Страница:
страданиях (ведь друг, если умеет быть любезным, и видом своим, и речью
приносит утешение, потому что он знает нрав [друга]: что ему доставляет
удовольствие и что - страдание). С другой стороны, чувство, что друг
страдает из-за наших собственных неудач, заставляет страдать, потому что
всякий избегает быть для друзей виновником страданий. Именно поэтому
истинные мужи по своей природе остерегаются сострадания к ним самим, и если
только они не сверх всякой меры нечувствительны к страданию, то страданий,
которые они вызывают у друзей, не переносят и вообще не допускают к себе
плакальщиков, потому что и сами отнюдь не плакальщики; а женщины и подобные
им мужчины радуются тем, кто рыдает вместе с ними, и питают к ним дружбу как
к друзьям и делящим с ними горе. Ясно, что во всех случаях подражать следует
лучшему.
А присутствие друзей в дни удач означает с удовольствием проведенное
время и сознание, что друзья получают удовольствие от наших собственных
благ. Наверное, поэтому и считается, что в случае удачи следует радушно
звать к себе друзей (потому что прекрасно быть благодетельным), а в случае
неудачи - мешкать с этим. Действительно, надо возможно меньше своих
несчастий передавать [другому], откуда и поговорка: "Довольно, что я
несчастен". Призывать к себе друзей надо прежде всего тогда, когда им
предстоит, немного обременив себя, оказать нам великую помощь.
А приходить, напротив, подобает, наверное, к тому, у кого неудачи,
причем без зова и с охотой, потому что другу свойственно делать добро, и в
первую очередь тем, кто нуждается, притом тогда, когда на него не
рассчитывали: в этом для обоих больше прекрасного и удовольствия. И в случае
удачи подобает охотно оказывать содействие (ибо и тогда нуждаются в
друзьях), а что касается принятия благодеяний, тут [можно быть] ленивым,
ведь некрасиво охотно принимать помощь.
Однако, может быть, следует остерегаться прослыть неприятным (doxan
aedias) за то, что отталкиваешь [благодеяния], иногда ведь [и так] бывает.
Итак, во всех положениях присутствие друзей, видимо, заслуживает
предпочтения.
12 (XII). Не правда ли, подобно тому как созерцание любимого - для
влюбленных самая большая радость и они предпочитают это чувство всему
остальному, потому что существование и возникновение влюбленности
обусловлено в первую очередь этим [удовольствием от созерцания], так и
друзья всему предпочитают жизнь сообща? Ибо дружба - это общность, и, как
относятся к самому себе, так и к другу; а раз чувство собственного бытия в
нас заслуживает избрания, то и чувство бытия друга - тоже; между тем
деятельное проявление (energeia) этого [чувства] возникает при жизни сообща,
так что друзья, конечно, тянутся к ней. И чем бы ни было для каждого
отдельного человека бытие, и ради чего бы он ни предпочитал жизнь (to dzen),
живя, он хочет проводить время с друзьями. Вот почему одни вместе поют,
другие играют в кости, третьи занимаются гимнастикой, охотой или философией:
каждый проводит свои дни с друзьями именно в тех занятиях, какие он любит
больше всего в жизни, потому что, желая жить сообща с друзьями, люди делают
то и в том принимают участие, в чем и мыслят себе жизнь сообща.
Итак, у дурных дружба портится (ведь, шаткие [в своих устоях], они
связываются (koinonoysi) с дурными и становятся испорченными, уподобляясь
друг другу); а дружба добрых даже возрастает от общения, ведь принято
считать, что такие друзья становятся лучше благодаря воздействию друг на
друга и исправлению друг друга; они, конечно, заимствуют друг у друга то,
что им нравится, откуда [изречение]: "От добрых добро".
Итак, будем считать, что о дружбе сказано. Следом можно рассказать об
удовольствии.
1(I). За этим следует, вероятно, описание удовольствия, ведь считается,
что оно особенно глубоко внедрилось в нашем [человеческом] роде, а потому и
детей воспитывают, подстегивая их удовольствиями и страданиями; и для
добродетели нрава самым важным считается наслаждаться, чем должно, и
ненавидеть, что следует. Это распространяется на всю жизнь и имеет влияние и
значение как для добродетели, так и для счастливой жизни, ибо удовольствия
люди избирают, а страданий избегают. Обсуждение таких вопросов, вероятно,
менее всего подобает пропустить, тем более что об этом много спорят.
Действительно, одни определяют удовольствие как собственно благо, а
другие, напротив, как нечто исключительно дурное, причем из этих последних
одни, видимо, убеждены, что так и есть, а другие думают, что для нашей жизни
лучше показывать удовольствие как одно из дурных [дел], даже если это не
так. [Они говорят, что] большинство рвутся к удовольствиям и являются их
рабами, а потому надлежит вести в противоположную сторону: так, мол, удастся
прийти к середине.
Но, боюсь, такое рассуждение неправильно. Ведь рассуждения, касающиеся
страстей и поступков, внушают меньше доверия, нежели [сами] дела, а когда
они к тому же не согласуются с тем, что люди видят, тогда, вызывая к себе
презрение, губят заодно то, что в них истинного. Если у осуждающего
удовольствия заметят однажды к ним тягу, кажется, что и он склоняется к ним,
потому что таким, [притягательным], людям представляется всякое
удовольствие, а разграничивать [притягательное и благо] большинству не
свойственно. Вот почему истинные суждения, очевидно, исключительно полезны
не только для знания, но и для жизни: идя тем же путем, что сами дела, они
внушают доверие и потому побуждают сообразительных жить повинуясь им.
Итак, довольно подобных рассуждений, перейдем к высказываниям об
удовольствии.
2(II). Евдокс полагал, что удовольствие есть собственно благо потому,
что видел, как все тянется (ephietai) к нему (и обладающее суждением
(elloga), и лишенное его (aloga)), и потому, что во всем предмет избрания -
это добро (to epieikes), причем наиболее [предпочтительно] наибольшее добро;
а что все обращено к одному, означает, что это для всех высшее благо, ведь
каждое существо находит благо для себя так же, как пищу, но благо для всех и
то, к чему тянутся все, - это, мол, собственно благо.
