Алферова Марианна Владимировна. Беловодье

   Роман заложил руки за голову. За окном светало. На кухне — доносилось снизу — Тина готовила завтрак.
   Колдуну беспамятство — подлинное несчастье. Потому что беспамятство обессиливает колдовство. Год, другой, и распадутся наложенные чары без следа. А больше всего ценит колдовская братия долготу и нерушимость сотворенного. Кратковременный колдун — и не колдун вовсе. Так, фокусник, обманщик. Потому и борется колдун с ложной памятью, поверяет воспоминания стихией, как сложный прибор по эталону.
   Колдованы на пустыре говорили про Медоноса. Возможно, Медонос стер господину Вернону память. Но что-то подсказывало: нет, не он. Но с Медоносом еще придется помериться силой — это Роман знал точ-но. Ему вновь хотелось кинуться в воспоминания и понять, что же там такое скрыто. Но нет, надо сделать перерыв, поесть хотя бы, отдохнуть. Сил всегда не хватает. Потому как у колдуна силы только человеческие.
   Роман спустился вниз. Тина орудовала на кухне. Пахло приятно. Кажется, на завтрак сырники. Они у Тины всегда удавались. Он обнял ее, поцеловал в щеку, она обернулась, сама потянулась губами, но, видя, что Роман уже отстранился, сникла и повернулась к плите.
   — Когда Синклит в этом году? — спросил Роман. — Приглашения уже рассылали?
   — На следующей неделе, в четверг, — отвечала Тина, делая вид, что ее интересует только скворчащая сковородка с сырниками. — Приглашения доставили позавчера. Твое в кабинете, в верхнем ящике стола лежит. И меня тоже зовут, — с гордостью объявила Тина. — Говорят, на Синклит Трищак приедет.
   — Трищак? Он же Синклиты игнорирует… — начал было Роман и вдруг замолчал.
   Неужели тоже предвидит? Нет, невозможно. А зачем тогда приезжает? Вот именно, зачем? Выходит, что не один Стен предвидит смерть Чудодея. Стало противно до тошноты. Что же это они — как вороны на мертвечину! Неужели Трищак надеется возглавить Синклит? Да в этом случае колдуны друг друга передушат за неделю. А может, и быстрее. Но кто другой способен встать во главе Синклита? Кто, кроме Чудодея?
   Было неловко при жизни Чудака думать о наследнике. Но если Трищак в самом деле приедет… Да, если Трищак приедет, то первым делом он схлестнется с Гавриилом Черным. Не тайна, что они друг друга терпеть не могут. К тому же Трищак сумел подгадить почти всем из колдовской братии. Трищак полагал, что колдуны должны послать к чертям собачьим все четыре стихии и заниматься только одним — смертью. Главным и самым важным заданием жизни Трищак полагал воскрешение таких личностей, как Пушкин и Шолохов. Но пока что его усилия не увенчались успехом. Правда, Трищак всегда носил с собой в коробочке клочок черных волос, очень похожих на собачью шерсть, и доказывал, что это бакенбарды Александра Сергеевича, созданные, его, Трищака, волшебством. Далее в планах Трищака было воссозданного Пушкина забросить в город Симбирск, в одна тысяча восемьсот шестьдесят девятый год, и там неотразимый наш поэт должен был стать любовником небезызвестной госпожи Ульяновой и отцом ее будущего сына. К удивлению окружающих, маленький Володя в этом случае появится на свет абсолютно черным, курчавым и толстогубым. Зато новорожденный гений еще в колыбели начнет сочинять стихи и от революционных идей, внушаемых матерью, не откажется, только помчится в Соединенные Штаты бороться за свободу черного меньшинства. Америка в этом случае так и останется окраинной страной, ну а Россия превратится в сверхдержаву и будет всех учить уму-разуму. Трищак даже сочинил для будущего потомка Александра Сергеевича стихи, тем самым облегчая ему задачу воплощения.
