Андреев Александр. Берегите солнце

   Дубровин подозвал дежурного, распорядился, чтобы батальон разместили по избам - здесь и в ближайшей деревне. Затем пригласил меня и Браслетова.
   - Пройдемте ко мне. Я представлю вас командующему...
   В просторной избе перед огромной картой, висевшей на стене, стоял немолодой грузный человек в гимнастерке, перепоясанной широким ремнем, в брюках с яркими лампасами, на одной ноге - бурка, отделанная желтой кожей, вторая забинтована до колена. В руках он держал стакан чаю. Когда мы вошли, генерал как бы с усилием оторвал взгляд от карты и повернул к нам лицо, крупное, бугристое, с широким и мягким носом, с полными и добрыми губами; блеснули стекла большущих роговых очков.
   - Доброе утро, Василий Никитич, - сказал Дубровин. - Поспал ли?
   - Какое! Нога болела - мочи нет...
   - Может, тебе в госпитале полежать?.. Как бы хуже не стало. - Дубровин снял шинель и повесил ее у двери на гвоздь в косяке.
   Командующий улыбнулся.
   - Ишь чего захотел... Я лягу в госпиталь, а в это время немцы навалятся всей силой и сцапают меня, тепленького, в больничном халате. И увезут в Германию как живой трофей. Прошу тебя, Сергей Петрович, не настраивай меня на крамольные мысли о госпитале - не до них... - И они мирно и добродушно рассмеялись...
   Я с недоумением переглянулся с Браслетовым: мы были удивлены безмятежностью этих людей, как будто немцы не стояли в двадцати километрах отсюда, как будто не рвались к Серпухову, к Москве, и все у нас обстояло блестяще - опасаться было нечего...
   Командующий сел к столу, отодвинул поднос с недоеденным завтраком и взглянул наконец на нас; круглые глаза под мохнатыми и серыми, точно воробьи, бровями светились по-детски наивным любопытством.
   - Что за молодые люди?
   - Командир и комиссар отдельного стрелкового батальона, - пояснил Сергей Петрович. - Только что прибыли...
   - Откуда? - спросил командующий.
   - Из Москвы, - сказал я.
   - Батальон! - Командующий с веселым сокрушением покачал головой. - Ну и отвалила же нам столица для собственной защиты!
   - Ничего, Василий Никитич, - успокоил его Дубровин. - Основные подкрепления на подходе. В Загорске уже высадилась дивизия, прибывшая из забайкальских степей. В полном составе, свеженькая, боевая... Через два-три дня будет здесь.
   - Ты уверен? - спросил командующий.
   - Сам проверил сегодня ночью.
   Браслетов незаметно толкнул меня в бок локтем. Я шагнул к столу и обратился к командующему:
   - Товарищ генерал-лейтенант, разрешите вручить пакет? - Командующий кивнул тяжелой головой. Я вынул из планшета пакет и передал генералу. Он привычным жестом набросил на нос очки, разорвал конверт и стал читать, шевеля полными губами и изредка поверх очков поглядывая на меня. Прочитав, отложил письмо.
   - Тут пишут, что батальон ваш не только отдельный, но и отборный, повышенной боевой стойкости. Так ли? - Командующий глядел на меня поверх очков.
   - Так точно! - сказал я.
   - И что любое задание командования вы выполните с честью...
   - Так точно! - повторил я. - Если останемся живы.
   - Известно. Мертвые для немцев не помеха...
   Дубровин, подойдя, обнял меня за плечи.
   - За командира я ручаюсь. Проверил в жизни и проверил в бою. Из окружения пробивались вместе. Под его командованием, кстати...
   - Знакомый, значит? - спросил командующий.
   - Вроде сына. - От этого неожиданного признания у меня кольнуло в сердце.
   Дубровин, проводив нас до порога, предупредил.
   - Имейте в виду, батальон может понадобиться в любой час. Будьте готовы... А пока пусть люди отдыхают... - И сказал мне вполголоса: - Я пришлю за тобой.
