Андреев Александр. Берегите солнце

   Старший лейтенант ухмыльнулся, медленна растягивая верхнюю губу и утрируя каждое движение, кинул руку к пилотке, круто и шумно повернулся. В кармане шинели что-то металлически тонко звякнуло, и меня осенила догадка. Я крикнул:
   - Стойте! - Чигинцев обернулся, на лице его на мгновение появилось выражение крайнего изумления и недовольства. - Обезоружьте его.
   - Что?! Меня! - Он громко засмеялся, бледно-голубые глаза с сумасшедшими точками зрачков нетрезво запрыгали. - Вы рехнулись? Да я вас всех!..
   - Сдайте оружие, - повторил я.
   Дрожащей рукой, путаясь в шинели, Чигинцев искал кобуру, чтобы выхватить пистолет. Тропинин предупредил его со сдержанной яростью:
   - Еще одно движение - и я буду стрелять.
   Увидев перед собой вооруженных Тропинина и Браслетова, Чигинцев прошептал с изумлением:
   - Что вы, товарищи? Что случилось? Вы в своем уме?..
   Тропинин обезоружил Чигинцева, отобранный пистолет сунул себе в карман.
   - Теперь обыщите, - приказал я.
   Тогда Чигинцев вскинулся, рассвирепев:
   - Вы командиры или разбойники! - Большой, сильный, он отбросил от себя Браслетова и Тропинина. Но подоспевший Чертыханов, сдавив Чигинцеву сзади локти, ловко и быстро укротил его.
   Тропинин из карманов шинели Чигинцева вынимал золотые безделушки: часы, портсигар, браслет, перстень...
   Чигинцев побледнел, он с испугом глядел на горку желтого, сверкающего металла, казалось, искренне недоумевая, как могло все это скопиться в его карманах.
   - Садитесь, - сказал я ему. Он присел к столу и рукавом отодвинул золото подальше от себя. - У кого забрали?
   - Не знаю, - ответил Чигинцев. - Честное слово, не знаю.
   Лейтенант Тропинин с осуждением усмехнулся ему в лицо:
   - Не устоял, герой. Вот вам и чинопочитание... Оказывается, таким, как ты, палка нужна. И потяжелее...
   Чигинцев пролепетал едва внятно:
   - Как все это очутилось в карманах, не знаю. - Он опять с испугом покосился на золото. - Может быть, ребята понасовали...
   - Выходит, ребята ваши такие же, как вы, стяжатели, - заметил Браслетов. Чигинцев болезненно поморщился, но не ответил.
   - Знаете, товарищ старший лейтенант, что могло с вами случиться, если бы все эти безделушки остались при вас? - сказал я. Чигинцев поднял на меня взгляд. - Вы превратились бы из боевого командира в труса или вообще дезертировали бы из армии...
   - С чего вы это взяли?
   - Вам нужно было бы сберечь ваши драгоценности. Да, да... Они жгли бы ваше сердце, путали мысли...
   Чигинцев сидел, зажав в коленях ладони, слушал, покусывая верхнюю губу. Он, кажется, только сейчас начал осознавать, что с ним происходит.
   Я повернулся к Браслетову и Тропинину.
   - Что будем делать?
   Комиссар нетерпеливо вскочил и заявил, как всегда в решительную минуту побледнев:
   - В трибунал, товарищ капитан. Это - явное мародерство. - Он кивнул на горку золота.
   Чигинцев засмеялся, как забавной шутке: сумасшедшие зрачки его накаленно и весело заблестели: он не верил, что с ним разговаривают серьезно.
   - Да вы идиоты! За что в трибунал? За такую ерунду? Подумаешь, преступление!..
   - Это не ерунда, - сказал Браслетов. - Вам было приказано бороться с паникерами, диверсантами, вражескими лазутчиками, а вы воспользовались своими правами и пустились в грабеж...
   Чигинцев вскочил, оскорбленный:
   - Я прошу выбирать выражения! Где грабеж? Какой?