Этим рассуждениям доверяли, скорее, благодаря добродетели [Евдоксова]
права, нежели благодаря им самим, ибо [Евдокс] считался исключительно
благоразумным мужем, а потому казалось, что он говорит это не как любитель
(philos) удовольствий, но потому, что воистину так и есть.
[Евдокс] полагал также, что [его учение] ничуть не хуже обнаруживает
[свою истинность при рассуждении] от противного: мол, страдания самого по
себе все избегают и соответственно избирают его противоположность саму по
себе; причем особое предпочтение отдается тому, что мы избираем не из-за
другого и не ради другого, а таково, по общему согласию, удовольствие;
действительно, никто не станет расспрашивать, "ради чего" получают
удовольствие, подразумевая, что удовольствие избирают само по себе.
Присоединение удовольствия к любому из благ делает благо более
достойным избрания, скажем присоединение удовольствия к совершению
правосудных дел (to dikaiopragein) или к благоразумному поведению (to
sophronoin); а ведь благо возрастает [лишь с добавлением] его самого.
Таким образом, по крайней мере это рассуждение, похоже, представляет
удовольствие одним из благ, но ничуть не более благом, чем [любое] другое:
всякое благо вместе с другими предпочтительней, чем одно. С помощью
подобного рассуждения и Платон опровергает [учение], что удовольствие - это
собственно благо; он говорит, что жизнь, доставляющая удовольствие, при
разумности больше заслуживает избрания, чем без нее, а раз такое соединение
лучше, то удовольствие не является собственно благом, ибо собственно благо
от присоединения к нему чего бы то ни было не становится более достойно
избрания. Ясно, таким образом, что ничто другое, что становится более
достойно избрания вместе с одним из благ как таковых, тоже не будет
собственно благом. Что же тогда из того, к чему мы причастны, имеет такие
свойства? Ведь именно такое - предмет наших изысканий.
Другие, возражая, что, дескать, то, к чему все тянутся, не является
благом, говорят, пожалуй, вздор. Ведь, во-первых, что кажется всем, то,
утверждаем мы, и имеет место, а кто отвергает эту общую веру, навряд ли
скажет что-нибудь более достойное доверия. Действительно, в тех суждениях
был бы известный смысл, если бы только лишенные понимания существа (ta
anoeta) стремились к удовольствиям, но, если и разумные (ta phronima)
[стремятся к ним], какой же тогда смысл в этих рассуждениях? Да, вероятно, и
в низших [существах] заключено некое {Природное благо}, которое выше их как
таковых и которое тянется к сродственному ему благу.
А что говорят [противники Евдокса] о противоположности удовольствию,
по-видимому, неправильно. Они утверждают, будто из того, что страдание есть
зло, еще не следует, что удовольствие - благо, ибо и зло противоположно злу
и оба, [зло и благо], - тому, что ни то ни другое. Это неплохой довод, но
все же применительно к сказанному он не истинный.
Если и удовольствие, и страдание относятся ко злу, то люди дрлжны были
бы избегать обоих, а если к тому, что ни зло, ни благо, то либо ни того ни
другого не надо было бы избегать, либо в равной мере и того и другого. В
действительности же оказывается, что одного избегают, как зла, а другое
избирают, и в таком смысле [удовольствие и страдание] действительно
противоположны.
(III). И если удовольствие не относится к качествам, это еще не
означает, что оно не относится к благим, ведь ни деятельные проявления
добродетели, ни счастье не являются качествами.
Еще говорят, что благо определенно, а удовольствие неопределенно, так
как допускает большую и меньшую степень.
В таком случае, если судят об этом на том основании, что удовольствие
получают [больше или меньше], тогда то же самое будет верно и для
правосудности и прочих добродетелей, а по их поводу прямо говорят, что есть
наделенные ими больше и меньше и что люди {поступают} сообразно добродетели
[в большей и меньшей степени]. Действительно, бывают люди более правосудные
и более мужественные, [чем другие], а дела можно делать и более и менее
правосудные и вести себя и более и менее благоразумно. Но, основываясь на
[разности в степени] удовольствия, [эти философы], конечно, не называют
настоящей причины, между тем как удовольствия могут оказаться не смешанными
{со страданием] и смешанными.
Да и что мешает, чтобы удовольствие, будучи, подобно здоровью,
определенным [понятием], допускало большую и меньшую степень? Ведь во всех
[существах] не одно и то же соотношение [элементов] (symmetria), и даже в
том же самом [существе] не всегда одно какое-то соотношение, но это существо
остается собой при нарушении соотношения до известного предела и допускает
различия в степени. Значит, такое может быть и с удовольствием.
Полагая собственно благо совершенным, а движение (kineseis) и
становление (geneseis) несовершенными [и незавершенными], стараются
показать, что удовольствие - это движение и становление. Это определение,
видимо, неправильно, и удовольствие не является даже движением. Дело в том,
что, согласно принятому мнению, всякому движению свойственна быстрота или
медленность, и если не самому по себе, как, скажем, движению космоса, то
относительно чего-то другого. Но ни то ни другое неприменимо к удовольствию,
ибо удовольствие можно быстро получить, так же как можно вдруг воспылать
гневом, но получать удовольствие невозможно [быстро или медленно ни
безотносительно], ни в сравнении с другим, а при ходьбе или росте и всем
таком это возможно. Итак, быстро и медленно можно перейти к удовольствию, но
осуществлять его (energem kat' ayten), т. е. получать удовольствие,
невозможно быстро.
Как же удовольствие будет возникновением [и становлением]? Ведь, по
общепринятому мнению, не возникает что угодно из чего угодно, но, из чего
возникает, на то и разлагается, а значит, для чего удовольствие -
возникновение, для того уничтожение - страдание.
Далее, страдание называют нехваткой чего-то природного, а удовольствие
- его восполнением. Между тем это телесные состояния. В таком случае, если
восполнение чего-то природного - удовольствие, тогда, в чем происходит
восполнение, то и будет испытывать удовольствие, тем самым это тело; однако
так никто не считает, значит и восполнение не является удовольствием, но,
когда восполнение происходит, человек, должно быть, испытывает удовольствие,
а когда его режут, видимо, страдает.