   Единственное, что омрачало Трищаку жизнь, это слава Гавриила Черного. Как ни пыжился Трищак, как ни старался, но Гавриила всегда ставили на первое место, а Трищака почему-то на второе. Чтобы усилить свои позиции, Трищак прибегал к неординарным средствам — использовал в магии плесень и блевотину, собачий кал и свиные кишки, а вместо оберега на шее носил засушенный кошачий фаллос. Спору нет, о нем теперь чаще говорили, чем о Гаврииле Черном, и клиентура у Трищака была шире, но все равно в колдовских кругах Гавриила ценили выше.
   Но при этой своей нудной завистливости Трищак был человек с юмором. Обожал он гостям дурманить разум и заставлял их выбегать на площадь перед домом — а жил Трищак в центре Москвы — нагишом и крыть ментов матом. Причем подобные гадости он проделывал не только с простыми смертными, но и с колдунами средней руки, чья сила была каплей против его дара. Не гнушался и над женским полом так посмеяться. «Главное в жизни, — утверждал Трищак, — в каждое дело положить кусок говнеца.
   У многих на это смелости не хватает. Мелкие людишки, духом слабы. А я — пожалуйста, куда угодно могу насрать. Это и есть высшее колдовство». Многие в Темногорске считали, что верховенство Трищака будет забавным. А колдовская братия обожает забавы. Чуть, может быть, меньше, чем деньги. Ради забавы они кого угодно могут во главе Синклита поставить. И объяснят свои безумства тем, что колдовство без забавы — это не колдовство.
   Роман направился в кабинет. Дверь отворил беззвучно, но Стен тут же проснулся. А может быть, он и не спал всю ночь, просто лежал с закрытыми глазами.
   — Вспомнил? — спросил.
   Роман отрицательно покачал головой, сел за стол, выдвинул верхний ящик. На дне лежал серебряный кружок. «РОМАН ВЕРНОН, водный колдун», сплетались выгравированные буквы в занятный узор. Приглашение на Синклит. В принципе, колдун может жить, не входя в Синклит. Колдун может жить как угодно и где угодно, — колдует он всегда в одиночестве. Колдует, да… но стремится в Синклит.
   Роман повертел в пальцах серебряный кружок, потом бросил в тарелку с пустосвятовской водой, но ни одна гравированная буковка его имени не расплылась, ни один завиток виньетки не растаял. Только на мгновение черная жирная двойка возникла на серебряном кружке и пропала. Что она означала? Его очередность? Второе место в списке? Или оценку его способностей, данную экспертом по колдовской силе Гавриилом Черным? Почему-то ему казалось, что последнее. Неужто только двойка? В школе в свое время Роман Воробьев нахватал их предостаточно, но, возмужав, решил, что выбрал лимит «неудов» до конца жизни и в будущем эти поганые черные лебеди с изогнутыми шеями никогда не появятся в его реке. Вышло, что ошибся.
   Роман поморщился. Вся эта свара, это соперничество, почти детское, полное недомолвок, тасование билетов, как карт, и тайные пожатия рук его до невозможности раздражали. Но не явиться на Синклит не мог. От того, кто будет во главе, зависит судьба колдовской братии в Темногорске. А что, если Стен ошибся? Ничего с Чудаком не станется и… Нет, не надо себя обманывать. Просто так Трищак на Синклит не поедет. Ни с того ни с сего обручи колдунам на головы ладить не будут. Знают колдуны, почти все уже знают о предстоящем уходе Чудодея. А если не знают, то предчувствуют. Тошно им, страшно. Час пришел…
   Ладно, к черту все эти колдовские дрязги. Лешку надо спасти. Это главное. А Чудодей? Разве судьба Чудодея — не главное? Ведь Чудака тоже надо спасать от злобных сил. Так кого прежде? А тут еще это беспамятство…
   И что-то мерзкое готовится. Никогда не бывало прежде в Темногорске, чтобы один колдун другого пленить пытался.
   В дверь постучали. Снаружи. Хотя на воротах висела записка, что приема нет, да и ворота были замкнуты, правда, простеньким заклятием, без сложных магических ухищрений.
