Алферова Марианна Владимировна. Беловодье

   — Потому что стена разрушилась.
   — Ты же знал, чем рискуешь? Стен кивнул:
   — Я надеялся, что ты восстановишь стену быстрее, чем… — Алексей махнул рукой. — Глупо, конечно, получилось. Но даже когда смертельно рискуешь, в глубине души почему-то веришь, что не умрешь. Почему?
   — Оставь риторические вопросы при себе. Надо как-то разорвать связь ожерелий. Но вот как, не знаю. Гамаюнов не говорил, как это сделать?
   — Сказал, что Беловодье погибнет в этом случае.
   — Соврал. Он все время лгал. Или говорил полуправду.
   — Наверное, чувствовал, что правда не так уж и привлекательна. То есть сначала он был искренним, а потом… Потом врал все больше и больше. Пока не осталось одно вранье. Наверное, он начал врать с того момента, как решил продавать фальшивые бриллианты. Тайна бриллиантов ему досталась от Марьи Гавриловны Гамаюновой. Ты слышал о ней?
   — Моя прабабка.
   Стен присвистнул:
   — Вот как! Тогда ты знаешь, что Марья Гавриловна была женщина необыкновенной красоты и необыкновенного ума. Она сорила деньгами по всей Европе и собирала мифы о затонувших городах — будь то Исс, Свитезь или Китеж. Дерзость была особенностью ее натуры. Судя по тем бумагам, что нашлись в ее архиве, Марья Гавриловна обладала даром предвидения и знала, что грядут страшные потрясения. Впрочем, тогда многие это предчувствовали. Не думали лишь, что все получится куда чернее самых черных пророчеств. Вот если бы Беловодье тогда было создано, если бы она догададась… Весь ход истории был бы другой. Возможно. Но она не успела. Или не смогла. А потом прежний мир рухнул, людей носило щепками в мутной воде. Архив Марьи Гавриловны остался в Париже, был утерян во Вторую мировую войну, но нам удалось его разыскать.
   — И что было в этих бумагах?
   — Рассуждения на разные темы, заметки, дневники. Заклинания.
   — План создания Беловодья?
   Стен отрицательно покачал головой:
   — Нет, плана как такового не было. Иван Кириллович разработал проект сам, еще до того, как мы нашли архив. Но во многом бумаги Марьи Гавриловны помогли.
   — А почему ты не рассказал остальным о фальшивых бриллиантах?
   — Об этом я сначала ничего не знал. У меня были подозрения, что Колодин ведет сомнительные операции, но что конкретно он делает — в это меня не посвятили. То есть я знал о продаже драгоценностей. Но Гамаюнов постоянно твердил, что коллекция алмазов принадлежит Сазонову, была вывезена из России еще до революции и только ждала часа. А Сазонов дал себе слово потратить алмазы на пользу Родины, когда падет режим большевиков, как Пикассо приказал вернуть свою знаменитую «Гернику» Испании, когда не станет Франко. Это было в моем духе. То есть я бы сам именно так и поступил. Потому и поверил. Понимаешь, как они меня подловили? Меня на моем же идеализме и поймали как дурака. Я удовлетворился ответом. Нет, я знал, что часть операций была незаконна, но был уверен, что это всего лишь попытка обойти бюрократические препоны. Но это в России накогда не считалось грехом. В восемьдесят седьмом, да и позже у меня не было оснований Гамаюнову не верить. Тем более что я занимался поиском архива.
   — Но тогда ты должен был найти там бумаги о фальшивых бриллиантах…
   — В том-то и дело, что ничего о бриллиантах в архиве не было. Думаю, Иван Кириллович получил эту тайну от отца.
   — Чушь. Его отец, так же как и мой дед, остались сиротами. Вряд ли Марья Гавриловна успела им что-то сообщить.
