Альварес Альберто. Дикая роза

Альберто Альварес, Е. Александров
Дикая роза

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

   …Если взглянуть на город со стороны, не увидишь ничего необычного. Там, где когда-то был заброшенный песчаный карьер, нынче раскинулись такие же заброшенные трущобы, владения бедняков. Это — «затерянный город», скопище развалюх, Вилъя-Руин, как его называют здесь.
   А в отдалении, но все-таки неподалеку — роскошные кварталы, откровенно кичащиеся богатством и чистотой.
   И там, и здесь живут люди, чьи судьбы могут быть интересны нам хотя бы уже потому, что о них потом снимут картину, огромный телесериал, который ежевечерне будут смотреть в сотнях тысяч домов. И главную роль в нем сыграет актриса, популярность которой трудно преувеличить. Одно имя ее: ВЕРОНИКА КАСТРО — разве оно не заставляло нас кидаться к домашнему экрану, отодвигая в сторону все дела?
   Таковы уж мы, телезрители, и простись с покоем тот, кого мы полюбим со всей страстью сердца, бьющегося все равно, в трущобах ли, в богатых ли особняках, — главное, сердца живого, живого и жаждущего сопереживать!
   Только картину снимут потом, позже. А уже сейчас здесь живут и действуют люди, не думающие, что станут киногероями, любимыми нами или ненавидимыми…
   И вот по грудам отбросов, по грязным тропинкам бегут двое бедно одетых ребятишек. Один — толстый неповоротливый увалень, другой — тоненький, стройный, быстрый…

ВОРОВКА

   — Эй, кончай мухлевать!
   — Это я-то мухлюю? Вот гляди — все по-честному. Тоненький бросил шарик. Точно бросил.
   — Ну, видел?
   — Да-а, ты сверху набрасываешь. Это не считается!
   — Считается, считается. А ты завелся, потому что знаешь: все равно я выиграю.
   — Как бы не так! Не выиграешь.
   Но в тоне, каким сказал это маленький толстячок, нет особой уверенности.
   — Палильо! — крикнула из окна ближайшей к ним развалюхи женщина с худым быстроглазым лицом. — Иди домой. А то опять поцапаетесь.
   Но толстячку не хотелось домой.
   — Кидай, твоя очередь, — сказал он приятелю.
   Тот надвинул поглубже джинсовую спортивную шапочку с козырьком. Длинные волосы, торчавшие из-под шапочки во все стороны, не помешали ему точно прицелиться.
   — Чира! Ну, видел?
   — Палильо, — снова крикнула в окно женщина. — Иди домой — все равно в дураках останешься!
   Тому, который в шапочке, это не понравилось.
   — При чем тут «в дураках»? Мы просто играем. Женщина раздраженно махнула в их сторону рукой и скрылась из окна, чтобы тотчас появиться на пороге развалюхи.
   Палильо кинул свой шарик — и неудачно.
   — Эх ты, мазила!
   — Давай бросай. Ну!
   — Ты меня не гони! Я ведь тебя не тороплю, когда твой черед бросать.
   — Торопишь!
   — Я ведь тебе под руку не говорю, когда бросаешь.
   — Говоришь! Жила!
   — Чего-о?!
   Палильо приплясывал и прихлопывал в ладоши в ритме, модном у подростков Вилья-Руин:
   — Жила-жила-жила!.. Тоненький презрительно сощурился.
   — Ах, я жила? Смотри и учись.
   Вся его фигурка напряглась, а потом вдруг наоборот — расслабилась, раскрепостилась, в ней появилась звериная грация, когда живое существо верит своим мышцам больше, чем своим головным расчетам, и потому редко ошибается.
   Бросок и на этот раз был точен.
   — Видел? Ты проиграл. Все шарики мои. Палильо покраснел и надулся:
   — Мухлеж! Отдай мои шарики!
   — Не подумаю, все было честно.
   — Воровка!
   Тоненький весь как-то подбирается и становится похожим на готового прыгнуть котенка.
   — Кому ты сказал «воровка»?
   — Тебе! Кому же еще?