Это мнение, должно быть, возникло под влиянием страданий и
удовольствий, связанных с пищей, потому что, почувствовав сначала нехватку
пищи и испытав из-за этого страдание, люди получают удовольствие от
восполнения.
Однако такое происходит не при всех удовольствиях. Так, ведь
удовольствия от усвоения знаний и те, что зависят от чувств: удовольствия от
обоняния, слуховые и многие зрительные, - а также воспоминания и надежды,
свободны от страдания (alypoi). Возникновением чего будут они в таком
случае? Ведь нехватки, коей они служили бы восполнением, не было ни в чем.
А тем, кто в качестве довода выдвигает порицаемые удовольствия, можно,
пожалуй, ответить, что такие удовольствия удовольствия не доставляют.
Действительно, если людям с порочными наклонностями что-то доставляет
удовольствие, не надо думать, что это доставляет его кому-либо, кроме них,
подобно тому как не является здоровым, сладким и горьким то, что таково для
недужных, и не бело то, что кажется белым больным глазам.
Или можно ответить в том смысле, что хотя удовольствия заслуживают
избрания, но не от всяких [вещей]; так, скажем, быть богатым - удовольствие,
но только не ценой предательства, и здоровым быть - тоже, но не поедая что
попало.
Или еще: удовольствия отличаются видом; а именно, удовольствия от
прекрасных вещей и от постыдных различны, и найти удовольствие в
правосудном, не будучи правосудным, и в музыке, не будучи музыкальным,
невозможно; то же справедливо и для других случаев.
И отличие друга от подхалима, кажется, ясно показывает, что
удовольствие - не благо и что удовольствия различаются видом. Один ведь,
вступая в общение, имеет целью собственно благо, а другой - удовольствие, и
в соответствии с разными целями общения одного порицают, а другого хвалят.
Далее, никто не избрал бы жить всю жизнь, имея образ мыслей ребенка, даже
получая, сколько только возможно, удовольствий от того, в чем находят их
дети; и не выбрал бы наслаждение от какого-нибудь из самых позорных дел,
даже если ему никогда не придется за это пострадать. И в то же время многие
дела мы станем усердно делать, хотя бы это не принесло никакого
удовольствия, например смотреть, вспоминать, обладать знанием и
добродетелями. И не имеет никакого значения, сопровождается это с
необходимостью удовольствиями или нет, потому что мы избираем эти вещи, даже
если удовольствие от них не возникает.
Итак, кажется, ясно, что удовольствие не есть собственно благо, что не
всякое удовольствие достойно избрания и что существуют некоторые
удовольствия, достойные избрания сами по себе, различающиеся при том видом
или источником (aph'hon). Пусть, таким образом, о том, что говорят об
удовольствии и страдании, сказано достаточно.
3(IV). Что такое удовольствие или каковы его свойства, станет более
понятным, если предпринять рассмотрение, исходя из начала.
Зрение считается в любой миг совершенным, ибо оно не нуждается ни в
чем, что, появившись позже, завершит идею (eidos) зрения.
Нечто подобное этому - удовольствие; оно есть нечто целостное, и,
видимо, за сколь угодно малый срок нельзя испытать такое удовольствие, чья
идея за больший срок достигнет совершенства. Вот почему удовольствие не
является движением. Ведь всякое движение происходит во времени и направлено
к известной цели (toloys) (как, скажем, движется строительство), и оно
завершено (teleia), когда достигнет того, к чему стремится, т. е. по
прошествии всего срока или в это время [завершения]. Но применительно к
частям все [движения] не завершены и имеют видовое отличие от движения в
целом и друг от друга. Действительно, кладка камней отличается от
вытесывания желобов на колонне, а то и другое - от создания храма в целом.
Приэтом создание храма в качестве движения совершенно [и завершено] (ибо ни
в чем не нуждается с точки зрения поставленной цели), а создание крениды и
триглифа - несовершенно [и не завершение], потому что и то и другое - это
[создание] только части.
Таким образом, движение различается по видам (toi eidei) и в любое
произвольно взятое время нельзя получить движение, завершенное по своему
виду, а если и можно, то [только] за все [время движения].
Так и с ходьбой, и со всем прочим. Действительно, если перемещение -
это движение откуда-то и куда-то, то здесь тоже существуют видовые различия:
полет, ходьба, прыжки и тому подобное. И [существуют различия] не только в
таком смысле, но и в самой ходьбе, [хождение] "откуда-то и куда-то" на
расстояние в стадий и в часть стадия не одно и то же, так же как на
расстояния длиной в разные части стадия, и перейти вот эту черту и ту не
одно и то же, ибо переступают не только черту, но и черту в [определенном]
месте, а ведь эта черта в одном, а та - в другом месте.
Подробно о движении говорилось в других сочинениях, и, по-видимому, не
в любое произвольно взятое время движение завершено, напротив, многие
[частичные движения] не завершены и имеют видовые различия, коль скоро
"откуда и докуда" образует разные виды.
А вид удовольствия в любое произвольно взятое время совершенен [и
завершен]. Ясно поэтому, что удовольствие и движение будут отличны друг от
друга и что удовольствие есть нечто из [разряда] целостных и совершенных
вещей. Может показаться, что это так еще и потому, что движение иначе, как
во времени, невозможно, а удовольствие возможно, ибо оно дано великом в
настоящем.
Из этих [рассуждений] ясно и то, что неправильно определяют
удовольствие как движение или становление. Не все определяется через эти
[понятия], но только то, что состоит из частей и не является целостностями
(ta hola). В самом деле, ни для зрения невозможно становление, [или
возникновение], ни для точки, ни для монады, и ничто из этого не является ни
движением, ни становлением, а значит, и удовольствие этим не является, так
как представляет собою нечто цельное.