   — Почему ты так думаешь? Севастьян, к примеру, помнил и бабкины наговоры, и кое-какие ее заклинания. И секрет изготовления ожерелья — тоже. Хотя в детдоме воспитывался. Там и фамилию получил — Кусков. А Кирилл был старшим. В революцию ему исполнилось пятнадцать. Когда я впервые встретил Гамаюнова в восемьдесят четвертом, тот был почти что нищим. Ему друзья деньгами помогали — кто сколько мог. В том числе и отец. Я уверен, да, уверен, что в те дни никаких бриллиантов у Гамаюнова не было. У него был один-единственный костюм, и он работал истопником и сторожем по совместительству в каком-то захолустном музее. А потом его и оттуда выгнали. Якобы за прогулы.
   — А в восемьдесят седьмом? Когда он тебя позвал в проект?
   — Ну, тогда он в самом деле сильно переменился. Но я о фальшивых камнях узнал, лишь когда проект разгромили и стало известно о бутылях с водой в сейфах. Да, я догадался. Но слишком поздно.
   — Значит, ты сначала верил Гамаюнову?
   — Он защищал меня в суде. Я смотрел на него снизу вверх, как ни на кого никогда до этого не смотрел. Гениальный, смелый, знающий все. А его проект! Он говорил, что благодаря Беловодью мы вернем утраченное. Создадим Шамбалу, и жизнь обретет смысл. Беловодье избавит нас от разочарований, оно даст нам цель, которую мы потеряли. Он повторял: «То, что было задумано в начале века, начато в его середине, в чем разочаровались к исходу тысячелетия, мы наперекор всем пессимистам воплотим». Клянусь, я верил ему тогда. Но это прошло. Может быть, главное в том, что мне не нужен гуру. Я сам по себе. Решил, что, как только Беловодье будет создано, я уйду. И предупредил Гамаюнова.
   — Что он сказал?
   — Ничего.
   Роман прищурился:
   — Он же хотел убить тебя, Стен. То есть в первый раз у него не вышло, что-то сорвалось. А теперь получается. Если я не разрушу твою связь с Беловодьем, ты через несколько дней умрешь. И это устроил Гамаюнов. Он приковал тебя навеки к ограде города мечты. Кажется, ты говорил, что пошел на это добровольно.
   — Да, добровольно. Точно так же, как «добровольно» Гамаюнов связался с Сазоновым. А ты — со мной. Любой путь непременно приводит к ошибке. Куда бы ни шел, когда бы, все равно итог — неверное решение. Что получается? Не идти? Стоять на. месте? Не подходит. Бегать по кругу? Скукота. Иметь возможность вернуться назад и исправить ошибку — вот что нужно. И вот там, лежа в нашей церкви, я подумал: если Гамаюнов не обманул, если Беловодье — Шамбала, то оно должно давать этот шанс. Недаром время течет там как ему заблагорассудится. День вмещает год, год — столетие. И можно повернуть время вспять. А потом понял, что это глупо. В этом случае мы все время будем топтаться на месте. Все время возвращаться назад. Получается, если куда-то идешь, все время рискуешь погибнуть.
   Стен вытянул руки — худые, как палки. На коже отчетливо светились белые полосы. Пальцы дрожали.
   — Разорви эту связь.
   — Как? Содрать с тебя шкуру живьем?
   — Сколько осталось? Несколько дней?
   — В кабинете ты можешь жить месяцы, годы… Только не выходи. Иначе Беловодье вмиг тебя изглодает.
   Роман шагнул к двери и остановился:
   — А ведь знаешь, этот твой школьный приятель Ник Веселков чуть не угробил Беловодье. — Стен несколько раз кивнул — то ли думая о своем и не слыша, то ли в самом деле соглашаясь. — Когда водное ожерелье собирался срезать.
   — В записках Марьи Гавриловны было сказано, что срезанное водное ожерелье — это ключ.
   — К двери?
   — Возможно. Но откуда Ник это знал — вот это загадка.
   — Послушай, а где теперь находится архив Марьи Гавриловны?
   — В Беловодье. — Стен лег, закрыл глаза. — Роман, топай отсюда, и поскорее. Пожалуйста.
   Колдун вышел из кабинета. Вернее, выбежал.