   Тоненький прыгнул на Палильо и повалил его на землю. При этом надвинутая на лоб джинсовая шапочка свалилась и стало ясно, что перед нами девочка-подросток. Она очень ловко тузила своего неуклюжего противника, при этом успевая приговаривать:
   — Кому ты, миленький, сказал «воровка»? А? Кому ты, миленький, сказал «воровка»?
   Удары и тычки победителя не были ни жестокими, ни болезненными. Это было скорее символическое и довольно добродушное наказание для нахала, посмевшего заподозрить своего партнера в игровой нечестности.
   Девочка не столько лупила, сколько учила приятеля.
   Женщина, стоявшая на пороге развалюхи, кинулась на помощь своему сыну. В руках у нее было довольно грозное оружие — мокрая простыня.
   — Роза, оставь его!
   — И не подумаю. Он меня воровкой назвал.
   — Ну и что такого? Подумаешь!
   — Нет, не подумаешь! Вот тебе, щекастый! Женщина, пометавшись вокруг борющихся, наконец шлепнула Розу мокрым бельем:
   — Отпусти его, бесстыдница! Вот я тебе! Роза отпустила Палильо и поднялась с земли.
   — Ну ты, Каридад, потише. Размахалась!
   — Да, бесстыдница! Связалась с малышней. Роза, не спеша отряхнувшись, подняла шапочку.
   — Эта малышня пошустрее меня. Каридад отряхивала хнычущего сына.
   — Ты посмотри, как ты его извозила!
   — Подумаешь, «извозила»!.. Да он и был такой. Ты же, подруга, его не моешь, а сам он не умеет.
   Каридад от такой наглости перестала отряхивать Палильо:
   — Как это «был такой»? Ну ты наглая…
   — Да еще чумазей был. Сейчас хоть пообтерся… Каридад понимала, что Розу не переговоришь.
   — Пошла отсюда.
   Роза приняла позу, выражающую крайнюю степень вызова и презрения.
   — А вот не пойду. Может, прогонишь силой?
   — Да я тебя!
   — А вот слабо!
   — У-у, ослица…
   — Потише, потише, подруга.
   Каридад наконец сообразила, что надо менять противника, потому что этот ей не по зубам. Она вдруг хлестнула Палильо мокрым бельем по пухлым щекам и потащила его за руку домой, продолжая вопить:
   — Я тебе сколько раз говорила: не смей с ней играть. Она же дикая! Дикая!
   Роза тем временем опустилась на колени и собрала стеклянные шарики.
   — Вот-вот, — крикнула она вслед Каридад, — задай ему как следует, чтобы не играл, если не умеет. Вон сколько шариков я у него выиграла!..
   Трава на этом газоне была такого яркого зеленого цвета, что казалась ненастоящей. Газон был широченным.
   Его отделял от улицы красивый металлический забор — это с фасада. С флангов же забор переходил в каменный и примыкал к старинному тенистому саду.
   За газоном возвышался дом. Вообще-то назвать его домом — значило оскорбить.
   Это .был настоящий дворец: с колоннами и башенками…
   Около решетчатых ворот этого дома, одного из самых заметных даже в этом роскошном квартале, остановился автомобиль, вполне достойный такого жилища. Садовник Себастьян отворил ворота.
   Из автомобиля вышли две молодые женщины. По тому, как они уверенно вошли в дом, сразу можно было сказать: это хозяйки особняка.
   Старшая служанка Линаресов Леопольдина прервала уборку, привычно ожидая вопросов от приехавших. Они не заставили себя ждать.
   — Леопольдина, Рикардо не приехал?
   — Нет, сеньорита Дульсина.
   Дульсина Линарес устало опустилась в кресло.
   — А Рохелио?
   — В своей комнате. — Леопольдина тяжело вздохнула. — Заперся, как обычно.
   — Мы ли не молим Бога, чтобы исправил его характер. — Дульсина тоже вздохнула.
   Леопольдина продолжала стоять, как бы ожидая вопросов от второй сестры Линарес.
   — Лиценциат Роблес не приходил?
   — Нет, сеньорита Кандида.
   — И не звонил?
   Леопольдина вздохнула еще тяжелее, чем в первый раз.