4. Поскольку же всякое чувство осуществляется (enecrgoysa) в отношении
к чувственно воспринимаемому (to aisthelon) и поскольку в совершенстве [оно
осуществляется], когда хорошо устроено для восприятия наиболее прекрасного
из подлежащего восприятию данным чувством (ton hypo ten aistnesm) (ибо
именно тогда имеет место совершенная деятельность, а говорить ли, что
действует само чувство или то, в чем оно помещается, пусть не имеет
значения), постольку, стало быть, в каждом случае лучшей является
деятельность [чувства], устроенного наилучшим образом для восприятия самого
лучшего из подлежащего восприятию этим чувством. Эта деятельность и будет
совершеннейшей и доставляющей наивысшее удовольствие. В самом деле,
удовольствие может быть при всяком чувстве, так же как при мышлении и
умозрении (theoria); но наиболее совершенное удовольствие доставляет
наиболее совершенная деятельность, а наиболее совершенной является
[деятельность чувства], хорошо устроенного для самого доброкачественного из
[предметов его восприятия], и это удовольствие завершает [и делает
совершенной] деятельность. Но удовольствие придает деятельности совершенство
не тем же способом, каким это делают чувственно воспринимаемое [как движущая
причина] и чувство [как причина формальная], когда они доброкачественны (так
же, как здоровье и врач не в одном и том же смысле являются причиной
здорового состояния).
Что удовольствий возникает при каждом из чувств, ясно (говорим ведь мы
о видах и звуках, доставляющих удовольствие). Ясно также, что удовольствие
возникает прежде всего тогда, когда и чувство наилучшее, и действует оно в
отношении к такому же [наилучшему] - предмету восприятия. А если таковы и
чувственно воспринимаемое, и чувствующее, то при наличии того, что
действует, и того, что испытывает, всегда будет иметь место удовольствие.
Удовольствие делает деятельность совершенной [и полной] (teleioi) не как
свойство (hexis), в ней заложенное, но как некая полнота (telos),
возникающая попутно, подобно красоте у [людей] в расцвете лет.
Таким образом, пока умопостигаемый (noeton) или чувственно
воспринимаемый (aistheton) [предмет] и то, что судит о нем или созерцает его
остаются такими, какими они должны быть, в деятельности будет удовольствие;
ведь если претерпевающее и действующее подобны и одинаково относятся друг к
другу, то и [результат], естественно, будет такой же, как они.
Отчего же никто не испытывает удовольствие непрерывно? Может быть,
человек устает? Действительно, ничто человеческое не способно к непрерывной
деятельности. А потому и удовольствие не бывает непрерывным: ведь оно
сопровождает деятельность.
Некоторые вещи нравятся, пока новы, а потом уже не так, и по той же
причине мысль сперва увлечена и напряженно деятельна в этом [новом
предмете], например, когда вглядываются в лицо [нового человека, стараясь
его узнать], но после деятельность уже не такая напряженная, напротив того,
она небрежная, а потому тускнеют и удовольствия.
Можно предположить, что все стремятся к удовольствию потому же, почему
все тянутся к жизни, ведь жизнь - это своего рода деятельность, и каждый
действует в таких областях и такими способами, какие ему особенно любы;
например, музыкант действует слухом в напевах, любознательный - мыслью в
предметах умозрения (theoremata), и среди остальных так ведет себя каждый.
Удовольствие же придает совершенство [и полноту] деятельностям, а значит, и
самой жизни, к которой [все] стремятся. Поэтому понятно, что тянутся и к
удовольствию, для каждого оно делает жизнь полной, а это и достойно
избрания.
5. Вопрос о том, что во имя чего мы выбираем: жизнь во имя удовольствия
или удовольствие во имя жизни, в настоящем [исследовании] можно пока
отложить. (Очевидно, что эти вещи связаны между собою и не допускают
разделения: в самом деле, без деятельности не бывает удовольствия, а
удовольствие делает всякую деятельность совершенной.)
(V). На этом основании считается, что существуют различные виды
удовольствия. Действительно, имеющее видовые различия, как мы полагаем,
получает завершенность, [совершенство и полноту], от разного. Это явно и в
природном, и в искусственном, например в животных и деревьях, в картине и
статуе, в доме и утвари. Соответственно и деятельности разного вида получают
совершенство от разного по виду. Деятельность мысли - иной вид, нежели
деятельность чувств, а сами они, [мыслительная и чувственная деятельности],
в свою очередь, имеют внутри себя видовые [различия]. Следовательно,
[видовые различия] имеют и удовольствия, которые делают эти деятельности
совершенными.
Это, пожалуй, можно видеть и по внутренней связи (to synoikeiosthai)
каждого из удовольствий с той деятельностью, которой оно придает
совершенство. Деятельности, разумеется, способствует связанное с ней
удовольствие, ибо те, кому она доставляет удовольствие, лучше судят о каждом
[предмете] и более тонко разбираются [в деле]; так, геометрами становятся
те, кто наслаждаются занятиями геометрией, и они лучше понимают каждую
частность; соответственно и любящие петь или строить и любые другие мастера
достигают успехов в собственном деле, если получают от него наслаждение.
Удовольствие способствует деятельности, а что способствует (ta synayxanta),
внутренне связано (oikeia) с тем, чему способствует, и у разных видов
внутренняя связь бывает с разными видами.
Это явствует еще больше из того обстоятельства, что удовольствие от
одних деятельностей препятствует другим деятельностям. Кто любит флейту,
заслышав флейтиста, не способен внимать рассуждениям [философа], потому что
искусством игры на флейте наслаждается больше, чем своей деятельностью в
данное время. Таким образом, удовольствие от искусства флейтиста уничтожает
деятельность, связанную с рассуждением; соответственно и в других случаях,
когда деятельность касается сразу двух вещей: деятельность, что доставляет
больше удовольствия, вытесняет другую, и тем скорее, чем больше они
отличаются по [доставляемому] удовольствию; так что другою деятельностью и
не занимаются. Вот почему при сильном наслаждении чем бы то ни было мы едва
ли делаем что-то другое и, когда мало удовлетворены одним, беремся
(одновременно] за другое; скажем, в театре что-нибудь грызут, и делают это
особенно усердно, когда состязающиеся дурны.
