Андреев Александр. Берегите солнце

   Прокофий Чертыханов, остановившись, дернул меня за плечо. Я даже вздрогнул от неожиданности.
   - Глядите! - С каким-то суеверным страхом он смотрел через нагромождение машин в дальний конец площади.
   Рассвет уже наступил, небо побелело, пламя сразу померкло. Только дым как бы сгустился и почернел. На фоне утренней белизны, точно взлетевшую в небо, увидели черную виселицу, два высоких столба, перекладину, а под ней застывшие человеческие фигуры.
   Огибая машины, я приблизился к месту казни. Вокруг виселицы толпились женщины, ребятишки, бойцы. Было казнено шесть человек - четверо мужчин и две женщины, крайняя совсем девочка. Петля захлестнула ее тонкую шею, голова склонилась набок, как поникший цветок; русые волосы свисали на сторону, неживые, посеребренные инеем; была она только в легкой рубашечке, едва достающей колен; обнаженные руки опущены вдоль тела, босые ноги застыли и уже пожелтели; на груди фанерка с надписью "партизанка". Перед девушкой стояла на коленях пожилая женщина со сложенными руками, как перед иконой.
   Вторая повешенная была пожилой, полноватой, седой, лицо, скованное холодом, было спокойное, мудрое. Из мужчин бросался в глаза старик, большой, широкий, с черной окладистой бородой, со связанными на спине руками.
   Женщины плакали в голос, изредка касаясь руками босых ног казненных...
   - Когда их повесили? - спросил я старуху, находящуюся рядом со мной.
   - Два дня уж. - Старуха варежкой вытерла слезы. - Не давали подходить близко, не то что снять да похоронить...
   - Кто же это сделал? - Ко мне пододвинулись еще две женщины и подросток. - Вы видели, как это было?
   Женщины удивились:
   - Как же не видеть? Все село согнали. На наших глазах совершалось злодейство.
   - Что это за люди? Ваши односельчане?
   - Все наши. Коммунисты. Скрывались в лесах, нападения делали. А женщины - мать с дочкой, она учительница Екатерина Васильевна, а дочка, Светочка, ученица... Вместе их и казнили. Муж у нее, отец Светочки, тоже учитель, комиссаром в армии служит... Как они прощались, так все село в голос плакало... Хорошие были люди, душевные...
   Это объясняла женщина, что стояла перед девушкой на коленях.
   Я спросил ее:
   - А кто их казнил, вы запомнили?
   - Как же не запомнить зверя такого!.. Покоя от него не было. Всех собак пострелял. Идет улицей, собака залает, он ее тут же решает жизни...
   - Сможете узнать его в лицо?
   - Я смогу, товарищ командир, - перебивая женщин, ответил подросток. Когда пурга была, я вел его лошадь до самой Росицы и обратно. По-русски знает...
   Я повернулся к Чертыханову и к разведчикам. Они стояли плотной стеной и угрюмо смотрели на виселицу.
   - Приведите сюда всех пленных!
   Сержант Мартынов дал знак разведчикам и скрылся в толпе, которая разрасталась и становилась все крикливее. Чертыханов посоветовал, шепнув на ухо мне:
   - Надо бы снять их?..
   - Чуть позже...
   Пленных привели на площадь, разномастно, совсем не по-воински одетых, побывавших в огне и понявших войну по-настоящему, теперь уже по-русски; у некоторых виднелись повязки на ранах. Их расположили перед виселицей полудугой, человек двести. Они равнодушно взирали на казненных, дуя на руки, пританцовывая на холоде, должно быть, давно привыкли к такому зрелищу, и оно их нисколько не занимало.
   Я сказал подростку:
   - Ищи.
   - Вот он.
   Мальчик указал на невысокого и неказистого человека в серо-зеленой шубе с меховым воротником, в серой каракулевой папахе советского полковника; папаха была великовата и наползла ему на уши; из-под нее высовывался хрящеватый нос, острый на конце; глаза небольшие, холодеющие льдом, а губы полуоткрыты в улыбке.
