Страница:
— Устарел ты, Зотов, — говорит. — Это в ваше время — стройными рядами… Сейчас время другое — материальная заинтересованность. А уж тут кто сильней. Тут лесенка. На одном конце слабый, на другом конце…
— …Гитлер, — говорю, — Адольф на другом конце. Мысль не нова.
— Ты мне политику не шей. На уравниловку теперь никто не пойдет…
— Это верно, — говорю. — Какая уж тут уравниловка? Одному хорошо, когда всем хорошо, а другому хорошо, когда остальным плохо. Какая уж тут уравниловка?
И теперь у меня враг. Ну что ты скажешь?
И тогда я пошел к директору и рассказал идею Агрария — государственный план, зарплата от заказчика и цепь артелей, где инициатива сливается с дисциплиной и выработка растет, потому что в товариществе голова работает изобретательно.
Но эти здравые Аграриевы слова тогда услышаны не были.
Потом почти обо всем этом догадаются другие люди и назовут это «бригадный подряд». И будут платить за урожай, а не за то, сколько раз по полю проехал: А тогда поиск устремился в запретные доселе науки генетику и кибернетику в надежде, что первая сама увеличит продукт без изобретательного поведения человека на полях, а вторая — сама спроектирует общий план, без изобретательности руководителя.
И на артель внимания не обратили.
Витька Громобоев приезжал. Два дня пробыл. О Немом велел не беспокоиться. Он у Марии в колхозе работает. Новый председатель Яшка Колдун не нахвалится.
— Колдун это фамилия такая?
— Нет. Он погоду угадывает и загодя к ней готов, — сказал Громобоев и засопел, будто спит.
— Ломоносов говорил, если б знать, какая будет погода, то больше у бога просить нечего… А? Витька?
Смотрю на часы: и правда полдень. Витька всегда в полдень дрыхнет.
Ну ладно.
Но я так думаю, что мимо артели ни проехать, ни пройти. Потому, что все Кижи строят не святейшие синоды, а артели.
Принесли много хорошей еды, и пришли неинтересные люди. Их собрала Кротова, старая приятельница Оли, из тех инязовцев, которые созрели для загранкомандировок.
Я не знаю, может, это были достойные люди, когда оставались наедине со своей работой, но на пикнике они были недостойные люди и занимались одним — они выламывались в стиле бомонда той страны, куда тренировались поехать.
Кротову звали Магда. И я не сразу догадался, какую роль играли молчаливая Оля и я, которого Оля зачем-то просила прийти. Пугала она меня, что ли, — смотри, старый дурак, на кого ты меня бросил, — так, что ли? Если так, то не стоит трудиться. Я не верил, что Олечка приживется у них, если до сих пор не прижилась. И я не понимал, какая роль отведена мне.
Но потом пришел веселый журналист с Дикого Запада, из прерий, и все стало на свои места. Он хорошо говорил по-русски, и через плечо у него висел кофр с записывающей снимающей техникой, которую он сразу вынул и расположил на притоптанной траве.
Все бегло заговорили на различных иноязыках, но Чарльз, так его звали, как бы оттолкнул их выпуклыми светлыми глазами и сказал:
— Хватит валять дурака.
Смотри ты, подумал я, парень-то хват…
— Хочу вам проиграть одну запись, — сказал он и кивнул на меня. — При нем можно?
Оля хотела что-то сказать, но получилось это не сразу, она слишком долго молчала.
— … Аккуратней… — сказала она. — Это мой друг.
Он ласково улыбнулся. На их языке это означало — любовник.
— Ты обалдела? — тихо спросил я.
— Он все равно так решит.
— Ну ладно, — сказал я.
Из магнитофона раздался слабый голос Чарльза из прерий. Он усилил звук.
— Вот это место… — И Чарльз из магнитофона бодро сообщил: — Во всяком случае, наши рабочие живут лучше ваших.
— А почему вы лично не пошли в рабочие? — спросил другой голос.
— Глупый вопрос… — сказал Чарльз из магнитофона. — Каждый ищет свою удачу.
— Значит, они у вас неудачники?
— Почему? У них практически есть все.
— А почему вы лично не пошли в рабочие?
И так далее. И на все соблазнительные слова журналиста с Дикого Запада из прерий второй тупо отвечал вопросом — почему вы лично не пошли в рабочие.
Все смеялись, поеживаясь. Журналист проиграл запись до конца.
— Клинический случай… Полный кретин… — сказал он. — И вы все собираетесь с этим ехать к нам?
Кротова рассмеялась:
— А кто это? Как его фамилия?
— Некий Зотов.
Кротова быстро и опасливо оглянулась на меня, потом открыла рот, но ничего не сказала.
— Геннадий Сергеевич Зотов, — сказал журналист. — Переводчик… Безмозглая скотина.
— Но-но, — сказал я.
— Это его внук… — Кротова осторожно кивнула на меня.
Тот затормозил:
— Извините… Я этого не знал.
— А все остальное вы знаете? — спросил я.
Он стал молча собирать все в кофр. А я подумал: Генка не совсем балбес. А может, он просто инфант, королевский, Клавдиин сын, позднее развитие. Ну поглядим.
Все испуганно смотрели на журналиста, будто смотрины не состоялись, жених сейчас смоется и семейство опозорено, а он вдруг сказал, выпрямившись с колен:
— Мне бы хотелось с вами поговорить.
— А мне? — спросил я.
— Неужели вы так же примитивно мыслите, как ваш внук?
— Куда мне до него! — сказал я. — Мой вопрос будет еще примитивнее: кто вы?
Он выбил трубку о камень и сунул ее в карман.
— Замечательно вас выдрессировали, — сказал он. — Ну хорошо, я журналист. Человек. Какое это имеет значение: «Кто вы?» Неужели это важно?
— Важнее нет ничего.
— Мысль от этого не меняется, — сказал он. — Или вы считаете, что она меняется оттого, кто ее произносит, извините, выскажет?
— В самую точку. Потому и спрашиваю: кто вы?
— Я вам уже ответил.
— Вы себе-то ответить боитесь, а уж мне-то…
— Я думал, что вы интеллигентный человек…
— Ну что вы! — говорю. — Мои мечты дальше выпивки не простираются.
Он мгновенно сел.
— Так бы и сказали. Вот это по-русски. — Он оглядел всех и сказал высоким фальшивым голосом: — Куда же вы?…
И все сразу стали уходить в лес, обнимая друг друга за плечи и посмеиваясь.
Остались только мы с ним, Оля и Кротова.
— Будем пить на равных?… Или вам уже нельзя? — спросил он и достал из своего кофра виски «Белая лошадь».