   - А что же это? Вы задерживали людей - пусть нарушителей порядка, даже врагов, - отбирали у них ценности и присваивали. Как это называется? Грабеж. А для грабителей одно направление - трибунал.
   - Я воевал от самой границы... - заговорил Чигинцев, приближаясь к Браслетову. - Вы хоть в малой мере представляете, что это значит? Из окружения с боем выходил. Раненый был, а боя не покинул. Теперь вы меня хотите в трибунал за эти жестянки? Да пропади они пропадом! Вышвырните их на помойку!..
   - А почему вы их сами не вышвырнули? - спросил Браслетов. - Почему в карманах хранили?
   - А черт их знает почему. - Чигинцев провел ладонью по усталому лицу. Ну ладно, в трибунал так в трибунал. Не страшно. Пошлют в лагерь лес валить... Жаль, если расстреляют. - Он горько усмехнулся, взглянув на Браслетова. - Ну, вы, мыслитель, Спиноза! Враг у Москвы стоит, с ним сражаться надо, а меня, боевого командира, под расстрел. Анекдот военного времени!
   Чигинцев знал, что такое трибунал, и я был уверен, что сейчас он, испугавшись, начнет умолять нас о пощаде. Но Чигинцев не только не упрашивал, он демонстративно осуждал нас, смотрел, весело улыбаясь, как на чудаков, совершающих нечто, противное здравому смыслу. Поведение его явно возмущало Браслетова.
   - Вы где выходили из окружения? - спросил я.
   Чигинцев привстал, ответил, волнуясь:
   - Севернее Смоленска. Шли на Ярцево... Генерал Блохин выводил нас. Вы не знаете о выходе этой группы? Большая группа.
   Я сказал лейтенанту Тропинину:
   - Верните ему оружие.
   Браслетов, удивляясь, протестующе привстал.
   - Как?!
   - Ничего, отдайте...
   Тропинин положил перед Чигинцевым пистолет. Старший лейтенант встал, вложил пистолет в кобуру, вопросительно взглянул на меня.
   - Пройдите сюда, - сказал я, открывая дверь в маленькую комнатку, где стояла железная кровать без матраса. - Ложитесь и усните. Сорока минут хватит?
   - Вполне. Спасибо. - Чигинцев бросил шинель под голову, лег на голые доски лицом к стене.
   Я вернулся к столу. Мы некоторое время молчали. Комиссар Браслетов произнес со скрытым насмешливым осуждением:
   - Пожалели, капитан...
   - Пожалел, ребята, - сознался я. - Война только началась, а он уже кое-что повидал. Земля уже приняла его кровь. Это намного важнее того, что он сделал по своей глупости, а может, по пьянке... Лейтенант, перепишите все эти жестянки, потом позвоните Самарину, пусть пришлет человека, сдадим ему.
   - А вы не допускаете, что, попав на фронт, Чигинцев может совершить что-нибудь и покрупнее этого? - спросил Браслетов.
   - Нет. Если бы он мог, то уже, наверное, совершил бы. У него для этого было достаточно времени.
   Тропинин подставил фуражку, ссыпал в нее золото и перенес его на свой стол.
   2
   Вдоль всей Малой Бронной расположились роты нашего батальона. Бойцы в ожидании марша толпились возле кухонь, бродили, заглядывая во дворы, сидели прямо на тротуарах и напевали негромко и протяжно.
   - Когда выступаем, товарищ капитан?
   - В какую сторону двинемся?
   - Москва долго держать не станет, - ответил я. - И в какую сторону двинемся, тоже скоро узнаем. Но предварительно могу сказать: пойдем навстречу немцам, не иначе, ребята. Готовьтесь...
   Бойцы рассмеялись. Они подбирали разбросанные шинели и, не торопясь, одевались.
   Мы вышли из сквера. На углу переулка Чертыханов осторожно дотронулся до моего локтя, я обернулся, и он кивнул в сторону конной повозки, стоявшей возле окон полуподвального помещения. Лошадь подбирала с тротуара остатки сена. У повозки хлопотали двое: пожилой боец с рыжей окладистой бородой, но без усов и тоненькая женщина в шинели, в сапогах и пилоточке на черных, блестящих волосах.
