Аристотель. Никомахова этика

естественного предмета желания, но всякому желанно то, что ему таким
покажется. Между тем, желанным каждому кажется свое, а если так, то, может
статься, даже противоположное.
Если же это не годится, то не следует ли сказать, что, взятый
безотносительно, истинный предмет желания - это собственно благо, а
применительно к каждому в отдельности - кажущееся благом? И если для
добропорядочного человека предмет желания - истинное благо, то для дурного -
случайное; так ведь даже с телом: для людей закаленных здоровым бывает то,
что поистине таково, а для болезненных [совсем] иное; подобным же образом
обстоит дело с горьким и сладким, с теплым, тяжелым и со всем прочим.
Добропорядочный человек правильно судит в каждом отдельном случае, и в
каждом отдельном случае [благом] ему представляется истинное [благо]. Дело в
том, что каждому складу присущи свои [представления] о красоте и
удовольствии и ничто, вероятно, не отличает добропорядочного больше, чем то,
что во всех частных случаях он видит истину (talethes) так, будто он для них
правило и мерка (kanon kai metron). А большинство обманывается явно из-за
удовольствия, ведь оно, не будучи благом, кажется таковым. Итак,
удовольствие выбирают, принимая его за благо, а страдания избегают, считая
его злом.

7(V). Итак, если цель - это предмет желания, а средства к цели -
предмет принимания решений и сознательного выбора, то поступки, связанные со
средствами, будут сознательно избранными и произвольными. Между тем
деятельности добродетелей связаны со средствами [и тем самым с собственной
волей и сознательным выбором].
Действительно, добродетель, так же как и порочность, зависит от нас. И
в чем мы властны совершать поступки, в том - и не совершать поступков, и в
чем [от нас зависит] "нет", в том - и "да". Следовательно, если от нас
зависит совершать поступок, когда он прекрасен, то от нас же - не совершать
его, когда он постыден; и если не совершать поступок, когда он прекрасен,
зависит от нас, то от нас же - совершать, когда он постыден. А если в нашей
власти совершать, точно так же как и не совершать, прекрасные и постыдные
поступки [и если поступать так или иначе], значит, как мы видели, быть
добродетельными или порочными, то от нас зависит, быть нам добрыми или
дурными.
Изречение "Никто по воле не дурен и против воли не блажен" в одном,
очевидно, ложно, а в другом истинно. В самом деле, блаженным никто не бывает
против воли, зато испорченность [есть нечто] произвольное. Иначе придется
оспорить только что высказанные [положения], и [окажется], что нельзя
признавать человека ни источником, ни "родителем" поступков в том же смысле,
в каком он родитель своих детей. А если это очевидно и мы не можем возводить
наши поступки к другим источникам, кроме тех, что в нас самих, тогда, имея
источник в нас, они сами зависят от нас и являются произвольными.
Это подтверждается, пожалуй, как [поступками] отдельных лиц в сугубо
частных делах, так и самими законодателями, ибо они наказывают и
осуществляют возмездие по отношению к тем, кто совершает худые дела (ta
mokhtera), если только их совершили не подневольно и не по неведению, в
котором сами неповинны, а [тем, кто совершает] прекрасные [поступки,
законодатели] оказывают почести, чтобы [таким образом] подстегнуть одних и
обуздать других.
(Впрочем, делать то, что не зависит от нас и не является произвольным,
никто нас не подстегивает, так как без толку (pro ergoy) уговаривать не
чувствовать тепла, боли, голода и вообще чего-нибудь в этом роде - мы ведь
все равно будем это чувствовать.) [Законодатели] карают даже за само
неведение, когда считают, что человек повинен в неведении, например пьяных
считают виновными вдвойне. Ведь в этом случае источник в самом человеке,
потому что в его власти не напиться, и именно в том, что напился, - причина
неведения. И за неведение в законах чего-то такого, что знать положено и
нетрудно, наказывают, точно так и в других случаях, когда считают, что
неведение обусловлено невниманием, так как тут неведение зависит от самих
людей, ведь быть внимательными - это в их власти.
Но может быть, человек таков, что не способен проявить внимания. Однако
люди сами виноваты, что стали такими от вялой жизни, так же как сами бывают
виноваты, что делаются неправосудными или распущенными: одни - делая зло,
другие - проводя время в попойках и тому подобных [занятиях], ибо
деятельности, связанные с определенными [вещами], создают людей
определенного рода. Это видно на примере тех, кто упражняется для
какого-либо состязания или дела, потому что они все время заняты этой
