Страница:
хлопочет весь город или высокопоставленные [граждане]; кроме того,
великолепны бывают встречи и проводы чужеземных гостей, подарки и
отдари-вания. Великолепный тратит, конечно же, не на себя самого, но на
общие дела, а подарки чем-то похожи на посвящения богам.
Убранство дома, подобающее богатству, - также признак великолепного
(ведь и дом этот служит своего рода украшением города); кроме того,
великолепный тратится больше на такие дела, которые сравнительно долговечны
(а это и есть самое прекрасное), и на то, [наконец], что подобает каждому
отдельному случаю, потому что не одно и то же подобает богам и людям, храмам
и гробницам. И поскольку каждая из затрат великолепного в своем роде
величественна, великолепнейшей {безусловно} является великая [трата] на
великое [дело], а великолепной постольку-поскольку - великая для данных
обстоятельств, причем различается великое с точки зрения самого дела или
вещи и с точки зрения затрат; ведь самый красивый мяч или лекиф, конечно,
обладает великолепием как подарок ребенку, но цена [этого подарка] ничтожная
и скупая. Поэтому признак великолепного человека делать великолепно, какого
бы рода ни было дело (ибо такое не легко превзойти), и затрачивая по
достоинству. Таков, стало быть, великолепный.
6. Кто преступает меру и безвкусен, преступает ее, как было сказано,
издерживаясь против должного. На что затраты [должны быть] малыми, на это он
издерживает много и блистает роскошью невпопад: на пирушке в складчину
угощает, как на свадьбе, а будучи хорегом в комедии, приносит для народа
пурпурный (ковер], словно мегарец. И все это он станет делать не ради
прекрасной цели, но показывая свое богатство и надеясь вызвать этим
удивление; и где следует пойти на большие издержки, он тратит мало, а где на
небольшие - много.
У мелочного же во всем недостаток; даже издержавши очень много, он
из-за мелочи погубит [красоту], и, что бы ни делал, он колеблется и
прикидывает, как бы издержать поменьше, и все равно сокрушается, будучи
уверен, что все делает велико[лепней], чем следует.
Итак, эти склады [души] являются пороками, но они все же не вызывают
[сурового] порицания, потому что не вредят окружающим и не слишком
неприглядны.
7(III). Проявлять себя в великом величавости подобает уже по самому
названию, мы же прежде всего рассмотрим, в чем [именно]; а исследовать ли
[сам душевный] склад или его обладателя - это безразлично.
Величавый же - это, по-видимому, тот, кто считает себя достойным
великого, будучи этого достойным. Ведь вопреки достоинству так считает
только глупец, а ни глупцов, ни неразумных (anoetoi) нет среди
добродетельных. А значит, величавый [именно таков], как сказано. В самом
деле, достойный малого и считающий себя достойным малого благоразумен, но не
величав, ведь величавость состоит в величии, так же как красота бывает в
большом теле, а малорослые изящны и хорошо сложены, но не прекрасны.
Кто считает себя достойным великого, хотя не достоин, спесив, но спесив
не всякий, [кто считает себя достойным] большего, нежели [действительно]
достоин.
Приниженный же - это тот, кто считает себя достойным меньшего, [чем он
достоин]; велики ли его достоинства или незначительны, он все равно считает
себя еще менее достойным, и тот, кто достоин великого, [а считает себя
достойным малого], - тот кажется, пожалуй, самым приниженным: каким же он
считал бы себя, если б не был достоин столь [великого]?!
Величавый поэтому - крайний с точки зрения величия и срединный с точки
зрения должного [поведения], ибо ему свойственно ценить себя по достоинству,
а те, [другие], отклоняются в сторону излишка или недостатка.
Если человек считает себя достойным великого, этого достоин, и особенно
если он достоин величайшего, то этим величайшим в первую очередь бывает
что-то одно. [Понятие] достоинства (he axia) относится к внешним благам, а
величайшим из таких благ мы признаем, видимо, то, что воздаем богам, то, к
чему более всего стремятся высокопоставленные люди, и награду, присуждаемую
за самые прекрасные [деяния]; это и есть честь, ибо именно она величайшее из
внешних благ. Величавый, стало быть, как должно относится к чести и
бесчестью. Что величавые имеют дело с честью, ясно и без рассуждения: они
ведь считают самих себя достойными прежде всего чести, причем по
достоинству.
Что касается приниженного, то ему недостает как чувства собственного
достоинства, так и [понимания] достоинства величавого человека. Спесивый
преступает меру применительно к самому себе, но все же не применительно к
величавому.
Но величавый, коль скоро он достоин самого великого, будет, пожалуй, и
самым добродетельным: действительно, большего всегда достоин более
добродетельный и величайшего - самый добродетельный. Следовательно, поистине
величавый должен быть добродетельным и величие во всякой добродетели можно
считать признаком величавого. Разумеется, величавому ни в коем случае не
подобает ни удирать со всех ног, ни поступать против права (adikein). В
самом деле, чего ради совершит постыдные поступки тот, для кого нет ничего
великого? Если внимательно рассмотреть [все] по отдельности, станет ясно,
что величавый, если он не добродетелен, предстанет во всех отношениях
посмешищем. Как дурной человек, он не был бы достоин чести, ибо честь - это
награда, присуждаемая за добродетель, и воздается она добродетельным.
Итак, величавость - это, видимо, своего рода украшение добродетелей,
ибо придает им величие и не существует без них. Трудно поэтому быть истинно
величавым, ведь это невозможно без нравственного совершенства
(kalokagathia). Величавый, таким образом, имеет дело прежде всего с честью и
бесчестьем. При этом удовольствие от великих почестей, воздаваемых
добропорядочными людьми, будет у него умеренное, как если бы он получал
положенное или даже меньше: дело ведь в том, что нет чести, достойной во
всех отношениях совершенной добродетели; он тем не менее примет эту честь,
затем что нет ничего большего, чтобы воздать ему. Но он будет совершенно
пренебрегать честью, оказываемой случайными людьми и по ничтожным [поводам].
Не этого он достоин. Соответственно он отнесется и к бесчестью, ибо по праву
оно не может его коснуться.
