Андреев Александр. Берегите солнце

   - Спасибо.
   - Я уже час, как пришел. По улице гулял, боялся будить...
   - Заходи.
   Чертыханов неуверенно топтался на месте.
   - Больно строго вы смотрите, боязно заходить.
   - Разве ты в чем-нибудь виноват?
   - Солдат всегда в чем-нибудь виноват. Как по нотам. - Я кивнул ему, и он осторожно перешагнул порог, спиной прикрыл дверь. - Разрешите раздеться?
   - Раздевайся и проходи. - Я приложил палец к губам, призывая к тишине.
   Прокофий осторожно, на носках сапог шагнул в столовую, окинул взглядом неубранный стол с остатками угощений и вин, зябко повел лопатками, потирая руки, - уверен был, что сейчас и ему перепадет...
   - Где достал все это, сознавайся? - шепотом спросил я. - Разве это твое, что ты так распоряжаешься?
   - Никак нет. Не мое, но наше. Отбитое у грабителей. Не мог удержаться. Ведь свадьба, товарищ капитан. Неужели не понравилось? А я старался... Чертыханов хитро косил на меня насмешливым глазом.
   Я рассмеялся:
   - Жулик ты, Прокофий. Хотя Никита Добров и сказал, что ты молодец.
   Чертыханов приосанился и отметил с важностью:
   - Никита - парень с головой, он понимает толк в жизни. Он попрактичнее вас будет, товарищ капитан...
   - Ладно, садись, выпьем...
   - С большой охотой, товарищ капитан, а то в горле хрипы какие-то появились, промочить надо...
   - Наливай.
   Чертыханов наполнил рюмки, привстал и отчеканил:
   - С законным браком вас!
   Я погрозил ему, показывая на дверь в спальню, и он, поперхнувшись, пригнулся и прошептал:
   - За долгую совместную жизнь... - Выпил одним глотком, покрутил головой, чуть морщась. - Эх, хорошо!.. Нет, товарищ капитан, Чертыханов и в самом деле молодец! Мы за эту влагу рисковали головой.
   - Ешь, после хвалиться будешь, - сказал я. - Что в батальоне?
   - В батальоне, товарищ капитан, тихо и мирно. Ни звонков, ни приказов. Забыли про нас. Мы свое дело завершили, теперь начальство все свои заботы по другим рельсам направило, другие дыры образовались - их надо затыкать. - Он причмокивал, закусывая. Щеки его сразу сделались тугими и порозовели. - А я, товарищ капитан, вашего приказания насчет сна не выполнил. Ходил с ребятами в ночной обход. Вернулись ни с чем. Не задержали никого, не постреляли даже, не то что в прошлые ночи. Бойцы наши сейчас отсыпаются, а я вздремнул немного и сюда... Разрешите еще одну? - Он выпил и опять, морщась, покачал головой. Я отнял у него бутылку, и Прокофий недоуменно и с мольбой уставился на меня, точно я совершил что-то непозволительное. - Товарищ капитан, разве вы не знаете, что бог любил троицу? - Я налил ему третью рюмку. - Спасибо за гуманность. Эту рюмку я приберегу до вашей жены. Выйдет к нам, и тогда...
   - Дима! - послышался голос Нины.
   Я быстро прошел в спальню. Нина сидела на кровати. Восхищение мое медленно сменилось тоской, мне стало страшно: скоро, очень скоро наступит момент, который разъединит нас надолго, быть может, навсегда. Я ощутил, как кровь медленно отлила от лица, и Нина спросила, испуганно расширив глаза:
   - Ты побледнел оттого, что подумал о нашей разлуке?
   - Да.
   - Зачем? Ведь мы вместе. Мы всегда будем вместе... пока... пока живем на земле...
   Я никогда не верил в слияние душ, не понимал, как можно быть вместе, находясь на расстоянии, и еще крепче прижал ее к себе.
   - Кто там пришел? - спросила Нина, осторожно освобождаясь.
   - Прокофий.
   - За тобой? - испугалась она.
   - Пришел поздравить...
   - Я сейчас выйду к вам.