   Женщины уже встали и вертелись на кухне.
   — Роман, я знаю, Лешка здесь, в доме. — У Лены задрожал голос. — Почему ты его прячешь?
   — Тина проболталась?
   — Я чувствую.
   — Не можешь чувствовать.
   — Чувствую, — повторила она упрямо.
   — Я его в плену держу, — усмехнулся колдун.
   — Я серьезно говорю!
   — И я серьезно. Колдуны всегда сажали под замок сумасшедших идеалистов вроде твоего Стена, чтобы те слишком много глупостей не делали.
   — Хватит зубы заговаривать. Что с Лешкой? — спросила Лена.
   — Ничего особенного. Немного барахлит ожерелье. Я ему даю новую настройку.
   Роман вывел ее в гостиную, прикрыл дверь, чтобы Тина не услышала их разговор.
   — Он в самом деле здесь. И с ним очень плохо. Беловодье высосало из него силы. Но я держу его в кабинете, там все колдовские связи перекрыты.
   Лена побледнела:
   — Что?
   — Стен даровал длинное ожерелье Беловодью. Ограда города мечты — его плоть, понимаешь? В последний раз он слишком долго там пробыл. Теперь Беловодье забирает его силы.
   — И что… что делать? — Она рухнула в кресло-качалку.
   — Я постараюсь что-нибудь придумать. Но к нему нельзя. Ни тебе, ни тем более Казику. Лешка забирает силы у любого, кто обладает ожерельем. Я, впрочем, не поддаюсь, — соврал Роман.
   Лена молчала. Колдуну показалось, что она ничего не понимает из того, что он говорит.
   — Слышишь?! — почти выкрикнул Роман.
   — Что? — Она будто от сна очнулась.
   — Возьми меня за руку и слушай. — Он снял блокировку со своих мыслей. Она колебалась. — Так слушай же! — приказал колдун.
   Она осторожно вложила ладошку в его ладонь. Он стиснул пальцы так, что она вскрикнула.
   — Слушай, — повторил он.
   Теперь Роман был почти уверен, что Иван Кириллович подарил Лене ожерелье вовсе не для того, чтобы позвать ее в круг избранных. Нет и нет. У нее была совсем другая роль. Если Стену не хватило бы сил для поддержания Беловодья, Лешка должен был забрать эти силы у Лены. Теперь господин Вернон был уверен, что Алексея гнал прочь от Лены его скрытый дар предвиденья и нежелание ставить девушку под удар. А Роман не приворожил его, а всего лишь снял внутреннюю блокировку. И тогда Стен не смог устоять. А теперь Беловодье высосало из него жизнь. Почти.
   Роман разжал пальцы.
   — Казик! — сдавленно выкрикнула Лена и рванулась к двери.
   Колдун заступил ей дорогу. Она попыталась его оттолкнуть, не смогла. Ударила кулаком в грудь. Он схватил ее за руки. Он не слышал в тот миг ее мысли — не хотел.
   — Пусти! — Она яростно вырывалась.
   — Пока Алексей там, в кабинете, вам ничто не грозит. Ни ребенку, ни тебе.
   — Врешь!
   — Клянусь водой!
   — Вы все, все врете! И Гамаюнов твой! И ты! Сволочь! Пусти!
   Он разжал пальцы, и она рванулась наверх, в спальню, к ребенку. Сейчас кинется собирать вещи. А может, так и лучше? Что, если колдовская защита не выдержит? Тогда Стен вмиг их прикончит — и жену, и ребенка. Впрочем, если вырвется, то никакие километры, их разделяющие, не спасут — все равно достанет.
   — Роман! Тут тебе звонят. — Тина приоткрыла дверь в гостиную.
   — Кто?
   — Слаевич. Сказал, что у него звездный час намечается. Вот-вот грянет. Он Чудодею позвонил, а тот ушел куда-то. Слаевич тебя зовет. Срочно!
   — Скажи, что сейчас! — пообещал Роман и кинулся со всех ног из дома.