деятельностью. Так что не знать, что при определенной деятельности возникают
[определенные нравственные] устои, может только тот, кто глух и слеп.
Далее, нелепо полагать, что поступающий против права не хочет быть
неправосудным, а ведущий себя распущенно - распущенным. А коль скоро человек
отнюдь не в неведении делает такое, из-за чего станет неправосуден, то он
неправосуден по своей воле; правда, будучи неправосуден, он не перестанет им
быть, когда захочет, и не станет правосудным, ведь и больной не выздоровеет,
если просто захочет, хотя бы случилось так, что он болен по своей воле -
из-за невоздержного образа жизни и неповиновения врачам. В этом случае у
него ведь была возможность не болеть, но, когда он ее упустил, ее больше
нет, подобно тому как метнувший камень не может получить его обратно, между
тем как от него самого зависело - раз источник действия в нем самом -
бросить его. Так и у неправосудного и распущенного сначала была возможность
не стать такими, а значит, они по своей воле такие, а когда уже человек стал
таким, у него больше нет [возможности] таким не быть.
И не только пороки души произвольны, но в некоторых случаях пороки тела
тоже. Эти случаи мы и ставим в вину: ведь никто не винит безобразных от
природы, винят безобразных из-за неупражнения и невнимания [к здоровью].
Точно так обстоит дело с немощью и увечьем. Никто, вероятно, не станет
ругать слепого от природы, из-за болезни или от удара, скорее, его,
наоборот, пожалеют. Но если болезнь от пьянства или другой распущенности,
всякий, пожалуй, поставит ее в вину. Таким образом, те из телесных пороков,
что зависят от нас, ставятся в вину, а те, что не зависят, не ставятся. А
если так, то среди других, [т. е. не телесных, пороков], те, которые
ставятся в вину, тоже, пожалуй, зависят от нас.
Можно, конечно, возразить, что все стремятся к тому, что кажется [им]
благом, но не властны в том, что [именно им таковым] кажется, и, каков
каждый человек сам по себе, такая и цель ему является. С другой стороны,
если каждый человек в каком-то смысле виновник своих собственных устоев [и
состояний], то в каком-то смысле он сам виновник и того, что ему кажется. А
если не [признать этого], тогда, [выходит], никто не виноват в своих
собственных злых делах, но совершает их по неведению [истинной] цели,
полагая, что благодаря им ему достанется наивысшее благо; и стремление к
[истинной] цели не будет тогда избираемым добровольно (aythairetos), но
тогда нужно родиться, имея, словно зрение, [способность] правильно рассудить
и выбрать истинное благо; и кто прекрасно одарен этим от природы, тот
благороден, ибо он будет владеть величайшим и прекраснейшим даром, - какой
не взять у другого и какому не выучиться, но какой дан при рождении. В том,
чтобы от природы (pephykenai) [видеть] благо (to ey) и прекрасное, и состоит
полноценное и истинное благородство (eyphyia).
Если эти [соображения] истинны, то почему добродетель более
произвольна, нежели порочность? Ведь для того и другого, т. е. для
добродетельного, так как и порочного, цель по природе или как бы то ни было
явлена и установлена, а с этой целью соотносят [все] остальное, какие бы
поступки ни совершали. Поэтому, видится ли цель каждому человеку такой или
инакой не по природе, но есть в этом что-то от него самого, или же цель дана
природой, но все остальное добропорядочный человек делает произвольно, - [в
любом случае] добродетель есть нечто произвольное и порочность произвольна
ничуть не менее. Соответственно и у порочного есть самостоятельность (to di'
ayton), если не в [выборе] цели, так в поступках. Итак, если добродетели,
согласно определению, произвольны (ведь мы сами являемся в каком-то смысле
виновниками [нравственных] устоев, и от того, каковы мы, зависит, какую мы
ставим себе цель), то произвольны также и пороки, ибо [все здесь] одинаково.

8. Итак, в связи с добродетелями мы сказали в общих чертах об их
родовом понятии, а именно что они состоят в обладании серединой и что это
[нравственные] устои, [или склады души]; о том также, что чем они
порождаются, в том {и} сами деятельны (praktikai); о том, что добродетели
зависят от нас, что они произвольны, и, [наконец], что [они действуют] так,
как предписано верным суждением.
Однако поступки и [нравственные] устои произвольны не в одном и том же
смысле: поступки от начала и до конца в нашей власти и мы знаем [все]
отдельные обстоятельства, а [нравственные] устои, [или склады души, в нашей
власти только] вначале, и постепенное их складывание происходит незаметно,
как то бывает с заболеваниями. Но поскольку от нас зависит так или иначе
распорядиться [началом), постольку [устои] произвольны.