   Чертыханов недвижно сидел, облокотясь о стол и положив на ладонь тяжеловатый свой подбородок; его глаза, утратившие обычную хитроватую ухмылку, смотрели в одну точку, не мигая.
   - Ты, кажется, загрустил?
   - Думаю, товарищ капитан. - Вопреки своему обыкновению он не встал. Из такого-то дома, теплого, чистого, просторного, от жены - да в осеннюю стужу, в дождь, в огонь, под пули... Ох, неохота, товарищ капитан! Выть впору, как неохота. А надо. Вот как надо. - Он провел ребром ладони по горлу. - Позарез надо.
   - Надо, Прокофий, - сказал я, садясь напротив него.
   Прокофий гулко вздохнул.
   - Подумать только: Москва, наша Москва, столица всего мирового пролетариата, на осадном положении. Даже не верится.
   В столовой появилась Нина. Чертыханов поспешно вскочил, опрокидывая стул, сказал тихо:
   - Позвольте вас поздравить с законным браком.
   - Спасибо, Прокофий. - Нина поцеловала его.
   - Вам спасибо. За такой поцелуй можно идти на смерть, как по нотам! Позвольте выпить за ваше здоровье! - Выпив рюмку, он звучно чмокнул донышко. - Вот теперь хватит. В самый раз. Теперь, товарищ капитан, приказы исполнять намного будет способнее.
   Некоторое время мы молчали. Минута расставания подступила вплотную, к самому горлу. Мне страшно было смотреть Нине в глаза. Смятение мое выдавала рука, лежавшая на столе: пальцы непроизвольно выбивали дробь. Нина прикрыла их своей узенькой рукой.
   - Не надо, - сказала она тихо и встала; выйдя в кабинет, позвала Чертыханова. Они о чем-то пошептались там, должно быть, она просила Прокофия о том, чтобы он за мной "присматривал". Я слышал, как Чертыханов пробасил:
   - Будьте уверены...
   Они вышли. Нина была немного озабоченная и строгая. У Прокофия был беспечный вид подвыпившего человека.
   - Я сейчас пойду по своим делам, а затем приду к вам в батальон, сказала Нина.
   - Но ты можешь нас не застать.
   - Застану, - уверенно ответила она. - Я только уберу немного со стола.
   - Подожди. - Я усадил ее рядом с собой. И замолчал, подыскивая нужные слова.
   Чтобы не стеснять нас своим присутствием, Чертыханов, взяв стопку тарелок, ушел на кухню.
   - Как бы тебе объяснить, Нина, - проговорил я. - Ты теперь не свободна принимать решения самостоятельно. Пойми меня правильно... Ты теперь не одна... Ты обязана думать о нем, который у нас будет... Ты обязана его оберегать... И понимаешь... - Я запнулся, и она, не раздумывая, подсказала:
   - Тебе бы не хотелось, чтобы я вернулась опять туда, в леса?
   - Да, - сознался я. - И здесь для тебя хватит работы...
   Нина нахмурила брови, отняла у меня руку и положила ее на горло.
   - Хорошо, Дима, я подумаю. Я скажу тебе о своем решении, когда приду к тебе в батальон.
   - Ты только не думай, пожалуйста, что я чего-то испугался или еще там что...
   - Нет, нет, - поспешно отозвалась Нина. - Я ничего такого не думаю.
   22
   Браслетов неожиданно и по-дружески обнял меня.
   - А ведь сдружились мы с тобой, Ракитин! - воскликнул он, впервые переходя на "ты". - Я схожусь с людьми медленно и нелегко - сомнения грызут душу: все думается, что человек не такой, каким хочет казаться, что внутри он совсем иной... А ты такой, какой есть, без хитрой подоплеки. И знаешь, чем ты меня сразил: у тебя тоже есть жена, но ты ни слова о ней не сказал. А я распинался перед тобой - противно вспоминать...
   Я прервал его:
   - Не надо об этом, Николай Николаевич. Мы друг друга поняли?
   - Вполне.
   - Вот и хорошо. Главное - понять друг друга и поверить.
   Браслетов становился все более уверенным в своих поступках и все более чувствовал себя хозяином в батальоне. Красивое, нежных девичьих линий лицо его немного огрубело, на нем заметно проступали - как бы вновь прорезывались - волевые черты, которые безошибочно формируются опасностью.