   7
   В палисаднике Прокофий Чертыханов, поджидая нас, угощал часового папиросами и, должно быть, поучал его, как жить и служить на войне - у красноармейца лицо было просветленным, и губы только что покинула улыбка.
   - Товарищ капитан, - доложил Чертыханов, - батальон расселили по избам. Первая и вторая роты здесь, в Батурине, третья рота в деревне Вишенка, что в полутора километрах отсюда. Выдержали легкую баталию с тыловиками за жилплощадь. Одержали верх.
   - Что это значит - "одержали верх"? - Я опасался, как бы бойцы, уставшие и голодные, при захвате "жилплощади" не применили оружие.
   - Ничего особенного, заставили малость потесниться, - объяснил Чертыханов. - Для вас, товарищ капитан, и для вас, товарищ старший политрук, отвоевали домик что надо - сам командующий позавидовал бы. Идемте проведу.
   Утренний свет уже завладел всем небом, молочно-блеклый, неживой, и облегченные от влаги тучи взвились, похожие на спрессованные снежные комья. Из-под них тянуло как-то наискось обжигающе студеным ветром. Но земля все еще оставалась сырой и скользкой от ночной непогоды...
   Чертыханов, покосившись на меня, уловил в моем взгляде вопрос, тут же разъяснил обстоятельно:
   - Медицинский персонал поселился в избе рядом с вашей. Дядя Никифор, как и полагается рачительному мужику, завел лошадь во двор, дал ей корма. А Нину отправил на печку греться. Она сейчас спит, наверно...
   "Пускай поспит, - подумал я, - устала за дорогу..." Никогда не была для меня горячая печь так заманчива, как в эту минуту; я вспомнил детство, зимние деревенские вечера, когда я, продрогший, возвращался "с улицы" и забирался на печь и мама укрывала меня теплым одеялом... Я зябко поежился ветер пробирался под шинель, ледяными мурашками скользил по спине...
   Батурино было густо заселено военными. Они двигались вдоль улиц небольшими группами и в одиночку, молча и настороженно, и это, казалось, бесцельное движение создавало впечатление беспорядка и растерянности, хотя на самом деле каждый выполнял свое, лишь одному ему известное дело... Возле изб, загромоздив проулки, стояли конные линейки, грузовики, артиллерийские упряжки, даже два танка новой конструкции уткнулись тупыми носами в березовые жерди ограды...
   Браслетов приутих, шагал, угнетенно о чем-то думая, и форсистую свою фуражку с дыркой повыше козырька надвинул на самые брови.
   - Нас могут сразу же бросить в бой, - проговорил он. - А у нас руки голые, что мы можем сделать?.. Еще день-два, и немцы подойдут к Серпухову двадцать километров для них не расстояние. Один бросок. Батальон надо вооружать...
   - Не отчаивайся, комиссар, - сказал я ободряюще, хотя сам отлично понимал, что с голыми руками соваться в бой бессмысленно.
   Навстречу нам шагали два командира порывисто - так ходят разгневанные или чем-то возмущенные люди; оскользаясь в грязи, чертыхались. Поравнявшись с нами, торопливо и небрежно козырнули два лейтенанта в новеньком обмундировании, свежие и, видимо, еще не обстрелянные. Задержавшись, они с неприязнью, чуть ли не с ненавистью посмотрели на Чертыханова.
   - Товарищ капитан, - обратился ко мне один из них, высокий и стройный, с талией, туго перетянутой ремнем. - Это ваш человек? - Он пренебрежительно кивнул на Прокофия, и верхняя губа его слегка покривилась.
   - Наш.
   - Вам известно, что он совершил?.. Он - а с ним было еще несколько бойцов - нахально выставил нас из помещения, куда мы были поставлены комендантом. Он нас обезоружил! Это - вопиющее хамство! Партизанщина. Мы будем жаловаться командующему!..
   Чертыханов взглянул на меня, точно спрашивая разрешения, и сказал укоризненно, глуховатым голосом:
   - Пистолет, товарищи лейтенанты, не детская побрякушка, и махать им перед лицом человека рискованно.