   Я сделал знак, чтобы он вышел из строя. Немец оглянулся на соседей, убеждаясь, его ли вызывают. Солдат с повязкой на голове, высокий и угрюмый, вытолкнул его из ряда. Тот робко приблизился ко мне, все так же скверно и липко улыбаясь.
   - Он? - спросил я женщин.
   - Он самый!
   Толпа загудела, зашевелилась, придвигаясь к нам.
   - Тут и другие каратели есть. Вешатели! Вот они!..
   Несколько женщин подбежало к пленным. Они схватили и выволокли на площадку еще троих. Немец хорошо говорил по-русски и отвечал на вопросы сам. Я показал ему на повешенных.
   - За что?
   - Партизаны. - Он пытался обосновать свою жестокость. - А партизаны это есть бандиты. По законам немецкой армии все бандиты должны быть, - он коснулся шеи и вскинул руку вверх, - повешены.
   Я кивнул на девушку.
   - Она тоже бандитка? - Гестаповец молчал. - Бандит она? Говори!
   - Она дочь коммуниста, дочь комиссара, - начал он, озираясь по сторонам.
   К тем троим истязателям кинулась толпа женщин, сомкнулась над ними, страшная и беспощадная.
   - Стойте! - крикнул я и выстрелил из пистолета в воздух. Женщины остановились. - Не марайте рук об эту падаль! Отойдите! Их будут судить по нашим, по советским законам. Расплаты им не избежать.
   В штабе батальона, расположенном в кирпичном здании сельпо на нижнем этаже, я постепенно остыл от пережитого, сел на лавку и задремал, облокотившись на подоконник. Очнулся сразу же, как только в помещении очутился командир бригады. Он на ходу стащил с себя шлем, швырнул его на лавку и сел к столу, кивнул мне, улыбнулся.
   - Отдохнул, комбат? Отдыхай. Бой только начинается. Известно ли тебе, что в Саратове мы разгромили целый гарнизон - батальоны полка СС "Великая Германия" со всей техникой, с войсковыми тылами, со складами... Понимаешь, что нас ждет впереди. Разведка донесла, что сейчас сюда движутся танки и пехота. Будут массированные атаки. Как можно быстрее организуйте оборону. Особенно западной стороны. Да и с юга пойдут. Я свои машины поставил в укрытия, в засады. Если мы не удержим этот населенный пункт, то всем нашим прежним усилиям грош цена.
   - Должны удержать. - Я спросил подполковника Оленина: - Ну, а на мою, на западную сторону, ты выделил танки?
   - Твоя сторона - главная, как же ее оставлять без прикрытия? - Он встал и надел шлем. - Что ж, держись, комбат. Мой КП за селом, рядом со скотным двором. А недалеко от меня - пожарная каланча. Там меня и ищи.
   - С каланчи-то видней, конечно. - Я усмехнулся, провожая его до двери. - Гляди, как бы не обошли нас с севера. Сыграем мы тогда в котел...
   - Там у меня артиллеристы. Не пустят...
   6
   Началась упорная, тяжелая, кровавая битва за этот стоявший на перекрестке населенный пункт, и длилась она до самой ночи.
   Массированный удар танков противника мы приняли в полдень. С чердака избы, стоявшей на возвышении с краю села, я, как на ладони, увидел вражеские машины. Черные коробки вереницей двигались по западной дороге, где укрылись в засаде наши танки и пехотинцы, ползли они веером и по целине тащили следом за собой пышные шлейфы снежной пурги. В клубах белой пыли, как в тумане, смутно различались ломаные цепи солдат. Танки приближались двумя волнами, охватывая село с запада и с юго-запада.
   - Эх, сколько! - Чертыханов, глядя в бинокль, зацокал языком. - Не жалеют техники. Вот работка предстоит, товарищ капитан. За одну смену не управимся. Придется задержаться на сверхурочное время.
   - Придется, Прокофий, - сказал я, ощущая, как что-то тоскливое, сосущее зашевелилось под ложечкой, холодя и опустошая. Я забыл о себе, о Нине, о жизни и смерти. Мысль сосредоточилась на одном, грозном и важном: танки противника.