   - Прощание с Москвой не страшит, - как бы вслух подумал он, пошевелив круто изогнутой бровью. - Беспокоит другое: не вернуться бы нам в нее, пятясь задом.
   Я рассмеялся:
   - Откуда такие мрачные мысли, Николай Николаевич! Загадывать, что с нами будет впереди, занятие бесполезное. Уверен в одном: придется тяжело. До невозможности. А если случится полегче, то это будет для нас вроде приятного сюрприза.
   Браслетов тоже рассмеялся, беспечно и как будто с облегчением.
   - Ты прав. Привык я к тебе, честное слово! Как будто знаю тебя давно-давно...
   - И я привык к тебе, - сказал я. - За первые наши беседы - они были резковаты большей частью по моей вине - приношу извинения. Совершенно искренне...
   Браслетов отступил от меня на несколько шагов, точно испугавшись чего-то.
   - Нет, нет, - запротестовал он. - Даже вспоминать об этом не надо.
   - Согласен. Не будем вспоминать. Садись, обсудим положение. Необходима особая бдительность на марше: не привести бы к фронту вместо батальона роту.
   - Нам опасаться нечего. Бойцы один к одному, - возразил Браслетов. Но замечание мое вселило в него невольное беспокойство. Он встал. - Пойду соберу своих ребят, проведу с ними беседу...
   - Потом ты можешь навестить жену и дочку, - сказал я.
   Комиссар вдруг заволновался, хотя всячески старался скрыть это волнение.
   - Если не возражаешь, я схожу на часок. Извини меня...
   Когда комиссар ушел, я позвонил Нине. Никто не отозвался. На душе было неспокойно, сердце болело, я просто чувствовал это физически.
   За стеклянной перегородкой появился лейтенант Тропинин, сдержанный, подчеркнуто аккуратный, с четкими движениями.
   - Машин на ходу оказалось три, - доложил он. - Остальные не пригодны. Бензин слили в эти три полуторки. Но шоферов только два.
   - Ладно, что-нибудь придумаем, - сказал я. - Спросите, нет ли среди наших бойцов водителей. Продовольствия хватит на сколько суток?
   - Думаю, суток на двое. С натяжкой, - ответил Тропинин. - Какое направление возьмем, чтобы разработать маршрут движения?
   - Подольск, Серпухов, возможно, Тула.
   - На какой час назначите выступление?
   - На шесть часов завтра, - сказал я. - Соберите командиров взводов.
   Тропинин привел лейтенанта Кащанова, лейтенанта Самерханова и младшего лейтенанта Олеховского. Они молча сели на диван, ожидая, что я им скажу.
   - Ну, друзья, не надоело еще сидеть здесь? - спросил я. - Душа на фронт, к месту сражений, не просится?
   Командиры заулыбались.
   - На фронте холодно, товарищ капитан, сыро, - отозвался Кащанов. - А здесь тихо, тепло и сытно. Всю жизнь бы так провоевал...
   - Да и весело, - сказал лейтенант Самерханов, коренастый, широкогрудый парень с черными сросшимися бровями, нависающими над глазами узкого и длинного разреза; он привлекал меня диковатым нравом с мгновенными вспышками радости или гнева.
   - В каком смысле весело? - спросил я его.
   - Людей интересных задерживали... Биографии интересные...
   - Он главным образом девушек задерживал, - пояснил младший лейтенант Олеховский. - Или они его задерживали - не поймешь. С одной всю ночь на крыше продежурил, зажигательные бомбы тушил.
   Самерханов подпрыгнул от внезапного возмущения:
   - Зачем смеешься? Разве это плохо - зажигалки тушить?
   - Сядь, тебя разыгрывают, - спокойно сказал Тропинин. - Тушил так тушил. Это похвально.
   - А зачем так говорить? Зачем меня разыгрывать? Разве это честно?