   - Узнаете? - спросил Чертыханов негромко, словно боялся, что нас услышат.
   Это была Нина. Она показалась мне в эту минуту трогательно смешной: шинель, туго перетянутая в талии ремнем, встала на спине горбом, длинные рукава аккуратно завернуты, и нежные руки выглядели в них по-детски жалкими. Она укладывала в повозку коробки с медикаментами, мешки, сумки; занятая делом, она не заметила нас, лишь замерла на миг, будто внезапно задумалась о чем-то важном. Мы прошли дальше.
   Браслетов с искренним изумлением, совсем не по-военному всплеснул руками:
   - Поражаете вы меня, капитан! Как будто у вас и сердце не дрогнуло при виде жены, как будто вам не захотелось кинуться к ней. Нет, не кинулись. Как же, выдержка! - Я промолчал. Браслетов спросил мягче: - Дмитрий Александрович, вам не страшно брать ее с собой?
   - Страшно, Николай Николаевич, - ответил я, не оборачиваясь.
   - Я бы этого не сделал, - сказал Браслетов. - Ни за что. Мужества не хватило бы, сознаюсь откровенно. Моя Соня - и вдруг в шинели, в сапогах...
   - Простите, Николай Николаевич, но именно ваша Соня и надела бы все это, если бы не ребенок.
   Браслетов приостановился:
   - Вы так думаете?
   - Уверен.
   К нам подбежал лейтенант Кащанов. Он доложил, что рота к маршу готова, командиры взводов на месте, отсутствующих нет.
   Мы пошли вдоль Малой Бронной в сторону Садового кольца, где располагалась рота лейтенанта Кащанова. Но на пути меня перехватил связной, сказал, что прибыл майор Самарин и просит срочно явиться в штаб.
   В Пробирной палате, в нашем "аквариуме", за моим столом сидел Самарин, с ним, как и в первую ночь, когда мы получали задание, находился человек в штатском. Майор Самарин встал мне навстречу. От его широкой и немного грузной, затянутой в ремни фигуры, от гладко выбритого, без единой кровинки лица, от утомленных, увеличенных стеклами пенсне глаз веяло покоем, мудростью и добротой.
   - Вот и настала пора расставания с вами, капитан, - сказал Самарин. Мало пришлось поработать вместе. Садитесь. - Он достал из планшета карту и разложил ее на столе. - Вы направляетесь в распоряжение командующего армией генерал-лейтенанта Ардынова как отдельный батальон. Помощь эта для него мизерная. Но на войне один батальон при определенных условиях и в критическую минуту может сыграть большую роль. Такие случаи бывали...
   - Где нам искать эту армию, ее штаб? - спросил я.
   Майор накрыл карту ладонью, широкой и белой.
   - Армия ведет бои на подступах к Серпухову.
   Мне почудилось, что я ослышался.
   - К Серпухову?
   - Конечно. Чему вы удивляетесь? - Майор внимательно взглянул на меня сквозь стекла пенсне и еще раз показал на карте приблизительное место боевых действий армии. - Вот здесь... Вражеские войска уже подступают к Тарусе. Серпухов под непосредственной угрозой захвата. Войска все время в движении, а связь оставляет желать лучшего. Штаб армии не иголка, найдете. На месте разберетесь быстрее... - Майор вопросительно взглянул на молчаливо сидевшего штатского, и тот вынул из портфеля пакет с пятью сургучными печатями. Лично вручите этот пакет командующему, - сказал штатский. - Распишитесь...
   Я спрятал пакет в планшет. Затем сдал золото, отобранное у Чигинцева.
   Майор Самарин предупредил меня:
   - Имейте в виду, капитан, дорога к фронту будет нелегкой.
   - Легких дорог на войне мне еще не встречалось, - ответил я.
   - С самого начала, с первого шага установите строжайшую дисциплину, чтобы люди не отбивались в пути. Да, да. Не удивляйтесь, пожалуйста, у нас уже есть на этот счет печальный опыт...