Итак, величавый проявляет себя прежде всего, как было сказано, в
отношении к чести; вместе с тем и в отношении к богатству, и к власти
государя, и вообще ко всякой удаче и неудаче он, как бы там ни было, будет
вести себя умеренно и не будет ни чрезмерно радоваться удачам, ни чрезмерно
страдать от неудач, ведь даже к чести он не относится как к чему-то
величайшему; а между тем и власть государя, и богатство избирают ради чести,
во всяком случае, обладая ими, хотят за это быть в чести, а для кого даже
честь - пустяк, для того и все прочее [ничтожно]. Вот почему величавые
слывут гордецами (hyperoptai).
8. Принято считать, что удачные обстоятельства способствуют величию.
Действительно, достойными чести считаются благородные, государи или богачи,
ибо они обладают превосходством, а всякое превосходство в благе заслуживает
большей чести. Потому подобные обстоятельства и делают более величавыми:
ведь некоторые почитают таких людей.
Однако только добродетельный поистине заслуживает чести, а у кого
имеется и то и другое, [и добродетель, и удачные обстоятельства), те более
достойны чести. Но кто, не будучи добродетелен, обладает подобными благами,
не по праву считает себя достойным великого и неправильно именуется он
величавым, ибо без добродетели, совершенной во всех отношениях, [величие]
невозможно. Гордецами и наглецами (hybristai) также становятся обладатели
этих благ, потому что нелегко без добродетели пристойно переносить удачи. Не
способные переносить их и мнящие о себе, что превосходят других, они других
презирают, а сами совершают какие угодно поступки. Они ведь только подражают
величавому, не будучи ему подобны, и делают это, в чем могут, т. е.
добродетельных поступков они не совершают, зато презирают других.
Что касается величавого, то он по праву выказывает презрение, ибо он
составляет мнение истинно, тогда как большинство наугад.
И тот, кто величав, не подвергает себя опасности ради пустяков и не
любит самой по себе опасности, потому что [вообще] чтит очень немногое. Но
во имя великого он подвергает себя опасности и в решительный миг не боится
за свою жизнь, полагая, что недостойно любой ценой остаться в живых.
Он способен оказывать благодеяния, но стыдится принимать их, так как
первое - признак его превосходства, а второе - превосходства другого. За
благодеяние он воздаст большим благодеянием, ведь тогда оказавший услугу
первым останется ему еще должен и будет облагодетельствован. Говорят, люди
величавые помнят, кому они оказали благодеяние, а кто их облагодетельствовал
- нет (облагодетельствованный-то ниже благодетеля, а они жаждут
превосходства), притом величавые с удовольствием слушают о благодеяниях,
которые они оказали, и недовольно - об оказанных им. Вот почему даже Фетида
не упоминает благодеяния, оказанного ею Зевсу, и лаконяне - благодеяний,
оказанных ими афинянам, но только те, что были оказаны им самим. Признак
величавого - не нуждаться [никогда и] ни в чем или крайне редко, но в то же
время охотно оказывать услуги.
Кроме того, с людьми высокопоставленными и удачливыми величавые
держатся величественно, а со средними - умеренно, ибо превосходство над
первыми трудно и производит впечатление, а над последними не составляет
труда; и если возноситься над первыми отнюдь не низко, то над людьми убогими
гадко (phortikon), так же как выказывать силу на немощных.
Величавый не гонится за тем, что почетно, и за тем, в чем первенствуют
другие; он празден и нетороплив, покуда речь не идет о великой чести или
[великом] деле; он деятелен (praktikos) в немногих, однако великих и славных
[делах].
Ненависть его и дружба необходимо должны быть явными (ведь и таиться, и
правде уделять меньше внимания, чем молве, свойственно робкому); и говорит,
и действует он явно (он свободен в речах, потому что презирает трусов, и он
правдив [всегда], за исключением притворства перед толпой).
Он не способен [приспосабливать свою] жизнь к иному человеку, за
исключением друга, ведь это рабская способность, недаром подхалимы [бывают]
из прислуги и убогие - подхалимы.
Его нелегко удивить, ибо ничто не [кажется] ему великим.
Он и не злопамятен: величавому вообще не свойственно кому-то что-то
припоминать, особенно когда [речь идет о причиненном ему] зле, скорее, ему
свойственно не замечать этого.
Он не обсуждает людей (anthropologos), ибо не станет говорить ни о
себе, ни о другом; право же, ему нет дела ни до похвал себе, ни до осуждения
других, и в свою очередь он скуп на похвалы. По той же причине он не
злословит даже о врагах, разве только когда, презирая их, хочет оскорбить.
Менее всего он склонен горевать и просить помощи в связи с
[повседневными] - необходимыми или малозначительными - делами, ибо так ведет
себя тот, кому они важны.
И тот, кто величав, склонен владеть прекрасными и невыгодными вещами, а
не выгодными и для чего-нибудь полезными, так как самодостаточному первое
более свойственно.
Принято считать, что в движениях величавый человек бывает неспешен,
голос у него глубокий, а речь уверенная, ибо не станет торопиться тот, кому
мало что важно, и повышать голос тот, кто ничего не признает великим; а
крикливость и поспешность от этого [ - от того, что все кажется важным и
значительным].
9. Таков, стало быть, величавый человек; [отклонения в сторону]
недостатка [дают] приниженного, в сторону избытка - спесивого. Но и этих
людей считают не злыми (kakoi) (так как они не делают зла), а заблудшими
(hemartemenoi). Ведь приниженный, будучи достоин блага, лишает самого себя
того, чего он достоин, и оттого, что он не считает себя достойным благ,
кажется, что он наделен неким пороком (kakon ti); и самого себя он не знает,
[иначе] он ведь стремился бы к тому, чего достоин, во всяком случае
[признавая] это благами. И тем не менее таких людей считают не глупцами, а
робкими (okneroi). Подобное мнение о самих себе, видимо, делает их хуже, ибо
всякий человек стремится к тому, что ему по достоинству, а они сторонятся
даже прекрасных дел и занятий, а равным образом и внешних благ, как будто
они [всего этого] недостойны.
Что до спесивых, то их глупость и незнание самих себя ясно видны. Не
обладая достоинством, они берутся за почетные [дела], а потом обнаруживают
свою несостоятельность; они и нарядами украшаются, и позы принимают, и все
такое [делают], желая, чтобы их успех (entykemata) был заметен; и говорят о
нем, думая, что за него их будут чтить.
Однако приниженность резче противопоставлена величавости, нежели спесь,
и встречается она чаще и хуже [спеси].