   — И не звонил. Звонила только сеньорита Леонела, спрашивала молодого сеньора Рикардо. — Леопольдина вздохнула совсем уж тяжело. — Жаловалась, что не видит его уже несколько дней.
   Видимо, информация, прозвучавшая в приемной особняка Линаресов, была невеселой, потому что на этот раз вздохнули все трое. А Дульсину даже будто подняло из кресла неведомой силой.
   — Ох Рикардо, Рикардо… Странный человек наш братец… Казалось бы, Леонела Вильярреаль — красива, хорошо воспитана, образованна наконец — чего еще желать?
   Дульсина неутомимо вздохнула.
   — Я уж не говорю о деньгах. О больших, между прочим, деньгах…
   — Ты же знаешь, Дульсина, Рикардо наплевать на деньги, — сказала Кандида.
   — Конечно. Пока он занят своей учебой — мы не жалеем средств. Но сколько же это может продолжаться?.. И что он собирается делать, когда мы не сможем оплачивать его учебу?
   Дульсина задумчиво посмотрела на сестру. Кандида мечтательно потянулась, глядя в окно:
   — Эх, влюбился бы он в Леонелу… Или в какую-нибудь другую, не менее богатую… Гора бы с плеч…
   И сестры направились в столовую, довольные таким согласием между собой.
   В доме, где живет Леонела Вильярреаль, девушка из знатного семейства (фамилию которого Боже упаси нас путать с названием трущобного города Вилья-Руин), много цветов. Леонела и ее подруга и даже дальняя родственница Ванесса любили все красивое.
   Вот и сейчас Ванесса поливает цветы. На пороге своей спальни появилась Леонела, высокая темноглазая блондинка, домашний костюм которой лишь подчеркивал ее хрупкость и женственность.
   — Пока!
   Леонела помахала Ванессе кончиками пальцев, демонстративно кокетливой походкой направляясь к выходу.
   — Ты куда это? — удивилась Ванесса, глядя на часы.
   — Тс-с! — Леонела кокетливо приложила пальцы к губам и сделала большие глаза. Ей нравилось играть роль легкомысленной и нерадивой хозяйки дома в то время, как она знала: в этом доме жизнь хорошо налажена, и никакие сбои ей не грозят.
   Леонела остановилась в дверях.
   — Иду обедать.
   — С Рикардо Линаресом?
   — Увы, нет… Рикардо Линарес неуловим, нигде не могу его застать.
   — Ну, он наверняка в университете. Где ему еще быть?
   — Что ж… В таком случае я ему не очень интересна. Леонела как будто раздумала идти обедать. Говорить о Рикардо ей хотелось явно больше, чем есть. Ванесса тоже поставила лейку. Тема требовала полной сосредоточенности.
   Ванесса села в кресло, потому что знала по опыту: разговор с Леонелой о Рикардо Линаресе не может быть коротким.
   Леонела, невесело улыбаясь, по-прежнему стояла в дверях.
   — Не думаю, кузиночка, что Рикардо — подходящий для тебя мужчина, — сказала Ванесса. Она приходилась Леонеле дальней родственницей, по правде сказать седьмой водой на киселе, но любила напоминать об их родстве. — Стоит ли тебе гоняться за молодым Линаресом? Есть варианты и получше.
   — Мне нравится Рикардо. И точка. Он красив, мужествен, цельная натура, из хорошей семьи. Мне этого достаточно.
   — Ну, ты забыла еще об одном его достоинстве… Леонела не спеша подошла к креслу и опустилась в него.
   — Что ты имеешь в виду?
   — Деньги, конечно. Леонела помолчала.
   — Так думают все. И все ошибаются. Рикардо может рассчитывать лишь на деньги, которые ему дают его сводные сестры. Да и то лишь до тех пор, пока он учится.
   — Зачем же тебе такой муж, безо всякого будущего? Леонела задумчиво улыбнулась.
   — Ну, моих денег хватит на нас двоих… И потом… Словом, когда он закончит учебу, он сможет хорошо зарабатывать.
   Ванесса закурила сигарету.
   — Подумай, кузина, — а стоит ли твой каприз лишних слез и страданий?