   - Понимаю, - сказал я. - За своих людей я ручаюсь.
   - Постарайтесь не задерживаться в пути. Легче всего перебросить бы вас на автомашинах, но такой возможности пока нет...
   - Понимаю, - повторил я.
   Майор отвел меня к окну.
   - Положение наше чрезвычайно критическое, капитан. На том участке фронта, куда вы направляетесь, войска отступают, и остановить врага пока не удается. Так что вы попадете в самое пекло. Говорю вам об этом заранее. Самарин осторожно положил на плечо мне руку, посмотрел в глаза и сказал, понизив голос: - Сегодня утром у меня была ваша жена... Решительная и смелая женщина. Заявила сразу: если я не дам разрешения, то она пойдет с батальоном без всякого разрешения. Вы ее берете?
   - Беру.
   Майор еще раз внимательно взглянул на меня и молча одобрительно кивнул головой. Он надел шинель, фуражку, застегнул ремни. Прощаясь, приложил руку к козырьку.
   - Счастливого пути, капитан.
   - Благодарю вас.
   Провожая его до машины, я подумал о том, что он в боевой обстановке останется таким же бестрепетным, добрым и непреклонным.
   - Желаю удачи, капитан Ракитин, - сказал он. - Рассчитываю услышать о вас, о боевых делах вашего батальона добрые вести...
   Я на минуту задержал его.
   - Товарищ майор, к нам приходят люди и просят зачислить их в батальон. Что с ними делать?
   Майор Самарин взглянул мне в глаза сквозь свои четырехугольные стекла, подумал некоторое время.
   - Зачисляйте, - ответил он.
   С этого момента батальон получил полную самостоятельность.
   3
   На войне быстро привыкают к новым местам - так привыкли и мы к нашей Пробирной палате с ее "аквариумом" и к обеим Бронным улицам и переулкам, вливающимся в них, - и так же быстро и легко расстаются с тем, к чему привыкли, и даже не задумываются, хочется расставаться или нет, знают лишь одно: надо. А это "надо" властно диктует свою волю всем твоим поступкам...
   Мы выступили утром, уже при свете - задержали школьники-десятиклассники, группа в восемнадцать человек, совсем еще мальчики, едва оперившиеся птенцы; среди них была девчушка с веселыми, отчаянными глазами и чуть привздернутым носиком, беленькая и привлекательная.
   - Почему вы не пошли в военкомат? - спросил я старшего, крупного и широкоплечего парня с рыжеватым пушком на верхней губе.
   - Военкомат отправил бы нас куда-нибудь на формирование или в военные школы, а мы хотим на фронт, - ответил старший. - Мы приняли такое решение на комсомольском собрании класса.
   Девчушка, шагнув вперед, объяснила:
   - Мы уже к Мавзолею Ленина ходили, клятву дали защищать Москву. Мы пришли со знаменем. Мы встали на колено, как гвардейцы, и сказали: "Клянемся вам, товарищ Ленин, что будем защищать Родину, Москву до последнего дыхания".
   Я пристально вгляделся в юные лица и увидел то, чего не заметил сразу: нет, это были уже не школьники, а бойцы, быть может, самые юные в нашей армии, но бойцы. Живая, горячая, вечно пульсирующая кровь Родины.
   - Зачислить, - сказал я Тропинину.
   Батальон растянулся вдоль Садового кольца на целый километр. День выдался серенький и безрадостный; тучи, рыхлые, неповоротливые, тяжко давили, точно ложились на плечи бойцов, связывая движения, стесняя души.
   Я шел во главе колонны со старшим лейтенантом Чигинцевым. Он все время озирался по сторонам на ряды аккуратно уложенных мешков с песком, на бетонные конусы надолб, на шеренги стальных ежей, сваренных из двутавровых балок.
   - Это же баррикады! Глядите, кругом баррикады...
   - В Москве построено три оборонительных пояса, - пояснил я. - Первый идет по Окружной железной дороге, второй - по Садовому кольцу, то есть вот здесь, где мы сейчас проходим, а третий - ближе к центру, по Бульварному кольцу.