Итак, величавость, как уже было сказано, имеет дело с великой честью.
10 (IV). По-видимому, с честью связана, как было сказано в
первоначальном обзоре добродетелей, еще одна добродетель; она относится к
величавости, наверное, так же, как щедрость к великолепию. Дело в том, что
обе эти добродетели далеки от великого, но в обычных и незначительных делах
настраивают нас вести себя как должно. Подобно тому как для приобретения и
даяния имущества существует обладание серединой, а также избыток и
недостаток, так и для стремления к чести существует "больше" и "меньше"
должного, а также должный источник и способ [достижения].
Мы ведь осуждаем честолюбивого за то, что он стремится к чести больше,
чем должно, и к чести не из должного источника, нечестолюбивого - за то, что
он не собирается принимать почести даже за прекрасные дела. Бывает иногда,
как сказано в первоначальном обзоре, что честолюбивого мы хвалим за то, что
он действительно муж и любит прекрасное (philokalos), а нечестолюбивого - за
умеренность и благоразумие. Ясно, что (слово) "любитель" мы употребляем
по-разному и понятие "честолюбие" не всегда относим к одному и тому же, но
когда хвалим - [к тем, кто "любит честь"] сильнее, чем большинство, а когда
осуждаем - [к тем, кто любит ее), больше, чем должно. Поскольку же обладание
серединой здесь не имеет названия, кажется, что обе крайности оспаривают [ее
место], как незанятое. Однако в чем есть излишек и недостаток, в том есть и
середина, между тем к чести люди стремятся и больше, чем должно, и меньше,
значит, и должное [стремление] тоже существует, так что этот [душевный]
склад, представляя собою обладание серединой в отношении к чести,
заслуживает похвалы, но не имеет имени. В сравнении с честолюбием он кажется
нечестолюбием, в сравнении с нечестолюбием - честолюбием, а в сравнении с
тем и другим в известном смысле кажется и тем и другим; так, видимо, обстоит
дело и с другими добродетелями. И от того, что [держащийся середины] не
назван, кажется, что противостоят друг другу носители крайностей.
11(V). Ровность - это обладание, серединой в связи с гневом. В
действительности для середины здесь нет имени, как, впрочем, и для
крайностей, так что мы относим к середине ровность, которая отклоняется в
сторону недостатка, [в свою очередь] безымянного. Избыток, пожалуй, можно
назвать гневливостью, ведь переживание (pathos) [в этом случае] - гнев, а
вызывается он многими и разнообразными [причинами].
Действительно, кого гнев охватывает из-за того, из-за чего следует,
из-за тех, из-за кого следует, а кроме того, так, как следует, в должное
время и на должный срок, тот заслуживает похвалы, стало быть, он и будет
ровным человеком, раз уж ровность заслуживает похвалы. Ровный, разумеется,
хочет быть невозмутимым и не идти на поводу у страсти, но, как прикажет
суждение, так и злится, за то и такой срок. Погрешает он, скорее,
по-видимому, в сторону недостатка, ибо ровный не мстителен, а скорее склонен
прощать (syggnomonikos).
Недостаток, будь то некая "безгневность" или что бы там ни было,
осуждают, ибо те, у кого не вызывает гнева то, что следует, считаются
глупцами, а также те, кого гнев охватывает не так, как следует, не тогда и
не на тех, на кого следует. Кажется ведь, что такой человек не чувствует и
не страдает, а недоступный гневу, [он, видимо], не способен защищаться,
между тем сносить унижения самому и допускать, чтобы унижали близких, низко.
Избыток может быть во всем (ведь гнев бывает и против тех, против кого
не следует, и против того, против чего не следует, и больше, чем следует, и
поспешней и дольше, чем следует), но все-таки все эти отклонения не даны
одному и тому же человеку. Да этого и не могло бы быть, ведь порок
уничтожает сам себя, и если он достигает полноты, то становится невыносимым
[для самого его обладателя).
Итак, гневливых быстро охватывает гнев, причем на кого не следует, на
что не следует и сильней, чем следует. Но зато они быстро и успокаиваются, и
это [в них] лучше всего. Это происходит с ними потому, что они не сдерживают
гнева, а благодаря своей резкости открыто платят [за обиду] и затем
успокаиваются.
Горячие (akrakholoi) излишне резки и вспыхивают гневом из-за всего,
[что угодно], и по всякому поводу; отсюда их название.
Желчные (pikroi) непримиримы, и гнев у них долго [не стихает], ведь они
сдерживают ярость. Успокоение наступает, когда они отплатят, ибо месть
прекращает гнев, заменяя страдание удовольствием; однако если этого не
происходит, им тяжко, и это оттого, что они скрытны и никто их не утешает, а
между тем, чтобы самому переварить гнев, нужно время. Такие люди очень
докучают и себе, и самым своим близким.
Злобными (khalepoi) мы называем тех, кто злится и на то, на что не
следует, и сильней, чем следует, и дольше, а кроме того, они не идут на
примирение, покуда не отметят или не накажут.
Ровности мы противопоставляем, скорее, избыток гнева, ведь он чаще
встречается, так как людям более свойственно мстить, да и для совместной
жизни злобные хуже, чем безгневные.
Сказанное нами ранее ясно также из того, что мы говорим теперь. А
именно, не просто определить, как, против кого, по какому поводу и какой
срок следует испыты-вать гнев, а также до какого предела поступают правильно
и[ли] погрешают. Ведь кто немного переходит [грань] - или в сторону
большего, или в сторону меньшего, не заслуживает осуждения; действительно,
иногда мы хвалим и признаем ровными тех, кому недостает гнева, а злобных
признаем воистину мужами за способность начальствовать. Не просто поэтому
определить в понятиях, насколько и как переходит [грань] тот, кто
заслуживает осуждения, ибо судят об этом по обстоятельствам и руководствуясь
чувством.
Ясно по крайней мере то, что похвалы заслуживает срединный [душевный]
склад, при котором мы испытываем гнев против того, против кого следует, по
должному поводу, должным образом и так далее, а избыток и недостаток
заслуживают осуждения, причем если [отклонения] незначительны - мягкого и
если они достаточно велики - сурового. Ясно, разумеется, что следует
держаться срединного [душевного] склада.
Итак, о [душевных] складах, связанных с гневом, сказано.
