Андреев Александр. Берегите солнце

   - От страха совсем отделаться не удавалось никому, я думаю, - сказал я. - Но побеждать его в себе надо. Перед каждым боем...
   Когда мы вошли в Монино, там еще гремел, перекатываясь с одной улицы на другую, бой.
   Мы остановились у двора передохнуть. Изба была пустая, с черными провалами вместо окон, с сорванной крышей - отсюда только что выбили немцев; в распахнутую дверь еще тянуло теплом и едва уловимым запахом человеческого жилья. Чертыханов вдруг тревожно встрепенулся, уловив за воротами чужую торопливую речь. Он тихо подошел к тесовой стене и заглянул в щель. Жестом подозвал меня. Радист остался у избы.
   Занимая все пространство двора, стоял танк, возле него копошились немецкие солдаты, которые, очевидно, пытались его завести. Танк не заводился.
   Чертыханов достал из сумки бутылку, обошел двор; по лесенке, приставленной к стене, залез на соломенную крышу и швырнул вниз сперва бутылку, затем противотанковую гранату. Он свалился с лесенки и зарыл голову в снег.
   Я едва успел отбежать за угол избы. Раздался глухой, с треском взрыв. В стороны разлетелись щепки разнесенных тесин и клочья слежавшейся соломы. Вверх потянулся тоненькой струйкой дым; с каждой секундой он набухал и чернел, щекотал ноздри ядовитым запахом. Через пролом в стене выполз окровавленный танкист. Он утопил лицо в сером от гари снегу, стал жадно хватать его оскаленными зубами, и снег, где касалось его лицо, делался розовым, танкист отполз еще немного и, обессилев, захрипел и замер. Навсегда. В далеком незнакомом селе, между двух чужих жилищ... Двое остальных остались во дворе, должно быть были убиты наповал.
   Загорелся двор, а потом изба, и Чертыханов подбежал ко мне, схватил за рукав и оттащил к соседнему дому.
   Отбитое нами село являло собой зрелище страшное: лихо, с вихревым завыванием пронеслась тут смерть, навсегда уложив пришельцев на скрипучий, присыпанный порохом морозный снег. Вдоль улиц, на дорогах, исхлестанных разрывами снарядов и мин, замерли искореженные орудия, возле них вразброс валялись, застывая на морозе, солдаты-артиллеристы; курились смрадом танки, опрокинутые тягачи, автомашины; храпели еще живые лошади, в сбруе, в оглоблях; огонь с жадностью пожирал строения, рушил кровли, взметывая в небо россыпь искр...
   Бежав из Монина, противник сосредоточился в лощине между двумя населенными пунктами: Монином и Росицей - танки, автомашины, артиллерия, цистерны, обозы и большое скопление людей. По-видимому, готовился контрудар.
   Рота старшего лейтенанта Астапова заняла оборону на окраине села. Я связался с командиром бригады и просил его выслать две оставшиеся в резерве роты ко мне: одна рота и часть мотострелкового батальона могли не выдержать вражеского натиска.
   В это время Петя Куделин подвел ко мне рослого командира в белом полушубке, с планшетом на боку; большая шапка-ушанка была надвинута на самые брови и касалась очков в роговой оправе. Он назвал себя майором Субботиным, командиром дивизиона реактивных минометов.
   - Приказано сделать один залп, - сказал Субботин. - Прошу поставить задачу.
   Отметив на карте место скопления противника - лощину, майор торопливо ушел.
   Через полчаса мы услышали над головой характерный гул, как будто лопалось и разрывалось само небо. Вслед за тем послышался обвальный, сотрясающий землю грохот, и над лощиной взметнулось пламя чудовищной силы. Уплотняясь в тучу, похожую на гриб, заколыхался черный дым. Наступила жуткая, леденящая душу тишина.
   Батальоны, поддержанные танками, пошли в наступление на Росицу. Дорога пролегала через лощину, куда только что упали мины катюш. Она была черной, как котел. Над ней стояла кладбищенская тишь. В воздухе носился смрад горелого железа и резины, тошнотный запах крови.