   Слаевич был единственным, о ком точно было известно, что он «обручен».
   Из всех темногорских колдунов один Слаевич числился не самовластным колдуном, но лишь спонтанным. Бывали дни — и немало, — когда никакого колдовского дара у него не обнаруживалось. И жил он в такие дни, как все. Пил, как другие, ел, курил и на людей не смотрел ослепшим внутренним оком. В такие дни простой человек, без дара, мог легко его обмануть.
   Но случались дни, когда он почитал себя самым могущественным колдуном в Темногорске. Тогда он излечивал не только насморк, лишай, волчью пасть, эпилепсию и сколиоз, но и слепые от рождения у него прозревали, глухие начинали слышать, потерявшие память вспоминали все до последней мелочи. В такие дни излечивалась лейкемия и раковые опухоли третьей и даже четвертой стадии распадались и исчезали без следа вместе с метастазами.
   Но таких «звездных» дней в году набиралось у Слаевича от силы семь. И еще десятка три набиралось дней, когда чудесная сила шла «с мутью», — то были дни для излечения экземы и заикания. Но ради этих пяти или семи сумасшедших дней и жил Слаевич. А другие его не интересовали. Других он даже и помнить-то особо не хотел. То был временной мусор, шлак. Как в любой жизни, мусора всегда в избытке.
   Прежде Слаевич учительствовал. То есть жил вроде как с целью, но мерзко. Работа раздражала, плата нищенская. Халтурить было стыдно, а хорошо работать — невмоготу. Пил Слаевич много, в долг занимал у кого попало — то есть кто даст. Раз по пьяни свалился в канаву и чуть не утоп. Хорошо, Роман Вернон проходил мимо и его из той канавы вытащил.
   А на другой день случился у Слаевича впервые звездный час.
   Весенний день, когда снизошло на него откровение, Слаевич запомнил поминутно. Вернее, не с самого утра — не яичницу подгорелую и кусок засохшего хлеба да спитой чай и не ругань с соседкой… Нет, это сберегать в памяти не стоило. А запомнил Слаевич все с того мига, как уселся он на подоконник, к раме спиной привалился и мир Божий стал обозревать. Солнце светило ярко и жарко по-летнему, а деревья вокруг стояли голые, и стыдно было почему-то на их наготу пялиться. Сад под окнами был перекопан — соседка готовилась пересаживать кусты и яблони. И черная жирная земля лежала как наре-занный ломтями хлеб и парила. И вот глядел учитель на приготовленную для дерева яму, и вдруг что-то ударило Слаевича под ребра. Соскочил с подоконника, кинулся к буфету, схватил две восковые свечи, сунул в карман и во двор побежал. Отчаянно щелкая умирающей зажигалкой, поджег свечи и в землю воткнул. Что он в те минуты, пока свечи горели, шептал, о чем молил, не запомнилось. Что-то губы болтали — на то они и даны человеку, чтобы вечно друг о дружку шлепать да воздух выдыхать. И, шепча только что придуманные заклинания, Слаевич стал втирать себе в бок влажную черную землю. И вдруг будто когтями у него заскребло внутри, будто там кто-то живой был и ворочался. В тот миг видел он себя насквозь — сосуды, залепленные холестериновыми бляшками, дряблые мышцы и, главное, — печень, уже совершенно ни на что не годную. Слаевич хватал пригоршнями сырую землю и втирал ее в кожу. Уже много времени спустя Слаевич понял, что в те минуты он себя от цирроза печени вылечил.
   А на следующий день дар его пропал, чтобы вернуться только спустя два месяца.
   И стал Слаевич жить от одного своего звездного часа до другого. Возвращение силы он чувствовал всякий раз за несколько дней — начинало его будто мотать из стороны в сторону, на месте не сиделось, и все влекло куда-то, а куда — неведомо. Пил он много в такие дни, но водка не приближала звездный час и не отдаляла. А перед звездным днем и не пьянила, пустою делалась — хлебал он ее стаканами, будто воду горькую. Зато в избранный день тревога вмиг пропадала, и открывалось Слаевичу поле — да не земное, а небесное. Не земля перед ним лежала, а гряды облаков, и росли на той пашне не злаки, а золотые лучики-копья, и шел он, и собирал их, и чем больше собирал, тем большее мог потом учудить.