12(VI). С точки зрения общения (en tais homiliais) как при совместной
жизни (en toi sydzen), тaк и при взаимоотношениях посредством речей и
предметов одни считаются угодниками, а именно те, кто все хвалят, чтобы
доставить удовольствие, и ничему не противоречат, полагая, что не следует
кому бы то ни было причинять страдания; другие, кто, наоборот, всему
противоречат и ничуть не заботятся о том, чтобы не заставить страдать,
зовутся вредными и вздорными. Вполне понятно, конечно, что названные
[душевные] склады заслуживают осуждения и что похвалы заслуживает [душевный
склад], который находится посредине между ними: при нем человек примет и что
следует, и как следует и соответственно отвергнет. Этому [складу души] не
дано никакого имени, но больше всего он походит на дружелюбие (philia), ибо
если добавить привязанность (to stergein), то обладатель срединного
[душевного] склада в общении именно таков, каким мы склонны считать доброго
друга. Но в отличие от дружбы здесь нет страсти и привязанности к тем, с кем
общаются, ведь то или иное принимается [или отвергается] как должно, не из
дружбы или вражды, но потому, что таков [сам человек]. А это значит, что он
будет одинаково вести себя с незнакомыми и знакомыми, близкими и
посторонними, хотя, конечно, так, как подобает в каждом отдельном случае,
ибо ни одинаково заботиться о близких и о чужих, ни [одинаково] причинять им
страдания не прилично.
Сказано, стало быть, что такой человек будет общаться со всеми как
должно, а соотнося [все] с нравственной красотой и пользой, он будет
стараться не доставлять страданий или доставить удовольствие. Похоже, что
этот [душевный склад] связан с удовольствиями и страданиями, какие бывают
при общении. Но если доставлять другим какие-то из этих удовольствий для
него не нравственно (оу kalon) или вредно, он это отвергнет и намеренно
заставит страдать; и если какое-то дело выставит другого человека в
неприглядном виде, причем весьма [чувствительно], или причинит ему вред, а
противодействие этому делу причинит [данному человеку] некоторое страдание,
то [обладатель срединного склада] такое дело не примет, но отвергнет.
Он будет по-разному общаться с людьми высокопоставленными и обычными, с
более и с менее знакомыми, равным образом учитывая и другие различия,
воздавая каждому, что подобает, предпочитая [при этом] как таковое
доставление удовольствия и остерегаясь доставления страдания, но принимая во
внимание (когда это важнее), что из этого выходит, т. е. нравственную
красоту и пользу. И вот ради большего удовольствия впоследствии он заставит
немного пострадать. Таков, стало быть, человек, держащийся середины, но
имени ему не дано.
А из доставляющих удовольствие, кто старается доставить его и только, -
угодник, а кто делает это ради какой-нибудь выгоды в деньгах или в том, что
к деньгам ведет, - подхалим. О том же, кто все отвергает, сказано, что он
вздорный и вредный. И [в этом случае тоже] из-за того, что середина
безымянна, кажется, будто крайности противопоставлены друг другу.
13 (VII). Обладание серединой в хвастовстве {и при-творстве} связано
почти с тем же самым, но и оно безымянно. Не худо, однако, разобрать и такие
[душевные склады], ибо мы, пожалуй, больше узнаем, что относится к нраву,
разобрав каждый нрав по отдельности, и мы скорее уверимся, что добродетели
состоят в обладания серединой, поняв, что во всех случаях это так.
Уже были названы те, кто в общении при совместной жизни доставляют
удовольствие или причиняют страдания, а теперь поговорим о правдивых (hoi
aletheyontes) и обманщиках (hoi pseydomcnoi) как в речах, так и в поступках
и в приписывании себе [чего-либо].
Принято считать, что хвастун склонен приписывать себе славное - то,
чего у него нет, или большее, чем у него есть; а притвора, наоборот,
отрицает, [что у него есть то], что у него есть, или преуменьшает [это]; тот
же, кто держится середины, как [человек} "прямой", что ли (aythekastos tis),
- и в поведении, и в речах правдивый (aletheytikos), признающий, что владеет
тем, что у него есть, не больше и не меньше. Все это можно делать и с
определенной целью, и просто так. И если поступки не преследуют известную
цель, то каков каждый [человек по складу], таковы его слова и поступки, так
он и живет.
Обман сам по себе дурен и заслуживает осуждения, а правда прекрасна и
заслуживает похвалы. Так и правдивый человек как держащийся середины,
заслуживает похвалы, а обманывающий - безразлично в какую сторону -
заслуживает осуждения, но в большей степени - хвастун.
Мы скажем о каждом из них, но сперва о правдивом. Речь идет, конечно, о
правдивом не в договорах и не в том, что касается неправосудности или
правосудности (это ведь будет относиться к другой добродетели), а о
правдивом в том, для чего ничто в этом роде не имеет важности, о правдивом в
речи и в поведении, потому что он таков по [своему] складу. Такого,
вероятно, будут считать добрым человеком. Действительно, кто правдолюб и
правдив, даже когда это не важно, будет тем более правдив, когда это важно,
ведь обмана он будет [заведомо] остерегаться как позора, если уж он
остерегается его как такового; а такой человек заслуживает похвалы. Он
отклоняется от правды, скорее, в сторону преуменьшения, потому что из-за
отвратительности преувеличения [преуменьшение] кажется более пристойным.
Кто приписывает себе больше, чем у него есть, безо всякой цели, похож
на дурного человека (иначе он не радовался бы обману), но он кажется более
пустым, нежели порочным. Если же это делают ради какой-то цели, то, чья цель
- честь или слава, тот как хвастун заслуживает осуждения, но не слишком
[сурового], а чья цель - деньги или что ведет к деньгам, тот довольно-таки
непригляден.
(Хвастуном человека делает не возможность [хвастать], а сознательный
выбор, ибо хвастуном он является по складу и потому, что он таков.)
Соответственно и среди обманщиков один рад самому обману, а другой
стремится к славе или наживе. Стало быть, те, кто хвастают ради славы,
приписывают себе такое, за что их восхваляют и почитают счастливцами; а кто
делает это ради наживы, приписывает себе то, чем можно угодить окружающим и
отсутствие чего можно скрыть, - скажем, [знания] прорицателя, мудреца,
врача. Поэтому в большинстве случаев себе приписывают такого рода вещи и
хвастают [ими]: они ведь имеют названные [свойства].