   Я знал, что Чертыханов никогда не нагрубит старшему начальнику ни с того ни с сего, наоборот, он постарается при случае услужить, потому что умен и потому что так воспитан.
   Я обернулся к Чертыханову.
   - Ефрейтор, объясните, что произошло.
   Прокофий пристукнул каблуками сапог.
   - Поначалу все было как надо, товарищ капитан, - сказал он. - Я вошел в избу - мне лейтенант Тропинин приказал, - гляжу, за столом сидят и завтракают вот эти товарищи лейтенанты. Я, как и положено: "Разрешите обратиться..." Потом говорю, мол, такое сложилось положение, нельзя ли вам, товарищи лейтенанты, малость потесниться. Я предупредил, что это ненадолго, самое большее на сутки. Они сказали, вот он, - Прокофий указал на лейтенанта с тонко перетянутой талией, - "Пошел вон!.." Я стерпел обиду и опять к ним вежливо: "Товарищи лейтенанты, еще раз прошу потесниться, здесь будет расположен штаб отдельного батальона, а вы займете маленькую комнату". Ответ был такой, товарищ капитан: "Плевали мы на ваш штаб! Ищите другое место. Толя, вышвырни его за дверь!.." Потом он - хвать меня за рукав и хотел за дверь, как по нотам... Вы, товарищ капитан, знаете, я при исполнении служебных обязанностей или в боевой обстановке хватать себя за рукав не позволю. Никому. Не стерплю. Тогда они вынули пистолеты и давай ими размахивать передо мной, давай кричать, грозить. И смех и грех, товарищ капитан! Один из них даже выстрелил в потолок для острастки. След от этого выстрела вы увидите в потолке над дверью... На выстрел прибежали наши - я их на крыльце оставил. Я сказал товарищам лейтенантам очень вежливо: "Хватит, поигрались игрушками, и будет. Кладите их на стол". К счастью, тут и товарищ Тропинин подоспел. Выселили. А оружие вернули. Вот идут жаловаться...
   - Счастливой вам дороги, - сказал я. - У командующего только и дела, что разбирать ваши жалобы. Сказать вам откровенно, ребята, нехорошо вы вступаете в войну, не по-солдатски как-то. Противник - слышите? - совсем рядом, не сегодня-завтра может нагрянуть сюда: его пока что не можем остановить. А вы со своими обидами носитесь. Раз-другой в бою побываете, и вся спесь с вас слетит, за это я ручаюсь. А если и там, - я взмахнул рукой в сторону Тарусы, откуда надвигался враг, - если там будете задаваться так же, то хорошего не ждите. Бойцы не терпят таких командиров. Считайте, что я сказал вам это по секрету. И по-дружески...
   Лейтенант с перетянутой талией высокомерно вытянулся, дерзко вскинул остренький мальчишеский подбородок.
   - Извините, товарищ капитан, но я вышел из того возраста, когда терпеливо и прилежно выслушивают нотации каждого встречного. Я их вдоволь наслушался от отца, он генерал-майор, командир дивизии. - Об отце лейтенант сказал явно для того, чтобы мы поняли, с кем имеем дело...
   - Выходит, мало он вам их читал, неглубоко, если вы ничего не осмыслили.
   Мы двинулись вдоль улицы, ушли уже далеко, а лейтенанты все еще топтались там, где мы их оставили, совещались.
   В небесной ледяной свежести томительно, с пронизывающим визгом рыскали вражеские эскадрильи - над переправой через Оку, над окраинами городка. Торопливо и отчетливо долбили небо выстрелы зениток. В блеклой, вылинявшей синеве вспыхивали, разбухая и блестя, облачка. Они тут же таяли. Глухие удары разорвавшихся бомб долетали сюда, расслабленные и протяжные...
   - Скоро штаб, товарищ капитан, вон за теми ветлами, видите? Чертыханов будто угадывал наше нетерпение и невольно возникшую тревогу, вызванную воем самолетов и рокотом бомб.
   Из-за темных и корявых стволов ветел, на голых ветвях которых стыли на ветру осиротелые грачиные гнезда, выступил лейтенант Тропинин. Он взглянул вдоль улицы и, увидев нас, направился навстречу. На ходу вынул из кармана сложенный вчетверо листок бумаги.
