Алферова Марианна Владимировна. Беловодье

   — Куда вы? — Кажется, Гамаюнов испугался.
   — Хочу доделать то, что начал Стен.
   Роман зашагал к церкви. Иван Кириллович за ним.
   — Вы уверены?..
   — Да.
   Роман не оборачивался. Гамаюнов не отставал и говорил в спину:
   — А если Сазонов захочет завладеть?
   — Не сможет. Это не его. Не ваше. И не мое.
   Они вошли в церковь.
   Иван Кириллович оглянулся.
   Роман прошел к иконостасу. Остановился. Вновь пошел, замыкая круг. Потом поднял руку, сжал кулак. Зеленый камень на перстне стал светиться. Все сильнее, сильнее. Зеленоватый свет заливал уже всю церковь. Еще шаг, и еще. Роман щурился, гримасничал — свет нестерпимо резал глаза. И вдруг — будто удар — белым сиянием, но не в глаза, куда-то глубже, под черепушку, и внутри — тоже вспышка, — и свет прошел сквозь, и все погасло.
   Церковь была. Точь-в-точь такая же, как прежде. Но Роман знал, что другая. Гамаюнов покачал головой, скорее осуждающе, чем восхищенно. Потом лицо его дернулось, шевельнулись мягкие лиловые губы. Иван Кириллович вскинул руки и отогнул ворот свитера. На шее сверкало водное ожерелье.
   — Мы вернулись назад на несколько лет, — сказал Гамаюнов. — Судя по всему. Зачем?
   Роман тронул подбородок. Шрам, оставшийся после схватки с Колодиным, исчез.
   — Вы не поняли? — Роман передернул плечами. — Вы создали ограду Беловодья из ожерелья Стена, вы заставили его отдать все силы — или почти все, — чтобы поддержать ваш город мечты. И вы думали, что после этого создаете что-то свое? Смешно, право! Стен хотел оградить наш мир от фатальных ошибок. Это его мечта.
   — А если я вернусь назад, ожерелье будет при мне?
   — Думаю, что да.
   Гамаюнов колебался. Он хотел что-то сказать, но не знал, стоит ли. Потом все же решился.
   — Знаете, это не Алексея портал. То есть и его — тоже. Он сделал… Но… Я точно не знаю, чье это вообще.
   Роман ощутил смутную тревогу. Огляделся. Поднял голову. Вместо потолка — фиолетовое, полное звезд небо. Звезды не такие, как на земле. Крупнее и как будто ближе. Созвездия не знакомы.
   — В прошлый раз, — сказал Иван Кириллович очень тихо, — портал сработал иначе.
   — Он говорил: «То, что было задумано в начале века, начато в его середине, в чем разочаровались к исходу тысячелетия, мы наперекор всем пессимистам воплотим», — повторил водяной колдун слово в слово сказанное Стеной. — И мотнул головой вверх: — Вот она, дорога к звездам. Иди — не хочу. Так?
   — Не знаю. Я из церкви не выйду. И вам не советую.
   — А до того выходили?
   — Нет.
   — И он не выходил?
   — Нет. Хотел. Но не смог… не решился.
   — Тогда вернемся, — сказал Роман. — Любой храм — портал, и открывается он не по воле людей.
   Юл спал. Роман бесцеремонно сдернул с него одеяло.
   — Ну, что такое? — Мальчика завозился, пытаясь нащупать одеяло рукой. Не удалось. — Спать хочу.
   — Как ты открыл портал? А?
   — Да чего тут такого? Вошел, и все. — Юл нашарил одеяло, натянул.
   — Откуда перстень?
   — Я ж сказал, дядя Гриша сделал. Ювелир-хулиган. — Юл отбросил одеяло, сел на кровати. — Ну, что надо-то? Я спать хочу. Отдохнуть не дают.
   Мальчишка смотрел вызывающе, дерзко. Боялся. И правильно. Перстень-то у него — простой ключ, навряд ли дядя Гриша, пока его варганил, защитные заклинания шептал.
   — Надя в Суетеловск приезжала? — Юл кивнул. — Ожерелье срезала и тебе отдала? — Вновь кивок. — А как его в перстень поместили?
   — Дядя Гриша закатал.
   — Как?
   — Взял и закатал. Просто закатал.
   — В Беловодье ты из Темногорска прошел? Или из Суетеловска?
   — Из Суетеловска. Там таких дыр полно.