великолепны бывают встречи и проводы чужеземных гостей, подарки и
отдари-вания. Великолепный тратит, конечно же, не на себя самого, но на
общие дела, а подарки чем-то похожи на посвящения богам.
Убранство дома, подобающее богатству, - также признак великолепного
(ведь и дом этот служит своего рода украшением города); кроме того,
великолепный тратится больше на такие дела, которые сравнительно долговечны
(а это и есть самое прекрасное), и на то, [наконец], что подобает каждому
отдельному случаю, потому что не одно и то же подобает богам и людям, храмам
и гробницам. И поскольку каждая из затрат великолепного в своем роде
величественна, великолепнейшей {безусловно} является великая [трата] на
великое [дело], а великолепной постольку-поскольку - великая для данных
обстоятельств, причем различается великое с точки зрения самого дела или
вещи и с точки зрения затрат; ведь самый красивый мяч или лекиф, конечно,
обладает великолепием как подарок ребенку, но цена [этого подарка] ничтожная
и скупая. Поэтому признак великолепного человека делать великолепно, какого
бы рода ни было дело (ибо такое не легко превзойти), и затрачивая по
достоинству. Таков, стало быть, великолепный.
6. Кто преступает меру и безвкусен, преступает ее, как было сказано,
издерживаясь против должного. На что затраты [должны быть] малыми, на это он
издерживает много и блистает роскошью невпопад: на пирушке в складчину
угощает, как на свадьбе, а будучи хорегом в комедии, приносит для народа
пурпурный (ковер], словно мегарец. И все это он станет делать не ради
прекрасной цели, но показывая свое богатство и надеясь вызвать этим
удивление; и где следует пойти на большие издержки, он тратит мало, а где на
небольшие - много.
У мелочного же во всем недостаток; даже издержавши очень много, он
из-за мелочи погубит [красоту], и, что бы ни делал, он колеблется и
прикидывает, как бы издержать поменьше, и все равно сокрушается, будучи
уверен, что все делает велико[лепней], чем следует.
Итак, эти склады [души] являются пороками, но они все же не вызывают
[сурового] порицания, потому что не вредят окружающим и не слишком
неприглядны.
7(III). Проявлять себя в великом величавости подобает уже по самому
названию, мы же прежде всего рассмотрим, в чем [именно]; а исследовать ли
[сам душевный] склад или его обладателя - это безразлично.
Величавый же - это, по-видимому, тот, кто считает себя достойным
великого, будучи этого достойным. Ведь вопреки достоинству так считает
только глупец, а ни глупцов, ни неразумных (anoetoi) нет среди
добродетельных. А значит, величавый [именно таков], как сказано. В самом
деле, достойный малого и считающий себя достойным малого благоразумен, но не
величав, ведь величавость состоит в величии, так же как красота бывает в
большом теле, а малорослые изящны и хорошо сложены, но не прекрасны.
Кто считает себя достойным великого, хотя не достоин, спесив, но спесив
не всякий, [кто считает себя достойным] большего, нежели [действительно]
достоин.
Приниженный же - это тот, кто считает себя достойным меньшего, [чем он
достоин]; велики ли его достоинства или незначительны, он все равно считает
себя еще менее достойным, и тот, кто достоин великого, [а считает себя
достойным малого], - тот кажется, пожалуй, самым приниженным: каким же он
считал бы себя, если б не был достоин столь [великого]?!
Величавый поэтому - крайний с точки зрения величия и срединный с точки
зрения должного [поведения], ибо ему свойственно ценить себя по достоинству,
а те, [другие], отклоняются в сторону излишка или недостатка.
Если человек считает себя достойным великого, этого достоин, и особенно
если он достоин величайшего, то этим величайшим в первую очередь бывает
что-то одно. [Понятие] достоинства (he axia) относится к внешним благам, а
величайшим из таких благ мы признаем, видимо, то, что воздаем богам, то, к
чему более всего стремятся высокопоставленные люди, и награду, присуждаемую
за самые прекрасные [деяния]; это и есть честь, ибо именно она величайшее из
внешних благ. Величавый, стало быть, как должно относится к чести и
бесчестью. Что величавые имеют дело с честью, ясно и без рассуждения: они
ведь считают самих себя достойными прежде всего чести, причем по
достоинству.
Что касается приниженного, то ему недостает как чувства собственного
достоинства, так и [понимания] достоинства величавого человека. Спесивый
преступает меру применительно к самому себе, но все же не применительно к
величавому.
Но величавый, коль скоро он достоин самого великого, будет, пожалуй, и
самым добродетельным: действительно, большего всегда достоин более
добродетельный и величайшего - самый добродетельный. Следовательно, поистине
величавый должен быть добродетельным и величие во всякой добродетели можно
считать признаком величавого. Разумеется, величавому ни в коем случае не
подобает ни удирать со всех ног, ни поступать против права (adikein). В
самом деле, чего ради совершит постыдные поступки тот, для кого нет ничего
великого? Если внимательно рассмотреть [все] по отдельности, станет ясно,
что величавый, если он не добродетелен, предстанет во всех отношениях
посмешищем. Как дурной человек, он не был бы достоин чести, ибо честь - это
награда, присуждаемая за добродетель, и воздается она добродетельным.
Итак, величавость - это, видимо, своего рода украшение добродетелей,
ибо придает им величие и не существует без них. Трудно поэтому быть истинно
величавым, ведь это невозможно без нравственного совершенства
(kalokagathia). Величавый, таким образом, имеет дело прежде всего с честью и
бесчестьем. При этом удовольствие от великих почестей, воздаваемых
добропорядочными людьми, будет у него умеренное, как если бы он получал
положенное или даже меньше: дело ведь в том, что нет чести, достойной во
всех отношениях совершенной добродетели; он тем не менее примет эту честь,
затем что нет ничего большего, чтобы воздать ему. Но он будет совершенно
пренебрегать честью, оказываемой случайными людьми и по ничтожным [поводам].
Не этого он достоин. Соответственно он отнесется и к бесчестью, ибо по праву
оно не может его коснуться.