   - Здесь доложить, товарищ капитан, или пройдем в помещение?
   Браслетов зябко поежился, поднял воротник шинели.
   - Я продрог, ребята, пройдемте в дом.
   В избе, в подтопке с открытой дверцей, пылали, стреляя искрами, дрова. Жаркие отблески огня трепетали, озаряя комнату красным накалом. Браслетов, не раздеваясь, присел к печке и сунул руки прямо в пламя, потирая ими и покрякивая от удовольствия. Я сбросил шинель на кровать, подошел к столу и сел. Угол над моей головой был убран иконами с почерневшими от времени, скорбными ликами святых. Перед главной иконой, что была установлена в центре, большой, обложенной тусклым позолоченным металлом, висела лампада из синего стекла, в ней плавал крохотный негасимый огонек, - должно быть, хозяйка беспрестанно молилась, заклиная бога, чтобы он не пустил вражьи силы в город, в село...
   Чертыханов, откинув ситцевую, в цветочках, захватанную руками занавеску, протиснулся в чулан, невнятным баском заговорил с кем-то, по всей видимости, с хозяйкой, и через минуту появился с чугуном горячей картошки.
   - Позавтракайте, товарищ капитан. - С гостеприимным щедрым размахом поставил чугун на стол. - Садитесь, товарищ комиссар. Товарищ лейтенант...
   Браслетов, отогревшись у огня, порозовел и развеселился. Он ополоснул лицо под умывальником, висевшим у двери над лоханью, причесался и тоже сел к столу. Чертыханов открыл финским ножом банки с консервами, рассыпал прямо на стол печенье, разломил на дольки плитку шоколада. В довершение всего извлек из мешка бутылку коньяка. Сухонькая старушка, появившись из-за ситцевой занавески, подала граненые стопки.
   Пока Чертыханов хлопотал, наводя на столе праздничную опрятность, мы с Браслетовым изучали то, что проделал за это время начальник штаба. Тропинин суховато и отчетливо докладывал, держа перед собой листки бумаги.
   - На данный момент личный состав батальона составляет шестьсот восемьдесят шесть человек, из этого числа командиров - девять. Не хватает для полного состава командиров взводов: семерых. Вооружение батальона следующее: автоматов - триста двадцать два, винтовок - двести девяносто три, станковых пулеметов - два, ручных - четыре, гранат - в среднем по три штуки на каждого, бутылок с зажигательной смесью - шесть ящиков по сорок штук в каждом.
   Браслетов рывком откинулся, ударившись затылком о стену.
   - В таких условиях воевать трудно!
   Тропинин внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал. Я лихорадочно соображал, что же надо предпринять, чтобы улучшить положение.
   - На войне, Николай Николаевич, ни удивляться, ни тем более ужасаться не полагается. Это непозволительно. По одной простой причине, что само слово "война" порождает ужас. А она уже идет... Дальше, товарищ лейтенант.
   Тропинин положил перед нами другой листок.
   - Это - назначение старшин в ротах. Подпишите. А это - донесение в штаб армии. Тоже подпишите. - Мы подписали документы. Затем я сказал Тропинину:
   - Напишите требование в штаб армии. Чтобы батальон считался полноценной боевой единицей, нам необходима батарея противотанковых орудий...
   - Не дадут, - сказал Тропинин, записывая в блокнот.
   - Необходим взвод связи... - продолжал диктовать я.
   - Не дадут, - повторил Тропинин.
   - Отделение санитаров вместе с фельдшером...
   - Не дадут.
   - Противотанковых ружей - шестьдесят...
   - Не дадут.
   - Станковых пулеметов - четыре...
   - Не дадут.
   - Ручных пулеметов - пять...
   Тропинин, записывая, качал головой.
   - Винтовок - сто семьдесят...
   - Могут дать, - сказал Тропинин. - Танков просить не станем, как вы считаете?
   - Не станем, - согласился Браслетов. - Ибо не дадут.
