заехали на двойную осевую. Ого, рыбка! – пропищал радостно скелет, нагло заглядывая через плечо в салон.
– Денег не дам, – грозно сказал Ляпунов.
Скелет вдруг на глазах рассыпался, превратившись в трех голоштанных пацанят.
– Дяденька, голодные, помоги, – запели они хором. Смотреть на их изможденные лица без слез было невозможно.
– Черт с вами, берите! – Ляпунов бросил в окошко две рыбины. Малышня тут же утащила их в кусты.
Дома в деревне он пожаловался матери на распоясавшихся гаишников.
– Вечно людей срамишь, а люди разные, не все жируют. У Кати Пименовой на том конце деревни муж – сержант-гаишник, худющий, чисто скелет, и на работе пропадает, и по дому все делает, и троих детишек завели, и не пьет, а живут бедно. Власть тебя доконала, Ваня, и что лез, спрашивается, правды искал?
Возражать матери он не стал, махнул водки, закусил огурцом, вышел во двор. Подморозило, небо было все в звездах. Он вдруг представил себе, как предок шел по бахчисарайскому базару, голый, с зашитыми ушами и ноздрями, а толпа кричала ему вслед непонятные ругательства. Водка разлилась по телу, согрела его. Ляпунов смахнул накатившую слезу, повернулся и пошел домой, спать.
В период становления демократии Иван Никанорович Ляпунов даже проработал два года заместителем мэра Старгорода, но в систему не вписался, ибо не признавал взяток, и ушел на прежнюю работу в старгородский университет, где, заведуя кафедрой, читал курс отечественной истории.
Сегодня предстояло прочесть лекцию об отношениях Руси с Ордой, но неожиданный вопрос заставил его перестроить рассказ – студентка спросила откуда появилась на Руси взятка. Ляпунов сам не заметил, как завелся. Он начал с Византии, где государство было разбито на районы-диоцезы. В каждом диоцезе был свой судья и свой епископ. Судья отвечал за разрешение гражданских тяжб, епископ за дела духовные, связанные с нарушением норм морали и религии. При этом ни первый, ни второй не получали большой и фиксированной платы от государства, как, например, судьи на Западе, а довольствовались посильным подаянием от истцов, рядя по правде, что и породило взятку. Размер добровольной платы никто не устанавливал, коррупция быстро стала нормой и в госаппарате. Государство постепенно утратило силу и стало легкой поживой для кровожадных турок. На Западе, жившем по законам римского права, взятка считалась позором и жестоко преследовалась. Византийские нормы попали на Русь вместе с православием, князь, например, рядящий граждан, получал «в кормление» земли, равноценные маленькому окладу, сколько же он брал сверху за разрешение спора – не оговаривалось, на это традиционно закрывали глаза.
– Вы хотите сказать, что взятка у нас в крови и неистребима? – спросила студентка.
– Я считаю, что взятки давать нехорошо, с ними следует бороться, – ответил Ляпунов и закрыл тему.
После лекции в кабинет зашел Костя Ступин, его аспирант, потомственный рыбак из Поозерья.
– Иван Никанорович, папа рыбки прислал, – парень смущенно протянул коробку с копчеными судаками.
– Взятку предлагаешь?
– Ходил с отцом в Озеро, сам коптил, попробуйте, вкусные, я ж от души!
Отказать парню – значило его обидеть, Ляпунов махнул рукой и взял судаков.
Он собирался навестить мать, та жила в деревне, в двадцати километрах от города. Мать любила рыбу, судаки оказались кстати. Он ехал в сгущающихся сумерках, забыв пристегнуться, не включив ближний свет, думал о том, что рыбу, наверное, не следовало брать. Из кустов у христофоровского кладбища выскочил оборотень в сержантских погонах, махнул палкой, Ляпунов подал к обочине. Оборотень был худенький, как ребенок: голый череп с жидкими волосами, костяшки пальцев, правда, заканчивались острыми как бритвы когтями.
– Без ближнего, не пристегнувшись, да на повороте заехали на двойную осевую. Ого, рыбка! – пропищал радостно скелет, нагло заглядывая через плечо в салон.
– Денег не дам, – грозно сказал Ляпунов.
Скелет вдруг на глазах рассыпался, превратившись в трех голоштанных пацанят.
– Дяденька, голодные, помоги, – запели они хором. Смотреть на их изможденные лица без слез было невозможно.
– Черт с вами, берите! – Ляпунов бросил в окошко две рыбины. Малышня тут же утащила их в кусты.
Дома в деревне он пожаловался матери на распоясавшихся гаишников.
– Вечно людей срамишь, а люди разные, не все жируют. У Кати Пименовой на том конце деревни муж – сержант-гаишник, худющий, чисто скелет, и на работе пропадает, и по дому все делает, и троих детишек завели, и не пьет, а живут бедно. Власть тебя доконала, Ваня, и что лез, спрашивается, правды искал?
Возражать матери он не стал, махнул водки, закусил огурцом, вышел во двор. Подморозило, небо было все в звездах. Он вдруг представил себе, как предок шел по бахчисарайскому базару, голый, с зашитыми ушами и ноздрями, а толпа кричала ему вслед непонятные ругательства. Водка разлилась по телу, согрела его. Ляпунов смахнул накатившую слезу, повернулся и пошел домой, спать.
Институт сновидений
На одноколейном пути Мокрая Тундра – Старгород вагоны тянул дизель. 24 декабря Никита Юрьевич Косточкин возвращался из местной командировки. Три года назад умерла Алена, его жена, они остались вдвоем с дочкой Машкой, студенткой университета. Машкин бой-френд был козел, но разговаривать с дочерью на эту тему Косточкин считал себя не в праве, а еще – боялся остаться один в трех комнатах. Сейчас, вернувшись домой, он очень не хотел застать козла на кухне тупо пялящегося в телевизор.
Когда-то он работал в музее, собирая фольклор по деревням. В девяностые ставку в музее сократили, зато возник «Институт сновидений». Десять его сотрудников издавали на деньги спонсора сонники, гадали на кофейной гуще, записывали цыганские предсказания, директор всерьез заявлял, что тут обучают население видеть и оценивать осознаваемые сновидения. Никита Юрьевич, не вникая в суть этой галиматьи, упрямо продолжал собирать старый фольклор наравне с новым, что рождался прямо на глазах.
Косточкин всегда ездил в плацкарте, там встречались интересные типажи. Вот и сегодня, севший на станции Эммаус бродяжка поведал ему, что название это произошло от Эммы Ус, гренадерского телосложения помещицы, любившей пострелять по зайцам.
– По двести сорок штук настреливала за раз! – словно сам считал, похвалился попутчик.
О явлении воскресшего Христа путникам в Эммаусе он ничего не слышал, хмыкнул на комментарий Косточкина, и, повернувшись к сидевшей рядом бабке, принялся втирать ей про идущую войну белой и черной магий. Светлые силы представлял отпущенный из швейцарской тюрьмы Калоев, зарезавший авиадиспетчера.
– Потому как открыто с немцем сразился, – заявил он гордо.
– Со швейцарцем, – поправил Косточкин.
– Чем они не немцы? – огрызнулся бродяжка, – В Кожине фрицы карьер щебневый открыли, так страну и растащат по камешку. Один у нас на эту тему вещий сон видел.
Когда-то он работал в музее, собирая фольклор по деревням. В девяностые ставку в музее сократили, зато возник «Институт сновидений». Десять его сотрудников издавали на деньги спонсора сонники, гадали на кофейной гуще, записывали цыганские предсказания, директор всерьез заявлял, что тут обучают население видеть и оценивать осознаваемые сновидения. Никита Юрьевич, не вникая в суть этой галиматьи, упрямо продолжал собирать старый фольклор наравне с новым, что рождался прямо на глазах.
Косточкин всегда ездил в плацкарте, там встречались интересные типажи. Вот и сегодня, севший на станции Эммаус бродяжка поведал ему, что название это произошло от Эммы Ус, гренадерского телосложения помещицы, любившей пострелять по зайцам.
– По двести сорок штук настреливала за раз! – словно сам считал, похвалился попутчик.
О явлении воскресшего Христа путникам в Эммаусе он ничего не слышал, хмыкнул на комментарий Косточкина, и, повернувшись к сидевшей рядом бабке, принялся втирать ей про идущую войну белой и черной магий. Светлые силы представлял отпущенный из швейцарской тюрьмы Калоев, зарезавший авиадиспетчера.
– Потому как открыто с немцем сразился, – заявил он гордо.
– Со швейцарцем, – поправил Косточкин.
– Чем они не немцы? – огрызнулся бродяжка, – В Кожине фрицы карьер щебневый открыли, так страну и растащат по камешку. Один у нас на эту тему вещий сон видел.