   Бойцы, огибая лощину, озирались и убыстряли шаг, чтобы скорее миновать это страшное место...
   Красноармейцы на танках и в пеших цепях быстро достигли деревни Росица и одним стремительным броском выбили из нее немцев. Противник стал отходить по проселочной дороге в лес, в направлении села Саратово.
   Я доложил командиру бригады о том, что Росица захвачена, что батальоны - мой, отдельный, и мотострелковый - занимают оборону на южной и западной окраинах деревни на случай контратаки.
   В настороженном затишье на землю упала внезапная темнота - наступала длинная декабрьская ночь. Распростерлось над головой огромное, без единого облачка небо, в беспорядке щедро рассыпались по его полированной черноте режущие взгляд звезды, крупные, в колючках-лучиках. В темноте вышел на прогулку по рощам и перелескам мороз. Он ударял своим посохом по стволам деревьев, и они, отзываясь, слабо потрескивали; мороз забредал в деревни и села, залеплял окошки белым ворсистым инеем. Протяжно запел под ногами жесткий снег. Стужа пробиралась под мех полушубков, в валенки, леденила ноги. Теплый пар дыхания, схваченный холодом, оседал изморозью на воротниках, на шапках, на бровях; оружие - винтовки и автоматы - побелело, накаляясь и обжигая ладони. Мороз с каждым часом становился круче. Дымы над трубами изб стояли, как штыки, прямо, не рассеиваясь.
   Штаб батальона занимал просторную избу. В избе еще хранилось тепло и чуждый, нездешний запах мыла, вина и пара от мокрых валенок, которые поставили к печке сушить, - запах чужой жизни, чужих, побывавших здесь людей. За столом в переднем углу под образами сидел лейтенант Тропинин. Он озабоченно писал. Трое связных и два телефониста, пристроившись в углу на лавке, пили из жестяных кружек чай.
   Я велел послать за командирами рот и за старшим лейтенантом Скнигой. Связные тотчас поставили кружки с недопитым кипятком, прихватили оружие и вышли.
   - Командир первой роты лейтенант Кащанов ранен, - сказал Тропинин.
   - Где он?
   - У санитаров. На этой же улице, второй дом от края. Пока Кащанова заменяет комиссар Браслетов.
   - Потери известны? - спросил я.
   - Девять человек убито, семнадцать ранено. В основном из роты Кащанова. Командир бригады бросил ее на Монино в поддержку мотострелковому батальону. Поименный список будет позже.
   Из чулана выступила хозяйка, еще не старая женщина с полными округлыми плечами, разрумянившаяся от жара печи; она рада была, что вылезла из погреба, куда ее загнали немцы, и всячески старалась нам услужить.
   - Картошку-то сейчас подать? - спросила она, обращаясь к Тропинину. Молока принесу и капусты.
   - Немного погодите, - сказал я. - Не до еды... И потом, хозяйка, пожалуй, одного чугуна будет мало.
   Женщина заулыбалась, и простое русское лицо ее похорошело.
   - Сейчас второй поставлю, коли мало. Раздевайся, у нас тепло.
   Я сказал Тропинину:
   - Хочу проведать Кащанова. Жаль парня. Толковый был командир.
   Мороз становился все жестче, он как бы стискивал со всех сторон, и дыхание перехватывало от ледяного воздуха. Из-за леса, что темной стеной стоял в отдалении, поднималась луна, выстуженная до рыжей бледности, без блеска, неправдоподобной величины. Она повисла с краю неба, скупо сочась нелунным светом, обведенная многослойными кругами. Она рождала в душе тоску по теплу, по горячему чаю, по ласковым женским рукам...
   Возле дома, где разместились санинструкторы, стояли подводы. Лошади перебирали брошенное им под ноги сено, зябко топтали жесткий снег. В широких санях навалена была солома, чтобы раненым было мягче и теплей лежать.
   В избе на такой же соломенной подстилке лежали раненые, невнятно белели в сумраке марлевые повязки. Пятилинейная лампа с привернутым фитилем освещала один лишь стол, и я, вглядываясь, долго не мог отыскать Кащанова.