   «Чудак пришел, — догадался Роман. — За собакой». Отворил дверь. Так и есть. Чудодей стоял на пороге.
   В плаще, в паричке, в руках широкополая шляпа, с полей на пол текло.
   — Матюшу верните, — сказал Чудак и стряхнул воду с шляпы. — Глупая шутка, Роман Васильевич, смею вам заметить.
   — Это не шутка. — Господин Вернон особо выделил голосом «не». — Мой ассистент прозревает будущее. Не всегда умеет толковать, но в видениях не ошибается. Он вам сказал: нельзя гулять с собакой.
   — Если он не ошибается, то что можно изменить? — Чудак поправил очки. — В конце концов, это бесчеловечно — разлучать меня с Матюшей.
   — Хорошо, сейчас приведу вашего кусачего.
   Едва Роман отворил дверь кладовки и снял заклинание, как французский бульдог, рассерженно фырча, кинулся через коридор и кабинет, метнулся к хозяину и прыгнул на грудь. Чудак едва не опрокинулся на спину.
   — Роман Васильевич, у вас коньяка нет? — спросил он, позволяя Матюше лизать себя в губы.
   — Я сейчас наколдую…
   — Нет, не колдовской коньяк, настоящий.
   — Тина! — Роман отворил дверь из кабинета в коридор и крикнул в сторону кухни: — У нас коньяк настоящий есть?
   — Есть! — отозвалась она. — В гостиной, в баре. Сейчас принесу.
   Вскоре примчалась — в одной руке фужеры, в другой — бутылка «Наполеона».
   — Отчего только два? — удивился Михаил Евгеньевич. — Вы же тоже пить будете. Да и Стен.
   — Я воду пью, — напомнил Роман.
   — Так все равно ж из фужера. А вы, значит, мое будущее видели? — обратился Чудак к Стену.
   Тот кивнул.
   — И что увидели? Впрочем, не надо. Лучше выпейте с нами.
   Стен покачал головой:
   — Не буду. После выпивки труднее… — Алексей не договорил, но Чудак его понял.
   — Держать себя в руках? Ну и что с того, если свампирите чуток? Я не против.
   — Как раз для вас мое присутствие не опасно. У вас ожерелья нет.
   — Это формальность. Я книжный колдун. Все что угодно представить могу. Даже то, что водной стихией повелеваю, как наш замечательный господин Вернон. Роман Васильевич, выйдите-ка на минутку, мы с вашим другом побеседуем.
   — Михаил Евгеньевич, вампир в такие минуты себя не контролирует.
   — Зато я контролирую. Ожерелье-то воображаемое. Представлю, что его больше нет, и пир закончится. Так что не бойтесь за меня. — И Чудодей слегка подтолкнул Романа к двери.
   Господин Вернон осуждающе покачал головой и вышел. И тут Тина на него налетела. Колдун обнял девушку за талию. Надо же, как она быстро обернулась!
   — Роман, я… я так виновата…
   — Тина, не надо. Смыло уже все.
   Минута прошла, и они вернулись в кабинет. Чудак с видом знатока разливал по фужерам коньяк. У Романа мелькнула даже мысль, не обманул ли Чудодей? Но глянул на Стена, приметил, что на щеках у того проступил вновь румянец, и понял, что свое обещание глава Синклита выполнил.
   Стен сидел на диване и маленькими глотками пил коньяк. Взгляд у него был как у сытого хищника, который только что проглотил целиком кус сырого мяса. И вот застыл, переваривает. Тина передернулась — тоже поняла, что произошло.
   Матюша, привязанный к ножке кресла, глухо порыкивал и скалил зубы: Стен ему явно не нравился.