Итак, величавый проявляет себя прежде всего, как было сказано, в
отношении к чести; вместе с тем и в отношении к богатству, и к власти
государя, и вообще ко всякой удаче и неудаче он, как бы там ни было, будет
вести себя умеренно и не будет ни чрезмерно радоваться удачам, ни чрезмерно
страдать от неудач, ведь даже к чести он не относится как к чему-то
величайшему; а между тем и власть государя, и богатство избирают ради чести,
во всяком случае, обладая ими, хотят за это быть в чести, а для кого даже
честь - пустяк, для того и все прочее [ничтожно]. Вот почему величавые
слывут гордецами (hyperoptai).
8. Принято считать, что удачные обстоятельства способствуют величию.
Действительно, достойными чести считаются благородные, государи или богачи,
ибо они обладают превосходством, а всякое превосходство в благе заслуживает
большей чести. Потому подобные обстоятельства и делают более величавыми:
ведь некоторые почитают таких людей.
Однако только добродетельный поистине заслуживает чести, а у кого
имеется и то и другое, [и добродетель, и удачные обстоятельства), те более
достойны чести. Но кто, не будучи добродетелен, обладает подобными благами,
не по праву считает себя достойным великого и неправильно именуется он
величавым, ибо без добродетели, совершенной во всех отношениях, [величие]
невозможно. Гордецами и наглецами (hybristai) также становятся обладатели
этих благ, потому что нелегко без добродетели пристойно переносить удачи. Не
способные переносить их и мнящие о себе, что превосходят других, они других
презирают, а сами совершают какие угодно поступки. Они ведь только подражают
величавому, не будучи ему подобны, и делают это, в чем могут, т. е.
добродетельных поступков они не совершают, зато презирают других.
Что касается величавого, то он по праву выказывает презрение, ибо он
составляет мнение истинно, тогда как большинство наугад.
И тот, кто величав, не подвергает себя опасности ради пустяков и не
любит самой по себе опасности, потому что [вообще] чтит очень немногое. Но
во имя великого он подвергает себя опасности и в решительный миг не боится
за свою жизнь, полагая, что недостойно любой ценой остаться в живых.
Он способен оказывать благодеяния, но стыдится принимать их, так как
первое - признак его превосходства, а второе - превосходства другого. За
благодеяние он воздаст большим благодеянием, ведь тогда оказавший услугу
первым останется ему еще должен и будет облагодетельствован. Говорят, люди
величавые помнят, кому они оказали благодеяние, а кто их облагодетельствовал
- нет (облагодетельствованный-то ниже благодетеля, а они жаждут
превосходства), притом величавые с удовольствием слушают о благодеяниях,
которые они оказали, и недовольно - об оказанных им. Вот почему даже Фетида
не упоминает благодеяния, оказанного ею Зевсу, и лаконяне - благодеяний,
оказанных ими афинянам, но только те, что были оказаны им самим. Признак
величавого - не нуждаться [никогда и] ни в чем или крайне редко, но в то же
время охотно оказывать услуги.
Кроме того, с людьми высокопоставленными и удачливыми величавые
держатся величественно, а со средними - умеренно, ибо превосходство над
первыми трудно и производит впечатление, а над последними не составляет
труда; и если возноситься над первыми отнюдь не низко, то над людьми убогими
гадко (phortikon), так же как выказывать силу на немощных.
Величавый не гонится за тем, что почетно, и за тем, в чем первенствуют
другие; он празден и нетороплив, покуда речь не идет о великой чести или
[великом] деле; он деятелен (praktikos) в немногих, однако великих и славных
[делах].
Ненависть его и дружба необходимо должны быть явными (ведь и таиться, и
правде уделять меньше внимания, чем молве, свойственно робкому); и говорит,
и действует он явно (он свободен в речах, потому что презирает трусов, и он
правдив [всегда], за исключением притворства перед толпой).
Он не способен [приспосабливать свою] жизнь к иному человеку, за
исключением друга, ведь это рабская способность, недаром подхалимы [бывают]
из прислуги и убогие - подхалимы.
Его нелегко удивить, ибо ничто не [кажется] ему великим.
Он и не злопамятен: величавому вообще не свойственно кому-то что-то
припоминать, особенно когда [речь идет о причиненном ему] зле, скорее, ему
свойственно не замечать этого.
Он не обсуждает людей (anthropologos), ибо не станет говорить ни о
себе, ни о другом; право же, ему нет дела ни до похвал себе, ни до осуждения
других, и в свою очередь он скуп на похвалы. По той же причине он не
злословит даже о врагах, разве только когда, презирая их, хочет оскорбить.
Менее всего он склонен горевать и просить помощи в связи с
[повседневными] - необходимыми или малозначительными - делами, ибо так ведет
себя тот, кому они важны.
И тот, кто величав, склонен владеть прекрасными и невыгодными вещами, а
не выгодными и для чего-нибудь полезными, так как самодостаточному первое
более свойственно.
Принято считать, что в движениях величавый человек бывает неспешен,
голос у него глубокий, а речь уверенная, ибо не станет торопиться тот, кому
мало что важно, и повышать голос тот, кто ничего не признает великим; а
крикливость и поспешность от этого [ - от того, что все кажется важным и
значительным].
9. Таков, стало быть, величавый человек; [отклонения в сторону]
недостатка [дают] приниженного, в сторону избытка - спесивого. Но и этих
людей считают не злыми (kakoi) (так как они не делают зла), а заблудшими
(hemartemenoi). Ведь приниженный, будучи достоин блага, лишает самого себя
того, чего он достоин, и оттого, что он не считает себя достойным благ,
кажется, что он наделен неким пороком (kakon ti); и самого себя он не знает,
[иначе] он ведь стремился бы к тому, чего достоин, во всяком случае
[признавая] это благами. И тем не менее таких людей считают не глупцами, а
робкими (okneroi). Подобное мнение о самих себе, видимо, делает их хуже, ибо
всякий человек стремится к тому, что ему по достоинству, а они сторонятся
даже прекрасных дел и занятий, а равным образом и внешних благ, как будто
они [всего этого] недостойны.
Что до спесивых, то их глупость и незнание самих себя ясно видны. Не
обладая достоинством, они берутся за почетные [дела], а потом обнаруживают
свою несостоятельность; они и нарядами украшаются, и позы принимают, и все
такое [делают], желая, чтобы их успех (entykemata) был заметен; и говорят о
нем, думая, что за него их будут чтить.
Однако приниженность резче противопоставлена величавости, нежели спесь,
и встречается она чаще и хуже [спеси].