   Сила его обычно редко держалась до вечера — часа через четыре или пять она уже иссякала. Но того, что успевал он натворить в эти часы, хватало на многие и многие легенды…
   Если звездный час земляного колдуна совпадал с днем посева, редис или морковь удавались в тот год необыкновенные. Каждая морковина с соседкиного огорода весила не меньше килограмма и сладкая была, как сахар. А редиска во всем Темногорске вырастала размером с кулак, и ни одной пустой или рыхлой, «ватной», — напротив, плотная, сочная, с приятной горчинкой, и лежать могла неделю или две в кладовке, и не вяла. Во время сбора урожая Слаевич обходил жителей Темногорска, наделенных участками, и домой возвращался, катя на тележке овощную добычу. Однажды звездный час совпал с цветением яблонь. И хотя синоптики предсказывали похолодание, заморозков в округе не случилось. Напротив, было тепло по-летнему, и яблони в тот год отцвели без всяких оказий, ни медяница, ни тля не тронули деревья. Осенью была одна забота — подпирать отягченные ветви да собирать в корзины и мешки антоновку и штрифель. И это в тот год, когда по всей области яблоневый цвет морозом хватило. Яблок осенью Слаевичу навезли столько, что складывать было некуда. Подвал, чердак, пристройка — все было завалено яблоками и заставлено бутылями с сидром.
   Жизнь такая необыкновенно Слаевичу нравилась. Можно сказать — истинно его, подлинная жизнь: три месяца гуляй, три дня работай. Гулянка воспринималась тоже как часть многотрудной работы, причем не менее важная.
   О том, что приближается звездный час, страждущие узнавали каким-то особым чутьем и за несколько дней начинали осаждать дом колдуна. Ведь час мог наступить в любое время — хоть в полночь, хоть ранним утром — тут не подгадаешь. Вот и сейчас человек пять или шесть явились засветло. Ждали. Знали. Грядет час.
   Дом Слаевича был запущенный, грязноватый, набитый тряпьем, старинной попорченной мебелью, затрепанными книгами. Впрочем, попадались вещи замечательные, ибо Слаевич любил серебро: в красном углу икона в серебряном окладе, серебряный почерневший кувшин на столе, серебряная ложка в банке с засахарившимся вареньем — то были знаки, разбросанные повсюду, напоминания о колдовском даре хозяина, свидетельства солидных гонораров.
   Сам хозяин лежал в тренировочном костюме на широченной кровати — дородный, небритый, источающий запах пота. Заслышав шаги, хозяин приподнял голову и хмуро глянул на гостя:
   — Быстрее не мог? — Слаевич уже ощущал странное трепыхание внутри — дар как раз собирался прорезаться в очередной раз.
   — Мне Чудак сказал, что на тебя колдовской обруч надевали.
   — Ну, надевали, чего тут такого. В Темногорске теперь все «обрученные», только скрывают, — проворчал Слаевич. — Потому тебя и позвал, чтобы ты присутствовал, когда мой час звезданет.
   — Не наблюдал в себе какие-нибудь перемены?
   — А чего тут наблюдать?.. Как придет звездный час, так все и обнаружится.
   Сила, клокоча, просилась наружу. Такая сила, какой еще не бывало. Слаевичу и страшно было, и радостно.
   — Сейчас все и увидишь. Вот-вот…
   И тут на Слаевича накатило. Сила прихлынула разом так, что в глазах потемнело.
   — Вот! — только и успел выдохнуть повелитель земной стихии.
   Такого Роман в своей колдовской практике не видел и увидеть никак не ожидал.