   - Успокойся, - сказал я. - Все уже позади. Прощайтесь с Москвой, с девушками, которые вас задерживали. Готовьтесь к долгой дороге, она будет нелегкой - сто с лишним километров... На транспорт не надейтесь. Обратите внимание на обувь, чтоб ни один из бойцов не стер ноги в пути. Не упускайте мелочей, которые могут превратиться в крупное бедствие.
   - Будет исполнено, товарищ капитан, - сказал лейтенант Кащанов, всегда неторопливый и обстоятельный. - Бойцы знают, что им предстоит большой поход.
   Отпустив командиров, я позвал за перегородку Петю Куделина.
   - Я сейчас уйду, - сказал я ему. - Хочу попрощаться с матерью. Ты останешься здесь. Сиди у телефона. Если позвонит моя жена, скажи, чтоб ехала на Таганскую площадь. Я буду там. Если позвонят от майора Самарина, то позовешь лейтенанта Тропинина. Он здесь. Понял?
   - Так точно, понял. - Куделин тут же сел за стол и пододвинул к себе телефонный аппарат.
   Москва опустела. Точно ураган, ворвавшись в город, пронесся по улицам, по площадям и, наигравшись вдоволь, умчался, оставив на мостовых клочья газет, кучи мусора, россыпь расколотых стекол, осколки от зенитных снарядов. Лишь баррикады из мешков с песком, бетонные надолбы и стальные противотанковые ежи на городских оборонительных поясах - Садовом и Бульварном - держались прочно и, казалось, навсегда. На этих укреплениях предстояли последние бои за столицу...
   Я шагал по знакомым, исхоженным мной улицам осажденной Москвы и с прощальной печалью оглядывался вокруг.
   Чертыханов, шагая сзади меня, не тревожил вопросами - он понимал мое состояние.
   Дома я застал мать в слезах.
   - Наказал же меня бог непутевой девкой! - прокричала она, когда я вошел. - Что она делает, Митя!.. Скажи ты ей.
   - А что, мама?
   - На войну уходит, - сказала она, кивая на перегородку, за которой находилась Тоня. - Зачем мне жить, если вас не станет рядом? Ты уйдешь, она уйдет - что мне делать на свете?
   Мать показалась мне маленькой, беспомощной, поникшей от горя. Выступающие лопатки вздрагивали, по морщинкам на щеках ползли слезы. Я вытирал их платком, а они все текли и текли...
   - Не надо, мама, - проговорил я. - Никуда она не пойдет.
   Из другой комнаты вышла Тоня, одетая в черный костюм, высокая, стройная и сильная, огромные зеленые глаза в тяжелых веках смотрели озабоченно, точно она решала глубокую жизненную задачу, но еще не решила окончательно.
   - Почему ты считаешь, что я не пойду? - спросила она. - Пойду. Я была в военкомате; меня могут направить в школу военных летчиков.
   Мать резко обернулась к ней, взмахнула маленькими кулачками.
   - Без тебя там не обойдутся! Летчица. Не согласная я!
   Я улыбнулся: мать не умела ругать нас, никогда не ругала, не могла настоять на своем, и сейчас она, наскакивая на Тоню, выглядела немного смешной, забавной и жалкой.
   - Не согласная - и все тут! И ты должна мне подчиниться. Я мать! Я не велю!
   - Перестань, мама, - спокойно сказала Тоня, отстраняя ее от себя. Чего раскричалась? Если я решусь, то никакие твои слезы не помогут. Перестань плакать. Перестань сейчас же. Сын уходит - ты его не останавливаешь?
   Мать сказала строго, почти торжественно:
   - Он сын. Разве я могу его удерживать? Мне не дано таких прав. Если матери будут удерживать своих сыновей, - кто на защиту нашу встанет? Ты, может? Такие, как ты?! Я тебя не пущу, Антонина, так и знай.
   Мать для устрашения шаркнула ногой в подшитом валенке. Тоня упрямо повторила:
   - Решусь - слезы твои и угрозы не помогут.
   Мать снова шаркнула подшитым валенком.
   - Ну и ступай! - крикнула она. - Хоть сейчас. И знай: нет у тебя матери, а я буду знать, что дочери у меня нет. Нету! Отказываюсь от тебя.