   - Вот он, - шепотом сказал Чертыханов, указывая на человека возле стены, накрытого полушубком.
   Я перешагнул через ноги раненого красноармейца и наклонился над Кащановым.
   - Это вы, товарищ капитан? - сипло, с остановками прошептал лейтенант. Лицо его осунулось, кривоватый нос заострился, верхняя губа обнажила кончики зубов. - Как меня садануло... Мина упала сбоку... почти у самых ног... Лицо успел отвернуть, а то бы и лицо... своротило набок... Не знаю, вылечат или нет... Боюсь, инвалидом останусь... Без руки... - Он вздохнул с хрипом и замолчал. На лице выступил пот; капли его как будто переливались в свете лампы. - Жарко... - Левой рукой он сдвинул с себя полушубок, открылась грудь в бинтах. - Жаль, товарищ капитан, самая хорошая пора началась... Фашистов погнали... До слез жаль...
   - Не огорчайся, Саша, - сказал я. - На наш век войны хватит. Мы еще пошагаем с тобой. Меня тоже однажды садануло, - думал, конец пришел: шестнадцать осколков влепили. Ничего, выбрался. И ты встанешь...
   - Хорошо бы, если так, - ответил Кащанов. - Но боюсь... - Он вдруг резко перевернулся на левый бок, отрывисто вскрикнул, глаза туго зажмурились, а раненая рука, сильно ударившись о стену, упала безжизненно, как веревка. Из сомкнутых век выкатилась крупная слеза, подержалась немного на ресницах и сползла на щеку. Он умер: не выдержало сердце.
   Я возвращался в штаб, не видя дороги, в глазах скопился какой-то дрожащий туман, и все вокруг рябило, искажалось... "Как неожиданно обрывается жизнь! - думал я. - Минуту назад он был уверен, что вернется в строй, пусть даже инвалидом, без руки... Как легко, как просто и как страшно..."
   4
   В избе вокруг стола в одних гимнастерках сидели командиры рот: старший лейтенант Астапов, лейтенант Рогов, комиссар Браслетов, Скнига, начальник штаба Тропинин. После морозной стужи они раскраснелись и ожили в тепле. Удачно проведенный бой воодушевлял и веселил.
   - Что ты так долго? - воскликнул Браслетов. - Заждались. Есть хочешь? Картошка давно сварилась.
   Я молча снял полушубок, повесил на гвоздь у двери, подпоясал гимнастерку. Ощущение смерти еще не покидало. Я сел к столу. Хозяйка принесла капусты, поставила картошку в эмалированном блюде, разваристую, исходящую горячим паром. Раскрыли банки с консервами, оставленные в избе немцами. Астапов из-под лавки достал жбан с водкой.
   - Ругать не станете? - спросил он меня.
   - И я выпью. - Я помолчал немного, усмиряя внезапно нахлынувшее чувство жалости к Кащанову, к этим вот сидящим вокруг блюда с картошкой людям, к бойцам, находившимся в обороне на лютом морозе, к себе самому. - Наливай... Лейтенант Кащанов умер, - сказал я.
   - Как! - воскликнул Браслетов, вскакивая. - Совсем недавно я с ним разговаривал! Я еще предупредил его, чтобы он не отморозил в пути руки или ноги. Он даже усмехнулся: ничего, говорит, товарищ комиссар, мина не доконала, так мороз не возьмет, он наш, русский... Поди ж ты!..
   - Что ж, друзья, - сказал Астапов, вставая. - Помянем добрым словом нашего боевого товарища: толковый был командир, простой, не из трусливых...
   Выпили. Закусили. Я спросил Браслетова:
   - Люди накормлены?
   - Да. Кухни пришли.
   - Хорошо. Пусть командиры взводов следят, чтобы не было обмороженных. Через каждые полтора-два часа делайте смену: одна половина в обороне, вторая в избах - пусть греются.