— А вам? — спросил я и достал из пруда бутылку «Московской».
— О! — сказал он, отвинтил от термоса две крышки — одна под другой — два стакана — и стал разливать. — Сколько? — спросил он.
— До краев.
Он налил до края и осторожно протянул мне. Потом налил себе, глядя мне в глаза.
— Ну, вздрогнем, — сказал я и выпил стакан. Он побледнел, но выпил.
— У вас разбавляют? — спросил я.
Он только помотал головой. Тогда я налил два стакана своей и, постучав ими друг о друга, один протянул ему.
— Ну, вздрогнем, — сказал я. Он вздрогнул, но стакан взял.
Через пятнадцать минут у нас состоялся проблемный разговор.
Он мне кусок своего толкования жизни, а я ему — откуда толкование пошло — Шпенглер, — он мне другой, а я ему — Ницше, Штирнер. И так далее. Чувствовал я себя препаскудно, потому что ничего нового и я ему не говорил, а только взаимное сшибание спеси у нас было.
— Блистаешь начитанностью, — сказал он и задумался. — Или я?…
— Тебе видней, — говорю.
— Чарльз… — сказала Кротова, кивнув на меня с отвращением. — Он читал все.
— Не все, — сказал я. — Только то, что достал.
— Неважно, что он читал, — сказал Чарльз. — Важно — кто он?
— У нас с этого и началось, — говорю. — Кто вы?
— Ах, вот как? — сказал он. — Ладно. Слушай, старый, э-э…
— Хрыч… — подсказал я.
— Вот именно, — сказал он. — Сейчас я тебе про духовную суть всей вашей затеи… Коммунизм — это идея нищих… Богатые на нее не клюнут… А вы хотите, чтоб все разбогатели…
Одно и то же…
Конечно, я мог ему ответить, что коммунизм — это идея не нищих и не богатых, а идея согласования условий, но понимал слабость этого ответа, потому что согласия среди сытых трудней достичь, потому что сытому зачем усилия?
— Съел? — сказал он и захохотал. — И тогда все остановится… И опять все сначала… Поэтому наш путь реальный, а ваш — фантастика… Пусть уж хоть некоторые будут богатые… у кого сила или кому повезло… И это у нас знает каждый… и революции у нас никогда не будет.
Разговор опять опошлялся. А ведь что-то мелькнуло.
— Вы ее сами устроите, — сказал я.
— Мы?
— Вы существуете, пока есть покупатель. Как только он исчезнет — вам конец. Вам придется искусственно его создавать.
— А вам — работу, — сказал он.
Вот оно. Мелькнуло, пропало и снова вылезло. Гнал я от себя это, гнал, но оно не уходило. Потому что это было мне тогда вопросом вопросов — если отнять у человека производство, что останется делать человеку? А производить без толку — зачем?
Он понял, что попал.
— Вы в технике достигнете всего, — сказал он. — Как и мы. Бомба у вас уже есть… потом будут другие выдумки… Сначала автоматика, и оператор будет нажимать на кнопки, потом роботы, робототехника и компьютеры, это завтрашний день. А послезавтра они перейдут на биоэлектрическое управление… датчики снимут импульсы желаний, компьютеры их обработают, усилят, подадут на магнитную ленту, и роботы сделают остальное… И даже кнопки не понадобятся.
Он был прав. Это достижимо. Сапожников рассказывал еще и не такое.
— Допустим, что роботы сделают все, — сказал он.
— Все? — спрашиваю.
— То есть все, что традиционно считалось человеческим делом. Два-три поколения — и это будет сделано, — сказал он. — Назовем эти поколения «мы». Но потом родятся «они»… Ну хорошо, еще два-три поколения уйдет на очистку авгиевых конюшен прежней жизни. Но это все еще «мы». Но потом родятся «они»… Чем «они» будут заниматься в вашем мире?… Ходить с арфами и петь псалмы?
Действительно, что потом? Уговаривать друг друга духовно улучшаться? А до каких пор?… Неужели на земле станет делать нечего? Неужели человек рожден, чтобы решать проблемы, а в конечном счете одну — проблему безделья?
— Вот жизнь в вашем бесконечном раю, — сказал он и захохотал.
— А в вашем?
— А в нашем — жизнь коротка и потому — драка.
— Знаю, — сказал я. — В вашем раю рубят друг друга, но не помирая… Ты одну фантастическую бессмыслицу подменил другой… Ты фантаст.
— Нет, это ты фантаст… К черту… — сказал он. — Это жестокая реальность… Тебе меня не понять.
— Или наоборот, — сказал я.
— Вы хотите обойтись без аксиом, — сказал он. — Аксиома — это утверждение, которое определению не подлежит… Все остальное выводится из нее формально-логическим путем… Это знает любой ученик колледжа…
— А куда же девать открытие неведомого? — спросил я.
— Ну знаешь ли!
— Где у живого аксиомы? — спросил я. — Может, они есть, но неизвестны ни тебе, ни мне… Так какой же к черту формально-логический путь? Если перед нами неведомое?
Он захохотал, приблизив ко мне лицо и вглядываясь мне в глаза. Мы отражались друг у друга в зрачках, только были маленького размера.
Кротова взяла его за плечи.
— Убери ее… — попросил он не поворачивая головы. — Убери ее к черту…
И тут Кротова замахнулась на Олю, но я перехватил руку.
— Из-за тебя… — со свистом сказала ей Кротова. — Из-за тебя все… Привела… Ты все испортила… Ты понимаешь это?
— Я ее сейчас укушу, — сказал Чарльз.
Теперь мне пришлось его схватить поперек живота. Он захохотал.
— Мы похожи на фонтан, — сказал он.
— Петр Алексеевич… бежим отсюда! — весело сказала Оля.
— Они упадут… — сказал я.
Бедлам нарастал.
— Ваш рай не лучше нашего, — сказал он, дрыгая коленками и пытаясь устоять. — Оба нелепы… Но наш веселей… Вот и вся разница.
— Есть еще одна, — сказал я. — Ваш рай может закончиться одним взрывчиком на всех…
Он на секунду перестал бороться со мной и Кротовой и пинать кофр с техникой.
— Значит, надо искать Аксиому? — спросил он.
— А как же? — ответил я, и отпустил обоих. — Живую аксиому.
Кротова пошла прочь, упираясь рукой в бок, за который ее ущипнул Чарльз в горячке боя. Чарльз медленно ложился на землю, как будто раскатывали ковер. Он хохотал и был бледный. Потом заснул.