   Чудак пригубил коньяк и улыбнулся:
   — А знаете, Роман Васильевич, что сейчас более всего мучит колдовскую братию? Не знаете? То мучит, что никто нас всерьез не воспринимает. Мы ведь как думали: дайте только нам возможность колдовать, мы такое наколдуем, мир перевернем. Ну вот, пожалуйста, дали. И что? А ничего. Раньше к нам потихоньку народ ездил, байки всякие складывал, про чудеса, нами творимые, друг дружке рассказывал. Власти нас прижимали, у каждого почти что ореол мученика имелся, кто талантом обойден не был. А что теперь? Шарлатанами кличут! Продажными тварями. Как вы думаете, правильно кличут?
   Роман разглядывал на свет воду в фужере. Заговаривать ее в коньяк не стал.
   — Тогда казалось: главное — доказать, что колдовская сила существует. И сразу мир переменится, проблемы разрешатся. Дай нам волю, мы все болезни излечим, все беды отведем. Мнилось, сможем абсолютно все… — Роман замолчал на полуслове, потому что показалось ему, что говорит не то что-то. То есть вроде верно, но не то.
   — Обидно. — Михаил Евгеньевич поверх очков глянул на Романа. — А может, мы в самом деле колдуны ни к черту, а?
   — Колдунов стало слишком много, — предположила Тина; коньяк придал ей смелости. — Они друг у друга энергию гасят. Надо главного назначить, чтоб он руководил.
   — Как мудро! Назначить главного… А остальные чтоб ему хвосты заносили? — хитро прищурился Чудак. — А если главный будет вовсе не Роман Вернон? То есть скорее всего не он. Что тогда?
   — Я не то хотела сказать… — Тина густо покраснела.
   — Многие так же, как вы, считают. Но есть и другое мнение. Неужели не слышали? А то говорят, что надо вновь колдунов на костры отправлять. Клянутся, что без огоньку, без страха, без преследований талант колдовской глохнет. А стоит пригрозить колдуну костром, попугать его, да из дома выставить, да гнать и гнать в глушь, в болота, в леса, кольем его бить, — вот тогда и отверзнется в гонимом истинный дар.
   — Не люблю открытый огонь, — сказал Роман. — И тех, кто поджигает костры, — тоже.
   — Знаете, что я вам скажу, Роман Васильевич: слишком много времени прошло с большой войны. Забыли, что такое настоящий пожар. И вот теперь все раздувают, раздувают… Я тогда пацаном был, только восемнадцать стукнуло, и угодил как раз на Невский пятачок. Там до сих пор кости наших ребят в земле лежат непогребенные. Ночь, ад кромешный, на той стороне немцы наших косят, а на этой мы в лодки грузимся. Ну и заскакивает к нам в лодку круглолицый, упитанный такой комиссар и давай орать про Ленинград, про то, как ни шагу назад. Ну, пока он орал, лодка и отчалила. Он как завизжит: «Стой, куда! Меня нельзя!» И такой в этом голосе страх, просто ужас совершенный в том голосе. Я сижу, смотрю на него, и мне вдруг смешно сделалось. Смех из меня так и прет. А он матерится и требует лодку назад повернуть. Ему лейтенант наш и говорит: «Ничего, скоро вернешься». Напророчил. Только мы из лодки стали высаживаться, как рядом рвануло: комиссару осколок в бедро, мне — в грудь. И нас обратно в той же лодке и доставили. Так вот, Роман Васильевич, с тех самых пор я решил, что многое могу в жизни делать, но комиссарить никогда не буду.
   — Что от вас требуют? — спросил Роман, чувствуя, что внутри противно холодеет. — Кто требует?
   Чудак вздохнул:
   — Что требуют? А чтоб мы хозяина обруча не искали. И намекают, что час настал колдовство в мешок собрать да тем мешком по башке страну нашу непутевую огорошить. Кое-кому идея эта по душе приходится. Но я категорически… — тут Чудодей повысил голос, что с ним случалось редко, — против.
   — Почему? — спросила Тина.
   — Потому, Алевтина Петровна, что человек сам себе дорожку выбирать должен, и не надобно его на неведомую дорожку колдовством заманивать. Оттого много всяких бед случается.
   — Вы откажетесь — другой согласится. — Тина набралась храбрости и кинулась спорить. — Так уж лучше вам. Вы на правильную дорожку направите.
   Чудодей рассмеялся:
   — Да как же я могу на дорожку направлять? Ну хоть вас, Алевтина Петровна? Я ж, получается, за вас выбрать эту дорожку должен. А вдруг вам та дорожка хуже смерти?
   — Роман, разве я не права? — повернулась Тина к водному колдуну.
   — Я не знаю, о чем мы говорим. Для канала выбирают направление, а река течет куда хочет. Плотины ее уродуют. А морем или океаном вообще управлять глупо.
   Чудодей улыбнулся:
   — А знаете, Роман Васильевич, вы вернулись в Темногорск совсем другим, не таким, каким уезжали.
   — Каким же я вернулся?
   — А вы себя спросите. — Чудодей отвязал поводок от ножки кресла. — Вы мне вот что скажите, Роман Васильевич: удалось ли что-нибудь про обручи разузнать?
   — Удалось. Но не так уж и много. В обручах все четыре стихии замкнуты, — сказал Роман. — Это точно. А вот кто их сделал и для чего — не знаю пока.
   Чудак поправил паричок, взял Матюшу на руки, шагнул к двери. Потом обернулся:
   — Гавриилу Черному осколок отнесите. Гавриил — сильный колдун, может, хозяина обруча найдет. Если осмелится.
   Показалось, что дверь и не открывалась вовсе, а Чудодей сквозь нее как-то сам собой просочился.
   — Зачем ты отдал ему собаку? — удивилась Тина.
   — Ты же слышала, он сказал: мы плохие колдуны. Роман отвернулся. Не то чтобы он был согласен в этом с Чудаком. Нет и нет… Но что-то в словах председателя Синклита задевало.
   — Что теперь? — спросил Стен.
   — Теперь — вспоминать, — отвечал колдун. Наверх, в спальню, и пусть
   ВИДЕНИЯ
   начнутся….
   Они ехали долго. День и всю ночь. И вновь начался день, шоссе осталось позади, теперь они ковыляли по какому-то проселку. Два раза застревали в грязи, и Роман заклинанием выталкивал джип. Время уходило, вторые сутки действия заклинания льдом истекли, а они еще не добрались до Беловодья.
   — Мне казалось, что ехать куда ближе, — заметил Роман. — Кажется, вертолет летел из Беловодья час, или чуть больше? — спросил он База.
   — Дороги плохие, — отозвался тот. После того как выехали из Сутеловска, Баз выглядел подавленным. Почти не разговаривал, будто отгородился от всех стеной.
   — Вертолет прилетел со стоянки в клинике, — уточнил Стен. — А не из Беловодья.
   — А почему мы сейчас не вызвали вертолет?
   — Испортилась связь, — заявил Баз. Колдуну показалось, что добрый доктор солгал.
   — Так к вечеру мы доберемся или нет?! — вспылил Роман.
   — Надеюсь, — отозвался Стен. — Скоро уже наш путь.
   Машину все время вел Алексей. Иногда его подменял Роман. Стен показывал по карте, куда ехать, и сам отсыпался на заднем сиденье. Колдун чувствовал себя отвратительно. Время от времени начинало жечь кожу, перед глазами вдруг возникали огненные пятна и расплывались. В такие мгновения Роман вынужден был останавливать машину, чтобы не врезаться в ближайшее дерево.
   — Хреново? — спросил Юл.
   — Вроде того…
   — Надо было начинать с пива, а не сразу с самогона, — поучительно заметил мальчишка.
   — Ты, как всегда, прав, старина.
   — Только ты никогда меня не слушаешь. Баз, видимо, тоже перепил. Всю дорогу сидит смурной…
   Роман покосился на База. Тот в самом деле выглядел больным. Даже аура его потускнела.
   — Баз, а как тебя угораздило попасть в этот круг? — спросил колдун. — Ведь ты не человек идеи вроде Стена. Ты — человек дела.
   — Он идеалист, да еще какой, — вмешался в разговор Стен. — Только тщательно скрывает.