   Слаевич распался…
   Не на куски, нет, а на молекулы. Всю комнату затянуло желтовато-серой пеленой, где-то она была реже, где-то плотнее. Колдовская сила Слаевича разорвала самого колдуна. Теперь обломки его белков и пептидов роились в воздухе, слепляясь друг с другом или вновь разлетаясь. Но при этом Слаевич не умер, он существовал в каждой разъятой клетке, в каждом эритроците, что парили в воздухе, образуя красный туман.
   Роман несколько минут стоял в оцепенении. В одиночку вновь собрать Слаевича водный колдун не мог, но знал точно, что теперь из дома ему выходить нельзя: стоит открыть дверь, и сквозняк разнесет «детали» незадачливого земляного колдуна по всему Темногорску. Придется звать кого-нибудь на помощь. Большерука или Чудодея. А лучше и того и другого.
   Первым делом господин Вернон позвонил Чудодею. Тот, к счастью, уже вернулся, понял все с полуслова и обещал прибыть. Большерук тоже обещал оказать посильную помощь. Особенно когда узнал о том, что Чудодей в этом деле заинтересован. Роман уселся на диван и стал ждать, стараясь двигаться как можно меньше, чтобы не повредить ненароком молекулы Слаевича. Пелена тем временем густела, уплотнялась, превращалась в облако, уже отчетливо видимое на фоне старого светлого шкафа. Еще два или три облачка поменьше кружили возле окна. К счастью, форточка была закрыта. Но вот щели… Роман поднялся, произнес заклинание, два маленьких облачка порскнули в стороны, издали раздраженное шипение: они были явно недовольны наложенными ограничениями. За дверью тем временем раздались голоса: судя по всему, Чудодей и Большерук явились одновременно.
   — Чтобы собрать Слаевича, понадобится очень большая энергия… — слышался из-за двери уверенный говор Большерука. — Я прикинул порядок: нужна энергия всей нашей ТЭЦ или пяти сильных колдунов.
   — Только воля самого Слаевича, — возражал Чудодей.
   — Послушайте, Михаил Евгеньевич, какая же воля, если его самого разнесло на куски.
   — Но воля должна была остаться, если душа осталась, — не сдавался Чудак.
   Роман на всякий случай обездвижил все органическое в комнате и открыл дверь.
   Чудодей и Большерук стояли на крыльце.
   — Дальше коврика у порога не ходите, — предупредил Роман, — а то раздавите какой-нибудь важный орган у Слаевича — почку или глаз.
   Колдуны были предельно осторожны.
   — Нас только трое, — заметил Большерук, — надо вызвать еще двоих.
   — Нет, — жестко воспротивился Чудодей. — Я не уверен, что вызванный не окажется хозяином обруча.
   — А во мне вы, значит, уверены? — обиделся почему-то Большерук.
   Чудодей не ответил, оглядел комнату и сказал:
   — Данила Иванович, надо создать небольшой вихрь, облака уплотнить, и тогда воля Слаевича доделает все остальное.
   — Ничего не получится, — вновь заспорил Большерук. — Энергии не хватит.
   — А стихия? — спросил Роман. — Учли в расчетах стихию? Слаевич — колдун земли. А уж ее энергии на всех хватит.
   — А как мы ее захватим, скажите, как! — Большерук потряс в воздухе тетрадкой с записями.
   — Я помогу, — сообщил Чудодей. — Начинайте.
   — Погодите! — остановил их Роман. — Я пыль и всякие посторонние элементы к стенам и полу заклинаниями прибью.
   Он взял бутылку минералки со стола, произнес нужные слова и немного попрыскал, как прыскает хозяйка, чтобы прибить пыль перед метением пола. Теперь можно было начинать.
   И Большерук начал. Первым делом пустил по комнате небольшой вихрь. В крутящийся волчок засасывались все новые и новые молекулы, вихрь все усиливался, собирая и уплотняя большое облако и два маленьких, и вот уже слабо проглядывает некий абрис…
   И тут под ногами завибрировали доски. Роман успел вовремя отскочить. Доска, сорванная с гвоздей, взлетела к потолку. За ней вырвало вторую.
   — Уведи вихрь влево! — крикнул Роман, перепрыгивая через образовавшуюся дыру.