— Пойдемте, Петр Алексеевич, — сказала Оля. — Бабушка нас чаем напоит. Она обещала яблочный пирог…
Она всхлипнула.
— Олечка, — сказал я ей, как Тане. — Прости мне меня… Я виноват, что ты вышла за нашего балбеса…
— Нет… — сказала она. — Просто никто не знает Аксиомы… Я тогда думала, что изобрела лучший выход… Выход к вам…
— Зачем ты меня сюда притащила?
— Он сказал, что наши рабочие продали свою интеллигенцию, — сказала она. — Он очень образованный… Я хотела, чтобы все до конца выяснилось.
— Олечка, родная… — сказал я. — Мы с Марией были в Лавре и ходили в пещеры. Это жуть… Осклизлые подвалы, пещерная слизь. Жулики и кликуши. Шизофрения. Мы с Марией выскочили еле-еле наружу — а там солнце, блеск Днепра… зелень деревьев и храмы, понимаешь? Природу создавали не люди, это уж точно… А пещеры и культы — мы только от людей знаем, что их создал бог, а лгали они или были шизофрениками — это нам неизвестно. Мы знаем только их утверждения, которые совпадали с нашим желанием чего-то высшего… Олечка… Когда я вижу таких людей, как ты, или Пашка Сапожников, или Витька Громобоев, или дед, или Мария, или брат мой немой Афанасий, или Таня моя, или Серега мой, или Валька…
— Не надо, Петр Алексеевич…
— Я знаю, что высшее — не мираж, — сказал я.
И вот Зотов лежит в больнице и смотрит на снег, и неужели он новый, шестидесятый год встретит в палате, где гундосят мужики, опасаясь за свои покалеченные инструменты?… Выставив вперед загипсованные руки, согнутые в локте, они с телесным грохотом сползаются покурить и выруливают на лестницу, и лежачие больные называют их «ночные бомбардировщики».
Зотова готовят и обмывают перед операцией и на каталке головой вперед везут вынимать осколок из спины, осколок чьей-то злобы и золотого рубля, и чем дело кончится, никому не известно… И не ногами ли вперед привезут.
Осколок вынули.
Его навещали. Однако в глазах у них была печаль, и это ему было не надо. Но однажды пришел Сапожников. Юморист.
Он не поздоровался и не присел на кровать.
— Петр Алексеевич, куда сдвигается остальная материя, когда сквозь нее движется какое-либо тело? — спросил он.
— Я тебя не понимаю, голубчик.
— С одной стороны, утверждают, что все заполнено материей, а с другой — что было время, когда вся материя была собрана в одну точку…
— Ну и что?
— Если все заполнено материей, то как возможно передвижение в пространстве? — это во-первых. А во-вторых, если вся материя была собрана в одну точку, то что же было вокруг?… То есть в центре всего — вопрос о пустоте. Потому что если материя заполняет все, то пустоты нет… если же пустота есть, то материя заполняет не все… А?!
— Дальше давай.
— Раньше считалось, что вселенную заполняет нематериальный дух, сквозь который движутся материальные тела. Потом все стали заполнять материальным эфиром, но отказались и от него. Теперь ее начинают заполнять так называемыми полями — а что это такое, не знает никто. Поле — и точка… Электрическое, магнитное, биополе, гравитационное и прочее. Эйнштейн с Бором не сошлись — с одной стороны, свет это волна, с другой — «частицы». Но если волна — то что волнуется? А если частицы — то что между ними?
И никому не приходит в голову, что и волна и частицы есть признаки чего-то третьего, неизвестного, общего для них.
Все упирается в пустоту, вакуум, где нет температуры.
Все упирается в пространство, заполненное невесть чем, но влияющим на все остальное… То ли надо отказываться от материи, то ли от пространства. А ни того, ни другого делать нельзя… Как от материи откажешься, если мы сами из нее состоим? А как от вакуума откажешься, если он заполнен гравитацией, которая влияет на все?
И если вакуум — это неведомое, то и нужен к нему иной подход. И тогда вакуум есть нечто, а не отсутствие всего. И тогда внешнее проявление его присутствия есть гравитация.
Но тогда мы имеем дело с неведомой материей. Потому что материя это то, что есть, и оно движется. То есть оно существует на самом деле, и наши ощущения могут о нем сигналить.
— Так, — говорю. — На словах похоже, что все складненько… Но какая же может быть материя кроме материи?
— Неведомая!
— Это я понял. А какая?
— Живая…
Прошло какое-то время, пока до Зотова начало доходить его гигантское обобщение, основанное, правда, лишь на чужих противоречиях, но так, наверное, и должен выглядеть первый шаг.
— То есть ты считаешь…
— Вот именно! — крикнул Сапожников. — Вот именно!.. Может оказаться, что никакой пустоты нет, но и эфира нет, потому что его пытались представить в виде неживых частиц. А если вакуум — это особенная материя, потому что живая?… Мы привыкли, что живое — это ты, я, блоха, амеба… А живое может оказаться материей… Но особенной.
Живая материя — это захватывало… То есть не тело и дух, а две материи — живая и неживая, вечно существующие по своим законам и вечно взаимодействующие… и высшее их взаимодействие — живые существа и организмы…
«Наблюдения нужны… наблюдения… факты, — говорю, а у самого зуб на зуб не попадает. — Иначе все липа… Неважно — свои, чужие, но нужны факты, которые подвергались бы новому толкованию… Пал Николаевич… чересчур великая догадка… Иначе нельзя…»
Он заржал и сунул Зотову бумагу:
— Вот… Тут есть кое-что. Первые наброски. У самого голова кругом… Но пока все сходится.
Зотов прочел и спрашивает:
— А можно это взять себе?
— Валяйте, — сказал он. — В свою библиотеку. А я двинулся дальше. По той же дороге.
Может, потому, что я лежал в больнице, мне это показалось таким важным, и читать это трудно, и кому трудно, тот пусть не читает, но это должно сохраниться для моей библиотеки. А вдруг Сапожников прав?
Вот краткое изложение и комментарий этих заметок.
Сначала он перечислял некоторые основания для недоумения.
— Еще Менделеев говорил, по всему видно, что эфир должен быть. Но известными ныне способами его обнаружить нельзя, как нельзя взвесить воду в воде.
Еще Менделеев говорил, что никакие известные взаимодействия частиц не дают эффекта гравитации. Сто лет прошло, мю-мезоны, пи-мезоны и прочие, но никакая гравитация от их взаимодействия не возникает, ни в теории, ни на практике, и гравитация существует покамест сама по себе.
И философия, и естествознание знают: пространства без материи быть не может. Но что же тогда вакуум, который все стыдливо обзывают пустотой?