   Тоня взглянула на нее громадными зелеными глазами, печально усмехнулась:
   - Чего наговорила - и сама не знаешь. Отказываюсь... Умрешь ведь, если откажешься, старенькая... - Она попыталась обнять ее, но мать отстранилась, отмахиваясь:
   - И умру. Лучше умереть, чем жить одной...
   - Я тебе умру! - пригрозила сестра, сдавливая ее в объятиях.
   - Пусти! - крикнула мать. - Пусти, говорю... Ох, косточки мои! простонала она, сдаваясь.
   Через минуту мы сидели втроем на диване; Чертыханов, чтобы не мешать нам, незаметно вышел на крылечко. Мать облегченно вздохнула и улыбнулась светло-светло, как солнце, ощутила возле себя тепло наших плеч, рук.
   - Никуда она от тебя не уйдет, мама, - сказал я.
   Тоня промолчала, и мать толкнула ее локтем:
   - Слышишь, что тебе приказывают?
   - Слышу, мама, - отозвалась сестра, замкнуто глядя в одну точку. Володя Тропинин ничего тебе не передавал для меня?
   - Нет.
   Мать встрепенулась.
   - Печку надо затопить, холодно что-то... И чаю согреть. - Своей суетливостью она старалась отдалить минуту расставания со мной...
   За окном зашумел дождь, глухо застучал в стекло, вызывая невольную дрожь. Тоня зябко повела плечами и пододвинулась ко мне.
   - Он не сказал, что придет сюда?
   - Кто?
   - Володя Тропинин.
   - Нет.
   - А ты не напомнил, что ему надо прийти сюда? Не пригласил?
   - Он тебе нужен?
   - Не знаю. Он очень несчастен.
   - С чего ты взяла? Он признавался в этом?
   - Он никогда не признается, - сказала Тоня. - Он не умеет жаловаться. Но я знаю, вижу: он носит в душе большое горе.
   Я вспомнил горькую усмешку Тропинина, его всегда печальные глаза и согласился:
   - Может быть...
   Мы долго сидели молча, изредка обмениваясь краткими замечаниями. Моя мысль всякую минуту возвращалась к Нине: где она, что делает, сможем ли мы повидаться перед отходом?.. Едва я успел подумать об этом, как форточка с шумом раскрылась, в комнату ворвались капли дождя - это, рывком распахнув дверь, вбежала Нина, необыкновенно оживленная, легкая, какая-то вся праздничная. Она поцеловала мать.
   - Здравствуйте, мама! Ах, я готова повторять слово "мама" тысячу раз: мама, мама, мама!.. С самого детства не произносила его... Здравствуй, сестричка!.. - И Тоню она поцеловала. - Здравствуй, мой муж, самый красивый, самый щедрый, самый мужественный!
   Я с изумлением следил за ней. Сзади нее, у двери, стоял и затаенно ухмылялся Прокофий Чертыханов.
   - Что ты на меня так глядишь? - спросила Нина. - Не узнаешь? Это я, твоя жена. Нина... Знаешь, где я сейчас была, с кем разговаривала? - Я пожал плечами. - С майором Самариным.
   - Зачем тебе это понадобилось? - В первую минуту я подумал о том, что она просила его не отправлять меня на фронт.
   - Он приказал тебе зачислить меня в твой батальон.
   - Ты с ума сошла!
   - Не хочу больше расставаться с тобой, - заявила Нина решительно. Никогда.
   - И не страшно тебе? - встревоженно спросила мать.
   - Нет, - сказала Нина. - Страшнее того, что было, не будет.
   - Я не возьму тебя, - сказал я. - И не рассчитывай.
   - Прикажут - возьмешь.
   - Где ты нашла майора Самарина?
   - Я позвонила ему, и он меня принял.
   - Кто тебе дал номер телефона? Чертыханов? - Я теперь только понял, о чем они говорили сегодня утром. - Ну не мерзавец ли ты, Чертыханов, после этого? Везде ты суешь свой нос!
   - Меня спросили - я ответил, - сказал Чертыханов. - Консультация.
   Я сел возле Нины.
   - Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? Как мне жить на фронте, как воевать, если жена рядом? Чтобы я все время дрожал за тебя?..