   Третья доска, рванувшись, опрокинула стол и стулья.
   — На дыру его гони! На дыру! — закричал Чудодей, решительным жестом нахлобучивая свой паричок почти на нос.
   Роман подтолкнул разобранного на частички Слаевича к черной ямине. Вихрь закружил над дырой, уплотнился, уже явственно в круговерти угадывался человек. Тут зашатался весь дом. Шкаф опрокинулся, лавиной хлынула на пол посуда, треснуло стекло в окне, Чудодей с Большеруком повалились на уцелевшие доски. А на них сверху грохнулся Слаевич, живой и совершенно голый.
   — Мой звездный час, — простонал колдун. — Мой час…
   Большерук спихнул с себя земляного колдуна и поднялся. Потом кинулся поднимать Чудодея.
   — Аутомагический эффект, — прошептал Чудодей. — Обруч направляет всю колдовскую энергию внутрь, на самого колдуна. — Но зачем?.. Зачем?
   Большерук чертыхнулся, потом пояснил:
   — С конкурентами борются. Но такой замок не может держаться долго. Ну, неделя, ну, две максимум. Месяц точно не простоит.
   — Чего тут гадать! — раздраженно бросил Роман, стряхивая с куртки комья земли, что вылетели из подвала. — На Синклите ожидается большая драка. «Обрученные» колдуны заранее из потасовки выбывают. Так что все ясно, кроме одного — кто надевает обручи.
   — Роман Васильевич, я бы с вами согласился… — Чудодей вздохнул. — Только мне противно думать, что все обстоит именно так.
   — А кто весь это бардак прибирать будет? — зло спросил Слаевич.
   — Твои поклонники, — буркнул Большерук. — Я на тебя столько энергии извел, что мне теперь вольный воздух придется всю неделю лично для себя собирать. А если учесть, что скоро Синклит… — И Большерук горько пожалел о свершенном добром деле.
   Чудодей вывел Романа Вернона на крыльцо.
   — Вы отдали осколок Гавриилу, как я просил?
   — Вчера еще.
   — И что он?
   — Обещал помочь. Чудодей вздохнул:
   — У меня сомнения. Я к вам очень хорошо отношусь, клянусь «Мастером и Маргаритой». Но вы не представляете, какие у меня сомнения, Роман Васильевич.
   — Насчет чего? — не понял господин Вернон.
   — Расстегните куртку, — скорее не попросил, а приказал Чудодей.
   — Это еще зачем?
   — Я же сказал: расстегните.
   Роман пожал плечами и выполнил просьбу Чудака.
   — Теперь рубашку… Ну, вот… И откуда у вас эти шрамы? — Чудак коснулся пальцем так и не зажившего пореза на груди водного колдуна.
   — Не помню! — огрызнулся господин Вернон.
   — То есть?
   — Я все забыл, что случилось за последний год. — Роман стал спешно застегивать рубашку. — Одно ясно: кто-то вырезал из моей кожи водные нити. Причем насильно. У меня был колдовской шок.
   Чудодей вздохнул, как показалось Роману — облегченно.
   — И что вы намерены делать теперь, Роман Васильевич?
   — Вспоминать. И кое-что мне уже удалось. Еще дня два-три, и память восстановится полностью.
   — До Синклита успеете?
   — Должен.
   — Тогда торопитесь. — Чудодей положил ему руку на плечо. — И спасибо за Слаевича. Он хороший парень. Кстати, как ваш ассистент?
   — Я держу его в кабинете. Наложил дополнительные заклинания, чтобы получить полное экранирование внешней колдовской энергии.
   — Да? А если он на вас нападет? Вы в таком случае не сможете воззвать к стихии. Он же вас сожрет… простите за грубое слово. И вы свое ожерелье, в отличие от меня, разомкнуть не можете.
   Надо же! Как в воду глядел. Нет чтобы раньше предупредить. Впрочем, умные мысли, видимо, самые тяжелые, потому что приплывают в сознание непременно с опозданием.