Эйнштейну не удалось создать теорию «единого поля», когда все связано со всем при помощи частиц. Значит, в этой общей связи всего со всем должно учитываться еще нечто.
Философия открыла, что движение высшего порядка не есть комбинация движений низшего порядка, и значит, из суммы перемещений в пространстве нельзя получить развитие. Значит, развитие предполагает наличие еще какого-то фактора.
Биологии известно единственное отличие живого от неживого, а именно: живое хочет, а неживому все равно. И уже белки научились создавать в колбе, и капли, похожие на амеб, которые перемещаются в пространстве, но ничего не хотят.
И последнее: если некогда материя была собрана в одну точку, то возникает не только вопрос «А что было вокруг?», но и вопрос «А что было до этого?».
Сапожникову казалось, что многое говорит о том, что мы ходим вокруг какой-то особой второй материи, без которой не объяснить, как все увязано со всем остальным, и что речь идет о материи вакуума.
Но если вы думаете, что сначала он собрал все эти недоуменные противоречия, а потом додумался, то это будет большая ошибка. Это все уже было потом. А сначала?
Сапожников, когда сочинял свой аммиачный, вечно вращающийся пустотелый диск, все время имел дело с теплотой, а проще, с ее внешним видом — температурой.
Однажды ему пришла в голову простая мысль. Мысль, как всегда у него, была идиотски простая, но почему-то пришла в голову ему одному и лишь после того, как он был помят жизнью, войной и естествознанием.
Вот она. Ведь что такое температура? Это количество соударений бешено вращающихся частиц. И если в космическом вакууме температура абсолютный нуль — 273№, значит, в космосе просто температуры нет.
Потому что нет частиц, которые бы соударялись.
Вернее, частиц так мало, что они не сближаются.
А так как пространства без материи не бывает, то, значит, космос заполнен какой-то материей с иными свойствами.
И если температура ее — 273№, значит, эта материя состоит не из частиц. И, значит, температуры там просто нет.
Вот так-то.
Причем речь идет именно о материи, то есть «объективной реальности, данной нам в ощущении».
И значит, эта философская формула поиска иного типа материи не закрывает. Важно, чтоб эта материя была не выдумка, вроде незабвенного «флогистона» или, упаси боже, мистика. Важно, чтоб она была материя, то есть чтобы она была на деле и мы ее ощущали. А какие у нее будут свойства и признаки? Какие откроют, такие и будут.
Ну а все остальное вытекало из того, что Сапожников начал думать: а какие же у этой материи могут быть свойства и признаки?
И понял, что если у нее температуры нет, значит, выходит, что и вращающихся частиц нет.
А как раз вся неживая материя состоит из вращающихся частиц.
И тогда выходит, что если вся неживая материя состоит из вращающихся частиц, то материя, которая состоит не из них, может быть живая.
Сапожников потом рассказывал, как он обомлел от такой догадки, потому что если логика вообще чего-нибудь стоит, то получалось все именно так, как он догадался.
Сапожников потом рассказывал, как все сбежались на грохот, когда он кулаком расшиб стекло витринной толщины на канцелярском столе в своей конторе. Пришлось соврать, что он уронил на него машинку «Эрика». А зачем он ее поднял, он не мог придумать, и тихо смылся, пряча разбитый кулак в карман штанов.
И тогда у Сапожникова сложилось то, что до сих пор ни у кого не складывалось.
А именно: что в мире существуют не материальное тело и некий нематериальный дух, а просто взаимодействуют две материи, которые и создают отдельное живое существо, иногда даже мыслящее.
Вот почему не удается вступить в контакт с вакуумом, из которого мы наполовину сами состоим, и почему из взаимодействия вращающихся частиц не возникает гравитация, которая теперь оказывалась свойством другой материи, и почему Эйнштейну не удалось его «единое поле», и почему не удается соорудить белок, который бы чего-нибудь хотел, и что было вокруг, когда неживая материя была собрана в кучу, и что было до этого вселенского происшествия.
И самое интересное и даже удивительное, что теперь при второй материи, да еще окажись она живая, этого происшествия, этого вселенского первичного взрыва вовсе могло не быть. Потому что выходило, что вселенная не разлетается, а, может быть, даже расселяется.
То есть она становится именно вселенной, живым вакуумом, в который вкраплены всякие млечные пути, нейтринные облака и прочие неживые вращающиеся подробности.
— Пусть вращаются, — нахально размечтался Сапожников. — Мне не жалко.
«Если моя мысль о второй материи ошибочна, — писал Сапожников, — она рухнет, но все равно придется на эти недоумения отвечать! Как окажется, так и будет. Но если эта мысль верная, то понятно, почему из суммы перемещений в пространстве не может возникнуть развитие… Потому что для развития кроме материи вращающихся частиц нужна еще материя с другими свойствами».
«Какие же это свойства? — думал Сапожников и отвечал себе: — Если материя вакуума существует, то кое-что мы о ней знаем, а кое-что можем предположить, так как есть, наконец, берег, стоя на котором можно ее „взвешивать“, как говорил Менделеев, и этот берег — материя частиц.
1) А тогда если эта вторая материя имеет — 273№ то она не холодная, а просто у нее температура отсутствует.
2) Ее свойство — гравитация.
3) И значит, она активна, а материя частиц — пассивна.
4) И значит, все перемещения в пространстве, вся неживая энергетика, все вращения первопричинно вызваны гравитацией.
Причем (и тут самое интересное) совершенно даже необязательно, чтобы вторая материя была живая и имела хотения. Может быть, как раз желание, хотение, потребности и появляются только тогда, когда обе эти материи взаимодействуют. Но по всему получается, что для возникновения живого существа нужны две материи, а не одна. Две материи, из которых одна вращается, перемещается в пространстве и пассивна, а другая пульсирует как сердце, по всем радиусам и гравитацией перемещает первую.
И тогда к развитию всех живых существ совокупно, то есть к эволюции, можно, подойти совсем с другой стороны, а именно: с энергетической.
Бытие первично, а сознание вторично. Это уж точно. Только бытие теперь состояло из двух материй, а не из одной.
Но теперь исчезала путаница — сознание и духовная жизнь. Это не одно и то же. Сознание — это копилка знаний и аппарат их использования, и к нему уже подбираются кибернетика и счетные машины — их стали называть компьютерами. А духовная жизнь это именно жизнь, то есть бытие. Но в бытии участвует эта вторая материя, та самая, которая тоже объективная реальность, данная нам в ощущении, и признание которой только и делает материалиста материалистом и перед которой аппарат сознания — вторичен.