   - Ты не будешь дрожать, - ответила Нина. - Мне здесь не легче, одной-то... Я все продумала. И о сыне не тревожься. До этого еще далеко...
   Через час явился Тропинин. Он снял с себя шинель, привычно расправил гимнастерку под ремнем, распрямился.
   - Извините, товарищ капитан, мне разрешил отлучиться комиссар Браслетов. Он вернулся. Я хочу вам доложить, что батальон к выступлению готов.
   - Садитесь, - сказал я, указывая на стул возле стола.
   Тропинин не проронил больше ни слова. Он безотрывно смотрел на Тоню, изредка застенчиво и грустно улыбаясь.
   Тоня, не сдержавшись, крикнула ему:
   - Что ты на меня смотришь? Уставится своими глазищами и молчит. О чем ты хочешь меня спросить - спрашивай. И что ты хочешь, чтобы я ответила? Она откинулась всем телом на спинку дивана и заявила глухо: - Останься живым, Володя. Вернись...
   Лейтенант Тропинин чуть привстал, волнение перехватило ему горло:
   - Это очень трудно, Тоня, но я постараюсь... Спасибо... - Он медленно опустился на стул и прикрыл глаза ладонью.
   Глава вторая
   1
   Теперь, когда наступили минуты душевного затишья, прожитые сутки показались нам изнурительно длинными. Это спокойствие было для нас коротким, но сладким отдыхом на крутой, каменистой и дальней дороге: тяжкая ноша сброшена к ногам, и ты, облегченно вздохнув и растянувшись на лужайке, можешь наблюдать, как по голубой пустыне неба бредут караваны белых облаков с округлыми боками.
   Больше всего на свете я люблю облака, тугие, высушенные ветрами до кипенной, скрипучей белизны облака в высоком небе, охваченном голубым пламенем. Они недвижно стоят, не заслоняя солнца, на далеком горизонте, подобные величавым утесам, или проплывают, выгнув крутую и могучую грудь, куда-то в бесконечность, одинокие, бесприютные и гордые... Я люблю наблюдать, как облака темнеют, наливаясь фиолетовой и немного тревожной, как бы волшебной влагой. Тогда они тяжелеют и под собственным грузом клонятся книзу, а радостные порывы ветра, омывая днища туч, проносятся по траве, по кронам деревьев, как предвестники недолгого и счастливого ливня. Если ливень опрокинулся далеко, то шума его не слышно, и оттуда, где прошел дождь, вдруг хлынет невидимой рекой свежесть, полная запахов цветов, трав и листьев, свежесть, похожая на душистое и прохладное вино... Облака в высоком летнем небе. Они вселяют в душу сознание величия. Они наводят на мысли о веках, о возникновении и исчезновении городов, народов. Они молчаливые свидетели небывалых сражений на земле.
   ...Мы сидели в нашем "аквариуме" на Бронной и нетерпеливо ждали приданную нам роту старшего лейтенанта Чигинцева: где ее искать в этом огромном городе, мы не знали.
   Лейтенант Тропинин, развернув на столе карту, вглядывался в нее, изредка отмечая что-то цветными, тонко отточенными карандашами: в его склоненной голове, в приподнятых углами плечах угадывались озабоченность и упрямство.
   За другим столом комиссар Браслетов, непривычно лихо сдвинув на затылок фуражку, торопливо исписывал в блокноте страницу, перечеркивал, шумно вырывал и, смяв в кулаке листок, отшвыривал в угол и опять начинал писать; щеки его пылали, дуги бровей то смыкались, то расходились; я знал, что он сочинял прощальное письмо; он без памяти любил жену и сейчас наверняка давал ей, более мужественной и стойкой, чем он сам, наставления, как жить, как вести себя...
   Я думал о предстоящем походе, о предстоящих испытаниях.
   Мысль о смерти за тревогой и хлопотами последних дней притупилась, будто ее и не было вовсе.
   Но сейчас она приобрела жгучую остроту и минутами доводила до отчаяния. Жалость к Нине пронизывала сердце насквозь: что с ней будет, если меня не станет на свете? И зачем я беру ее с собой? Не прибавит ли она к тем страшным опасностям, какие нас ждут, еще и страх за ее жизнь? Возможно, что так оно и будет... В то же время я понимал, что сейчас сломить ее волю и оставить здесь одну было бы невозможно и безжалостно.