   — А обруч? Откуда у тебя обруч? Не мог же ты его сделать…
   — Мне Надежда подарила. Сказала, что он ей не нужен. И отдала.
   Выходило, что обруч сазоновский. Но Юл его сам на голову надел. Добровольно. Важно это или нет? Может, и важно. К тому же заклинаний подчиняющих над ним никто не шептал. Получалось, что обруч сам по себе не опасен. Важно, как его использовать. Роман покачал головой, то ли восхищенно, то ли осуждающе. Отчаянный парень. Хулиган.
   — Из открытого портала не выходил? — Роман и так знал, что нет. Но не хотел показывать, что знает.
   — Нет. Я сразу понял — одному нельзя. Сгину. Да ты не расстраивайся! Ну, так вышло! — Юл схватил Романа за руку. — Я прошел первым случайно.
   — Случай тут ни при чем. — Колдун улыбнулся.
   Ну что ж, так и должно быть: ученик обставил учителя. Учителя такое должно радовать. И Роман радуется. Хотя и тревожится тоже. Многому ли он Юла выучил? Двум заклинаниям. Маловато, чтобы сражаться с таким колдуном, как Сазонов. Да и не претендовал никогда Роман на роль учителя. Просто жил, как живется, колдовал, как умел. Иногда делал сверх возможного. А Юл на него смотрел. Роман вдруг понял, что с момента их встречи он всегда ощущал на себе взгляд Юла. Даже когда того не было рядом.
   — Волосы там, в церкви, отросли?
   — Вроде как.
   — Судя по всему, ты в портале на год вперед сместился. Интересно, где ж ты побывал?
   — До Альфы Центавра четыре года.
   — Нет, тут какой-то другой отсчет времени.
   — Вместе в портал пойдем? — Юл посмотрел на Романа с надеждой.
   — Попробуем, — согласился Роман, — но не сейчас. Ты дяди Гришин номер телефона знаешь? — Юл кивнул. — Назови.
   Телефон долгохонько трезвонил, прежде чем главный хулиган снял трубку.
   — Ну, кто хулиганит?
   — Дядя Гриша, скоро у тебя буду. Сазонов не появлялся?
   — Я ведь с тобой разговариваю, чего беспокоишься?
   — Если появится, учти, ему нужно срезанное ожерелье и чтобы ты его в кольцо закатал. Да, кстати, ты видел, как Надя срезала ожерелье?
   — Видел, конечно.
   — Нож был с водным лезвием?
   — Что?
   — Прозрачный нож?
   — А, да. Точно, ледяной.
   — Я скоро, — пообещал Роман и швырнул трубку. Вернулся в свою спальню. Совершенно бесшумно.
   Надя спала. Он поискал ее сумочку. Нашел. Унес в кабинет. Здесь высыпал содержимое. Нож нашелся. Ледяной клинок в серебряных ножнах. А ведь ножу-то больше трех дней. Значит, этот водный нож куда прочнее того, что умела создавать Марья Севастьяновна да и сам Роман. Гамаюново творение. Сазонов с водной стихией связан плохо. Роман произнес заклинание и приложил зеленый камень кольца к лезвию. На столе образовалась лужица воды. Да еще осталась деревянная рукоятка.
   Роман бросил Надину сумочку прямо в кабинете. На место возвращать не стал. Взял обруч и вышел. Надо было спешить.

Глава 18
ЕЩЕ ОДНО ХУЛИГАНСТВО

   — Появлялся Сазонов? — спросил Роман, заходя на кухню дяди Гришиного дома.
   Григорий Иванович сидел за столом. Литровая бутылка, наполненная кристальной жидкостью, — перед ним. Стаканы граненые, огурчики, грибочки, капуста кислая — все как положено. Один стакан пустой.
   — Появлялся, — утвердил Роман Вернон, не дождавшись ответа.
   — Появлялся, — кивнул дядя Гриша. — Мы даже с ним выпили за возвращение из дальнего пути.
   — И где он теперь?
   — В погребе у меня лежит. Тепленький. Хулиганить не будет. Ты ему фингал под глаз поставид?
   — Алексея работа. А разве на жениха самогон твой действует?
   — Мой самогон — и не проймет? — искренне удивился дядя Гриша. — Да мой кого хочешь уложит.