Итак, поскольку удовольствия, связанные с деятельностями, делают их
точней и продолжительней и [вообще] лучше, а чуждые, напротив, уродуют,
ясно, что первые и вторые далеко отстоят друг от друга. Чуждые удовольствия
делают почти то же, что страдания, связанные с данной деятельностью:
страдания, связанные с дея-тельностями, уничтожают эти деятельности; так,
если кому-то неудовольствие и страдание доставляет писать или считать, то,
раз эти деятельности причиняют страдания, один не станет писать, а другой -
приносит утешение, потому что он знает нрав [друга]: что ему доставляет
удовольствие и что - страдание). С другой стороны, чувство, что друг
страдает из-за наших собственных неудач, заставляет страдать, потому что
всякий избегает быть для друзей виновником страданий. Именно поэтому
истинные мужи по своей природе остерегаются сострадания к ним самим, и если
только они не сверх всякой меры нечувствительны к страданию, то страданий,
которые они вызывают у друзей, не переносят и вообще не допускают к себе
плакальщиков, потому что и сами отнюдь не плакальщики; а женщины и подобные
им мужчины радуются тем, кто рыдает вместе с ними, и питают к ним дружбу как
к друзьям и делящим с ними горе. Ясно, что во всех случаях подражать следует
лучшему.
А присутствие друзей в дни удач означает с удовольствием проведенное
время и сознание, что друзья получают удовольствие от наших собственных
благ. Наверное, поэтому и считается, что в случае удачи следует радушно
звать к себе друзей (потому что прекрасно быть благодетельным), а в случае
неудачи - мешкать с этим. Действительно, надо возможно меньше своих
несчастий передавать [другому], откуда и поговорка: "Довольно, что я
несчастен". Призывать к себе друзей надо прежде всего тогда, когда им
предстоит, немного обременив себя, оказать нам великую помощь.
А приходить, напротив, подобает, наверное, к тому, у кого неудачи,
причем без зова и с охотой, потому что другу свойственно делать добро, и в
первую очередь тем, кто нуждается, притом тогда, когда на него не
рассчитывали: в этом для обоих больше прекрасного и удовольствия. И в случае
удачи подобает охотно оказывать содействие (ибо и тогда нуждаются в
друзьях), а что касается принятия благодеяний, тут [можно быть] ленивым,
ведь некрасиво охотно принимать помощь.
Однако, может быть, следует остерегаться прослыть неприятным (doxan
aedias) за то, что отталкиваешь [благодеяния], иногда ведь [и так] бывает.
Итак, во всех положениях присутствие друзей, видимо, заслуживает
предпочтения.
12 (XII). Не правда ли, подобно тому как созерцание любимого - для
влюбленных самая большая радость и они предпочитают это чувство всему
остальному, потому что существование и возникновение влюбленности
обусловлено в первую очередь этим [удовольствием от созерцания], так и
друзья всему предпочитают жизнь сообща? Ибо дружба - это общность, и, как
относятся к самому себе, так и к другу; а раз чувство собственного бытия в
нас заслуживает избрания, то и чувство бытия друга - тоже; между тем
деятельное проявление (energeia) этого [чувства] возникает при жизни сообща,
так что друзья, конечно, тянутся к ней. И чем бы ни было для каждого
отдельного человека бытие, и ради чего бы он ни предпочитал жизнь (to dzen),
живя, он хочет проводить время с друзьями. Вот почему одни вместе поют,
другие играют в кости, третьи занимаются гимнастикой, охотой или философией:
каждый проводит свои дни с друзьями именно в тех занятиях, какие он любит
больше всего в жизни, потому что, желая жить сообща с друзьями, люди делают
то и в том принимают участие, в чем и мыслят себе жизнь сообща.
Итак, у дурных дружба портится (ведь, шаткие [в своих устоях], они
связываются (koinonoysi) с дурными и становятся испорченными, уподобляясь
друг другу); а дружба добрых даже возрастает от общения, ведь принято
считать, что такие друзья становятся лучше благодаря воздействию друг на
друга и исправлению друг друга; они, конечно, заимствуют друг у друга то,
что им нравится, откуда [изречение]: "От добрых добро".
Итак, будем считать, что о дружбе сказано. Следом можно рассказать об
удовольствии.
1(I). За этим следует, вероятно, описание удовольствия, ведь считается,
что оно особенно глубоко внедрилось в нашем [человеческом] роде, а потому и
детей воспитывают, подстегивая их удовольствиями и страданиями; и для
добродетели нрава самым важным считается наслаждаться, чем должно, и
ненавидеть, что следует. Это распространяется на всю жизнь и имеет влияние и
значение как для добродетели, так и для счастливой жизни, ибо удовольствия
люди избирают, а страданий избегают. Обсуждение таких вопросов, вероятно,
менее всего подобает пропустить, тем более что об этом много спорят.
Действительно, одни определяют удовольствие как собственно благо, а
другие, напротив, как нечто исключительно дурное, причем из этих последних
одни, видимо, убеждены, что так и есть, а другие думают, что для нашей жизни
лучше показывать удовольствие как одно из дурных [дел], даже если это не
так. [Они говорят, что] большинство рвутся к удовольствиям и являются их
рабами, а потому надлежит вести в противоположную сторону: так, мол, удастся
прийти к середине.
Но, боюсь, такое рассуждение неправильно. Ведь рассуждения, касающиеся
страстей и поступков, внушают меньше доверия, нежели [сами] дела, а когда
они к тому же не согласуются с тем, что люди видят, тогда, вызывая к себе
презрение, губят заодно то, что в них истинного. Если у осуждающего
удовольствия заметят однажды к ним тягу, кажется, что и он склоняется к ним,
потому что таким, [притягательным], людям представляется всякое
удовольствие, а разграничивать [притягательное и благо] большинству не
свойственно. Вот почему истинные суждения, очевидно, исключительно полезны
не только для знания, но и для жизни: идя тем же путем, что сами дела, они
внушают доверие и потому побуждают сообразительных жить повинуясь им.
Итак, довольно подобных рассуждений, перейдем к высказываниям об
удовольствии.
2(II). Евдокс полагал, что удовольствие есть собственно благо потому,
что видел, как все тянется (ephietai) к нему (и обладающее суждением
(elloga), и лишенное его (aloga)), и потому, что во всем предмет избрания -
это добро (to epieikes), причем наиболее [предпочтительно] наибольшее добро;
а что все обращено к одному, означает, что это для всех высшее благо, ведь
каждое существо находит благо для себя так же, как пищу, но благо для всех и
то, к чему тянутся все, - это, мол, собственно благо.