   Чертыханов приглушенно, хриповатым баском поучал Куделина, как жить:
   - Ты, Петя, еще чудачок... Заладил одно: автомат, пулемет, танки... Самое главное оружие у бойца на войне - ложка. Без нее, родимой, солдат будто и не солдат - безоружен. Да...
   Петя давился от смеха:
   - Немец на тебя попрет в атаку, а ты его по лбу ложкой?
   - Нет, Петя, немца надо встречать пулей, гранатой, а то и штыком. Ничего этого под рукой нет - зубами грызи... Но ложка должна быть за голенищем правого сапога. Без нее ноги протянешь еще раньше, чем враг в атаку пойдет... Вот она у меня какая, деревянная, чтоб легче носить было, и глубоконькая: иной должен три раза черпать, а я один раз - и сыт, как по нотам...
   В это время сильно хлопнула входная дверь, затем кто-то спросил отрывисто:
   - Где тут капитан Ракитин?
   В окошечке перед нами возникло длинное, налитое багровостью лицо, точно кто-то однажды сжал ладонями виски, слегка выдавив выпуклые, бледно-голубые, с веселой сумасшедшинкой зрачков глаза.
   - Ничего себе, устроились... Как же к вам пролезть?
   - Вот здесь дверца, товарищ старший лейтенант, - подсказал Петя Куделин.
   Дверца распахнулась с таким треском, что верхняя, стеклянная ее часть хрустнула и осколок звякнул об пол...
   Перед нами предстал человек в распахнутой шинели, помятой пилотке, сползшей на правое ухо; на гимнастерке свежо сверкал орден Красного Знамени.
   Я догадался, что это был Чигинцев, и встал ему навстречу. Он тоже понял, что я командир батальона, и по-приятельски кивнул мне.
   - Привет, капитан! - И протянул мне руку. Я молча смотрел на него некоторое время, затем поправил:
   - Товарищ капитан...
   Он чуть удивленно откинул голову и подмигнул мне:
   - Обожаете чинопочитание?..
   - Я обожаю прежде всего дисциплину, - сказал я как можно спокойнее. - А драпать нам уже некуда: все резервы для драпа израсходованы. Мы, как вам известно, принадлежим армии, которая требует от нас не только дисциплины и отваги, но и самой жизни...
   Старший лейтенант опять по-чумному тряхнул головой и повел глазами на Браслетова, потом на Тропинина, потом на меня и внезапно захлопал в ладоши:
   - Браво, капитан! Я давно не слышал лекций о советском патриотизме. И не надеялся, что услышу в такой обстановке... - Он качнулся ко мне и проговорил отчетливо и враждебно: - Мы потому стоим у Москвы, что слишком много читали друг другу лекций по всякому поводу и без повода! Я наслушался их. Полон вот так, по самое горло, еще одна лекция - и захлебнусь!
   Я чуть отодвинул его от себя:
   - На первый случай я вас предупреждаю.
   - А на второй? - спросил он со скрытой издевкой, подчеркивая этим, что он не страшится на этом свете ни черта, ни дьявола.
   - Там видно будет, - ответил я.
   - Вы воевали... товарищ капитан?
   - В данном случае это не имеет ровно никакого значения.
   - Я сразу определил, что порох вы нюхали в детстве, стреляя из пугача, - сказал Чигинцев. - Вот и задаетесь. А попадете туда, откуда живыми не выходят - а если случится такое чудо, то и тогда не выходят, а выползают на брюхе, - тогда по-другому запоете... Почеловечней.
   - Не запою по-другому и тогда, - ответил я. Старший лейтенант со своей болтливостью надоедал. - Рота ваша готова к маршу?
   - А как же, конечно! Ладно, не будем ссориться, - сказал он, широко и по-свойски улыбаясь. - Дайте закурить.
   - Лейтенант Тропинин, помогите старшему лейтенанту построить роту, мы с комиссаром выйдем, проверим... Выполняйте, - сказал я Чигинцеву.