9. Теперь, взяв снова каждую добродетель в отдельности, мы скажем,
какова она, к чему относится и как проявляется. Одновременно выяснится также
и число добродетелей.
(VI). Прежде всего мы скажем о мужестве. Мы уже выяснили, что это -
обладание серединой между страхом и отвагой. А страх мы испытываем,
очевидно, потому, что нечто страшное [угрожает нам], а это, вообще говоря,
зло. Именно поэтому страх определяют как ожидание зла. Конечно, мы страшимся
всяких зол, например бесславия, бедности, неприязни, смерти, но мужественным
человек считается применительно не ко всем этим вещам, ибо иного следует
страшиться, и, если страшатся, скажем, бесславия, это прекрасно, а если нет,
то постыдно, и, кто этого страшится, тот добрый и стыдливый, а кто не
страшится - беззастенчивый. Некоторые называют последнего "мужественным" в
переносном смысле, потому что он обладает чем-то похожим на мужество, ведь
мужественный в каком-то смысле тоже бесстрашен. Наверное, не следует
страшиться - ни бедности, ни болезней, ни вообще того, что бывает не от
порочности и не зависит от самого человека. Но бесстрашие в этом - [еще] не
мужество. А в силу сходства мы так называем и его тоже, ведь некоторые
трусят в опасностях на войне, но обладают щедростью и отважно переносят
потерю имущества; не трус и тот, кто страшится оскорбления детей и жены, или
зависти, или еще чего-нибудь в этом роде; а тот, кто отважно ожидает порки,
не "мужественный".
К каким же страшным вещам имеет отношение мужественный? Может быть, к
самым большим [ужасам]? Ведь ужасное никто не переносит лучше
[мужественного]. А самое страшное - это смерть, ибо это предел, и кажется,
что за ним для умершего ничто уже ни хорошо, ни плохо. Но все же и за
отношение к смерти мужественным почитают не при всех обстоятельствах,
например если [смерть приходит] во время бури или от недугов. Но при каких
же тогда? Может быть, при самых прекрасных? Именно таковы [обстоятельства]
битвы, ибо это величайшая и прекраснейшая из опасностей. О том же говорит и
почет, [который воздают воинам] сограждане и властители (monarkhoi).
Так что мужественным в собственном смысле слова оказывается, видимо,
тот, кто безбоязненно (ailees) встречает прекрасную смерть и все, что грозит
скорой смертью, а это бывает прежде всего в битве. Впрочем, мужественный
человек ведет себя безбоязненно и в бурю, и при недугах, но все-таки не так,
как моряки; ибо мужественные отчаиваются в спасении и негодуют на такую
смерть, а моряки, имея опыт, надеются на себя (eyelpides). Кроме того,
мужество проявляют при тех [обстоятельствах], когда требуется доблесть или
когда смерть прекрасна, между тем при гибели такого рода, [как в море или от
недуга}, нет места ни для того, ни для другого.