   Чигинцев как-то сразу сник и приуныл.
   - Неужели командование не надеется защитить Москву? - спросил он угрюмо.
   Чертыханов, идущий сзади нас, осторожно заметил ему:
   - Командование, может, и надеется, товарищ старший лейтенант, но война... Для нее законов не писано... - И добавил для себя: - Хотя законы и у войны есть, да никто их не соблюдает...
   Мы вступили на Крымский мост - в узкий промежуток между оборонительных сооружений. Здесь дежурили красноармейцы с пушками и пулеметами. Этим людям предстояло оборонять переправу через Москву-реку, как недавно наша рота обороняла переправу через Днепр, и в последний момент, когда силы иссякнут, мост этот должны будут взорвать - один из тысяч мостов на наших реках, больших и малых, собственными руками сооруженных, а сейчас собственными руками разрушенных.
   Отсюда хорошо был виден Парк культуры и отдыха имени Максима Горького. Сколько раз мы - я и Нина - подплывали к его причалу на речном пароходике, взбегали по гранитной лестнице наверх и терялись в шумных и веселых толпах.
   Деревья в парке оголились и почернели, на дорожках желтели листья: их некому было выметать. В отдалении замерло "чертово колесо". Оно точно надолго уснуло, выгнув горбатую спину, одинокое и заброшенное. И мне вспомнилось, как Нина сжимала мне пальцы, когда колесо возносило нас ввысь, но не взвизгивала от замирания сердца, как другие девчонки, - стыдилась показать свою слабость... Мне захотелось сейчас сказать ей об этом, но она была далеко - хвост колонны терялся где-то там, на Смоленской...
   На Серпуховке мы свернули вправо, к Даниловской площади, чтобы выйти на Подольское шоссе.
   Чигинцев, равняя свой шаг, с моим, заговорил глухим голосом, не глядя на меня:
   - Извините, товарищ капитан, за то, что обидел вас утром... Сказал, что не воевали вы.
   Я рассмеялся:
   - Подумаешь, обида: воевал, не воевал!.. Война только началась. Кто не воевал - вон как наш комиссар, - тот воевать обязательно будет, придет очередь, а кто воевал - тот снова пойдет в бой. Мы с вами идем по второму разу. А случится - и по третьему и по четвертому...
   Чигинцев поспешно сказал:
   - На меня можете положиться, товарищ капитан.
   Чигинцев был выше меня ростом, и я взглянул на него снизу вверх.
   - Знаете, как ответил бы вам офицер... ну, скажем, армии фельдмаршала Кутузова? Он бы сказал вам что-нибудь вроде этого: пусть на вас положится наше любимое Отечество, ибо железная грудь наша не страшится ни суровости погод, ни злости врагов: она есть надежная стена Родины, о которую все разбивается... Это, кажется, Кутузова слова...
   Чигинцев прищурил свои выпуклые глаза.
   - В общем-то верно. Одним словом, извините, товарищ капитан, и спасибо. За все.
   Мы вышли из города, миновали окружную железную дорогу. Небо на некоторое время очистилось от туч. Они медленно разошлись в стороны, как льдины на воде. В образовавшуюся трещину хлынула на землю неудержимая, слепящая, звонкая синь - непривычная и радостная улыбка на хмуром и печальном лице неба. Но улыбка оказалась обманчивой и опасной: вместе с синевой на колонну упали три вражеских бомбардировщика. Они, должно быть, возвращались с задания и увидели под собой цель.
   Дорога мгновенно опустела. Осталась лишь кухня, почему-то отцепленная от машины; одинокая, она заманчиво и печально курилась душистым дымком.
   Самолеты ушли. Мы с облегчением подумали, что у них кончились боеприпасы. Через несколько минут мы поняли, что ошиблись. Совершив круг, самолеты снова зашли на цель - а целью своей они избрали почему-то кухню, и первый, пикируя, спустился настолько низко, что, казалось, еще мгновение, и он врежется в дорогу или зацепится за дымящуюся трубу кухни. Но не врезался, взмыл ввысь. Черная бомба, свистя, наискось полетела к земле, она будто нырнула прямо в кухонный котел. Дорога охнула от удара, и трескучий гул прокатился по асфальту...