— …Гитлер, — говорю, — Адольф на другом конце. Мысль не нова.
— Ты мне политику не шей. На уравниловку теперь никто не пойдет…
— Это верно, — говорю. — Какая уж тут уравниловка? Одному хорошо, когда всем хорошо, а другому хорошо, когда остальным плохо. Какая уж тут уравниловка?
И теперь у меня враг. Ну что ты скажешь?
И тогда я пошел к директору и рассказал идею Агрария — государственный план, зарплата от заказчика и цепь артелей, где инициатива сливается с дисциплиной и выработка растет, потому что в товариществе голова работает изобретательно.
Но эти здравые Аграриевы слова тогда услышаны не были.
Потом почти обо всем этом догадаются другие люди и назовут это «бригадный подряд». И будут платить за урожай, а не за то, сколько раз по полю проехал: А тогда поиск устремился в запретные доселе науки генетику и кибернетику в надежде, что первая сама увеличит продукт без изобретательного поведения человека на полях, а вторая — сама спроектирует общий план, без изобретательности руководителя.
И на артель внимания не обратили.
Витька Громобоев приезжал. Два дня пробыл. О Немом велел не беспокоиться. Он у Марии в колхозе работает. Новый председатель Яшка Колдун не нахвалится.
— Колдун это фамилия такая?
— Нет. Он погоду угадывает и загодя к ней готов, — сказал Громобоев и засопел, будто спит.
— Ломоносов говорил, если б знать, какая будет погода, то больше у бога просить нечего… А? Витька?
Смотрю на часы: и правда полдень. Витька всегда в полдень дрыхнет.
Ну ладно.
Но я так думаю, что мимо артели ни проехать, ни пройти. Потому, что все Кижи строят не святейшие синоды, а артели.
38
А потом был пикник на Оленьем пруду. На старом пруду в Измайлове.Принесли много хорошей еды, и пришли неинтересные люди. Их собрала Кротова, старая приятельница Оли, из тех инязовцев, которые созрели для загранкомандировок.
Я не знаю, может, это были достойные люди, когда оставались наедине со своей работой, но на пикнике они были недостойные люди и занимались одним — они выламывались в стиле бомонда той страны, куда тренировались поехать.
Кротову звали Магда. И я не сразу догадался, какую роль играли молчаливая Оля и я, которого Оля зачем-то просила прийти. Пугала она меня, что ли, — смотри, старый дурак, на кого ты меня бросил, — так, что ли? Если так, то не стоит трудиться. Я не верил, что Олечка приживется у них, если до сих пор не прижилась. И я не понимал, какая роль отведена мне.
Но потом пришел веселый журналист с Дикого Запада, из прерий, и все стало на свои места. Он хорошо говорил по-русски, и через плечо у него висел кофр с записывающей снимающей техникой, которую он сразу вынул и расположил на притоптанной траве.
Все бегло заговорили на различных иноязыках, но Чарльз, так его звали, как бы оттолкнул их выпуклыми светлыми глазами и сказал:
— Хватит валять дурака.
Смотри ты, подумал я, парень-то хват…
— Хочу вам проиграть одну запись, — сказал он и кивнул на меня. — При нем можно?
Оля хотела что-то сказать, но получилось это не сразу, она слишком долго молчала.
— … Аккуратней… — сказала она. — Это мой друг.
Он ласково улыбнулся. На их языке это означало — любовник.
— Ты обалдела? — тихо спросил я.
— Он все равно так решит.
— Ну ладно, — сказал я.
Из магнитофона раздался слабый голос Чарльза из прерий. Он усилил звук.
— Вот это место… — И Чарльз из магнитофона бодро сообщил: — Во всяком случае, наши рабочие живут лучше ваших.
— А почему вы лично не пошли в рабочие? — спросил другой голос.
— Глупый вопрос… — сказал Чарльз из магнитофона. — Каждый ищет свою удачу.
— Значит, они у вас неудачники?
— Почему? У них практически есть все.
— А почему вы лично не пошли в рабочие?
И так далее. И на все соблазнительные слова журналиста с Дикого Запада из прерий второй тупо отвечал вопросом — почему вы лично не пошли в рабочие.
Все смеялись, поеживаясь. Журналист проиграл запись до конца.
— Клинический случай… Полный кретин… — сказал он. — И вы все собираетесь с этим ехать к нам?
Кротова рассмеялась:
— А кто это? Как его фамилия?
— Некий Зотов.
Кротова быстро и опасливо оглянулась на меня, потом открыла рот, но ничего не сказала.
— Геннадий Сергеевич Зотов, — сказал журналист. — Переводчик… Безмозглая скотина.
— Но-но, — сказал я.
— Это его внук… — Кротова осторожно кивнула на меня.
Тот затормозил:
— Извините… Я этого не знал.
— А все остальное вы знаете? — спросил я.
Он стал молча собирать все в кофр. А я подумал: Генка не совсем балбес. А может, он просто инфант, королевский, Клавдиин сын, позднее развитие. Ну поглядим.
Все испуганно смотрели на журналиста, будто смотрины не состоялись, жених сейчас смоется и семейство опозорено, а он вдруг сказал, выпрямившись с колен:
— Мне бы хотелось с вами поговорить.
— А мне? — спросил я.
— Неужели вы так же примитивно мыслите, как ваш внук?
— Куда мне до него! — сказал я. — Мой вопрос будет еще примитивнее: кто вы?
Он выбил трубку о камень и сунул ее в карман.
— Замечательно вас выдрессировали, — сказал он. — Ну хорошо, я журналист. Человек. Какое это имеет значение: «Кто вы?» Неужели это важно?
— Важнее нет ничего.
— Мысль от этого не меняется, — сказал он. — Или вы считаете, что она меняется оттого, кто ее произносит, извините, выскажет?
— В самую точку. Потому и спрашиваю: кто вы?
— Я вам уже ответил.
— Вы себе-то ответить боитесь, а уж мне-то…
— Я думал, что вы интеллигентный человек…
— Ну что вы! — говорю. — Мои мечты дальше выпивки не простираются.
Он мгновенно сел.
— Так бы и сказали. Вот это по-русски. — Он оглядел всех и сказал высоким фальшивым голосом: — Куда же вы?…
И все сразу стали уходить в лес, обнимая друг друга за плечи и посмеиваясь.
Остались только мы с ним, Оля и Кротова.
— Будем пить на равных?… Или вам уже нельзя? — спросил он и достал из своего кофра виски «Белая лошадь».
— А вам? — спросил я и достал из пруда бутылку «Московской».