   Почти все, что говорила до сих пор Леонела, она говорила с улыбкой. Сейчас она встала. Лицо ее было серьезно.
   — Не будь я Леонела Вильярреаль, если не выйду замуж за Рикардо Линареса. — Леонела снова улыбнулась. — А на твоем месте я бы уделила внимание его братишке, Рохелио.
   — Ты с ума сошла, Леонела! Боже сохрани меня от этого Рохелио! Глаза бы мои на него не смотрели!
   — Ишь ты какая привередливая! — И, смеясь, Леонела наконец удалилась обедать.
   В особняке Линаресов много комнат. В одной всегда тихо. Только иногда из-за двери доносится негромкое постукивание. Это стучат костыли, с помощью которых Рохелио Линарес передвигается по комнате.
   Вот и сейчас он на костылях добрался до окна, из-за которого доносился птичий щебет: окно выходит в дивный сад Линаресов, где ветки деревьев сгибаются от тяжести сладких плодов.
   Рохелио любит наблюдать за птицами в саду, как может любить только человек, лучше других знающий цену свободным и легким движениям.
   Но на этот раз ему не удается полюбоваться на птиц, потому что кто-то стучит в дверь.
   — Кто там? — недовольно спрашивает Рохелио. Дверь открывается, и в комнату входит Леопольдина. В руках у нее поднос с едой. Она ставит его на комод.
   — Я ведь сказал тебе, что не хочу есть, — говорит Рохелио.
   — Вы должны питаться как следует, а то и захворать недолго, — наставительно отвечает Леопольдина.
   Она начинает накрывать маленький столик.
   — Не все ли равно?.. Захворать… Умереть… Да я с детства о том только и мечтаю, чтобы умереть. Разве лучше жить калекой?.. Унеси еду, я же сказал тебе, что не буду есть.
   Леопольдина, как бы не слыша его слов, продолжала стелить скатерть.
   — Ты что, не слышишь? Унеси еду, если не хочешь, чтобы я тебе ее в лицо бросил.
   Леопольдина постелила скатерть и поставила на нее поднос.
   — Да вы ведь ничего не хотите делать, чтобы вылечиться, — сказала она. .
   Рохелио ответил не сразу.
   — Ты же знаешь, Леопольдина, что мне нельзя помочь. Сколько врачей меня смотрели с самого детства! Хоть один мне помог?.. Для чего же мне жить калекой?
   Старшая служанка опустила голову.
   — Надо смириться, — сказала она тихо.
   — Смириться? Легко сказать… Знаешь что, лучше уйди отсюда, оставь меня одного. И пусть никто сюда не заходит. Сегодня я никого не хочу видеть. Ты слышишь?
   — Хорошо, молодой сеньор, хорошо.
   Она все сделала как надо и теперь могла уйти.
   Уже спускаясь по лестнице, она услышала крик из-за двери: «Леопольдина, разве я не просил тебя убрать отсюда эту проклятую еду?!» Не обращая внимания на крик, Леопольдина продолжала спускаться.
   Грохот посуды, сброшенной со столика костылем Рохелио, и падение самого больного, потерявшего равновесие от неловкого движения, Леопольдина уже не слышала.
   В одном из уголков Вилья-Руин, возле дома Розы, стоит алтарь Девы Гвадалупе. Жители «затерянного города» следят за тем, чтобы здесь всегда было чисто.
   В это утро алтарь убирала Томаса.
   Ей мешала Каридад.
   — Мое дело предупредить тебя, Томаса, — говорила она. — Если ты не приструнишь свою Розу — хлебнешь с ней горя. Во всяком случае, я терпеть ее выходки больше не собираюсь. Она меня допекла!
   Томаса, продолжая мести около алтаря, поздоровалась с двумя женщинами, остановившимися, чтобы перекреститься.
   Каридад, однако, не унималась. Томаса устало посмотрела на нее.
   — Неужто ты не понимаешь, Каридад, что Розита совсем еще дитя?
   — Дитя?! Это она-то дитя? Да на ней воду возить можно! Она тебе помогать должна. У тебя во всем нужда. А ты ей потворствуешь. Делает что хочет! И это ты виновата. Кого ты из нее вырастила? Дикарку! Тупицу!