Этим рассуждениям доверяли, скорее, благодаря добродетели [Евдоксова]
права, нежели благодаря им самим, ибо [Евдокс] считался исключительно
благоразумным мужем, а потому казалось, что он говорит это не как любитель
(philos) удовольствий, но потому, что воистину так и есть.
[Евдокс] полагал также, что [его учение] ничуть не хуже обнаруживает
[свою истинность при рассуждении] от противного: мол, страдания самого по
себе все избегают и соответственно избирают его противоположность саму по
себе; причем особое предпочтение отдается тому, что мы избираем не из-за
другого и не ради другого, а таково, по общему согласию, удовольствие;
действительно, никто не станет расспрашивать, "ради чего" получают
удовольствие, подразумевая, что удовольствие избирают само по себе.
Присоединение удовольствия к любому из благ делает благо более
достойным избрания, скажем присоединение удовольствия к совершению
правосудных дел (to dikaiopragein) или к благоразумному поведению (to
sophronoin); а ведь благо возрастает [лишь с добавлением] его самого.
Таким образом, по крайней мере это рассуждение, похоже, представляет
удовольствие одним из благ, но ничуть не более благом, чем [любое] другое:
всякое благо вместе с другими предпочтительней, чем одно. С помощью
подобного рассуждения и Платон опровергает [учение], что удовольствие - это
собственно благо; он говорит, что жизнь, доставляющая удовольствие, при
разумности больше заслуживает избрания, чем без нее, а раз такое соединение
лучше, то удовольствие не является собственно благом, ибо собственно благо
от присоединения к нему чего бы то ни было не становится более достойно
избрания. Ясно, таким образом, что ничто другое, что становится более
достойно избрания вместе с одним из благ как таковых, тоже не будет
собственно благом. Что же тогда из того, к чему мы причастны, имеет такие
свойства? Ведь именно такое - предмет наших изысканий.
Другие, возражая, что, дескать, то, к чему все тянутся, не является
благом, говорят, пожалуй, вздор. Ведь, во-первых, что кажется всем, то,
утверждаем мы, и имеет место, а кто отвергает эту общую веру, навряд ли
скажет что-нибудь более достойное доверия. Действительно, в тех суждениях
был бы известный смысл, если бы только лишенные понимания существа (ta
anoeta) стремились к удовольствиям, но, если и разумные (ta phronima)
[стремятся к ним], какой же тогда смысл в этих рассуждениях? Да, вероятно, и
в низших [существах] заключено некое {Природное благо}, которое выше их как
таковых и которое тянется к сродственному ему благу.
А что говорят [противники Евдокса] о противоположности удовольствию,
по-видимому, неправильно. Они утверждают, будто из того, что страдание есть
зло, еще не следует, что удовольствие - благо, ибо и зло противоположно злу
и оба, [зло и благо], - тому, что ни то ни другое. Это неплохой довод, но
все же применительно к сказанному он не истинный.
Если и удовольствие, и страдание относятся ко злу, то люди дрлжны были
бы избегать обоих, а если к тому, что ни зло, ни благо, то либо ни того ни
другого не надо было бы избегать, либо в равной мере и того и другого. В
действительности же оказывается, что одного избегают, как зла, а другое
избирают, и в таком смысле [удовольствие и страдание] действительно
противоположны.
(III). И если удовольствие не относится к качествам, это еще не
означает, что оно не относится к благим, ведь ни деятельные проявления
добродетели, ни счастье не являются качествами.
Еще говорят, что благо определенно, а удовольствие неопределенно, так
как допускает большую и меньшую степень.
В таком случае, если судят об этом на том основании, что удовольствие
получают [больше или меньше], тогда то же самое будет верно и для
правосудности и прочих добродетелей, а по их поводу прямо говорят, что есть
наделенные ими больше и меньше и что люди {поступают} сообразно добродетели
[в большей и меньшей степени]. Действительно, бывают люди более правосудные
и более мужественные, [чем другие], а дела можно делать и более и менее
правосудные и вести себя и более и менее благоразумно. Но, основываясь на
[разности в степени] удовольствия, [эти философы], конечно, не называют
настоящей причины, между тем как удовольствия могут оказаться не смешанными
{со страданием] и смешанными.
Да и что мешает, чтобы удовольствие, будучи, подобно здоровью,
определенным [понятием], допускало большую и меньшую степень? Ведь во всех
[существах] не одно и то же соотношение [элементов] (symmetria), и даже в
том же самом [существе] не всегда одно какое-то соотношение, но это существо
остается собой при нарушении соотношения до известного предела и допускает
различия в степени. Значит, такое может быть и с удовольствием.
Полагая собственно благо совершенным, а движение (kineseis) и
становление (geneseis) несовершенными [и незавершенными], стараются
показать, что удовольствие - это движение и становление. Это определение,
видимо, неправильно, и удовольствие не является даже движением. Дело в том,
что, согласно принятому мнению, всякому движению свойственна быстрота или
медленность, и если не самому по себе, как, скажем, движению космоса, то
относительно чего-то другого. Но ни то ни другое неприменимо к удовольствию,
ибо удовольствие можно быстро получить, так же как можно вдруг воспылать
гневом, но получать удовольствие невозможно [быстро или медленно ни
безотносительно], ни в сравнении с другим, а при ходьбе или росте и всем
таком это возможно. Итак, быстро и медленно можно перейти к удовольствию, но
осуществлять его (energem kat' ayten), т. е. получать удовольствие,
невозможно быстро.
Как же удовольствие будет возникновением [и становлением]? Ведь, по
общепринятому мнению, не возникает что угодно из чего угодно, но, из чего
возникает, на то и разлагается, а значит, для чего удовольствие -
возникновение, для того уничтожение - страдание.
Далее, страдание называют нехваткой чего-то природного, а удовольствие
- его восполнением. Между тем это телесные состояния. В таком случае, если
восполнение чего-то природного - удовольствие, тогда, в чем происходит
восполнение, то и будет испытывать удовольствие, тем самым это тело; однако
так никто не считает, значит и восполнение не является удовольствием, но,
когда восполнение происходит, человек, должно быть, испытывает удовольствие,
а когда его режут, видимо, страдает.