— О! — сказал он, отвинтил от термоса две крышки — одна под другой — два стакана — и стал разливать. — Сколько? — спросил он.
— До краев.
Он налил до края и осторожно протянул мне. Потом налил себе, глядя мне в глаза.
— Ну, вздрогнем, — сказал я и выпил стакан. Он побледнел, но выпил.
— У вас разбавляют? — спросил я.
Он только помотал головой. Тогда я налил два стакана своей и, постучав ими друг о друга, один протянул ему.
— Ну, вздрогнем, — сказал я. Он вздрогнул, но стакан взял.
Через пятнадцать минут у нас состоялся проблемный разговор.
Он мне кусок своего толкования жизни, а я ему — откуда толкование пошло — Шпенглер, — он мне другой, а я ему — Ницше, Штирнер. И так далее. Чувствовал я себя препаскудно, потому что ничего нового и я ему не говорил, а только взаимное сшибание спеси у нас было.
— Блистаешь начитанностью, — сказал он и задумался. — Или я?…
— Тебе видней, — говорю.
— Чарльз… — сказала Кротова, кивнув на меня с отвращением. — Он читал все.
— Не все, — сказал я. — Только то, что достал.
— Неважно, что он читал, — сказал Чарльз. — Важно — кто он?
— У нас с этого и началось, — говорю. — Кто вы?
— Ах, вот как? — сказал он. — Ладно. Слушай, старый, э-э…
— Хрыч… — подсказал я.
— Вот именно, — сказал он. — Сейчас я тебе про духовную суть всей вашей затеи… Коммунизм — это идея нищих… Богатые на нее не клюнут… А вы хотите, чтоб все разбогатели…
Одно и то же…
Конечно, я мог ему ответить, что коммунизм — это идея не нищих и не богатых, а идея согласования условий, но понимал слабость этого ответа, потому что согласия среди сытых трудней достичь, потому что сытому зачем усилия?
— Съел? — сказал он и захохотал. — И тогда все остановится… И опять все сначала… Поэтому наш путь реальный, а ваш — фантастика… Пусть уж хоть некоторые будут богатые… у кого сила или кому повезло… И это у нас знает каждый… и революции у нас никогда не будет.
Разговор опять опошлялся. А ведь что-то мелькнуло.
— Вы ее сами устроите, — сказал я.
— Мы?
— Вы существуете, пока есть покупатель. Как только он исчезнет — вам конец. Вам придется искусственно его создавать.
— А вам — работу, — сказал он.
Вот оно. Мелькнуло, пропало и снова вылезло. Гнал я от себя это, гнал, но оно не уходило. Потому что это было мне тогда вопросом вопросов — если отнять у человека производство, что останется делать человеку? А производить без толку — зачем?
Он понял, что попал.
— Вы в технике достигнете всего, — сказал он. — Как и мы. Бомба у вас уже есть… потом будут другие выдумки… Сначала автоматика, и оператор будет нажимать на кнопки, потом роботы, робототехника и компьютеры, это завтрашний день. А послезавтра они перейдут на биоэлектрическое управление… датчики снимут импульсы желаний, компьютеры их обработают, усилят, подадут на магнитную ленту, и роботы сделают остальное… И даже кнопки не понадобятся.
Он был прав. Это достижимо. Сапожников рассказывал еще и не такое.
— Допустим, что роботы сделают все, — сказал он.
— Все? — спрашиваю.
— То есть все, что традиционно считалось человеческим делом. Два-три поколения — и это будет сделано, — сказал он. — Назовем эти поколения «мы». Но потом родятся «они»… Ну хорошо, еще два-три поколения уйдет на очистку авгиевых конюшен прежней жизни. Но это все еще «мы». Но потом родятся «они»… Чем «они» будут заниматься в вашем мире?… Ходить с арфами и петь псалмы?
Действительно, что потом? Уговаривать друг друга духовно улучшаться? А до каких пор?… Неужели на земле станет делать нечего? Неужели человек рожден, чтобы решать проблемы, а в конечном счете одну — проблему безделья?
— Вот жизнь в вашем бесконечном раю, — сказал он и захохотал.
— А в вашем?
— А в нашем — жизнь коротка и потому — драка.
— Знаю, — сказал я. — В вашем раю рубят друг друга, но не помирая… Ты одну фантастическую бессмыслицу подменил другой… Ты фантаст.
— Нет, это ты фантаст… К черту… — сказал он. — Это жестокая реальность… Тебе меня не понять.
— Или наоборот, — сказал я.
— Вы хотите обойтись без аксиом, — сказал он. — Аксиома — это утверждение, которое определению не подлежит… Все остальное выводится из нее формально-логическим путем… Это знает любой ученик колледжа…
— А куда же девать открытие неведомого? — спросил я.
— Ну знаешь ли!
— Где у живого аксиомы? — спросил я. — Может, они есть, но неизвестны ни тебе, ни мне… Так какой же к черту формально-логический путь? Если перед нами неведомое?
Он захохотал, приблизив ко мне лицо и вглядываясь мне в глаза. Мы отражались друг у друга в зрачках, только были маленького размера.
Кротова взяла его за плечи.
— Убери ее… — попросил он не поворачивая головы. — Убери ее к черту…
И тут Кротова замахнулась на Олю, но я перехватил руку.
— Из-за тебя… — со свистом сказала ей Кротова. — Из-за тебя все… Привела… Ты все испортила… Ты понимаешь это?
— Я ее сейчас укушу, — сказал Чарльз.
Теперь мне пришлось его схватить поперек живота. Он захохотал.
— Мы похожи на фонтан, — сказал он.
— Петр Алексеевич… бежим отсюда! — весело сказала Оля.
— Они упадут… — сказал я.
Бедлам нарастал.
— Ваш рай не лучше нашего, — сказал он, дрыгая коленками и пытаясь устоять. — Оба нелепы… Но наш веселей… Вот и вся разница.
— Есть еще одна, — сказал я. — Ваш рай может закончиться одним взрывчиком на всех…
Он на секунду перестал бороться со мной и Кротовой и пинать кофр с техникой.
— Значит, надо искать Аксиому? — спросил он.
— А как же? — ответил я, и отпустил обоих. — Живую аксиому.
Кротова пошла прочь, упираясь рукой в бок, за который ее ущипнул Чарльз в горячке боя. Чарльз медленно ложился на землю, как будто раскатывали ковер. Он хохотал и был бледный. Потом заснул.
— Пойдемте, Петр Алексеевич, — сказала Оля. — Бабушка нас чаем напоит. Она обещала яблочный пирог…
Она всхлипнула.