   — Ну хорошо, хорошо, Каридад, утихни ты, утихни… Я поговорю с Розитой… Чтоб она, значит, оставила твоего сына в покое.
   С трудом разогнув спину, Томаса направилась домой. Каридад не удержалась от того, чтобы не пообещать ей в спину:
   — А не то я ее так отделаю — не узнаешь! Ну, прощай, Томаса, я тебе добра желаю…
   Войдя в свое нищее жилище, Томаса застала Розу в кресле за чтением журнала.
   — «Хватит курочить из себя»… Нет, неправильно… «Хватит корчить»… Во дает!.. Манина, послушай-ка, эта «ворушка» прямо как я…
   Томаса поставила в бутылку с водой цветы, которые принесла с улицы.
   — Тебе нравится читать это?
   — Так все равно скучища. А эта «ворушка» — она уж за себя постоит, на нее где сядешь, там и слезешь!
   — Послушай, Розита, за что ты отлупила Палильо?
   — Как — за что? Да он меня воровкой обозвал. А мамаша его сказала, что я дикарка. Еще раз такое скажет — я ей вообще фонарь под глазом поставлю! Вот увидишь.
   — Плохо, Роза. Тебе пора перестать играть в шарики.
   — Да, это верно…
   — И в футбол. И негоже девочке, да уж почти и девушке, с мальчишками по деревьям лазать.
   — А кому от этого вред?
   — Страшно подумать, что с тобой будет, когда не станет меня. ,
   Розита сорвалась с места и обняла Томасу.
   — Не говори так, Манина, ладно? Ты всегда будешь со мной! Всегда!
   — Но я же могу умереть.
   — Не дай Бог! Он не допустит!
   — Да ведь я как все. Сколько человеку отпущено — никто не знает. И что ты одна делать будешь?
   — Ну… В служанки пойду.
   — Ты? В служанки?
   — Почему бы и нет?
   — Ты хочешь сказать, что будешь выполнять чужие приказания? Не смеши!
   Роза заливисто рассмеялась. Томаса тоже улыбнулась:
   — Да тебе только прикажи, так ты хозяйке тут же — кастрюлей по голове.
   — Да, пожалуй, служанка — это не для меня. — Роза задумалась.
   Томаса отвернулась к окну. Помолчала.
   — Эх, Розита, Розита… Самая твоя большая беда — что ты попала в руки такой бедной й неграмотной старухи, как я.
   — Не смей так говорить, Манина! Ты — лучшее, что мне послал Господь.
   Но Томаса продолжала говорить как о наболевшем:
   — Кого я из тебя сделала? И впрямь — дикарка, как я сама. Надо было заставить тебя ходить в школу. Права Каридад!
   — Манина, я прямо зверею, когда такое слышу!
   — Я тебя погубила, держа все время при себе.
   — Не надо, ну прошу тебя…
   Но Томаса не могла отрешиться от грустных мыслей, посещавших ее в последнее время все чаще. Она чувствовала себя виноватой, что девочка всю жизнь провела возле нее,
   необразованной прачки, не сумевшей заставить Розиту даже как следует учиться в школе.
   — Тебе лучше быть от меня подальше, — сказала Томаса, печально глядя на Розу.
   — Да что ты такое говоришь?! Я лучше буду темной, грязной, как свинья, и пусть меня все будут презирать, только бы меня не разлучали с тобой. Никогда, Манина, поняла?
   — Ох, доченька, несправедлива к тебе судьба.
   — Это почему же?
   — Потому что все у тебя могло быть. Все-превсе. А судьба у тебя даже родителей отняла.
   Томаса ласково сняла с головы Розы шапочку, которую та носит даже дома, и стала нежно гладить по ее спутанным густым волосам.
   — Отца у тебя отняла смерть. А мать — время да забытье… Роза обняла Томасу и не дала говорить ей дальше.