   - Все будет сделано, - отозвался Тропинин и, выйдя из-за стола, наскоро оделся. - Я отлучусь в роты. Водку не пью, а поужинал недавно. - Он вышел, но тут же вернулся - встретил в сенях командира бригады. Вместе с Олениным вошли в избу несколько командиров-танкистов. Мы попытались встать, но Оленин остановил.
   - Приятного аппетита, товарищи командиры! - Он схватил первый попавшийся стакан. - Что ж, с ходу! - Выпил, сорвал с себя полушубок, шлем, швырнул на лавку. - Раздевайтесь, - сказал он своим спутникам. - Подведем итог дня. Обсудим, что делать дальше. - Оленин разрумянился, тоненькая ниточка усиков потемнела в тепле, русые волосы взъерошились, и выглядел он совсем юным. - Позвольте вам доложить, товарищи, результат боевого дня: сожжено, подбито и захвачено тридцать два вражеских танка.
   - Два на счету моих артиллеристов, - сказал старший лейтенант Скнига, вставая.
   Чертыханов, приблизившись к столу, обратился к Оленину:
   - Разрешите доложить, товарищ подполковник?
   Оленин, круто обернувшись на табуретке, с любовным уважением и с улыбкой посмотрел на Прокофия.
   - Ну, ефрейтор?..
   - Один танк на моем счету, - браво отрапортовал Чертыханов. Бутылочкой поразил!
   - Молодец! - Оленин встал и, развеселившийся, довольный первым успешным боем и от этого щедрый на доброту, обнял Прокофия. - Спасибо за службу, ефрейтор.
   Чертыханов, вытянувшись, рявкнул во всю силу, так что подполковник вздрогнул и зажал уши:
   - Служу Советскому Союзу! - и отступил к порогу, к связным и телефонистам.
   Оленин, посмотрев на меня не без зависти, качнул головой.
   - Повезло тебе, комбат. С таким парнем воевать можно. - Он рассмеялся, темная полоска усиков оттенила белизну зубов. - А что, если я заберу его у тебя?
   - Не пойдет, - сказал я.
   - Не пойдет? Ко мне? Сейчас спросим. - Он опять крутанулся на табуретке, слегка задетый моей уверенностью и категоричностью. - Ефрейтор Чертыханов!
   Прокофий с готовностью очутился перед глазами комбрига. Оленин спросил, заглядывая ему в глаза:
   - Пойдешь ко мне служить?
   - Никак нет, товарищ подполковник.
   - Я сделаю тебя своим помощником. Научу танком управлять.
   Прокофий польщенно ухмыльнулся.
   - Танк - это хорошо. Это славно. Крепость! Но пехота лучше. Мы пехотинцы. В пехоте вольготней живется. Шагай себе на своих на двоих, как по нотам. Так что извините, товарищ подполковник: характером мы с вами не сойдемся.
   И командиры и красноармейцы, находившиеся в избе, притихли, прислушиваясь к разговору. Оленин, зажигаясь непокорностью Чертыханова, возвысил голос:
   - А я прикажу.
   - А я сбегу.
   - Сбежишь? Это будет дезертирство! А за дезертирство что бывает?
   - Смерть, - спокойно ответил Прокофий.
   - Ты не боишься смерти?
   - Смерть не теща, пилить не будет. Раз обнимет - и каюк. Шаль только, товарищ капитан останется без моего прикрытия.
   Оленин расхохотался.
   - Ну черт! Ну пехота!.. - Он дружески толкнул Чертыханова кулаком в плечо. Прокофий даже не качнулся, стоял как врытый. - Молодец!
   - Рад стараться! - крикнул Чертыханов с усердием.
   - Рюмку выпьешь?
   - Никак нет, не могу. Свое, положенное уже выпил. Сверх положенного не позволяю: обстановка такая... серьезная. - И опять отодвинулся к порогу, где скопились сумерки.