— Олечка, — сказал я ей, как Тане. — Прости мне меня… Я виноват, что ты вышла за нашего балбеса…
— Нет… — сказала она. — Просто никто не знает Аксиомы… Я тогда думала, что изобрела лучший выход… Выход к вам…
— Зачем ты меня сюда притащила?
— Он сказал, что наши рабочие продали свою интеллигенцию, — сказала она. — Он очень образованный… Я хотела, чтобы все до конца выяснилось.
— Олечка, родная… — сказал я. — Мы с Марией были в Лавре и ходили в пещеры. Это жуть… Осклизлые подвалы, пещерная слизь. Жулики и кликуши. Шизофрения. Мы с Марией выскочили еле-еле наружу — а там солнце, блеск Днепра… зелень деревьев и храмы, понимаешь? Природу создавали не люди, это уж точно… А пещеры и культы — мы только от людей знаем, что их создал бог, а лгали они или были шизофрениками — это нам неизвестно. Мы знаем только их утверждения, которые совпадали с нашим желанием чего-то высшего… Олечка… Когда я вижу таких людей, как ты, или Пашка Сапожников, или Витька Громобоев, или дед, или Мария, или брат мой немой Афанасий, или Таня моя, или Серега мой, или Валька…
— Не надо, Петр Алексеевич…
— Я знаю, что высшее — не мираж, — сказал я.
39
Спутник сфотографировал обратную сторону Луны. Фотографию передал на Землю. А сам летал-летал, а потом сгорел.И вот Зотов лежит в больнице и смотрит на снег, и неужели он новый, шестидесятый год встретит в палате, где гундосят мужики, опасаясь за свои покалеченные инструменты?… Выставив вперед загипсованные руки, согнутые в локте, они с телесным грохотом сползаются покурить и выруливают на лестницу, и лежачие больные называют их «ночные бомбардировщики».
Зотова готовят и обмывают перед операцией и на каталке головой вперед везут вынимать осколок из спины, осколок чьей-то злобы и золотого рубля, и чем дело кончится, никому не известно… И не ногами ли вперед привезут.
Осколок вынули.
Его навещали. Однако в глазах у них была печаль, и это ему было не надо. Но однажды пришел Сапожников. Юморист.
Он не поздоровался и не присел на кровать.
— Петр Алексеевич, куда сдвигается остальная материя, когда сквозь нее движется какое-либо тело? — спросил он.
— Я тебя не понимаю, голубчик.
— С одной стороны, утверждают, что все заполнено материей, а с другой — что было время, когда вся материя была собрана в одну точку…
— Ну и что?
— Если все заполнено материей, то как возможно передвижение в пространстве? — это во-первых. А во-вторых, если вся материя была собрана в одну точку, то что же было вокруг?… То есть в центре всего — вопрос о пустоте. Потому что если материя заполняет все, то пустоты нет… если же пустота есть, то материя заполняет не все… А?!
— Дальше давай.
— Раньше считалось, что вселенную заполняет нематериальный дух, сквозь который движутся материальные тела. Потом все стали заполнять материальным эфиром, но отказались и от него. Теперь ее начинают заполнять так называемыми полями — а что это такое, не знает никто. Поле — и точка… Электрическое, магнитное, биополе, гравитационное и прочее. Эйнштейн с Бором не сошлись — с одной стороны, свет это волна, с другой — «частицы». Но если волна — то что волнуется? А если частицы — то что между ними?
И никому не приходит в голову, что и волна и частицы есть признаки чего-то третьего, неизвестного, общего для них.
Все упирается в пустоту, вакуум, где нет температуры.
Все упирается в пространство, заполненное невесть чем, но влияющим на все остальное… То ли надо отказываться от материи, то ли от пространства. А ни того, ни другого делать нельзя… Как от материи откажешься, если мы сами из нее состоим? А как от вакуума откажешься, если он заполнен гравитацией, которая влияет на все?
И если вакуум — это неведомое, то и нужен к нему иной подход. И тогда вакуум есть нечто, а не отсутствие всего. И тогда внешнее проявление его присутствия есть гравитация.
Но тогда мы имеем дело с неведомой материей. Потому что материя это то, что есть, и оно движется. То есть оно существует на самом деле, и наши ощущения могут о нем сигналить.
— Так, — говорю. — На словах похоже, что все складненько… Но какая же может быть материя кроме материи?
— Неведомая!
— Это я понял. А какая?
— Живая…
Прошло какое-то время, пока до Зотова начало доходить его гигантское обобщение, основанное, правда, лишь на чужих противоречиях, но так, наверное, и должен выглядеть первый шаг.
— То есть ты считаешь…
— Вот именно! — крикнул Сапожников. — Вот именно!.. Может оказаться, что никакой пустоты нет, но и эфира нет, потому что его пытались представить в виде неживых частиц. А если вакуум — это особенная материя, потому что живая?… Мы привыкли, что живое — это ты, я, блоха, амеба… А живое может оказаться материей… Но особенной.
Живая материя — это захватывало… То есть не тело и дух, а две материи — живая и неживая, вечно существующие по своим законам и вечно взаимодействующие… и высшее их взаимодействие — живые существа и организмы…
«Наблюдения нужны… наблюдения… факты, — говорю, а у самого зуб на зуб не попадает. — Иначе все липа… Неважно — свои, чужие, но нужны факты, которые подвергались бы новому толкованию… Пал Николаевич… чересчур великая догадка… Иначе нельзя…»
Он заржал и сунул Зотову бумагу:
— Вот… Тут есть кое-что. Первые наброски. У самого голова кругом… Но пока все сходится.
Зотов прочел и спрашивает:
— А можно это взять себе?
— Валяйте, — сказал он. — В свою библиотеку. А я двинулся дальше. По той же дороге.
Может, потому, что я лежал в больнице, мне это показалось таким важным, и читать это трудно, и кому трудно, тот пусть не читает, но это должно сохраниться для моей библиотеки. А вдруг Сапожников прав?
Вот краткое изложение и комментарий этих заметок.
Сначала он перечислял некоторые основания для недоумения.
— Еще Менделеев говорил, по всему видно, что эфир должен быть. Но известными ныне способами его обнаружить нельзя, как нельзя взвесить воду в воде.
Еще Менделеев говорил, что никакие известные взаимодействия частиц не дают эффекта гравитации. Сто лет прошло, мю-мезоны, пи-мезоны и прочие, но никакая гравитация от их взаимодействия не возникает, ни в теории, ни на практике, и гравитация существует покамест сама по себе.
И философия, и естествознание знают: пространства без материи быть не может. Но что же тогда вакуум, который все стыдливо обзывают пустотой?