   Старая Эдувигес слышала, может, уже и не очень хорошо. Но она так давно знала семью, в которой жила, что ей не нужно было слышать слов, чтобы понимать: мирная трапеза за столом ее любимицы Паулетты хоть и сопровождается улыбками и ласковыми словами всех троих ее участников, на самом деле полна напряжения. Отношения у Паулетты с мужем Роке и сыном Пабло непростые. Но они хорошо воспитаны и дорожат друг другом. Эдувигес жалела всех троих.
   — Я собираюсь пойти позаниматься к друзьям, — сказал Пабло. — Ты не против, мама?
   — Что ж… А ты, Роке?
   — У меня вечер свободен, и я хочу провести его с тобой. Конечно, если у тебя нет других планов.
   Паулетта улыбнулась.
   — Ах, Роке!.. Да хоть бы и были.
   Она отхлебнула кофе, приготовленный Эдувигес так, как любила ее хозяйка.
   — Папа, ты же знаешь, мама почти не выходит из дома, — сказал Пабло.
   — Поэтому я и остаюсь. Я не знаю другой такой домоседки, как твоя мама. Другие мужья были бы в восторге. Но не я. Я решительно протестую. Я хочу, чтобы ты, Паулетта, почаще бывала со мной на людях.
   — Это упрек, Роке?
   — Это шутка, Паулетта. Разве ты когда-нибудь давала мне хоть повод для упрека?.. Ты сопровождала меня по моей просьбе, даже когда тебе этого не хотелось.
   Паулетта помолчала.
   — Я знаю, я скучная жена… Но я стараюсь…
   Роке протестующе поднял ладонь.
   — Что бы ты ни делала, ты должна знать: я боготворю тебя… Конечно, мне бы хотелось, чтобы то выражение печали, которое не покидает твое лицо с момента нашей свадьбы, однажды исчезло… Иногда мне кажется, что ты где-то очень далеко от меня.
   — Прости меня, Роке, мне очень жаль…
   — Это ты прости меня. Но, конечно, мне хотелось бы знать причину этой печали.
   — Причины нет. Просто я такая. Это мое свойство, от которого никто не может меня избавить.
   Пабло, молча слушавший разговор родителей, встал.
   — Покидаю вас, потому что опаздываю.
   Он поцеловал в макушку мать, помахал рукой отцу и вышел из комнаты.
   Паулетта продолжала привычно хозяйничать за столом: нарезать любимый мужем кекс, подливать горячий кофе в его чашку, очищать от кожуры яблоко его любимого сорта.
   Их стол, как, впрочем, и весь дом являл собой образец хорошего вкуса. И старинная голубая с серебряной крышкой сахарница на хрустящей от свежести и белизны скатерти выглядела как бы символом этого годами устоявшегося быта.
   Так, во всяком случае, казалось.
   Роке тоже встал.
   — Пойду переоденусь. Только немного отдохну… Не составишь мне компанию?
   — Чуть позже, дорогой, — не сразу ответила Паулетта. Роке вышел, поцеловав жену, и в двери тотчас появилась Эдувигес, с беспокойством смотревшая на Паулетту.
   — Ах, девочка моя, — сказала она. — Так и будешь молчать? До каких же пор?
   — Наверно, всю жизнь, кормилица. Раз уж мне сразу не хватило духа признаться Роке… Раз уж я струсила… Раз уж позволила, чтобы меня разлучили с Розитой…
   — В футбол погоняем?
   — А как же, Розита! Ура!
   Мальчишки потянулись за Розой к пустырю.
   — Слышь, Розита, говорят, ты Палильо отлупила.
   — Было дело. — Роза весело рассмеялась. — Не прискакала бы его мамаша, мокрого места от него не осталось бы.
   — Ух ты! Ну ты даешь!
   — Я его вот так! — Роза ловко подставляет ножку идущему рядом мальчишке, опрокидывает его на землю и тут же помогает подняться. Мальчишка скорее польщен.
   — А знаешь, Роза, что я видел?
   — Что ты видел, дурачок?
   — Видишь вон тот дом за пустырем, желтый такой?
   — Ну?
   — Забор видишь?
   — Ну, вижу.
   — За ним сад.
   — Ну и что?
   — А то, что там вот такие сливы! — Мальчик показывает Розе два сложенных вместе кулака.