Это мнение, должно быть, возникло под влиянием страданий и
удовольствий, связанных с пищей, потому что, почувствовав сначала нехватку
пищи и испытав из-за этого страдание, люди получают удовольствие от
восполнения.
Однако такое происходит не при всех удовольствиях. Так, ведь
удовольствия от усвоения знаний и те, что зависят от чувств: удовольствия от
обоняния, слуховые и многие зрительные, - а также воспоминания и надежды,
свободны от страдания (alypoi). Возникновением чего будут они в таком
случае? Ведь нехватки, коей они служили бы восполнением, не было ни в чем.
А тем, кто в качестве довода выдвигает порицаемые удовольствия, можно,
пожалуй, ответить, что такие удовольствия удовольствия не доставляют.
Действительно, если людям с порочными наклонностями что-то доставляет
удовольствие, не надо думать, что это доставляет его кому-либо, кроме них,
подобно тому как не является здоровым, сладким и горьким то, что таково для
недужных, и не бело то, что кажется белым больным глазам.
Или можно ответить в том смысле, что хотя удовольствия заслуживают
избрания, но не от всяких [вещей]; так, скажем, быть богатым - удовольствие,
но только не ценой предательства, и здоровым быть - тоже, но не поедая что
попало.
Или еще: удовольствия отличаются видом; а именно, удовольствия от
прекрасных вещей и от постыдных различны, и найти удовольствие в
правосудном, не будучи правосудным, и в музыке, не будучи музыкальным,
невозможно; то же справедливо и для других случаев.
И отличие друга от подхалима, кажется, ясно показывает, что
удовольствие - не благо и что удовольствия различаются видом. Один ведь,
вступая в общение, имеет целью собственно благо, а другой - удовольствие, и
в соответствии с разными целями общения одного порицают, а другого хвалят.
Далее, никто не избрал бы жить всю жизнь, имея образ мыслей ребенка, даже
получая, сколько только возможно, удовольствий от того, в чем находят их
дети; и не выбрал бы наслаждение от какого-нибудь из самых позорных дел,
даже если ему никогда не придется за это пострадать. И в то же время многие
дела мы станем усердно делать, хотя бы это не принесло никакого
удовольствия, например смотреть, вспоминать, обладать знанием и
добродетелями. И не имеет никакого значения, сопровождается это с
необходимостью удовольствиями или нет, потому что мы избираем эти вещи, даже
если удовольствие от них не возникает.
Итак, кажется, ясно, что удовольствие не есть собственно благо, что не
всякое удовольствие достойно избрания и что существуют некоторые
удовольствия, достойные избрания сами по себе, различающиеся при том видом
или источником (aph'hon). Пусть, таким образом, о том, что говорят об
удовольствии и страдании, сказано достаточно.
3(IV). Что такое удовольствие или каковы его свойства, станет более
понятным, если предпринять рассмотрение, исходя из начала.
Зрение считается в любой миг совершенным, ибо оно не нуждается ни в
чем, что, появившись позже, завершит идею (eidos) зрения.
Нечто подобное этому - удовольствие; оно есть нечто целостное, и,
видимо, за сколь угодно малый срок нельзя испытать такое удовольствие, чья
идея за больший срок достигнет совершенства. Вот почему удовольствие не
является движением. Ведь всякое движение происходит во времени и направлено
к известной цели (toloys) (как, скажем, движется строительство), и оно
завершено (teleia), когда достигнет того, к чему стремится, т. е. по
прошествии всего срока или в это время [завершения]. Но применительно к
частям все [движения] не завершены и имеют видовое отличие от движения в
целом и друг от друга. Действительно, кладка камней отличается от
вытесывания желобов на колонне, а то и другое - от создания храма в целом.
Приэтом создание храма в качестве движения совершенно [и завершено] (ибо ни
в чем не нуждается с точки зрения поставленной цели), а создание крениды и
триглифа - несовершенно [и не завершение], потому что и то и другое - это
[создание] только части.
Таким образом, движение различается по видам (toi eidei) и в любое
произвольно взятое время нельзя получить движение, завершенное по своему
виду, а если и можно, то [только] за все [время движения].
Так и с ходьбой, и со всем прочим. Действительно, если перемещение -
это движение откуда-то и куда-то, то здесь тоже существуют видовые различия:
полет, ходьба, прыжки и тому подобное. И [существуют различия] не только в
таком смысле, но и в самой ходьбе, [хождение] "откуда-то и куда-то" на
расстояние в стадий и в часть стадия не одно и то же, так же как на
расстояния длиной в разные части стадия, и перейти вот эту черту и ту не
одно и то же, ибо переступают не только черту, но и черту в [определенном]
месте, а ведь эта черта в одном, а та - в другом месте.
Подробно о движении говорилось в других сочинениях, и, по-видимому, не
в любое произвольно взятое время движение завершено, напротив, многие
[частичные движения] не завершены и имеют видовые различия, коль скоро
"откуда и докуда" образует разные виды.
А вид удовольствия в любое произвольно взятое время совершенен [и
завершен]. Ясно поэтому, что удовольствие и движение будут отличны друг от
друга и что удовольствие есть нечто из [разряда] целостных и совершенных
вещей. Может показаться, что это так еще и потому, что движение иначе, как
во времени, невозможно, а удовольствие возможно, ибо оно дано великом в
настоящем.
Из этих [рассуждений] ясно и то, что неправильно определяют
удовольствие как движение или становление. Не все определяется через эти
[понятия], но только то, что состоит из частей и не является целостностями
(ta hola). В самом деле, ни для зрения невозможно становление, [или
возникновение], ни для точки, ни для монады, и ничто из этого не является ни
движением, ни становлением, а значит, и удовольствие этим не является, так
как представляет собою нечто цельное.