Эйнштейну не удалось создать теорию «единого поля», когда все связано со всем при помощи частиц. Значит, в этой общей связи всего со всем должно учитываться еще нечто.
Философия открыла, что движение высшего порядка не есть комбинация движений низшего порядка, и значит, из суммы перемещений в пространстве нельзя получить развитие. Значит, развитие предполагает наличие еще какого-то фактора.
Биологии известно единственное отличие живого от неживого, а именно: живое хочет, а неживому все равно. И уже белки научились создавать в колбе, и капли, похожие на амеб, которые перемещаются в пространстве, но ничего не хотят.
И последнее: если некогда материя была собрана в одну точку, то возникает не только вопрос «А что было вокруг?», но и вопрос «А что было до этого?».
Сапожникову казалось, что многое говорит о том, что мы ходим вокруг какой-то особой второй материи, без которой не объяснить, как все увязано со всем остальным, и что речь идет о материи вакуума.
Но если вы думаете, что сначала он собрал все эти недоуменные противоречия, а потом додумался, то это будет большая ошибка. Это все уже было потом. А сначала?
Сапожников, когда сочинял свой аммиачный, вечно вращающийся пустотелый диск, все время имел дело с теплотой, а проще, с ее внешним видом — температурой.
Однажды ему пришла в голову простая мысль. Мысль, как всегда у него, была идиотски простая, но почему-то пришла в голову ему одному и лишь после того, как он был помят жизнью, войной и естествознанием.
Вот она. Ведь что такое температура? Это количество соударений бешено вращающихся частиц. И если в космическом вакууме температура абсолютный нуль — 273№, значит, в космосе просто температуры нет.
Потому что нет частиц, которые бы соударялись.
Вернее, частиц так мало, что они не сближаются.
А так как пространства без материи не бывает, то, значит, космос заполнен какой-то материей с иными свойствами.
И если температура ее — 273№, значит, эта материя состоит не из частиц. И, значит, температуры там просто нет.
Вот так-то.
Причем речь идет именно о материи, то есть «объективной реальности, данной нам в ощущении».
И значит, эта философская формула поиска иного типа материи не закрывает. Важно, чтоб эта материя была не выдумка, вроде незабвенного «флогистона» или, упаси боже, мистика. Важно, чтоб она была материя, то есть чтобы она была на деле и мы ее ощущали. А какие у нее будут свойства и признаки? Какие откроют, такие и будут.
Ну а все остальное вытекало из того, что Сапожников начал думать: а какие же у этой материи могут быть свойства и признаки?
И понял, что если у нее температуры нет, значит, выходит, что и вращающихся частиц нет.
А как раз вся неживая материя состоит из вращающихся частиц.
И тогда выходит, что если вся неживая материя состоит из вращающихся частиц, то материя, которая состоит не из них, может быть живая.
Сапожников потом рассказывал, как он обомлел от такой догадки, потому что если логика вообще чего-нибудь стоит, то получалось все именно так, как он догадался.
Сапожников потом рассказывал, как все сбежались на грохот, когда он кулаком расшиб стекло витринной толщины на канцелярском столе в своей конторе. Пришлось соврать, что он уронил на него машинку «Эрика». А зачем он ее поднял, он не мог придумать, и тихо смылся, пряча разбитый кулак в карман штанов.
И тогда у Сапожникова сложилось то, что до сих пор ни у кого не складывалось.
А именно: что в мире существуют не материальное тело и некий нематериальный дух, а просто взаимодействуют две материи, которые и создают отдельное живое существо, иногда даже мыслящее.
Вот почему не удается вступить в контакт с вакуумом, из которого мы наполовину сами состоим, и почему из взаимодействия вращающихся частиц не возникает гравитация, которая теперь оказывалась свойством другой материи, и почему Эйнштейну не удалось его «единое поле», и почему не удается соорудить белок, который бы чего-нибудь хотел, и что было вокруг, когда неживая материя была собрана в кучу, и что было до этого вселенского происшествия.
И самое интересное и даже удивительное, что теперь при второй материи, да еще окажись она живая, этого происшествия, этого вселенского первичного взрыва вовсе могло не быть. Потому что выходило, что вселенная не разлетается, а, может быть, даже расселяется.
То есть она становится именно вселенной, живым вакуумом, в который вкраплены всякие млечные пути, нейтринные облака и прочие неживые вращающиеся подробности.
— Пусть вращаются, — нахально размечтался Сапожников. — Мне не жалко.
«Если моя мысль о второй материи ошибочна, — писал Сапожников, — она рухнет, но все равно придется на эти недоумения отвечать! Как окажется, так и будет. Но если эта мысль верная, то понятно, почему из суммы перемещений в пространстве не может возникнуть развитие… Потому что для развития кроме материи вращающихся частиц нужна еще материя с другими свойствами».
«Какие же это свойства? — думал Сапожников и отвечал себе: — Если материя вакуума существует, то кое-что мы о ней знаем, а кое-что можем предположить, так как есть, наконец, берег, стоя на котором можно ее „взвешивать“, как говорил Менделеев, и этот берег — материя частиц.
1) А тогда если эта вторая материя имеет — 273№ то она не холодная, а просто у нее температура отсутствует.
2) Ее свойство — гравитация.
3) И значит, она активна, а материя частиц — пассивна.
4) И значит, все перемещения в пространстве, вся неживая энергетика, все вращения первопричинно вызваны гравитацией.
Причем (и тут самое интересное) совершенно даже необязательно, чтобы вторая материя была живая и имела хотения. Может быть, как раз желание, хотение, потребности и появляются только тогда, когда обе эти материи взаимодействуют. Но по всему получается, что для возникновения живого существа нужны две материи, а не одна. Две материи, из которых одна вращается, перемещается в пространстве и пассивна, а другая пульсирует как сердце, по всем радиусам и гравитацией перемещает первую.
И тогда к развитию всех живых существ совокупно, то есть к эволюции, можно, подойти совсем с другой стороны, а именно: с энергетической.
Бытие первично, а сознание вторично. Это уж точно. Только бытие теперь состояло из двух материй, а не из одной.
Но теперь исчезала путаница — сознание и духовная жизнь. Это не одно и то же. Сознание — это копилка знаний и аппарат их использования, и к нему уже подбираются кибернетика и счетные машины — их стали называть компьютерами. А духовная жизнь это именно жизнь, то есть бытие. Но в бытии участвует эта вторая материя, та самая, которая тоже объективная реальность, данная нам в ощущении, и признание которой только и делает материалиста материалистом и перед которой аппарат сознания — вторичен.