   Старший лейтенант Астапов крикнул, порываясь высказаться:
   - Тихо, товарищи! Тихо! Позвольте и мне доложить... - И когда за столом поутихли, повернулся к Оленину. - Товарищ подполковник, на счету моей роты тоже один танк. Конкретно, на счету бронебойщика Лемехова Ивана. Сам видел, как он подбил. В мотор попал, потому что танк встал, а вскоре и загорелся...
   - Подтверждаю, - сказал я. - Лемехов из бронебойки даже самолет сбил.
   5
   Саратово располагалось у пересечения дорог. Противник превратил его в перевалочную базу снабжения своих войск. С захватом Саратова немецкая группировка, рвущаяся к магистралям на соединение с танковыми частями Гудериана, теряла важную коммуникацию. Время на внезапность было упущено. А гарнизон Саратова будет драться ожесточенно. Оставалась надежда на темноту немцы боялись ночных налетов: они к ним не привыкли, - и на необыкновенный, почти восторженный подъем красноармейцев, которые неудержимо рвались в бой.
   Я шел с ротой старшего лейтенанта Астапова.
   Луна поднялась и побелела от стужи. Она щедро устилала землю холодным, зеленоватым сиянием. В этом сиянии все заколдованно застыло, все пылало и искрилось. Тени от предметов, от идущих по дороге людей казались осязаемыми и черными, как уголь.
   - Ну мороз завернул, черт возьми! - Астапов с восхищением озирался вокруг и толкал меня локтем. - А ночь-то какая, ночь-то! Взгляните, комбат, сюда!..
   Слева от дороги стеной стояли темные ели, от вершин до корней обсыпанные снегом. С самой верхней ветки упал комок, ударился в белый пласт, покоящийся на широкой ветви ниже, отломил ком побольше, а тот, в свою очередь, обрушил уже нижний, тяжело нависший пласт, и потекла книзу раздробленная пыль, легчайшая, едва колеблемая в воздухе, усеянная лунными искрами.
   - В такую ночь, комбат, - оживленно воскликнул Астапов, приостанавливаясь, - только бы кататься на русской тройке, с друзьями, из одних гостей в другие. С песнями. А, капитан?..
   - Ишь чего захотел...
   Меня догнал комиссар Браслетов, зашагал рядом, заговорил торопливо, обрывая концы слов, как всегда в минуты возбуждения.
   - Побывал во всех ротах, провел беседу с политруками. Еще там, в Росице, надо было пощупать, чем дышат ребята... Бойцы у нас, скажу тебе без хвастовства, богатыри! Честное слово... Не хотят сидеть на одном месте, не хотят ни спать, ни есть - это потом, говорят. Сейчас только вперед!.. Вот что значит успех-то, черт возьми!
   Я взглянул на него сбоку и улыбнулся: шел он все той же легкой походкой, в белом маскировочном костюме, с немецким автоматом на груди, шапка чуть сдвинута назад, к затылку, - мороз не остужал его разгоряченного лица.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросил я. Он с изумлением обернулся ко мне.
   - Отлично! Давно не чувствовал себя так хорошо, как в последние дни, как сейчас, например. Населенный пункт мы захватим, не сомневаюсь ни секунды. Потому что этого хочет каждый красноармеец...
   - Твоими бы устами... - Я опять улыбнулся. Как резко меняет людей война! В хорошую или в дурную сторону, но обязательно меняет до неузнаваемости. В одних она открывает неведомые им самим залежи ценнейших человеческих качеств, с других сбивает то, что сверкающим слоем лежало на поверхности, оставляя пустое, ничем не прикрытое место... Я встретился с комиссаром Браслетовым полтора месяца назад. Что значит в жизни человека этот срок... Где он, тот дрожащий за свою жену и дочурку, бледнеющий при каждом упоминании "воздушная тревога"? Где его надоедливые, отдающие трусостью вопросы: "Захватят ли немцы Москву?", "Пошлют ли нас на фронт?" Между тем Браслетовым и этим пролегли лишь несколько боев и атак, а вот он шагает рядом совсем иной, мой боевой товарищ, как бы обновленный, уверенный и безбоязненный.