Итак, величавость, как уже было сказано, имеет дело с великой честью.
10 (IV). По-видимому, с честью связана, как было сказано в
первоначальном обзоре добродетелей, еще одна добродетель; она относится к
величавости, наверное, так же, как щедрость к великолепию. Дело в том, что
обе эти добродетели далеки от великого, но в обычных и незначительных делах
настраивают нас вести себя как должно. Подобно тому как для приобретения и
даяния имущества существует обладание серединой, а также избыток и
недостаток, так и для стремления к чести существует "больше" и "меньше"
должного, а также должный источник и способ [достижения].
Мы ведь осуждаем честолюбивого за то, что он стремится к чести больше,
чем должно, и к чести не из должного источника, нечестолюбивого - за то, что
он не собирается принимать почести даже за прекрасные дела. Бывает иногда,
как сказано в первоначальном обзоре, что честолюбивого мы хвалим за то, что
он действительно муж и любит прекрасное (philokalos), а нечестолюбивого - за
умеренность и благоразумие. Ясно, что (слово) "любитель" мы употребляем
по-разному и понятие "честолюбие" не всегда относим к одному и тому же, но
когда хвалим - [к тем, кто "любит честь"] сильнее, чем большинство, а когда
осуждаем - [к тем, кто любит ее), больше, чем должно. Поскольку же обладание
серединой здесь не имеет названия, кажется, что обе крайности оспаривают [ее
место], как незанятое. Однако в чем есть излишек и недостаток, в том есть и
середина, между тем к чести люди стремятся и больше, чем должно, и меньше,
значит, и должное [стремление] тоже существует, так что этот [душевный]
склад, представляя собою обладание серединой в отношении к чести,
заслуживает похвалы, но не имеет имени. В сравнении с честолюбием он кажется
нечестолюбием, в сравнении с нечестолюбием - честолюбием, а в сравнении с
тем и другим в известном смысле кажется и тем и другим; так, видимо, обстоит
дело и с другими добродетелями. И от того, что [держащийся середины] не
назван, кажется, что противостоят друг другу носители крайностей.
11(V). Ровность - это обладание, серединой в связи с гневом. В
действительности для середины здесь нет имени, как, впрочем, и для
крайностей, так что мы относим к середине ровность, которая отклоняется в
сторону недостатка, [в свою очередь] безымянного. Избыток, пожалуй, можно
назвать гневливостью, ведь переживание (pathos) [в этом случае] - гнев, а
вызывается он многими и разнообразными [причинами].
Действительно, кого гнев охватывает из-за того, из-за чего следует,
из-за тех, из-за кого следует, а кроме того, так, как следует, в должное
время и на должный срок, тот заслуживает похвалы, стало быть, он и будет
ровным человеком, раз уж ровность заслуживает похвалы. Ровный, разумеется,
хочет быть невозмутимым и не идти на поводу у страсти, но, как прикажет
суждение, так и злится, за то и такой срок. Погрешает он, скорее,
по-видимому, в сторону недостатка, ибо ровный не мстителен, а скорее склонен
прощать (syggnomonikos).
Недостаток, будь то некая "безгневность" или что бы там ни было,
осуждают, ибо те, у кого не вызывает гнева то, что следует, считаются
глупцами, а также те, кого гнев охватывает не так, как следует, не тогда и
не на тех, на кого следует. Кажется ведь, что такой человек не чувствует и
не страдает, а недоступный гневу, [он, видимо], не способен защищаться,
между тем сносить унижения самому и допускать, чтобы унижали близких, низко.
Избыток может быть во всем (ведь гнев бывает и против тех, против кого
не следует, и против того, против чего не следует, и больше, чем следует, и
поспешней и дольше, чем следует), но все-таки все эти отклонения не даны
одному и тому же человеку. Да этого и не могло бы быть, ведь порок
уничтожает сам себя, и если он достигает полноты, то становится невыносимым
[для самого его обладателя).
Итак, гневливых быстро охватывает гнев, причем на кого не следует, на
что не следует и сильней, чем следует. Но зато они быстро и успокаиваются, и
это [в них] лучше всего. Это происходит с ними потому, что они не сдерживают
гнева, а благодаря своей резкости открыто платят [за обиду] и затем
успокаиваются.
Горячие (akrakholoi) излишне резки и вспыхивают гневом из-за всего,
[что угодно], и по всякому поводу; отсюда их название.
Желчные (pikroi) непримиримы, и гнев у них долго [не стихает], ведь они
сдерживают ярость. Успокоение наступает, когда они отплатят, ибо месть
прекращает гнев, заменяя страдание удовольствием; однако если этого не
происходит, им тяжко, и это оттого, что они скрытны и никто их не утешает, а
между тем, чтобы самому переварить гнев, нужно время. Такие люди очень
докучают и себе, и самым своим близким.
Злобными (khalepoi) мы называем тех, кто злится и на то, на что не
следует, и сильней, чем следует, и дольше, а кроме того, они не идут на
примирение, покуда не отметят или не накажут.
Ровности мы противопоставляем, скорее, избыток гнева, ведь он чаще
встречается, так как людям более свойственно мстить, да и для совместной
жизни злобные хуже, чем безгневные.
Сказанное нами ранее ясно также из того, что мы говорим теперь. А
именно, не просто определить, как, против кого, по какому поводу и какой
срок следует испыты-вать гнев, а также до какого предела поступают правильно
и[ли] погрешают. Ведь кто немного переходит [грань] - или в сторону
большего, или в сторону меньшего, не заслуживает осуждения; действительно,
иногда мы хвалим и признаем ровными тех, кому недостает гнева, а злобных
признаем воистину мужами за способность начальствовать. Не просто поэтому
определить в понятиях, насколько и как переходит [грань] тот, кто
заслуживает осуждения, ибо судят об этом по обстоятельствам и руководствуясь
чувством.
Ясно по крайней мере то, что похвалы заслуживает срединный [душевный]
склад, при котором мы испытываем гнев против того, против кого следует, по
должному поводу, должным образом и так далее, а избыток и недостаток
заслуживают осуждения, причем если [отклонения] незначительны - мягкого и
если они достаточно велики - сурового. Ясно, разумеется, что следует
держаться срединного [душевного] склада.
Итак, о [душевных] складах, связанных с гневом, сказано.