   - А знаешь, почему их нам не дадут? - спросил я.
   - Почему?
   - Потому что их пока еще мало. Оформите это поскорее и покрасивее, Володя, помужественнее. И отправьте на имя командующего, а копию - члену Военного совета Дубровину.
   - Слушаюсь, - сказал Тропинин. Он отступил в другой угол, пододвинул табуретку к подоконнику и стал писать, упираясь головой в раму.
   Широко растворив дверь, вошел хозяин - в руках охапка березовых поленьев до самого подбородка, свалил дрова у печки. Это был невысокий, жилистый старик в полушубке и в подшитых валенках с кожаными задниками, в шапке с торчащими в стороны наушниками, похожей на раздерганное грачиное гнездо. Он стащил ее с головы и поклонился.
   - Доброе утро, товарищи командиры. Приятного аппетита...
   - Садись, отец, закусим, - предложил Браслетов. - Как звать-то?
   - Тихон Андреевич. - Хозяин даже поперхнулся, приметив бутылку на столе, проглотил слюну. - Насчет закуски покорно благодарим, а если стаканчик поднесете - это с превеликим удовольствием. - Он поспешно разделся, подкинул дров в печку и, пригладив ладонями реденькие седые волосы над висками, присел к столу.
   Браслетов наполнил стопки, одну пододвинул хозяину. Тихон Андреевич бережно, двумя пальцами взял стакан, чтобы ни капельки не уронить. Провел рукой по усам, по щетинистому седому подбородку.
   - Сказали бы что-нибудь, Тихон Андреевич, со знакомством-то, - попросил Браслетов.
   - Не могу, - ответил старик. - Слова в горле застревают. Они рвутся на волю, когда радость. А тут... какая уж радость. От боли хочется волком выть. Болит. Вот здесь, в груди. Ну, будьте живы и здоровы... - Он выпил одним махом - умел, видно, опрокидывать стопки, - зажмурился, затряс головой и прохрипел: - Ух, пропасть, крепка!
   - Закусывай, отец, - угощал Браслетов; хмель уже кинул на его щеки румянец. - Вот консервы бери. Сазан.
   - Спасибо, - ответил старик. - Я по-своему... - Он потянулся к миске с солеными огурцами, принесенными хозяйкой из погреба. Огурец вкусно захрустел на его крепких зубах.
   Чертыханов, устроив для нас завтрак, скромно сидел на деревянной кровати, следил, как Тропинин оформлял документы, и изредка с завистью бросал выразительные взгляды в нашу сторону. Я мигнул Браслетову. Тот весело оживился.
   - Чертыхан! Где ты? Ишь тихоня... Примолк. Иди-ка сюда.
   Прокофий с готовностью сорвался с места. Браслетов протянул ему полстакана коньяка. Ефрейтор взглянул на меня, как бы спрашивая, можно ли ему выпить. Я кивнул. Но он вдруг отказался.
   - Воздержусь, товарищ капитан. - Взял из чугуна горячую картофелину и снова сел на кровать.
   После третьей стопки Тихон Андреевич, захмелев, помрачнел, брови нависли над глазницами, подбородок жесткой щеткой выдвинулся вперед.
   - Хорошо живете, как я наблюдаю... можно сказать, роскошно, проговорил он, хрипло прокашливаясь. - Застольные пиры справляете, а немец этим часом землю нашу отхватывает!
   И тут же на голос хозяина из-за ситцевой занавески вынырнула старуха. Замахнувшись на мужа рукой, строго сказала:
   - Хватит ему. Не наливайте больше. Его уже и так качнуло не туда. Беды не оберешься.
   - Скройся! - приказал Тихон Андреевич жене. - Что ты смыслишь в политике текущего момента? Что ты понимаешь в стратегии?..
   - Ну, понесло, - с состраданием произнесла старуха.