   - Со счета сбился. - Чертыханов отнял от глаз бинокль. - Насчитал больше пятидесяти и сбился. При случае, товарищ капитан, заранее дайте мне разрешение действовать, как сочту нужным. Не сердитесь на меня.
   Я не ответил: знал, что он даже под угрозой смерти, если понадобится, уйдет охотиться на танки.
   - Нам надо спуститься вниз, скоро обстрел начнется, дом этот у них наверняка на примете, - сказал Чертыханов.
   - Успеем, - ответил я, не отрывая взгляда от дороги. В каком месте устроили засаду наши танкисты, я не знал, и с возрастающим нетерпением и любопытством ожидал, когда же они обнаружат себя и ввяжутся в битву.
   Танки, поднимая бурю, приближались и по целине и по дороге с одинаковой скоростью, без единого выстрела. И Чертыханов отметил с презрением.
   - В психическую пустились.
   Первый залп прозвучал на дороге из засады.
   Танки, увеличивая скорость, накатывались на село. Стреляли на ходу. Уже загуляли по улицам, загрохотали трескуче и резко минные разрывы. Легко, с костяным хрустом отхватывались углы зданий, сносились, как перышки, кровли, большими кострами занимались дворы...
   Снаряд, влетев в окно нашей избы, разорвался под нами, выбил потолок, и мы чуть не провалились в пробоину.
   - Уходите! - крикнул Чертыханов и силой потащил меня с чердака, сердито ругаясь. В образовавшуюся дыру мы спустились сперва на печь, еще теплую, затем спрыгнули на пол и выбежали из избы.
   Село сотрясалось от взрывов, казалось, не оставалось ни одного места, которого бы не коснулся огонь. Едкий чад стлался по улицам, все более уплотняясь. Мимо нас старший лейтенант Скнига с двумя бойцами тащили противотанковую пушку. Шапка у Скниги сдвинута на затылок, лицо закоптилось, кончики молодцевато подкрученных усов поникли, под ними блестел оскал зубов - он с усилием толкал пушку.
   - Где вторая пушка? - спросил я.
   - Нет пушки, - с ожесточением ответил старший лейтенант и выругался. Разбили вдребезги, сволочи. Прямое попадание. Двое ребят ранены, один убит. Но прежде чем выйти из строя, они подожгли три танка... Сейчас перемещаюсь на южную дорогу к Рогову, как ты велел... Там, - он махнул перчаткой в западную сторону, - оборона крепкая, там им не прорваться.
   В это время с визгом врезалась в дорогу и брызнула жужжащими осколками и комьями земли и снега мина; бойцы, сопровождавшие пушки, мгновенно легли, мы прижались к стене избы. Оторвавшись от стены, Скнига беззлобно выругался.
   - Раскидался, сукин сын! Как бы последнюю пушку не разбил... - Он бросился к пушке, крикнул что-то бойцам, и те, заторопившись, покатили ее дальше.
   В помещении штаба окно, выбитое взрывной волной, было заткнуто тряпьем. На полу под ногами хрустели осколки стекла. Телефонисты однотонно выкрикивали позывные. Лейтенант Тропинин в полушубке, накинутом на плечи, разговаривал по телефону. Когда я вошел, он крикнул в трубку:
   - Пришел! Сейчас дам... - Тропинин передал мне трубку. - Командир бригады...
   Оленин просил подойти к нему.
   - Подымайся на пожарную каланчу, я тут.
   Через несколько минут я стоял внизу у лестницы на вышку.
   - Влезай, не бойся! - Судя по голосу, Оленин находился в отличном расположении духа. Я поднялся на площадку под невысокой крышей, обнесенную шатким барьерчиком. Оленин, порывисто обняв меня за плечи, с необыкновенным оживлением сказал:
   - Первый натиск врага отбит. На всех участках. Получили по морде и повернули назад.
   - Послать бы им вдогонку несколько залпов, - сказал я.