12(VI). С точки зрения общения (en tais homiliais) как при совместной
жизни (en toi sydzen), тaк и при взаимоотношениях посредством речей и
предметов одни считаются угодниками, а именно те, кто все хвалят, чтобы
доставить удовольствие, и ничему не противоречат, полагая, что не следует
кому бы то ни было причинять страдания; другие, кто, наоборот, всему
противоречат и ничуть не заботятся о том, чтобы не заставить страдать,
зовутся вредными и вздорными. Вполне понятно, конечно, что названные
[душевные] склады заслуживают осуждения и что похвалы заслуживает [душевный
склад], который находится посредине между ними: при нем человек примет и что
следует, и как следует и соответственно отвергнет. Этому [складу души] не
дано никакого имени, но больше всего он походит на дружелюбие (philia), ибо
если добавить привязанность (to stergein), то обладатель срединного
[душевного] склада в общении именно таков, каким мы склонны считать доброго
друга. Но в отличие от дружбы здесь нет страсти и привязанности к тем, с кем
общаются, ведь то или иное принимается [или отвергается] как должно, не из
дружбы или вражды, но потому, что таков [сам человек]. А это значит, что он
будет одинаково вести себя с незнакомыми и знакомыми, близкими и
посторонними, хотя, конечно, так, как подобает в каждом отдельном случае,
ибо ни одинаково заботиться о близких и о чужих, ни [одинаково] причинять им
страдания не прилично.
Сказано, стало быть, что такой человек будет общаться со всеми как
должно, а соотнося [все] с нравственной красотой и пользой, он будет
стараться не доставлять страданий или доставить удовольствие. Похоже, что
этот [душевный склад] связан с удовольствиями и страданиями, какие бывают
при общении. Но если доставлять другим какие-то из этих удовольствий для
него не нравственно (оу kalon) или вредно, он это отвергнет и намеренно
заставит страдать; и если какое-то дело выставит другого человека в
неприглядном виде, причем весьма [чувствительно], или причинит ему вред, а
противодействие этому делу причинит [данному человеку] некоторое страдание,
то [обладатель срединного склада] такое дело не примет, но отвергнет.
Он будет по-разному общаться с людьми высокопоставленными и обычными, с
более и с менее знакомыми, равным образом учитывая и другие различия,
воздавая каждому, что подобает, предпочитая [при этом] как таковое
доставление удовольствия и остерегаясь доставления страдания, но принимая во
внимание (когда это важнее), что из этого выходит, т. е. нравственную
красоту и пользу. И вот ради большего удовольствия впоследствии он заставит
немного пострадать. Таков, стало быть, человек, держащийся середины, но
имени ему не дано.
А из доставляющих удовольствие, кто старается доставить его и только, -
угодник, а кто делает это ради какой-нибудь выгоды в деньгах или в том, что
к деньгам ведет, - подхалим. О том же, кто все отвергает, сказано, что он
вздорный и вредный. И [в этом случае тоже] из-за того, что середина
безымянна, кажется, будто крайности противопоставлены друг другу.
13 (VII). Обладание серединой в хвастовстве {и при-творстве} связано
почти с тем же самым, но и оно безымянно. Не худо, однако, разобрать и такие
[душевные склады], ибо мы, пожалуй, больше узнаем, что относится к нраву,
разобрав каждый нрав по отдельности, и мы скорее уверимся, что добродетели
состоят в обладания серединой, поняв, что во всех случаях это так.
Уже были названы те, кто в общении при совместной жизни доставляют
удовольствие или причиняют страдания, а теперь поговорим о правдивых (hoi
aletheyontes) и обманщиках (hoi pseydomcnoi) как в речах, так и в поступках
и в приписывании себе [чего-либо].
Принято считать, что хвастун склонен приписывать себе славное - то,
чего у него нет, или большее, чем у него есть; а притвора, наоборот,
отрицает, [что у него есть то], что у него есть, или преуменьшает [это]; тот
же, кто держится середины, как [человек} "прямой", что ли (aythekastos tis),
- и в поведении, и в речах правдивый (aletheytikos), признающий, что владеет
тем, что у него есть, не больше и не меньше. Все это можно делать и с
определенной целью, и просто так. И если поступки не преследуют известную
цель, то каков каждый [человек по складу], таковы его слова и поступки, так
он и живет.
Обман сам по себе дурен и заслуживает осуждения, а правда прекрасна и
заслуживает похвалы. Так и правдивый человек как держащийся середины,
заслуживает похвалы, а обманывающий - безразлично в какую сторону -
заслуживает осуждения, но в большей степени - хвастун.
Мы скажем о каждом из них, но сперва о правдивом. Речь идет, конечно, о
правдивом не в договорах и не в том, что касается неправосудности или
правосудности (это ведь будет относиться к другой добродетели), а о
правдивом в том, для чего ничто в этом роде не имеет важности, о правдивом в
речи и в поведении, потому что он таков по [своему] складу. Такого,
вероятно, будут считать добрым человеком. Действительно, кто правдолюб и
правдив, даже когда это не важно, будет тем более правдив, когда это важно,
ведь обмана он будет [заведомо] остерегаться как позора, если уж он
остерегается его как такового; а такой человек заслуживает похвалы. Он
отклоняется от правды, скорее, в сторону преуменьшения, потому что из-за
отвратительности преувеличения [преуменьшение] кажется более пристойным.
Кто приписывает себе больше, чем у него есть, безо всякой цели, похож
на дурного человека (иначе он не радовался бы обману), но он кажется более
пустым, нежели порочным. Если же это делают ради какой-то цели, то, чья цель
- честь или слава, тот как хвастун заслуживает осуждения, но не слишком
[сурового], а чья цель - деньги или что ведет к деньгам, тот довольно-таки
непригляден.
(Хвастуном человека делает не возможность [хвастать], а сознательный
выбор, ибо хвастуном он является по складу и потому, что он таков.)
Соответственно и среди обманщиков один рад самому обману, а другой
стремится к славе или наживе. Стало быть, те, кто хвастают ради славы,
приписывают себе такое, за что их восхваляют и почитают счастливцами; а кто
делает это ради наживы, приписывает себе то, чем можно угодить окружающим и
отсутствие чего можно скрыть, - скажем, [знания] прорицателя, мудреца,
врача. Поэтому в большинстве случаев себе приписывают такого рода вещи и
хвастают [ими]: они ведь имеют названные [свойства].