   - Ты хочешь жить под немцем? Может, тебе это любо? А мне нет. Я не хочу! - Старик ударил кулаком по столу так, что бутылка, подпрыгнув, повалилась набок. - Им где полагается быть? В сражениях!.. Их отцы-матери послали сражаться. А они - ты видишь? - как сражаются! Вино да закуски. Да горячая печка. А считаются на фронтах. Мы с тобой троих проводили... Если и они, сукины дети, так же вот в теплых избах отсиживаются да угощаются, узнаю - шкуру спущу с подлецов! Кто же остановит немца? Мы с тобой?
   Старуха юркнула в чулан - от греха подальше. Тихон Андреевич расходился не на шутку. Возмущение и бессилие оттого, что враг наступал и его никак не остановить, должно быть, больно стучало в грудь.
   - Уходите из избы, - сказал он нам. - Нет у меня для вас пристани. Выкатывайтесь!
   Он шагнул к столу и широким взмахом руки с ожесточением смел со стола банки, тарелки, бутылки и чугун с картошкой, - все это с треском и звоном посыпалось на пол.
   - Вон из моего дома!
   Тропинин писал, не обращая внимания на хриплый, прерывающийся кашлем крик хозяина, Чертыханов, прикрыв рот, усмехался. Браслетов, привстав, поправил кобуру на поясе.
   - Ты чего на нас орешь, эй, гражданин? Кто ты такой в конце-то концов?
   Тихон Андреевич крутанулся к нему волчком.
   - Кто я такой? Советский человек. Житель этого села... А кто ты, не знаю. - Он ногой толкнул дверь, растворив ее настежь; холод ворвался в избу, седыми клубами покатился по полу. - И знать вас не хочу. Убирайтесь!
   Спорить со стариком сейчас было бы глупо и бесполезно: он все равно ничего не понял бы. Я подмигнул комиссару и кивком показал на выход. Потом встал, ударившись головой об икону, вылез из-за стола и сорвал с гвоздя шинель. Тропинин подал мне листки на подпись, и мы вышли. Тихон Андреевич недвижно стоял посреди избы, величественный и непреклонный в гневе и в то же время несчастный в своем бессилии.
   Мы сбежали с крыльца и на минуту задержались у палисадника. Застегивая шинель, затягивая ее ремнем, Браслетов вдруг смешно развел руками.
   - Это называется, угостили старичка. На свою голову. Ну, старик... Точно с цепи сорвался... Пойду во вторую роту, там политрука нет. Хочу поговорить с одним студентом. Секретарем комсомольской организации был в институте.
   - До вечера, Николай Николаевич, - сказал я и направился к соседнему дому.
   В проулке дядя Никифор, пылая рыжей бородой, смазывал колеса телеги; края телеги были заделаны свежим тесом, и вся она была старательно, по-хозяйски сбита, скреплена.
   - Как дела, дядя Никифор?
   Никифор сунул помазок в ведерко.
   - Помаленьку, - отозвался он скупо. - Вот тележку отремонтировал. Не люблю, когда колеса скрипят... Раненых придется переправлять. Чтобы поудобнее лежать было, да и поместить можно побольше.
   - Недолгий срок прослужит ваша тележка, - сказал я. - На сани придется менять. Облака в небе снежные...
   - Поглядим, сынок. - Дядя Никифор стал снимать заднее колесо. - Найдем и сани, коли что... - Он показал в улыбке крупные, желтоватые зубы. - Спит жена-то ваша. В баню с хозяйкой сходила, погрелась, теперь спит. - Он усмехнулся и покрутил головой. - Занятная девчушка... Иной раз обсмеешься на нее - больно трогательная. Чересчур. Когда подумаешь, что творится на земле, в груди тоска ворочается, словно еж колючий. А она - веселая. Все подбадривает. Худенькая, а проворная. Иной раз над узелком каким бьешься, пропади он пропадом! - а она схватит своими пальчиками, пальчики-то тоненькие, вот-вот сломаются, - и узла нет. Когда вели бой с десантами, так она лежала рядом со мной под телегой и стреляла. Да как! Честно говорю. Смелая... Она мне все рассказала про себя... Вот она, жизнь-то какая... Молоденькая совсем, а уж столько вынесла - и в плену побывала, и в окружении... Ах, русская женщина, русская женщина!