   - Было бы что послать, - ответил Оленин, - давно бы послал. И накрыл бы... Ты думаешь, это конец? Только начало! Перестроятся и снова пойдут. Будут искать наиболее уязвимое место... Ничего, встретим. Ты думаешь, комбат, мы сейчас обороняемся? Как бы не так! Мы ведем успешное наступление, а они обороняются. Обороняются с отчаянием, - понимают, что этот бой для них кризисный. Не сломят нас - покатятся назад. Не случайно же бросают столько машин. Одну треть оставили, ни черта не достигли и отхлынули...
   - Товарищ подполковник, - услышали мы голос Чертыханова, оставшегося внизу у каланчи, - спуститесь срочно. Вас ждут.
   Оленин вопросительно и с недоумением взглянул на меня: кто нас мог ждать здесь, в такое время?
   Нырнув в люк, он застучал на ступеньках обледеневшими валенками. Я поспешил за ним.
   Внизу между четырех столбов, поддерживающих площадку, нас ждали генерал-лейтенант Ардынов и член Военного совета Дубровин. Они только что пробились по заснеженным путям на лошади, в легких санях, - машину оставили в лесочке на позициях артдивизиона. Ардынов опирался на толстую суковатую палку: он все еще хромал...
   В селе настало затишье, лишь изредка то в одном конце, то в другом разрывались мины.
   И командующий и член Военного совета были в приподнятом настроении от успехов войск армии. Ардынов сказал, обращаясь к Оленину и ко мне:
   - Поздравляю вас, товарищи, с первыми победами. Поздравляю и с присвоением вашим частям звания гвардейских. Прошу пригласить представителей от подразделений...
   Связные помчались в подразделения, находящиеся в обороне, телефонисты закричали в трубки...
   Ошеломленные таким известием, мы молчали в радостном смятении. Наконец Оленин спохватился.
   - Не желаете ли взглянуть на панораму сражения? - Он указал на вышку.
   - Сумеешь взобраться, Василий Никитич? - спросил Дубровин командующего. - Взглянем.
   Ардынову тяжеловато было всходить на такую высоту, но он не хотел выказать перед нами свою слабость и беспомощность, снял очки, протер платком заиндевелые стекла.
   - Попробую.
   Держась за жиденькие старые перильца, наваливаясь на палку, генерал полез наверх. За ним шел Сергей Петрович... На площадке они встали рядышком, положив руки в меховых варежках на барьер, и долго оглядывались вокруг.
   Отсюда хорошо было видно и все село, и поле, и перелески, и дороги.
   На западной окраине села, в поле, на черном от копоти снегу, на черном большаке намертво застыли стальные коробки, когда-то грозные, наводящие на наши ряды страх и смятение. Теперь они курились, догорая. Огибая их, уходили от огня уцелевшие танки. Уходила пехота, оставляя распластанных на снегу убитых.
   - Сколько шло танков? - спросил Ардынов.
   - Шестьдесят два, товарищ генерал, - ответил Оленин. - Вторым заходом могут пустить больше.
   - Такое количество танков, брошенное на одно село, - сказал Дубровин, это уже не признак силы, а признак слабости.
   Ардынов обернулся к нам, серые воробьи над тяжелыми очками зашевелились.
   - Бойцам, что встали навстречу такой лавине, не кажется, я думаю, что противник слаб, Сергей Петрович.
   Дубровин, тронув варежкой белые от инея усы, улыбнулся.
   - Но если они все же встали навстречу, выдержали такой стальной напор, значит, сильны! Мы уже не прежние, Василий Никитич. И немцы это чувствуют.
   Мины в селе стали рваться чаще. Одна хлестнула неподалеку от пожарной вышки. Осколки с жужжанием рассыпались в стороны. Командир бригады забеспокоился.
   - Товарищи, вам оставаться здесь больше нельзя. И не только на каланче, но и вообще в селе. Это небезопасно. Скоро противник начнет атаку.
   Ардынов проворчал недовольно:
   - Что ты нас оберегаешь, будто мы бабы, а не солдаты и войну видим впервые?