4. Поскольку же всякое чувство осуществляется (enecrgoysa) в отношении
к чувственно воспринимаемому (to aisthelon) и поскольку в совершенстве [оно
осуществляется], когда хорошо устроено для восприятия наиболее прекрасного
из подлежащего восприятию данным чувством (ton hypo ten aistnesm) (ибо
именно тогда имеет место совершенная деятельность, а говорить ли, что
действует само чувство или то, в чем оно помещается, пусть не имеет
значения), постольку, стало быть, в каждом случае лучшей является
деятельность [чувства], устроенного наилучшим образом для восприятия самого
лучшего из подлежащего восприятию этим чувством. Эта деятельность и будет
совершеннейшей и доставляющей наивысшее удовольствие. В самом деле,
удовольствие может быть при всяком чувстве, так же как при мышлении и
умозрении (theoria); но наиболее совершенное удовольствие доставляет
наиболее совершенная деятельность, а наиболее совершенной является
[деятельность чувства], хорошо устроенного для самого доброкачественного из
[предметов его восприятия], и это удовольствие завершает [и делает
совершенной] деятельность. Но удовольствие придает деятельности совершенство
не тем же способом, каким это делают чувственно воспринимаемое [как движущая
причина] и чувство [как причина формальная], когда они доброкачественны (так
же, как здоровье и врач не в одном и том же смысле являются причиной
здорового состояния).
Что удовольствий возникает при каждом из чувств, ясно (говорим ведь мы
о видах и звуках, доставляющих удовольствие). Ясно также, что удовольствие
возникает прежде всего тогда, когда и чувство наилучшее, и действует оно в
отношении к такому же [наилучшему] - предмету восприятия. А если таковы и
чувственно воспринимаемое, и чувствующее, то при наличии того, что
действует, и того, что испытывает, всегда будет иметь место удовольствие.
Удовольствие делает деятельность совершенной [и полной] (teleioi) не как
свойство (hexis), в ней заложенное, но как некая полнота (telos),
возникающая попутно, подобно красоте у [людей] в расцвете лет.
Таким образом, пока умопостигаемый (noeton) или чувственно
воспринимаемый (aistheton) [предмет] и то, что судит о нем или созерцает его
остаются такими, какими они должны быть, в деятельности будет удовольствие;
ведь если претерпевающее и действующее подобны и одинаково относятся друг к
другу, то и [результат], естественно, будет такой же, как они.
Отчего же никто не испытывает удовольствие непрерывно? Может быть,
человек устает? Действительно, ничто человеческое не способно к непрерывной
деятельности. А потому и удовольствие не бывает непрерывным: ведь оно
сопровождает деятельность.
Некоторые вещи нравятся, пока новы, а потом уже не так, и по той же
причине мысль сперва увлечена и напряженно деятельна в этом [новом
предмете], например, когда вглядываются в лицо [нового человека, стараясь
его узнать], но после деятельность уже не такая напряженная, напротив того,
она небрежная, а потому тускнеют и удовольствия.
Можно предположить, что все стремятся к удовольствию потому же, почему
все тянутся к жизни, ведь жизнь - это своего рода деятельность, и каждый
действует в таких областях и такими способами, какие ему особенно любы;
например, музыкант действует слухом в напевах, любознательный - мыслью в
предметах умозрения (theoremata), и среди остальных так ведет себя каждый.
Удовольствие же придает совершенство [и полноту] деятельностям, а значит, и
самой жизни, к которой [все] стремятся. Поэтому понятно, что тянутся и к
удовольствию, для каждого оно делает жизнь полной, а это и достойно
избрания.
5. Вопрос о том, что во имя чего мы выбираем: жизнь во имя удовольствия
или удовольствие во имя жизни, в настоящем [исследовании] можно пока
отложить. (Очевидно, что эти вещи связаны между собою и не допускают
разделения: в самом деле, без деятельности не бывает удовольствия, а
удовольствие делает всякую деятельность совершенной.)
(V). На этом основании считается, что существуют различные виды
удовольствия. Действительно, имеющее видовые различия, как мы полагаем,
получает завершенность, [совершенство и полноту], от разного. Это явно и в
природном, и в искусственном, например в животных и деревьях, в картине и
статуе, в доме и утвари. Соответственно и деятельности разного вида получают
совершенство от разного по виду. Деятельность мысли - иной вид, нежели
деятельность чувств, а сами они, [мыслительная и чувственная деятельности],
в свою очередь, имеют внутри себя видовые [различия]. Следовательно,
[видовые различия] имеют и удовольствия, которые делают эти деятельности
совершенными.
Это, пожалуй, можно видеть и по внутренней связи (to synoikeiosthai)
каждого из удовольствий с той деятельностью, которой оно придает
совершенство. Деятельности, разумеется, способствует связанное с ней
удовольствие, ибо те, кому она доставляет удовольствие, лучше судят о каждом
[предмете] и более тонко разбираются [в деле]; так, геометрами становятся
те, кто наслаждаются занятиями геометрией, и они лучше понимают каждую
частность; соответственно и любящие петь или строить и любые другие мастера
достигают успехов в собственном деле, если получают от него наслаждение.
Удовольствие способствует деятельности, а что способствует (ta synayxanta),
внутренне связано (oikeia) с тем, чему способствует, и у разных видов
внутренняя связь бывает с разными видами.
Это явствует еще больше из того обстоятельства, что удовольствие от
одних деятельностей препятствует другим деятельностям. Кто любит флейту,
заслышав флейтиста, не способен внимать рассуждениям [философа], потому что
искусством игры на флейте наслаждается больше, чем своей деятельностью в
данное время. Таким образом, удовольствие от искусства флейтиста уничтожает
деятельность, связанную с рассуждением; соответственно и в других случаях,
когда деятельность касается сразу двух вещей: деятельность, что доставляет
больше удовольствия, вытесняет другую, и тем скорее, чем больше они
отличаются по [доставляемому] удовольствию; так что другою деятельностью и
не занимаются. Вот почему при сильном наслаждении чем бы то ни было мы едва
ли делаем что-то другое и, когда мало удовлетворены одним, беремся
(одновременно] за другое; скажем, в театре что-нибудь грызут, и делают это
особенно усердно, когда состязающиеся дурны.
Итак, поскольку удовольствия, связанные с деятельностями, делают их
точней и продолжительней и [вообще] лучше, а чуждые, напротив, уродуют,
ясно, что первые и вторые далеко отстоят друг от друга. Чуждые удовольствия
делают почти то же, что страдания, связанные с данной деятельностью:
страдания, связанные с дея-тельностями, уничтожают эти деятельности; так,
если кому-то неудовольствие и страдание доставляет писать или считать, то,
раз эти деятельности причиняют страдания, один не станет писать, а другой -