   Наступать решено было с трех сторон: с севера, с востока и с запада. На большак, уводящий на запад, посылалась танковая засада с ротой автоматчиков, чтобы преградить путь подкреплениям; на открытую дорогу, ведущую на юг, рота лейтенанта Рогова: встретить выбитого из села противника, не дать ему уйти...
   В четвертом часу мы вышли на исходный рубеж и медленно развернулись в боевые порядки. Примолкшее в ожидании село тонуло во мгле. Луна, все гуще наливаясь тусклой краснотой, клонилась книзу; она уже не светила.
   Через определенные промежутки взлетали ракеты - в одном конце села и в другом, - помигав, гасли: немцы осматривали местность. Изредка веером вспыхивала в темноте россыпь трассирующих пуль, затем доносилась сухая, отрывистая очередь выстрелов. Мины с шорохом, со свистом проносились над головой и падали в Росице. Оттуда летели к нам глухие звуки разрывов. Это был хороший признак: немцы обстреливали нас в деревне, не подозревая, что мы стоим рядом с ними.
   Мимо меня прошли, толкая перед собой противотанковые пушки, артиллеристы. Они торопились, понукали друг друга, переругиваясь.
   - Опаздываешь, старший лейтенант, - заметил я Скниге. - Где твои лошади?
   Скнига, подойдя, весело рассмеялся, - я никогда не видел его унывающим.
   - Сани разлетелись вдребезги! Ничего, на руках выкатим... Выберемся на большак - там пушки сами покатятся. - Взлетевшая ракета на миг осветила его лицо с подкрученными усами, улыбку, блеск глаз.
   А ракеты все взмывали в темное небо, методично, одновременно, как будто ночь спросонья открывала зеленые глаза, озирала все вокруг и опять зажмуривалась...
   Терпение достигало предела. Бойцы, занявшие исходный рубеж, самостоятельно, без команды ползли по снегу, приближаясь к селу, - не могли попусту терять время. Меня тоже охватила смутная тревога, медлить дальше было нельзя. Уж не случилось ли что-нибудь непредвиденное, может быть, не подтянулись другие подразделения...
   Грохот залпов нашего дивизиона донесся слева, из-за темной кромки леса. И почти в тот же миг перед нашими глазами в селе с надсадным, ухающим треском заметались клубки огня с острыми красными стрелами вверх. Гулко стало вокруг, тревожно и бодряще радостно, как всегда перед началом большой, горячей битвы, которая предвещает удачу.
   Танки выдвинулись из укрытий, темные, грозные, рычащие. На них сидели бойцы. Отойдя метров на сто, танки включили фары. В световых струях вспыхнул снег. Огненные лучи взяли село в полукольцо, упираясь в постройки, в деревья, в огороды. На минуту фары погасли. В наступившем мраке видны были тугие стремительные нити трассирующих пуль, летящие навстречу наступающим цепям, вспышки ответных залпов орудий и минометов... Танки, как по команде, снова включили фары, - они были уже у Саратова. Уже ворвались в село. Крик, сливающийся в единый протяжный вопль: - "а-а-а!" - беспорядочная стрельба винтовок, автоматов и пушек - все это носилось над полями в ночи.
   - Вошли, товарищ капитан, - сказал Чертыханов, вглядываясь в сторону села. - Глядите!
   В разных местах загорелись избы. Потом взметнулось высоко, как бы до самых звезд, густо-красное пламя, постояло трепещущим столбом, отбрасывая прочь темень, просветляя каждую веточку на дереве, каждого бойца, недвижно лежащего на снегу, и осело, разливаясь понизу.
   - Горючее поднялось, как по нотам, - отметил Прокофий. - Вот это дали!..
   Стрельба в селе постепенно утихала, а огонь все более разрастался: горели избы, горели машины, пылало горючее, лужей расплеснувшееся вдоль улиц. Дым точно дегтем замазал тусклую луну, заволакивал звезды.
   Мы вошли в село со стороны большака, ведущего на запад, и увидели хаос ночной битвы.