   - И на войне бывают случайности, товарищ генерал, - настаивал Оленин, нервничая, и вдруг ударил в колокол, висевший под крышей. Ардынов вздрогнул.
   - Фу, черт, хулиган, напугал! - вскрикнул он рассерженно. Оленин засмеялся.
   - Прошу сойти вниз.
   Позади пожарного сарая уже выстроились командиры и красноармейцы танкисты и пехотинцы. Из нашего батальона были командиры рот, разведчики, старший лейтенант Скнига, лейтенант Тропинин. Я встал на правый фланг рядом с комиссаром Браслетовым.
   Генерал-лейтенант Ардынов взмахнул рукой, и адъютант командующего, ожидая этого сигнала, поспешно вынул из саней знамя; сняв чехол, он развернул его - огненно плеснулось в глаза красное полотнище с портретом Ленина в центре. Адъютант поднес знамя к генералу. Ардынов еще раз протер очки платком, затем взял у адъютанта папку с бумагами.
   - Смирно! - скомандовал Оленин.
   - Всем фронтам, армиям, танковым дивизиям и бригадам, - громко прочитал Ардынов. - Приказ Народного Комиссара Обороны Союза ССР. Город Москва.
   О переименовании Восьмой танковой бригады в Третью гвардейскую танковую бригаду.
   Восьмая танковая бригада отважными и умелыми боевыми действиями, несмотря на численное превосходство противника, нанесла ему значительные потери и выполнила поставленные перед бригадой задачи - остановила продвижение корпуса противника на соединение с танковыми войсками Гудериана.
   Две фашистские танковые дивизии и одна мотодивизия понесли огромные потери от славных бойцов и командиров Восьмой танковой бригады. Боевые действия Восьмой танковой бригады должны служить примером для частей Красной Армии в освободительной войне с фашистскими захватчиками...
   - Командира бригады прошу подойти и принять гвардейское знамя бригады, - с торжественностью произнес генерал Ардынов. Он взял знамя в руки. Подполковник Оленин приблизился, опустился на одно колено и прижал к губам край красного полотнища. Затем принял знамя и, вернувшись, остановился перед строем танкистов. Они подходили и склонялись перед знаменем на колено...
   Потом дивизионный комиссар Дубровин взглянул на адъютанта командующего, и тот достал из саней второе знамя. Дубровин раскрыл папку и прочитал приказ Народного Комиссара Обороны по нашему батальону. У меня вдруг больно застучало сердце, и я туго прижал к груди руку. Я так волновался, что не разобрал толком того, что было сказано в приказе. Врезались навсегда лишь отдельные слова, фразы: "Отдельный стрелковый батальон преобразовать в отдельный стрелковый полк...", "...Отважные умелые боевые действия...", "Переименовать отдельный стрелковый полк в 1-й гвардейский отдельный стрелковый полк..."
   Я опустился на колено перед знаменем, и моего лица коснулся мягкий и прохладный бархат.
   Я принял знамя и встал перед бойцами. Они четко подходили, вставали на колено и целовали край полотнища: комиссар Браслетов, лейтенант Тропинин, старший лейтенант Скнига, Астапов, Рогов, Прозоровский, Чертыханов, Мартынов, Петя Куделин...
   А мины в селе все рвались, то близко, то далеко, и прогорклый, удушливый запах пороха густо стлался по земле. Когда церемония вручения знамен закончилась, генерал Ардынов подозвал Оленина и меня к себе.
   - Какая нужна помощь?
   - Снарядов побольше, - сказал Оленин. - Пушки в основном молчат. А им положено стрелять. Хорошо бы несколько залпов катюш. И если появятся бомбардировщики - а они обязательно появятся, товарищ генерал, - то пришлите несколько истребителей.
   - А у тебя, капитан, прости, гвардии капитан, просьба имеется?
   - Имеется, товарищ генерал, та же самая, что и у гвардии подполковника Оленина.
   - Постараемся просьбу вашу исполнить, - пообещал Ардынов. - А вам, гвардейцы, держаться до последнего!
   Ардынов, попрощавшись, прихрамывая, направился к саням, а Дубровин отвел меня в сторону.
   - Как поживаешь, мальчик? - Это невоенное, "прежнее" слово как-то само собой отдалило нас на миг от этого грохочущего взрывами села, от надвигающихся на него вражеских танков, вражеских цепей пехоты в то общежитие на берегу Волги, в те годы, когда мы были действительно мальчиками, да и Сергей Петрович намного моложе, чем сейчас.
   - Хорошо, Сергей Петрович, - ответил я. - Если вообще на войне можно жить хорошо.
   - Тяжеловато?
   - Приходится.
   - Мы сделаем все возможное, чтобы помочь вам. Очень важно удержать это село в наших руках. Ну, прощай... гвардеец. - Мы опять, как и недавно в Серпухове, обнялись. Дубровин отошел от меня, остановился и, обернувшись, улыбнулся.
   - Знаешь, о чем я хотел попросить тебя? Чтобы ты был осторожен и берег себя. Да раздумал: какой смысл в этой просьбе, если во что бы то ни стало надо выстоять!..
   - Правильно сделали, что не попросили. Все равно не послушался бы. Дубровин сел в сани рядом с Ардыновым. - Позвоните, пожалуйста, Нине при возможности. Скажите, что видели меня.
   - Скажу, Дима.
   Ездовой ударил коня вожжами. Я провожал взглядом сани, пока не зарябило в глазах от внезапно навернувшихся слез.
   7
   Поставив древко на утоптанный снег, обняв знамя, Браслетов стоял неподалеку от пожарной каланчи в окружении разведчиков и поджидал меня, радостно возбужденный и немного растерянный от значительности момента. Он, казалось, не слышал разгулявшегося в селе вражеского огня и все более частых взрывов... Я сказал, подойдя к нему:
   - Надо пронести знамя по переднему краю обороны полка. - Слово "полка" прозвучало непривычно, оно было еще какое-то не обжитое, не свое. - Пусть бойцы увидят знамя, пусть тронут рукой...
   - Обязательно. - Комиссар приподнял знамя. По бокам его тотчас встали Мартынов и Куделин с автоматами наготове, как на торжественном марше. Трое шли впереди, мы - Тропинин, Чертыханов и я - позади.
   Мы пересекли дымную улицу и вышли на окраину села. На огородах наскоро сооружены были стрелковые ячейки и пулеметные гнезда, заваленные сверху досками, бревнами, закиданные кирпичом; сметливые использовали погреба, в банях и во дворах прорубили самодельные амбразуры, между домами танкисты замаскировали свои машины. И танкисты и стрелки-пехотинцы - все готовились к сражению.
   На фоне блеклого зимнего неба и снега знамя проплывало чуть колеблемое, переливающееся и живое, как огонь. Оно задерживалось возле стрелкового отделения или у пулеметной точки, и комиссар, обращаясь к бойцам, кричал, краснея от напряжения:
   - Поздравляю вас с высоким воинским званием гвардейцев! Главная заповедь гвардейца - стоять насмерть! Бить ненавистного врага! Не посрамим ленинского красного знамени, товарищи!..
   Красноармейцы в полном вооружении, иные в повязках от легких ранений, приближались к бархатному полотнищу, преклоняли колено, касались края знамени губами и возвращались на свое место. А знамя плыло дальше...
   У тесовой стены двора под навесом лежали трое раненых. Они ждали, когда за ними приедут санитары, чтобы забрать их и увезти. Увидев нас, они позвали.
   - Поднесите к нам, - сказал один из них.
   Браслетов подошел и свесил над ними полотнище. Раненые гладили холодную и мягкую ткань, разглядывали портрет Ленина, перебирали кисти. А молоденький красноармеец приложил бархатный уголок к щеке и подержал так. Потом проговорил:
   - Не придется походить под этим знаменем... Вылечат - пошлют в другую часть. Не быть мне гвардейцем...
   Чертыханов, присев на корточки, объяснил - он почти всех бойцов в батальоне знал по имени, и его все знали:
   - Ты, Вася, не горюй, ты уже гвардеец. Встанешь на ноги - дай знать. Сам приеду за тобой. Специальную командировку возьму.
   Бледные губы Васи раскрылись в улыбке.
   - Правда, приедешь, Чертыхан? Утешаешь небось...
   - На меня можешь рассчитывать, Вася. - Прокофий подмигнул ему и встал.
   Гвардейское знамя зачехлили. Браслетов в сопровождении разведчиков унес его в штаб.
   Лейтенант Тропинин взял меня под руку, проговорил доверительно, душевно размягченный и в то же время полный решимости и торжественного воодушевления:
   - Знаете, Митя, - прежде он никогда не называл меня по имени, - никогда в моей жизни еще не было такого дня... Такого, знаете, значительного и красивого. - Всегда подтянутый, несколько замкнутый, малоречивый, Тропинин казался мне холодноватым и каким-то отчужденным. Сейчас же глаза его потеплели и увлажнились от нахлынувших чувств; они сделались голубыми и чистыми. - Невероятно! Столько сражается батальонов на всех фронтах!.. А отметили наш. Это хорошо, что мы показали бойцам знамя. У меня у самого оно до сих пор плещется перед глазами. Разве думали об этом, когда сидели в Пробирной палате в "аквариуме"? Гвардейский полк!.. Ну, я в штаб.
   - Передай комиссару, пусть поспешит к Рогову. Противник на этот раз может переменить маневр и ударить именно с юга. Надо проверить, успел ли Рогов заминировать дорогу. Неплохо бы заглянуть к старшему лейтенанту Скниге...
   - Это я сделаю сам. - Тропинин, опустив взгляд, пяткой валенка засверлил в снегу ямку; вскинув голову, он застенчиво улыбнулся и сказал: Попрощаемся, гвардии капитан?
   - Попрощаемся. - Мы обнялись, похлопав друг друга по спинам, по задубенелым на морозе полушубкам.
   - Знаете, о ком я все время думаю? - сказал Тропинин. - В самые, кажется, неподходящие моменты думаю о Тоне. Жив буду, вернусь к ней. Только к ней. Пусть решает.
   - Она тебя ждет, - сказал я. - Она будет счастлива, Володя.
   Тропинин огородами, перелезая через изгороди, направился в сторону штаба. Неподалеку от него хлопнула мина, выплеснув фонтан снега и земли. Лейтенант ткнулся лицом в снег. Чертыханов, наблюдая за ним, отметил упавшим голосом:
   - Готов.
   Но Тропинин встал, невредимый, обернувшись, помахал нам рукой и пошел дальше, мимо притаившихся в укрытиях красноармейцев.
   Огонь противника усилился. Трескучие разрывы мин глушили все звуки. Обстрел выводил из строя людей. Но подавить батареи было нечем: наша артиллерия экономила снаряды. В два часа дня немцы предприняли вторую массированную танковую атаку на Саратово. В ней участвовало более восьмидесяти машин. Наиболее кучно шли они ближе к дороге, огибая машины, сани и танки, оставшиеся тут после бегства из села. От их уплотненного движения в глазах сделалось темно, танки как бы застилали свет.
   Бойцы, приютившиеся в малонадежных стрелковых ячейках, за снежными брустверами, нервничали, наблюдая за приближением стального вала; в их взглядах копилось отчаяние. Минометный огонь оборвался. В наступившей тишине загудела земля от ревущих машин. За машинами густо, толпами валили немецкие солдаты. Длинные полы шинелей сметали со снега серый пороховой налет.
   - Почему молчит наша артиллерия, товарищ капитан? - крикнул боец, подбежав ко мне. - Разве мы сдержим такую лавину? Сомнут!..
   - Сдержим, - ответил я. - Вернись на место... - Мне самому становилось страшновато: неужели у дивизиона не осталось ни одного снаряда? Справятся ли наши танки с такой махиной? Да и пехоты наступало вдвое больше, чем в первый раз.