   Когда дым и пыль рассеялись, мы увидели нашу кухню, целую и невредимую, чуть сдвинутую с прежнего места взрывной волной. Два других самолета шли за первым. Должно быть, упрямый дымок солдатской кухни раздражал летчиков или они просто забавлялись: попадут или не попадут в эту злосчастную дымокурню? Они наверняка сделали бы еще заход, но со стороны города появились наши "ястребки" и отогнали их.
   А солдатская кухня стояла на дороге и наперекор всему жила, дымилась. Обступившие бойцы глядели на нее, как на чудо.
   - Присвоить ей звание Героя Советского Союза! - крикнул кто-то. - За храбрость!
   В боку кухни обнаружилась пробоина, через которую медленно выдавливалась белая рисовая каша.
   - Ничего, залечим ей раны!
   Колонна выстраивалась медленно: вражеские воздушные налеты изнуряли людей. И снова шагом марш к фронту!
   Я сказал Чигинцеву:
   - Прикажите запевать.
   Он не понял:
   - Что?
   - Запевать прикажите, - повторил я.
   Чигинцев раздраженно вздернул одним плечом:
   - Нашли время... и место. - Я пристально взглянул ему в лицо, и он, круто повернувшись, шагая спиной вперед, крикнул:
   - Запевай!
   Приказ этот показался бойцам нелепым и неуместным, и кто-то предложил:
   - Покажите пример, товарищ старший лейтенант.
   Чигинцев, свирепея, крикнул еще громче:
   - Запевай!
   Песни не последовало. Старший лейтенант растерянно покосился на меня, как бы спрашивая: "Видали?"
   Я кивнул Чертыханову. Ефрейтор, приотстав от нас, присоединился к первым рядам и, чеканя шаг, запел хрипловато и громко: "И от тайги до британских морей Армия Красная всех сильней!"
   Странновато и по-новому звучали эти слова в столь сложной и неподходящей обстановке. Но в тоне песни, подхваченной сотней голосов, так некстати зазвучавшей на дороге, по которой брели беженцы, неслись, подпрыгивая на рытвинах, грузовики, звучал вызов врагу, презрение к нему, убежденность в том, что Красная Армия, несмотря ни на что, действительно сильнее всех.
   4
   Последние два часа перед привалом мы двигались в темноте. Сумерки легли на дорогу как-то сразу, точно внезапно выкатились, клубясь вместе с сырым туманом, из леса, вскоре соединились с водянистыми тучами неба и наглухо заслонили свет. Наступил октябрьский осенний вечер с резкими и злыми порывами ветра; ветер приносил редкие капли дождя и кисловатый запах опавшей листвы и грибов...
   Перед Подольском я остановил батальон: люди устали и проголодались. Они устали не столько от скорого и нелегкого перехода, сколько от того впечатления, которое производила дорога.
   По шоссе и его обочинам медленно, горестно и устало брели беженцы. Видно было, что многие из них шли издалека: из-под Курска, Орла, Тулы. Несмотря на усталость и лишения, эти люди чувствовали себя счастливыми: оторвавшись от родных гнезд раньше других, они успели прийти в Подмосковье, к самой столице - в безопасность. Другие, такие же, как они, были настигнуты в пути немецкими войсками, и им выпала лихая судьба вернуться по домам, в оккупацию, в неволю...
   Беженцы торопились. Печать торопливости и тревоги лежала на лицах, ощущалась во всех действиях людей.
   В дороге их обстреливали с самолетов. Раненых они оставляли в попутных деревнях, убитых хоронили на первых попавшихся погостах, а то и прямо в чужом и пустынном поле... Утомленные лошади едва везли подводы со скарбом, с женщинами, ребятишками. Если падала лошадь, впрягались в повозки люди. По опушкам вдоль дороги старики, подростки и девчонки гнали скот, целые стада колхозных коров, свиней, овец...