   — Я не идеалист. Попытаюсь сейчас объяснить. — Баз сделал паузу. Затем заговорил будто чуточку не своим, измененным голосом. Скорее всего, он говорил то, о чем не раз думал, и вот теперь решил, что настало время высказаться. — Сначала о фантазиях. И о реальности. Я старше вас всех. И я помню прекрасно то настроение, что охватило людей в восьмидесятые. Особенно тех, в возрасте Гамаюнова. Все они воспаряли, мечтали о чудесах, строили какие-то нелепые прожекты. И главное, все их фантазии произрастали из прошлого, идеалисты пытались воплотить прежние идейки, которые хромали на две ноги. Все мысли и мечты идеалистов были оттуда, из шестидесятых, из мечтаний о светлом будущем: делать все задаром, к деньгам не стремиться, создавать светлое, красивое, никому не нужное.
   — При чем здесь это? — перебил Роман.
   — Помнишь фильм «Холодное лето пятьдесят третьего»? Разумеется, видел, и не раз. Там есть один замечательный момент, когда Папанов от имени политзэка говорит: «Ужасно поработать хочется». Или что-то в таком духе. Помнишь?
   — Ну…
   — Так вот. Эта фраза не из пятьдесят третьего, из восьмидесятых. Слова всех этих гамаюновых, которые вообразили, что жизнь меняется для того, чтобы им дали наконец работать, творить, воспарять. Ах, как они в тот миг воспарили! И пока они воспаряли и теряли время, пришли очень крепкие, никуда не воспаряющие ребята и взяли все в свои руки. Им нужны были деньги, власть, «мерседесы», виллы на Лазурном берегу и баксы, баксы, баксы. Они — другие. Вот ты, Роман, ради чего ты колдуешь, принимаешь десятки людей в день?
   — Не о том речь.
   — Нет, скажи, ради чего?
   — Зарабатываю деньги.
   — Вот именно, деньги. И только. Никакие высшие идеи тебе не нужны.
   — Послушай, не обо мне речь. А о вашем проекте и Гамаюнове. — Романа стала раздражать нынешняя манера разговора доброго доктора.
   — Хорошо, поговорим о Гамаюнове. Ты не задумывался, почему такому человеку, как Иван Кириллович, у которого были весьма и весьма натянутые отношения с властями и которого чуть-чуть не посадили, просто потому, что не успели, — дали возможность в восемьдесят седьмом провернуть такой проект? Нет? Да потому, что к нему в качестве локомотива пристегнули господина Сазонова. Сазонов очень умело изображал перед западными наивными либералами потомка русских эмигрантов, а перед нами, наивными мальчиками и девочками, — человека перестройки. На самом деле он был человеком из верхнего эшелона той элиты и должен был обеспечить нужное развитие всего проекта. Ивану Кирилловичу надлежало создать Беловодье и отойти в сторону, уступив место нужным людям. Но сорвалось… Наивный Иван Кириллович наступил господам западникам на ногу и несильно ее отдавил. Господа с Запада озверели. Торговля бриллиантами сорвалась, все кончилось бойней. Иван Кириллович создал то, что создал. И мы получили именно то, что должны получить.
   — Но все же Иван Кириллович создал Беловодье, — напомнил Стен.
   — Ты всегда был готов его оправдывать.
   — Я просто помню то, что он сделал. И это не оправдание, а констатация факта. Твои рассуждения меня удивляют лишь в том плане, что от тебя такое услышать я не ожидал. Все остальное знакомо, набило оскомину. В падении Российской империи тоже обвиняли интеллигентов. Они, видишь ли, рассуждали о Канте и Гегеле и замечали, что чиновники воруют, а генералы бездарны. И пока интеллигенты преподавали в университетах и лечили больных, а их сыновья воевали и погибали на фронтах Первой мировой, обиженные жизнью недоучки сбились в банду и захватили власть в стране. Эти не стали рассуждать, а принялись расстреливать. А потом пересажали в лагеря преподавателей, врачей, офицеров и священников. Убить-то они их убили, но свою ненависть этим не убавили, но лишь распалили. Навесили кличку «тухлый интеллигент» уже не на тех, кто был действительно интеллигентом — таких оставалось слишком мало, а на тех, кто хоть отдаленно, хоть чуть-чуть походил на ненавистное племя. И так — все семьдесят лет. Уже и режим рухнул, а ненависть тот режим пережила. Теперь нынешняя братва исходит ненавистью к тухлому интеллигенту, свалив на него ответственность за все беды. Недаром Цезарь заявлял, что он хорошо знает, как удобно перекладывать вину на умерших. И потому задним числом интеллигентов приравняли к революционерам и повесили на убитых все преступления большевиков. Тухлые интеллигенты не говорили: «Ты не прав», но лишь: «Я с вами не согласен». Представляешь, каково услышать такое? Кто-то — и не согласен? Баз криво усмехнулся:
   — Я тоже знаю историю, Стен. И отвечу тебе цитатой из той же восьмой книги «Галльской войны»: «Никто не имеет такого влияния, чтобы против воли князей при противодействии сената и сопротивлении всех порядочных граждан, опираясь только на надежную толпу черни, быть в состоянии вызвать войну и вести ее». Так вот, большевики как раз и сумели. Всю страну обули. Каково?!
   Стен покачал головой и рассмеялся.
   — Смеешься? — удивился Баз.
   — Конечно. Ведь у ненавидимых интеллигентов украли их нелепый вопрос: «Кто виноват?». Если подумать — вопрос дурацкий. И предполагает дурацкий ответ. Зачем искать виноватых? Вопрос-то ведь на самом деле другой: почему так получилось и что сделать, чтобы во второй раз не наступить на грабли. В этом случае ответы: «Не изучать Гегеля и Канта» или «Не воспарять душой, когда вокруг идет большой грабеж» покажутся по крайней мере смешными.
   Наконец свернули на узкую, похожую скорее на тропинку дорогу. Деревья по сторонам стояли вековые. Дорога была не прорублена, а прочерчена водой — так, как чертил Роман ограду вокруг мнимого Беловодья. И мосток через речку тоже был волшебный, ненастоящий. Стеклянная дорога в дремучем лесу.
   Выходило, что город мечты близко. Город счастья, где возможно все… А что, если они персекут ограду Беловодья и Надя очнется? Сердце колдуна заколотилось как сумасшедшее. Он уже верил в подобное чудо… Всеми силами колдовской своей души верил.
   Границу Беловодья они почувствовали метров за триста, Стен тут же сбавил скорость.
   — Скоро первая ограда, — предупредил он. — Тебе, как я понимаю, Роман, ожерелье не Гамаюнов сделал. У Юла — тобой даровано. Вам надо настроить ожерелья на границу, иначе не пройти. Особенно второй круг.
   — Но вы через мои ограды шагали беспрепятственно, — напомнил господин Вернон.
   — Там другое.
   Когда они подъехали метров на пятьдесят, ожерелье на шее у водного колдуна дернулось, будто живое, и начало вибрировать. Роман попытался успокоить водную нить, мысленно погладил ее, как ребенка гладят по голове. Ожерелье утихло, нить перестала дрожать. Первую стену миновали почти незаметно, лишь на миг у колдуна возникла боль в горле, но тут же прошла. Роман глянул на Юла. Тот, казалось, ничего не почувствовал. Почему, господин Вернон не понял.
   За первой оградой шла все та же белая дорога. Только здесь она казалась залитой водой и блестела. А вокруг стоял еловый бор, на мохнатых ветвях клочьями висел туман. Теперь джип катился медленно. Роман ощущал слабое сопротивление, как если бы невидимый противник уперся ему рукой в грудь и давил, но несильно. А навстречу им уже придвигалась вторая стена — она блестела, будто мокрое от дождя стекло, и за этим стеклом проглядывало нечто, едва различимое, — блеск золотого, синего, оранжевого и яркая, слишком яркая для осеннего времени зелень.