   Роман выскочил из дома, побежал к знакомому погребу. Не соврал дядя Гриша. Вадим Федорович как раз тут и лежал, на полке возле банок, где прежде Надя покоилась, а затем Баз пребывал в беспамятстве, завернутый в одеяло и брезент. Только Сазонов ни во что завернут не был. Смокинг на нем, рубашка белая — прямо с Синклита сюда и пожаловал. И теперь дрыхнет, физиономия красная, как семафор, губы пузырятся, один глаз заплыл. Ожерелье на шее тоже красным светится. Ну и силен у дяди Гриши самогон. Заговоренный — не иначе. Роман на всякий случай ледяные наручники с сильнейшим заклинанием Сазонову на запястья приладил. Да еще пару охранных заклинаний наложил, хотя понимал, что мера лишняя, — от хулиганского этого похмелья господин Сазонов не проснется, пока ему сам главный хулиган не позволит.
   Роман вернулся в дом.
   — Выпьешь? — спросил дядя Гриша, набульки-вая из бутыли в стакан.
   — Чтоб там, рядом с женишком, лечь?
   — Ну, зачем так? Я тебе обычного налью.
   — Не надо. — Роман глотнул из своей фляги для безопасности. Закусил огурчиком. Тот хрустнул, брызнул кислым соком. Хорош.
   — Сильно берет, да… — кивнул дядя Гриша. — Уж коли этой моей самогоновки кто глотнет, ни за что не вырвется.
   — Перстень Юла ты сделал?
   — Знаешь, так чего спрашиваешь? — Дядя Гриша опрокинул стакан.
   — А этот? — Роман повернул сжатую в кулак руку так, что зеленый камень оборотился в сторону дядя Гриши. — Этот тоже твой?
   Дядя Гриша долго молчал, глядя на перстень. Вздохнул тяжело и кивнул.
   — Чье ожерелье внутри?
   — Машенькино. Доченьки моей покойной.
   — Значит, Марья Гавриловна Гамаюнова — супруга твоя?
   Дядя Гриша фыркнул:
   — Тогда она не Гамаюновой звалась — Терентьевой. Мою фамилию носила. Она ведь хулиганка была — поискать. О мировых всяких безумствах задумывалась. А вот деточку нашу не уберегла. Машенька ведь не от болезни умерла какой — не от грудной жабы, как нам в музее этом сказали. Вышло так, что ожерелье ее душить стало. Водой обливали, в речке купали — не помогло. А Марьи Гавриловны, как назло, рядом не было. Звал я ее — не пришла. Не успела. Я тогда ножик ледяной взял, ожерелье срезал и в перстень закатал — да поздно. Все равно не помогло, все равно вижу — дитятко мое умирает. Я ее на руки. А она вздохнула и не выдохнула. Глазки приоткрыты, на мир смотрят, не видят. А сама — не дышит. Я — в комнату ту, обитую пурпурным штофом, где пейзажи по стенам висели. Шагнул — и как в пропасть. Выскочил в Петербурге. Аж в тысяча девятьсот шестидесятом году, как потом выяснилось. Прямо в больнице.
   — В портал нельзя без ожерелья входить.
   Дядя Гриша запнулся, как будто и сам понял, что ляпнул что-то не то.
   — Разве?
   — Это точно.
   — Так я ведь хулиган. А у Машеньки было ожерелье… Ах, нет, не было. Так она мертвая уже была! — нашелся наконец дядя Гриша. — Но и здесь не воскресили. И я назад возвращаться не стал. Зачем? Тут остался. Если будущее видел, прошлое мгновенно теряет смысл.
   — В музее сказали, что ты в реке утонул.
   — Смех, да… Нашли кого-нибудь по комплекции подходящего и мной объявили. Надо ж было как-то бумагу о смерти супруга получить, чтобы снова замуж Марье Гавриловне выйти. Она еще при мне на этого красавчика Гамаюнова заглядывалась. Ну а я здесь прижился. Машенька родилась. Моя. Но другая. У нас с Танюшей деток долго не было, я Ваську вроде как за сына считал. Потом думали усыновить кого. Ну, а после радость случилась. Машенька наша.
   Роман чувствовал: недоговаривает что-то старый хулиган про свои дела личные, самое важное утаивает. Но сейчас темногорского колдуна интересовал прежде всего Вадим Федорович и все, с ним связанное.
   — Дядя Гриша, а ведь ты нарочно тогда к особняку Сазонова свернул. Не было никакого колдовства. Ты туда нас с Базом сам привез.
   Григорий Иванович отпираться не стал.