   Беженцев обгоняли грузовики с ранеными бойцами, а к фронту, гремя на выбоинах, мчались машины с боеприпасами. Шоферы нещадно матерились, если беженцы со своими возами забивали проезжую часть и приостанавливали движение.
   Бойцы нашего батальона, видя этих людей, с таким упорством уходящих на восток, понимали, какая страшная, дьявольски беспощадная сила накатывалась на нас, подступая к самому сердцу страны...
   Батальон остановился. Ветер понес вдоль дороги дымок походных кухонь и вкусный запах горячей пищи. Бойцы, гремя котелками, выстраивались в длинные очереди, из-под полы светились фонарики; получив порцию, отодвигались в полумглу, садились прямо на дорогу, спустив ноги в кювет, ужинали...
   Я прошел к штабной машине, отыскал лейтенанта Тропинина, велел пригласить комиссара Браслетова, который двигался с третьей ротой, замыкая колонну.
   Мы залезли в кузов, накрылись брезентом, и Тропинин включил фонарик. Круглое световое пятно резко выступило на карте. Лейтенант докладывал свои соображения о дальнейшем движении батальона: двигаться проселочной дорогой параллельно основному шоссе, чтобы избежать налетов вражеской авиации. Использовать для марша ночное время.
   Доводы Тропинина показались мне убедительными.
   Командиры рот тоже согласились с предложением лейтенанта, и мы вскоре разошлись: надо было торопиться.
   Мы продвигались спешным маршем, в тревожных шорохах, в настороженной темени, дорога и ночью шила лихорадочной жизнью, учащенно пульсируя... В опустевшем прифронтовом Подольске, как только выбрались на крутую гору, грянула еще раз лихая и отчаянная песня бойцов первой роты. Удивленные патрульные, забежав вперед колонны, осветили меня и Чигинцева фонариками, и один из них, полный и мордастый, проговорил с насмешкой:
   - Помирать - так с песней, да?
   - Почему же помирать? - спросил я, отстраняя их с пути.
   За городом отчетливее стали заметны зарева пожаров. Они дрожали над землей, то затихая, то разгораясь вновь, накаляя небо до щемящей душу красноты.
   На ночлег остановились неподалеку от небольшой деревушки, в лесу. Бойцы, наскоро наломав еловых веток на подстилку, валились и засыпали. Чертыханов откуда-то притащил брезент, шуршал им, расстилая.
   - Ложитесь, товарищ капитан, - сказал он вполголоса. - А то не успеете отдохнуть. Дождь пойдет - не беда, есть чем укрыться.
   - Ты ложись, спи, а я отлучусь ненадолго.
   Прокофий тотчас вскочил и молча пошел впереди меня.
   - Вы плутать будете в темноте, а я знаю, где они находятся, - сказал он, отгадав мое намерение. - Идите за мной.
   Он вел меня по влажной пожухлой траве, огибая темные колючие ели, незаметные для глаза пни, спящих вповалку бойцов.
   - Осторожно, елка, глаза выколоть может, - предупреждал он негромко. Здесь пень, не споткнитесь. А это сонное царство - храпят богатыри, как по нотам...
   Два раза нас отрывисто и приглушенно окликали часовые:
   - Кто идет?
   - Свои, - так же отрывисто отзывался Чертыханов и, проходя мимо, напоминал: - Не усни смотри...
   Приостановившись возле белого ствола березы, он указал в темноту.
   - Видите повозку? - Я ничего не видел во тьме, как ни вглядывался. - А слышите, как лошадь сеном хрустит? Это их повозка. Я вас тут подожду...
   Распряженная лошадь жевала, похрустывая, сено. В повозке, закрытые брезентом, спали Нина и дядя Никифор. Солдат, запрокинувшись, прерывисто всхрапывал. Нина спала тихо, голова ее была накрыта полой шинели. Я притронулся к выбившейся прядке волос, влажной от росы. Я хотел уйти, чтобы не потревожить ее, но Нина, не отнимая от лица шинели, спросила тихо: