Андреев Александр. Берегите солнце

   Чертыханов выступил из-за дерева.
   - Велено вас сопровождать, товарищ капитан.
   - Кем велено?
   - Комиссар Браслетов приказал.
   - Врешь ведь.
   - Вот те крест, товарищ капитан!
   Я улыбнулся: никто ему не приказывал, конечно, просто он не терпел, когда меня не было рядом и не с кем было разглагольствовать.
   - По-твоему, я один дороги не найду?
   - Может, и не найдете, вишь, темнотища навалилась... Опять же я вам не мешаю.
   - Чего же ты крадешься за деревьями? Выходи.
   - Боюсь, рассердитесь... - Чертыханов подошел, автомат поперек груди, пилоточка на затылке, лицо, омытое водяной пылью, лоснилось; он указал на окно, откуда неслись бурные и отчетливые аккорды.
   - Видать, золотой характер у человека: заслонился от войны своей музыкой, и живет, и счастлив небось...
   Перед домом задержались еще двое, - должно быть, патруль, - и один из них крикнул:
   - Эй, гражданин, вы с ума сошли! Сейчас же закройте окно!
   Музыка тотчас оборвалась, и свет погас. Стало тихо и настороженно. Патруль не спеша двинулся в сторону Никитских ворот. А мы зашагали вдоль бульвара. Бульвар казался пустым и мокрым. Изредка к ногам шлепались сырые, набрякшие влагой листья. При выходе на площадь патрульные, тихо окликнув нас, посветили в глаза фонарями, проверили документы, и опять кругом стало темно и глухо.
   - Ай-ай-яй, - проговорил Чертыханов, сокрушаясь. - Как будто вымер город. Как будто и жизни в нем совсем нет.
   - А знаешь, что собирается сделать Гитлер с нашей Москвой?
   Прокофий приостановился.
   - Что?
   - Вот что: "Проведены необходимые приготовления к тому, чтобы Москва и ее окрестности были затоплены водой. Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть огромное море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа..." Понятно? Это из его приказа.
   - Эх, паразит! - изумленно воскликнул Прокофий. - Как замахнулся... А ведь, пусти его в Москву, он и вправду приведет в исполнение свой приговор. Как по нотам. У него рука не дрогнет. Ну и злодей!.. - Чертыханов, приподняв голову, окинул взглядом памятник Пушкину; поэт одиноко стоял в сыром осеннем сумраке, склонив непокрытую голову, и думал грустную думу о судьбе Отечества, которому нанесен страшный удар в самую грудь.
   - Вот, Александр Сергеевич, - произнес он, обращаясь к памятнику, какие дела случаются на свете... Думал ли ты, что такая беда захлестнет нашу белокаменную?.. Как там у него сказано, товарищ капитан: "Иль мало нас?.." Не помню...
   Я прочитал:
   Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
   От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
   От потрясенного Кремля
   До стен недвижного Китая.
   Стальной щетиною сверкая,
   Не встанет русская земля?..
   - Встала, Александр Сергеевич, - сказал Чертыханов негромко. Поднялась во весь рост!..
   У входа в дом Нины мы с Чертыхановым расстались.
   - Возвращайся, - сказал я. - Постарайся выспаться получше, завтра может быть много дел...
   - Слушаюсь, - сказал Чертыханов и в сотый раз сегодня кинул за ухо ладонь. - Насчет поспать можете не тревожиться: такой приказ для солдата отрада... - Он поправил на груди автомат, повернулся и зашагал в темноту улицы.
   20
   На лестнице было сумрачно. Лампочки, обмазанные синей краской, источали тщедушный свет. Держась за перила, я осторожно нащупывал ступеньки ногами, как слепой... Женщина, дежурившая у подъезда, увидела цветы, догадалась, должно быть, что иду к Нине.
   - Ниночка два раза выходила смотреть вас.
   Я отпер дверь своим ключом. Днем, передавая его мне, Нина сказала: "Теперь здесь твой дом..."
   Раздеваясь в передней, я услышал гул голосов, доносившийся из кабинета. У меня больно и радостно сдавило сердце, когда среди этих голосов я различил сдержанный и чуть насмешливый басок Никиты Доброва...
   Нина неслышными шагами вышла мне навстречу. Она была в длинном белом платье, в котором встречала вместе со мной Новый год. Волосы, завитые иа концах, касались плеч; на волосах, как на черной полировке, играли слабые блики света.
   - Как долго тебя не было! - сказала она с облегченным вздохом. Думала, совсем не придешь, думала, что-нибудь случилось и тебе срочно пришлось уехать... Ой, цветы! - Она поцеловала меня. - Спасибо. Пойдем скорее. Знаешь, кто здесь? Никита!
   - Слышу, - сказал я. - Когда он приехал?
   - Сегодня. - Нина пытливо, с затаенным испугом взглянула на меня. - Ты надолго?
   - Пока до утра. А там, может быть, еще выкроим время...
   Мы вошли в кабинет, и я сразу же очутился в объятиях Никиты. Он тискал меня своими железными руками, оглушительно хлопал по лопаткам, по плечам.
   - Здравствуй! Шив? И я живой, Димка! Отремонтировали так, что еще на три войны хватит!..
   - Одну-то вынеси сперва.
   Никита как будто раздался вширь, волосы с густой сединой подчеркивали резкие черты молодого лица, блеск синих глаз. Он с любовным удивлением оглядывал меня веселым взглядом.
   - Ах ты, капитан Ракитин! - Он обернулся к Сане Кочевому, как бы приглашая его к торжеству встречи. Кочевой, застенчиво улыбаясь, присоединился к нам. Мы положили руки на плечи друг другу.
   - Вот и собрались, - приговаривал Никита, - вот мы и встретились! И где? На свадьбе Ракитина!.. Разве это не удивительно? Через вражеское кольцо окружения прорвались, сквозь смерть прошли! Жизнь победила! Ты слышишь, Нина? Тоня, Лена, идите к нам!
   В первый момент я никого, кроме Никиты и Сани, в комнате не заметил и сейчас, оглянувшись, увидел сестру свою Тоню и Лену Стогову, жену Сани Кочевого. Лена сидела в углу, в кресле, возле книжных полок. Нижнюю часть лица она загородила книгой, над книгой светились ее глаза, строгие, внимательные, выжидающие, а выше, над белым лбом, как бы курились тихим дымком тонкие волосы. Я бросился к ней.
   - Лена! Командир! - Когда мы учились, Лена была старостой нашей группы, и мы звали ее "командиром".
   Она опустила книгу на колени и улыбнулась.
   - Здравствуй, Дима...
   Я хотел приподнять ее с кресла, но она, внезапно покраснев, тихонько отстранилась. Тогда я наклонился и поцеловал ее в щеку.
   - Тебе идет военная форма, - сказала она, оглядев меня. - И Сане идет. Вообще самая красивая одежда сейчас - военная. Когда я вижу молодого человека в гражданском, у меня сразу возникают какие-то нехорошие подозрения...
   Никита Добров воскликнул с наигранной обидой и упреком:
   - Таким образом, сударыня, моя форма наводит вас на подозрения, которые для меня не совсем лестны... Впрочем, мне это знакомо: ты всегда меня осуждала и держала их сторону. Они ведь дрались из-за тебя, как мне известно...
   Лена немного грустно и смущенно рассмеялась, взглянув на Нину.
   - Так уж и дрались... - Хотя отлично знала сама, что мы дрались. - Но ты, Никита, в любой форме хорош. Настоящий воин, - сказала она.
   - Вот за это спасибо. Лена всегда щедра была на похвалу. Похвалить человека никогда нелишне.
   Я окинул друзей внимательным взглядом: Саня Кочевой, как всегда в минуты возбуждения и взволнованности, шагал от стены до стены, рывком головы откидывал назад волосы, часто и тревожно - без причины - поглядывал на часы, сверкал фарфоровой чистотой белков: Никита тихо покуривал, и сквозь редкий дымок просвечивался насмешливый и хитроватый блеск его глаз; Нина стояла возле пианино, и белое платье ее на фоне черной полировки ослепляло; Лена сидела в кресле и, заслонив нижнюю часть лица книгой, с любопытством следила за нами, уже другими, совсем взрослыми, непохожими на тех подростков с хохолками на макушке, какими мы были в школе ФЗУ; Тоня настороженно молчала, словно чутко прислушивалась к самой себе. Я оглядел их всех и подумал о том, что время, события, жизнь связали нас в один узел, который бессильна разрубить даже смерть. За плечами у нас не такая уж длинная череда лет - на пальцах можно пересчитать, - а воспоминания, чувство преданности друг другу теснили грудь.
   Перед моими глазами явственно пронеслось недавнее прошлое: суматоха общежития, черный хлеб и сладкий кипяток в жестяных кружках; субботники по выгрузке угля для заводской ТЭЦ; лыжные вылазки; первый поцелуй Лены Стоговой в зимний вечер на лесной заснеженной поляне, фиолетовой и будто выпуклой от лунного сияния; знакомство с Ниной Сокол; стремление в Испанию для защиты республики от фашизма; первая роль в кино; страдания, причиненные мне Ириной Тайнинской, мучительные размышления над своей судьбой, над жизненным призванием... И вместе со всем этим тревожило сердце ни на минуту не остывающее чувство ожидания чего-то неиспытанного и ужасного, что может сломать наши замыслы, испепелить самую жизнь. Это "что-то" двигалось неотвратимо, и История предопределила встречу с этим неотвратимым именно моему поколению. И вот оно, мое поколение, сшиблось с бедой грудь в грудь.
   Представились ночи и дни в смоленских лесах, переправа через Днепр, прорыв из вражеского кольца... Сколько наших сложили свои головы... Капитан Суворов, Сычугов, Чернов, Хохолков, похожий на Есенина пулеметчик Суздальцев, Ворожейкин...
   Я позабыл, где нахожусь. Меня как будто окружили со всех сторон мои товарищи, я видел набегающие на нас серо-зеленые мундиры фашистов, я видел их открытые, орущие рты и стрелял в эти рты из клокочущего пулемета...
   Серо-зеленые мундиры вдруг заслонились белым облаком - ко мне подошла Нина. Руки мои дрожали, спину обсыпали колючие мурашки, как во время боя... Нина коснулась пальцами моей щеки.
   - Что с тобой? Ты так побледнел. Рука не болит?.. Мы тебя ждем.
   Двери в столовую были раскрыты. Наше появление Никита и Саня встретили аплодисментами и тут же заставили поцеловаться.
   Богатство стола меня поразило: шеренгой стояли бутылки с вином и коньяками, снежной изморозью отливали бутылки с шампанским...
   - Откуда это у тебя?
   Нина удивилась:
   - Как откуда? Все твое. Днем приезжал Чертыханов с двумя бойцами. Они привезли и сказали, что от тебя.
   Я понял: Прокофий "спроворил" из реквизированной машины и приволок сюда.
   - Ах, бестия! - воскликнул я. - Ну, погоди, сукин сын, я с тобой поговорю...
   А Никита, выстрелив пробкой в потолок, разливая по бокалам пенящееся вино, весело похвалил:
   - Молодец, Чертыхан, понимающий солдат! Дай ему бог здоровья... - Он встал и, обращаясь к Нине и ко мне, проговорил, прикрывая торжественность момента и значительность речи шутливым тоном: - Ну, дети, возьмитесь за ручки. Так... Идти вам рука об руку, дорогие мои, долго, до самого жизненного финиша. Запаситесь терпением и любовью друг к другу до конца пути... - Постепенно шутливость его исчезла. - Мы знаем, какие беды и какие опасности ждут вашу любовь впереди. Но пусть она живет! Должна жить во что бы то ни стало, не страшась ни злости врагов, ни огня взрывов, ни самой смерти! Любовь должна выстоять! - Никита крикнул, ожесточаясь: - Фашизм будет уничтожен! Любовь должна жить вечно! - И, может быть, в этот момент перед его взором возник страшный миг расстрела, тесные объятия могилы, он ощутил вновь тот жгучий порыв к жизни, и от ярости и напряжения на глазах у него выступили слезы; взмахнув рукой, Никита сильно стиснул кулак - тонкий бокал хрустнул, и на стол, на тарелки плеснулось вино. Как бы опомнившись, он разжал пальцы. Тоня осторожно сняла осколки и вытерла его ладонь салфеткой. Никита виновато улыбнулся.
   - Извините... - Ему налили в другой бокал. - Что вы примолкли? Выпьем за молодых!
   Нина приподняла свой бокал и, запрокинув голову, выпила вино до дна, потом лихим гусарским жестом швырнула бокал через плечо на пол - сверкнули звонкие брызги.
   - Веселиться хочу! - крикнула она. - Сегодня мой день, и я счастлива! Дима, налей мне еще шампанского!
   Тоня рванулась к Нине, обняла ее и поцеловала.
   - Голубушка моя, Нина! - Притопнув ногой, она скомандовала: - Слышали приказ веселиться? Саня, разливай!
   Застольная жизнь, как река, изменившая направление, понеслась, вспениваясь на камнях, по новому порожистому руслу. Она относила нас от реального мира все дальше и дальше.
   После третьей, четвертой рюмки на душе сделалось горячо и беспечно. И возникла иллюзия, будто никакой войны нет, враг под Москвой не стоит, окна не занавешены черной бумагой и улицы города полны света и праздничных толп... Мы пили за любовь и за дружбу, мы шумели и целовались, переполненные нежностью друг к другу, и, вспоминая смешные истории, оглушительно хохотали. Мы как будто страшились пристать к берегу и неслись по той бурной реке через пороги и перекаты. Мы старались всячески заглушить в себе мысли о том, что в этот момент в подмосковных березовых рощах поют пули, со стоном выхватываются взрывами деревья, взлетают вверх корнями и с треском, со стоном падают на мокрую землю; кто-то в кромешной осенней тьме, по липкой грязи ползет в разведку, кто-то роет окопчик, чтобы утром легче было стоять перед вражеским натиском, и кто-то, вскрикнув в последний раз, падает навзничь, простроченный огненной очередью... Нам не хотелось об этом думать.
   - Помнишь, Дима, как ты тонул в Волге? - кричал Никита, пытаясь с бокалом в руке дотянуться до меня через стол. - Тоня, помнишь, как мы искали его? Ночь, дождь, ветер!..
   - Тонул, да не утонул! - крикнул я в ответ. - Кому суждено погибнуть от молнии, в воде не утонет!..
   - Саня, иди играй! - потребовала Тоня. - Плясовую!
   Бурная река хлынула на простор кабинета. Саня сел за пианино, а мы взялись за руки и помчались в бешеном хороводе.
   В это время шум нашего веселья властно перекрыл голос Левитана: "Воздушная тревога!" Все замерли, так бывает в кино, когда останавливается аппарат и актеры застывают в самых неожиданных положениях. И в ту же секунду Никита крикнул вызывающе:
   - Презираем! Тоня, выключи радио!
   - Презираем! Презираем! - откликнулись мы. Теперь к Тоне и Никите присоединилась Нина, полетела, как белая птица, легко, бесшумно.
   Казалось, веселью не будет конца, казалось, мы без устали протанцуем всю ночь, а затем, как это бывало раньше, выйдем утром на улицу, и встретит нас синее небо, молодое солнце.
   Раздался телефонный звонок. Он вонзился в наше веселое забытье, как острый нож, поражая в самое сердце. Мгновенно наступила тишина, томительная, отрезвляющая, мы с опасением смотрели на аппарат. Звонки не прерывались.
   - Это мне, - сказал я. Подходя к телефону, я заметил отчаянный Нинин жест - руки ее легли на горло. Послушав немного, я передал трубку Кочевому. - Тебя, Саня.
   - Сейчас буду, - сказал Кочевой, выслушав приказание по телефону, и назвал наш адрес. Он осторожно положил трубку на аппарат, выпрямился, поправил гимнастерку под ремнем и повернулся к жене: - Лена, собирайся. Извините, ребята, надо ехать... - Он шагнул в переднюю, чтобы надеть шинель, но я задержал его:
   - Подожди минуту. - Я внимательно поглядел на Никиту и на Саню. Обещайте мне... Дайте слово: если со мной что-нибудь случится, не оставить моего сына без присмотра. Прошу.
   Никита фыркнул:
   - Какую ты несешь чушь!
   Саня тоже, но несколько растерянно усмехнулся:
   - Вот уж действительно нашел о чем просить...
   Я настаивал:
   - Вы должны ответить мне.
   - О чем ты просишь? - Саня возмущенно развел руками. - Противно слушать!
   Никита, как всегда, перевел разговор на шутку:
   - Ладно, рожайте сына, позаботимся...
   Нина выбежала на середину кабинета, крикнула срывающимся голосом:
   - Не смейте говорить так! - Она рванулась ко мне, как бы заслоняла меня от гибели. - Я не хочу слышать об этом. - Я попытался что-то сказать, но она закрыла мне рот ладонью. - Молчи!
   Кочевой обнял меня.
   - Если ты задержишься в Москве, мы еще увидимся. Но на всякий случай до свидания. Завтра позвони мне в редакцию. А если попадешь в часть, напиши, где будешь...
   Проводив Саню и Лену, мы вернулись в кабинет. Тоня сидела одна. Из открытых глаз ее лились слезы, обильные и тихие. Должно быть, она очень остро ощутила вдруг свою судьбу, свое одиночество, жалела, что рядом не было мужа, с которым успела прожить лишь несколько месяцев. Никита подал мне знак, чтобы я не тревожил ее, не лез с утешениями, и кивком указал на место рядом. Я сел. Нина тоже забралась на диван с ногами. Я обнял ее за плечи. Никита курил, дымок окутывал его седую голову.
   - А все-таки, друзья, судьба изредка балует нас счастливыми мгновениями. Например, этот вечер. Надо же так случиться, чтобы мы все в один и тот же день очутились вместе. И в такой день... - Никита выдохнул дым, разогнал его рукой. - Да. Вот дела-то какие. Одного женил, второго женил, сам в холостяках хожу... Просил одну особу осчастливить...
   - Перестань, Никита, - попросила Тоня и прерывисто, со всхлипом вздохнула. - Пойдем домой. Пора...
   - Через минуту нас здесь не будет, - ответил Никита, вставая с дивана.
   21
   - Тебе сказали, что позвонят, если понадобишься? - спросила Нина, когда Тоня и Никита ушли и мы остались одни в глубокой ночной тишине. Нина все время настороженно и ожидающе поглядывала на телефонный аппарат; он как бы хитро улыбался ей белыми кружочками цифр.
   - Позвонят, или придет Чертыханов, - сказал я.
   - Хорошо бы не позвонили.
   - Не думай об этом.
   - Ладно, не буду. - Нина встрепенулась весело. - Давай посидим за столом еще немного. За нашим, за свадебным...
   Она побежала в столовую, вновь захлопотала у стола. Затем позвала:
   - Иди сюда, Дима. Я уже налила вина. Давай выпьем за нашу жизнь, долгую-долгую. Бесконечную. Как дорога, которая уходит к горизонту, а там, за горизонтом, она уходи: опять куда-то далеко, к новому горизонту...
   - Выпьем, - сказал я. Мы сидели рядышком, плечом к плечу, ощущая одно, пронзительное и дорогое, дороже чего не бывает: счастливы. И, возможно, в огромном потрясенном мире в эту минуту и были счастливы так полно мы одни.
   - Дима, а что вы сделали с теми людьми, которых я видела во дворе?
   - Я их отпустил.
   - Просто отпустил, и все?
   - Да. Знаешь, кто среди них был? Ирина Тайнинская.
   Нина молча и вопросительно взглянула на меня.
   - Как она туда попала?
   - С мужем. Их задержали с чулками. Громадный тюк чулок где-то схватили. На черта им эти чулки?..
   - Это все Сердобинский, - сказала Нина. - Ирина одна никогда бы на это не решилась. Мне жаль ее... Ну и что же дальше? - Нина чуть ближе придвинулась ко мне. - Налей мне еще, - попросила она.
   - По-моему, тебе хватит. Ты запьянеешь.
   - Нет.
   Я налил ей вина. Она выпила и рассмеялась, беспричинно и немного грустно.
   - Хорошо как!.. Плакать хочется, как хорошо...
   Она, должно быть, утомилась, лицо отливало прозрачной белизной, веки закрывались от усталости. Я провел ее в спальню, она легла на кровать и тотчас уснула. Потом я потушил в квартире свет, поднял маскировочную бумагу и приоткрыл окно.
   Ночь была темная, безветренная и сырая. Внизу, вдоль улицы Горького, двигались войска. Приглушенный гул то стихал, то возникал вновь. Слышался рокот моторов, жесткий стук колес по мостовой, конское ржание... Движение войск не прекращалось ни днем, ни ночью, и создавалось впечатление, что движению этому не будет конца...
   На той стороне улицы, над темными кровлями домов, вырвалось пламя, и тут же долетел звук выстрела зенитной пушки. Задребезжали стекла в раме. Нина проснулась и негромко позвала:
   - Дима, ты где?
   - Я здесь.
   - Почему так темно? Я долго спала?
   - Не очень.
   - И ты скучал в одиночестве? Иди сюда...
   Нина встала с кровати, зашуршала, снимая с себя платье: она забралась под одеяло. Я сел рядом.
   - Стреляли? - равнодушно спросила Нина, точно справлялась о погоде, и вздрогнула зябко и радостно.
   - Зенитки били несколько раз, - ответил я.
   В это время в окне заметался зеленый свет: вражеский самолет, пролетая, сбросил осветительный снаряд. Он повис гигантским, точно качающимся от ветра фонарем, кажется, перед самым нашим домом. Свет проник в окно, упал на нашу кровать, на мгновение ослепил Нину, она чуть вскрикнула, точно ей внезапно плеснули в лицо студеной водой. Волосы вспыхнули зеленым огнем, таинственно и тревожно загорелись глаза, и влажно сверкнули зубы. Я наклонился и поцеловал ее.
   Фонарь за окном медленно погас...
   Я не мог заснуть. Думы, неспокойные и нерадостные, больно сдавливали душу. Я думал о нашей судьбе, нелегкой, как все военные судьбы; о том, что наша семейная жизнь может оборваться на одной вот этой ночи, которая затеряется в тысячах других ночей, идущих следом за ней, - она останется лишь в сердце моем и в сердце Нины; что где-то в далекой и чужой земле спешно отливается маленький, оправленный в никель кусочек свинца - пуля, и, возможно, отливают его руки женщины, хранительницы очага, и она не предполагает, что этот кусочек свинца может разбить только что сложившееся, молодое счастье... Война всегда против счастья.
   Среди ночи Нина всем телом вздрогнула во сне, сдавленно вскрикнула и проснулась. Она села на кровати и обвела налитую сумраком спальню странным, диким взглядом. Мне знаком был этот ничего не видящий взгляд, когда все вокруг кажется нереальным, ужасающе страшным, и я не удивился, когда Нина вскрикнула и, заслоняя лицо, выставила руки локтями вперед, как от надвигающейся опасности... Затем, придя в себя, Нина со стоном облегчения опрокинулась на подушку.
   - Тебе что-то приснилось? - спросил я.
   - Да. - Нина сжала мою руку выше локтя, точно все еще не верила, что она дома, в постели, а не где-то там, в страшном, куда увело ее сновидение.
   Я приподнялся, опираясь на локоть.
   - Расскажи, что было после того, как тебя отпустил немец?
   - Австриец, - поправила Нина, в глазах ее все еще стоял страх от пережитого во сне. - Когда он в узенькую щель вытащил меня из сарая, я вскочила и посмотрела ему в лицо, в глаза сквозь его очки: что мне делать, куда идти?.. Я еще не верила, что на свободе. Он был очень встревожен и волновался не меньше моего... Оглянулся направо, налево, потом ткнул пальцем в одну избу, стоящую в отдалении, в сумраке, во вторую избу, а потом махнул рукой на промежуток между ними и легонько толкнул меня вперед, и я поняла, что мне надо идти в проулок, где росла высокая ветла, а рядом с ней был колодезь с журавлем; этот колодезь я приметила днем, когда смотрела на улицу в щелку из сарая... Знаешь, Дима, какое странное состояние вдруг овладело мной... Солдат меня толкает, а я стою, ноги не слушаются. Наконец он почти крикнул: "Скорьей!" И толкнул сильнее. Я сперва пошла тихо, потом побежала. Угодила ногой в какую-то канаву, упала, вскочила и опять побежала. Вот он, колодезь, вот изгородь... Остановилась, прислушалась... Тихо кругом, ни голоса, ни шагов, ни выстрелов. Только сердце стучало в ушах... Сколько времени я тут стояла, не знаю. Может быть, долго, а может быть, минуту, которая показалась мне часом. Донеслись из дальнего конца села голоса, и я не стала искать калитку, перелезла через изгородь на огород. Под ногами зашуршала завядшая ботва. Я так захотела есть, что тут же, наклонившись, нащупала на грядке и выдернула, кажется, брюкву, кое-как вытерла листьями и съела... В это время в село вошла автомашина с горящими фарами. Свет фар осветил огород, я упала между грядок. Машина завернула за угол сарая, где находился Никита, остановилась, и я поняла, что приехали допрашивать Никиту, мучить и что его, наверное, расстреляют... Я заплакала. Сидела на грядке чужого огорода и плакала...
   Нина замолчала, сглатывая подступивший к горлу ком: она и сейчас плакала.
   - Я ругала себя за то, что оставила его одного, будто предательница. Хотела даже вернуться, чтобы... вместе встать перед фашистами... Не вернулась потому, что знала, Никита никогда не простил бы мне этого: моя жертва была бы лишней и бессмысленной. И потом... мне жаль было тебя. Ужас как жаль! Мы бы никогда не увиделись с тобой, у нас никогда не было бы вот этой ночи... - Нина, повернувшись, коснулась моего плеча мокрым от слез лицом.
   - Что же ты плачешь? - спросил я, осторожно вытирая ее щеку ладонью. Никита ведь жив! И мы, видишь, вместе.
   - Да, - сказала Нина; всхлипнув. - Я ведь не знала тогда, что он останется жив. И не знала, что увижу тебя. Я была так одинока в тот миг!.. Представляешь, Дима, осенняя ночь, темнота со всех сторон, темное небо над головой... Такое впечатление, будто весь свет вымер и я одна, маленькая, озябшая, сижу на грядке и плачу... Ем брюкву и плачу... - Нина внезапно и коротко рассмеялась. - Вот чудачка!
   - Что было дальше?
   - Вдруг я услышала, как кто-то идет ко мне по огороду. Я вздрогнула и хотела бежать. "Не бойся, не бойся, девонька", - услышала я. Передо мной стояла пожилая женщина с подойником в руке, она случайно вышла в огород и увидела меня. Она напоила меня молоком, накормила, дала хлеба на дорогу, а потом указала, как незаметней пробраться к лесу... И я пробралась.
   Нина села, прислонившись к спинке кровати, натянув одеяло до горла; рассыпавшиеся волосы темными прядями стекали по плечам, на подушку. В непритворенное окно задувало, врывался прибойный - то стихая, то нарастая рокот движущихся по улице войск...
   Я проснулся первым. В окне серел рассвет, мокрый, ветреный. В комнате было прохладно и тихо, слышно было, как в стекла шлепались снежные хлопья и тут же сползали вниз; по водосточной трубе со всхлипыванием стекала вода.
   Я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить Нину: на моей руке лежала ее голова. Когда она повернулась, я осторожно высвободил руку и неслышно встал. Прикрыл окно. Оделся. Прошел в ванную побриться. В передней задребезжал звонок.
   Я открыл дверь. Передо мной на площадке стоял Чертыханов.
   - Здравия желаю, товарищ капитан! Доброе утро.
   - Что-нибудь случилось? - спросил я, готовый ко всему неожиданному.
   Чертыханов помотал головой.
   - Никак нет! Я, товарищ капитан, всегда страдал от излишка вежливости. Иной раз самому тошно от такой своей тонкости. Долг вежливости заставил меня прийти к вам: желаю поздравить вас с законным браком.