   Роза останавливается. И тотчас останавливаются ее друзья.
   — Обчистим?
   Ребята молчат недолго.
   — Уж как я сливы люблю! — говорит один.
   — Подбери слюни, Кот, — отвечают ему. — Там вон какая ограда!
   — Ну и какие сложности? — спрашивает Роза. — В первый раз, что ли?
   — То-то, что не в первый. В прошлый раз еле ноги унесли.
   Роза презрительно сплевывает.
   — Прямо зла на вас не хватает. Бабы какие-то!.. Сама, без вас, залезу. Тогда уж слив не просите.
   Она решительно направляется к дому, крыша которого чуть виднеется из-за растрепанных крон кучки деревьев, приютившихся на краю пустыря, служившего ребятне «заброшенного города» футбольным полем.
   — Я с тобой, Розита!
   Это Кот. Он с такой же решительностью двигается за ней.
   — А кто не с нами, тот старуха поганая!
   Кто-то из ребят, изображая походку дряхлой старухи, направляется за двумя смельчаками.
   — Что ты, Розита, мы здесь все — молодцы ребята, — шамкает он старческим голосом…
   Подойдя к ограде, Роза командует:
   — Нагибайся, Кот!
   — Уж больно ты длинная.
   — Я длинная, но легкая.
   Роза забирается на спину Кота и, подпрыгнув, садится на ограду.
   — Слышь, Роза, давай быстрей. У меня слюнки текут… Уж как я люблю сливы!
   Роза, протянув руку, прямо с ограды, срывает с дерева крупную синюю сливу и ест ее.
   — Во! Сама жрет, а мы тут дожидайся! — раздается снизу. Роза кидает мальчишкам сливу за сливой.
   — Нате, ешьте, трусишки, что бы вы без меня делали! Сливы доставать все труднее. Роза тянется за ними с трудом.
   — Сверзится она, — мрачно предполагает Кот.
   Но Роза не падает. Она намеренно спрыгивает в сад, собираясь набрать слив в свою любимую шапочку.
   Сестры и братья Линарес имели общего отца.
   Матери у них были разные.
   Родительница Кандиды и Дульсины умерла, когда братьев-близнецов Рикардо и Рохелио еще не было на свете.
   В детстве сестры опекали малышей и привыкли, чтобы мальчики слушались их. Но мальчики росли, становились юношами, потом молодыми людьми. И в последнее время опека сестер довольно часто раздражала их, особенно Рикардо.
   Он вообще был самостоятельнее и решительнее брата, на характер которого, довольно нелюдимый, безусловно повлияла тяжелая травма, полученная во время автомобильной аварии и приведшая Рохелио к инвалидной коляске и костылям.
   Рикардо, наоборот, был олицетворением молодой силы и здоровья. Он был очень способным спортсменом и выступал за легкоатлетическую и волейбольную команды университетского клуба, а в последнее время увлекся еще и восточными единоборствами, целыми часами пропадая в гимнастическом зале университета, где проходили тренировки.
   Довольно дружные в детстве, в последнее время сестры и братья стали заметно прохладнее друг к другу. Этому способствовала и финансовая зависимость братьев от сестер, главным образом от Дульсины, ведшей хозяйство.
   Впрочем, в финансовых вопросах у семьи был надежный и опытный советник — лиценциат Федерико Роблес, старый знакомый семьи.
   В мрачноватом кабинете своего дома, где вечерние лучи солнца отбрасывали легкий отблеск на дорогую кожу кресел и старое темное дерево рабочего стола, сестры Линарес разговаривали с адвокатом Федерико Роблесом.
   — Как вам кажется, Федерико, я дала достаточно денег Рикардо? — спросила Дульсина.
   — Вполне достаточно. Он много тратит.
   — В этом месяце я не намерена давать ему ни сентаво.
   — А если он обратится с просьбой о деньгах ко мне?..
   — …То вы ему откажете. Этот мальчик сущий мот.
   — Я согласен с вами. Но хочу напомнить, что в завещании вашего покойного отца…
   Дульсина не дала ему договорить.
   — Кто знает об этом завещании, кроме нас с Кандидой? Ну и, естественно, вас тоже.