   Я шел по отвоеванной земле, ощущая в себе какую-то огромную силу и правоту. И шаг мой был легок и пружинист, как в момент вдохновения. Мне всегда казалось, что победитель обладает необыкновенной, неотразимой человечной красотой. Освободитель - гуманнейший человек на планете; он освободитель подневольных, он добр, он великодушен, он мститель за содеянное зло. Он красив... Я оглянулся на связных и на разведчиков и улыбнулся от какой-то сердечной преданности им: они шли сторожким шагом, держа наготове автоматы, хорошие, добрые русские ребята, которых война сделала воинами. Я был убежден, что они такими же добрыми пройдут и по чужим землям, по улицам чужих городов, оставляя людям на память свою улыбку и свое крепкое рукопожатие. Им не то что совершать зло, им бы только хватило силы отстоять добро.
   Мы вышли на "середину" села, где стояла церковь.
   Старинная, просушенная временем церковь пылала и рушилась, источая жар. Купол колокольни, охваченный огнем, чуть осел набок, подержался так мгновение и, отвалившись, с треском полетел вниз, грохнулся на землю, рассыпая искры. Когда обвалилась кровля, на какой-то момент мелькнула позолота иконостаса, глянули лики святых с огромными, словно остановившимися от ужаса, как перед казнью, глазами, и тотчас все это потонуло в дыму и в пламени.
   За церковью открывалась небольшая площадь села. На ней, на утрамбованном, перемешанном с копотью снегу стояли машины, тягачи, танки, мотоциклы, исправные и искореженные или сожженные, - все, что было застигнуто на этом месте, что не смогло уйти, уползти. Среди машин валялись трупы солдат и офицеров...
   Здесь меня нашел старший лейтенант Астапов. Он устало подошел ко мне, подал руку - еще бы: не виделись с вечера, а встретились после боя, живые!
   - Товарищ капитан, мы захватили какой-то очень важный пункт, - спокойно сказал Астапов. - Здесь скопилось столько всего, что я даже осмыслить не могу: и машины, и танки, и пушки, и склады... Оторопь берет.
   - Погодите, не то еще будет, - пообещал я. - Надо привыкать. Итог наступлений, успешных, конечно, - трофеи, пленные и отвоеванные селения, города, народы... Да, да. Именно народы! Немцы с этим пунктом так запросто не расстанутся. Надо подготовиться к встрече.
   - Встретим, товарищ капитан. - Астапов был невозмутим и нетороплив, будто речь шла о самом обычном. - Ребят положил в оборону, каждому второму приказал спать. По очереди. До утра ничего не случится. Уверен. А утром оглядимся. Что делать с пленными? Их много.
   - Утром оглядимся, - ответил я его словами. - Уже светает...
   Из роты лейтенанта Рогова, высланной в засаду на южную дорогу, прибежал связной. Красноармеец торопливо рассказал, что рота ведет бой на дороге, что выбитые из села немцы "прут дуром" и сдерживать их очень трудно, и комиссар Браслетов и лейтенант Рогов просят поддержки...
   Я приказал Астапову послать взвод лейтенанта Прозоровского на помощь Рогову и попросил подполковника Оленина пустить вдоль дороги танки. Оленин обещал.
   - Что там делается на дороге, товарищ капитан! - воскликнул связной красноармеец, потрясенный увиденным. - Все забито машинами, подводами, танками. Немцы мечутся как угорелые, стреляют куда попало. Наши ребята подползают вплотную к дороге и забрасывают их гранатами. Немцы оставляют машины, бегут в лесок, лезут по снегу... Ну и дела!.. Слышите? - сказал связной, задерживая шаг.
   Мы прислушались. Издали, со стороны дороги, долетали сюда приглушенные расстоянием, разорванные щелчки выстрелов, хлопки гранат и мин.
   Я огляделся: вокруг горели избы, и красные и черные текучие полосы траурно ложились на площадь, вызывая в душе тяжкое, гнетущее ощущение. В этих красно-черных полосах с причитаниями метались люди - женщины и ребятишки, - спасали из горящих домов имущество, не успевшее сгореть.