   Мне льстило, что старый сибиряк хорошо отзывается о Нине. Я сказал, как бы советуясь с ним:
   - Все думаю, дядя Никифор, не зря ли взял ее с собой?
   Никифор забил чеку в ось, крутанул колесо, чтобы смазка разошлась по всей ступице, и повернул ко мне рыжую, как лисий хвост, бороду.
   - Зачем зря? У вас не семеро по лавкам; снялись, собрались - да и в поход. А уж раненых она обхаживает, я приметил, что тебе мать...
   В тесной избенке было сумеречно и тихо, пахло дымком березовых поленьев и пареной капустой. Хозяйка выглянула из чулана, улыбнувшись, молча поклонилась мне. Нина спала на печи, занимавшей треть избенки, накрытая шинелью, волосы густыми прядями расползлись по цветистой подушке, от жары щеки расцвели алым румянцем. Она повернулась на бок и, не открывая глаз, спросила негромко:
   - Дима, это ты? Озяб? Хочешь погреться? Иди сюда...
   - Я здесь посижу. Ты спи.
   - Еще полчасика хоть...
   Я снял фуражку, расстегнул шинель и, не раздеваясь, сел на лавку, облокотившись на щелястый, давно не скобленный подоконник. Я глядел сквозь маленькое оконце на улицу села. Оно жило суматошной, горячечной прифронтовой жизнью: торопливо, вразнобой проходили повзводно красноармейцы; месили колесами грязь артиллерийские упряжки; выли моторами буксующие грузовики, проносились с неистовым треском мотоциклы, а то вдруг диким галопом мчался на взмыленной лошади всадник...
   Постепенно движение на улице стало сливаться и отодвигаться во мглу все дальше, дальше. Я уснул. Спать было неловко, я это чувствовал во сне, раненая рука занемела, в боку тупо ныло, но я никак не мог очнуться, чтобы устроиться поудобнее. Наконец я повалился на лавку, лег во всю ее длину и, заснул как-то глухо и темно.
   Топот ног и голоса донеслись сначала как бы издалека, несмело, путано, затем стали приближаться, становясь все явственней и настойчивей.
   - Товарищ капитан!
   Я услышал голос Чертыханова и тут же встал, - мне достаточно было, чтобы он меня позвал. В избе было по-прежнему мглисто и дымно, устоявшийся запах перепревших щей не рассеивался, этим запахом, кажется, были пропитаны и стены, и лавки, и сама печь. Чертыханов и Тропинин сдержанно улыбались, наблюдая, как я приходил в себя после сна.
   - Принимайте пополнение, - сказал лейтенант Тропинин. - Кое-что подкинули нам. Все, что мы просили, только в меньших размерах. Отделение связи, пять санитаров с фельдшером, шесть командиров...
   - Между прочим, товарищ капитан, - сказал Чертыханов, самодовольно ухмыляясь, - двое из них - наши знакомые, те, что в потолок стреляли...
   Тропинин взглянул в записную книжечку.
   - Винтовок столько, сколько просили, противотанковых ружей - тридцать, новые, еще не очищенные от заводской смазки, пулеметов станковых - два, ручных - шестнадцать - больше, чем мы просили, тоже новые... В общем, это вполне прилично... А вместо дивизиона - две противотанковые пушки. Это просто богатство!
   Душа моя невольно оживилась, наполняясь веселой уверенностью и спокойствием. Я затянул шинель ремнем, поправил кобуру. Выходя из избы, взглянул на печь. Нины там уже не было...
   В штабе, когда я вошел, вновь прибывшие в батальон командиры встали. Два лейтенанта, с которыми утром в этом же доме произошел неприятный инцидент, были ошеломлены встречей: они не знали, что жизнь часто преподносит людям и не такие сюрпризы. Высокий, с туго перетянутой талией лейтенант назвался Прозоровским; второй, коренастый, - Абаниным. Чтобы освободить их от неловкости и от извинений, я улыбнулся и по-приятельски похлопал каждого по плечу, как бы говоря этим, что все недавно происшедшее с ними мизерно в сравнении с тем, что ждало впереди, и они облегченно вздохнули.