   — Я ведь там, в притоне, всех гадов запомнил. Прежде чем их водой смыло. А как раз накануне твоего прошлого возвращения, когда ты Ваза в погребе нашел, примчалося от Сазонова человек с посылкой: деньги передал и подарочек для Машеньки. Так я посланца признал — охранника этого я там, в притоне, видел. Только думал — он сам, гаденыш, с дружками девочку мою украл. А вышло — хозяин приказал. Ну, а дальше ясно. Посчитались мы с ними со всеми. Там, в особняке.
   — Так ведь это ловушка примитивная. Ник Веселков намеренно вас в ловушку заманивал, когда посланца с подарком прислал. Неужели не поняли?
   — Как не понять! Но мне приятно в ту ловушку лезть было. А еще занятно было поглядеть, как ты испугался, когда вообразил, что заклинания твои не действуют.
   — Злая шутка, — буркнул Роман.
   — Не спорю. Но решил: advienne се que pourra ^[4].
   — Что ж ты женишка-то не раскусил?
   — А чего его кусать-то? Он как кусок металла. Без сердцевины. Нет в нем ничего. Потому и наружу не видать. Да и не всемогущий я ведь. Хулиган обычный, на хулиганке был когда-то женат. И все мое уменье — кольца делать.
   — Значит, там, на дороге, мы случайно встретились. То есть не случайно, конечно, но не по твоей воле.
   — Правильно говоришь, воля была не моя. Я в Темногорск ехал. Вы — в Беловодье. Дороги скрестились там, где женишок-хулиган угадал. А может, и не женишок, может, кто-то другой. Разве нам ведомо, по чьей воле наши дороги друг друга перечеркивают?
   — Теперь я понимаю, почему ты там, в усадьбе, себя так странно вел.
   — Ни хрена ты не понимаешь. — Григорий Иванович вытащил из шкафчика черную бутылку. Совершенно черную. Не разглядеть, что же там, внутри. Сургучом была запечатана. Сейчас сургуч сбит. — Не хочешь глотнуть? — спросил хозяин, хитро щурясь. — И правильно делаешь, что не хочешь. Сильная это штука. — Дядя Гриша спрятал бутылку обратно в шкафчик. — Жидкость там прозрачная, как слеза. От спиртяшки не отличишь. Но стоит пару капель в стакан капнуть — и ты уже никакой. Пока ты в усадьбе Марьи Гавриловны ее портрет в кабинете рассматривал, я в подвальчик слазал, да потайной погребок наш отыскал, и забрал оттуда инструментик мой, для колец потребный, да бутылочку эту. Последнюю. — Дядя Гриша вновь наполнил свой стакан.
   Хлопнул, запрокинув голову. На красной шее дернулся вверх и вниз кадык. И на шее больше не было ожерелья. Роман даже не удивился. Почти.
   — Где оно?
   — Что?
   — Да ожерелье.
   — А… Да не держатся на мне ошейники, племяш. Растворяются. Хулиганство мое на них как кислота действует. Ядовито.
   — Значит, у тебя уже было ожерелье? Ну да. Иначе ты бы через портал не прошел. И… растворилось… Так?
   — Ну, вроде того.
   — Но ты же вновь ожерелье принял! Такого не бывает! Второй раз ожерелье не подаришь.
   — Почему? — искренне изумился дядя Гриша.
   — Мой дед говорил, что второе ожерелье человека задушит. А ты и глазом не моргнул, когда ожерелье потребовал.
   — А чего мне моргать-то? От страха, что ли? Так какой я после этого хулиган?
   — Погоди… А может, ожерелье растворяется после того, как ты кольцо изготовляешь?
   — Может, и так. Но не сразу. Дня два-три еще держится. А потом — впитывается в мою шкуру. Бесследно.
   — Дядя Гриша, так ты назад пройти не мог в том, в шестидесятом…
   — Э, хватит! — Григорий Иванович повел перед носом Романа пальцем из стороны в сторону. — Хватит свой длинный нос куда не надо совать. Мог — не мог, значения не имеет. Теперь здесь хулиганю, и точка. Выпьем. Ты из своей фляги, я — из стакана, за то, чтоб нам еще долго на этой земле хулиганить.
   — А с женишком что сделаете?
   Григорий Иванович посуровел:
   — Ты в это дело не суйся. Не твое. Я сам ему такое хулиганство устрою, что он про свои хулиганства забудет. Тут я хулиганю. И точка.
   И дядя Гриша наполнил вновь стакан. Бутылка опустела.