10 (VII). Есть вещи не для всех людей одинаково страшные, а кое-что мы
называем превышающим [силы] человека.
Это последнее, следовательно, страшно для всякого разумного человека, а
первое, оставаясь в пределах человеческих возможностей, отличается величиной
и степенью; так же обстоит дело и с тем, что придаст отваги (ta tharrhalea).
Мужественный неустрашим как человек, значит, он будет страшиться и такого,
[что в пределах человеческих сил,] однако выдержит [страх], как должно и как
предписывает верное суждение ради прекрасной цели, ибо [прекрасное] - цель
добродетели. Этого, [т. е. страшного в пределах человеческих возможностей],
можно страшиться в той или иной степени, а, кроме того, не страшного [можно]
страшиться так, будто это страшное. Заблуждение возникает потому, что
страшатся или не {того, чего} следует, или не так, как следует, или не
тогда, когда следует, или [еще] из-за чего-нибудь такого; так же обстоит
дело с тем, что придает отваги. А значит, кто выносит, что следует, и ради
того, ради чего следует, так, как следует, и тогда, когда следует, и
соответственно испытывает страх и проявляет отвагу, тот мужествен, ибо
мужественный и терпит и действует достойно и как [велит верное] суждение.
Между тем цель всякой деятельности то, что соответствует [нравственным]
устоям, т. е. для мужественного мужество прекрасно, а такова и цель
мужества, ведь всякий предмет определяется согласно своей цели. Так что
нравственно прекрасное и есть та цель, ради которой мужественный выносит и
совершает подобающее мужеству.
Тот, кто преступает меру, причем в бесстрашии, не имеет названия (мы
уже говорили, что многое безымянно), но, если человек не страшится ничего,
даже землетрясения, как то рассказывают про кельтов, он, вероятно,
бесноватый или тупой. Кто слишком отважен перед страшными опасностями -
смельчак. Кажется, что смельчак - это хвастун, и он склонен приписывать себе
мужество: он хочет, чтобы казалось, будто он относится к опасностям так, как
[мужественный] на самом деле (к ним относится], и потому, где удается,
разыгрывает мужество. Вот почему многие из смельчаков "смелотрусы", ведь,
смельчаки при удобном случае, они не выдерживают [настоящих] опасностей.
А кто преступает меру, причем в страхе, тот трус, ибо страх не того,
чего следует, и не такой, как следует, и так далее - следствия этого. Ему
недостает также отваги, и чрезмерность [его страха] особенно заметна при
страданиях. Действительно, страдая, трус легко теряет надежду: ведь ему все
страшно. А мужественный ведет себя противоположным образом, ибо человеку,
надеящемуся на себя, свойственна отвага.
Итак, трус, смельчак и мужественный человек имеют дело с одним и тем
же, но относятся они к этому по-разному: у одного избыток, у другого
недостаток, а третий обладает серединой {между крайностями] и [ведет себя]
как следует. Кроме того, смельчаки в преддверии опасности безоглядны и полны
рвения, но в самой опасности отступают, а мужественные решительны в деле, а
перед тем спокойны.

11. Следовательно, как уже было сказано, мужество - это обладание
серединой в отношении к внушающему страх и придающему отвагу, с указанными
ограничениями; далее, мужественный избирает определенные [действия] и
выдерживает что-то потому, что это прекрасно, или потому, что обратное
позорно. Умирать, чтобы избавиться от бедности, влюбленности или
какого-нибудь страдания, свойственно не мужественному, а, скорее, трусу,
ведь это изнеженность - избегать тягот, и изнеженный принимает [смерть] не
потому, что это хорошо, а потому, что это избавляет от зла.
(VIII). Что-то такое, стало быть, и представляет собою мужество, однако
[этим словом] называются и другие пять видов ["мужества"].
Прежде всего, [ражданское (politike) мужество, оно ведь больше всего
походит на собственно мужество. Принято считать, что граждане выносят
опасности [войны] из-за установленных законом мер виновности, из-за
порицания, а также ради чести. Вот почему самыми мужественными считаются
такие [граждане], у которых трусов бесчестят, а мужественных почитают. И
Гомер изображает такими, например, Диомеда и Гектора:

Стыд мне, когда я, как робкий, в ворота и стены укроюсь!

и:

Вождь Диомед от меня к кораблям убежал устрашенный,-
Скажет хвалясь, и тогда расступися, земля, подо мною!

Такое мужество более всего походит на описанное выше, потому что оно
происходит от добродетели, а именно: от стыда, от стремления к прекрасному,
т. е. к чести, и во избежание порицания, так как это позор. Возможно, в один
ряд с этим поставят и [мужество] тех, кого к тому же самому принуждают
начальники, однако они хуже постольку, поскольку они поступают так не от
стыда, а от страха, избегая не позора, а страдания; действительно, имеющие
власть принуждают их, как Гектор:

Если ж кого я увижу, хотящего вне ратоборства
Возле судов крутоносых остаться, нигде уже после
В стане ахейском ему не укрыться от псов и пернатых.

И кто назначает [воинов] в передовые отряды и бьет их, если они
отступают, делает то же самое, [что Гектор], равным образом как и те, кто
располагает [воинов] перед рвами и [другими] такого рода [препятствиями]:
ведь все они принуждают. Однако мужественным следует быть не по принуждению,
а потому что это прекрасно.
Считается, что опыт в отдельных вещах - это тоже мужество. Исходя из
этого, Сократ думал, что мужество состоит в знании. Каждый между тем бывает
опытен в своем деле, например в ратном - наемники; на войне многие вещи,
по-видимому, напрасно внушают страх, и они отлично это знают. Они кажутся
мужественными, потому что другие люди не понимают, какова [в
действительности опасность]. Кроме того, благодаря опыту они лучше всех
умеют нападать и защищаться, умеют обращаться с оружием и обладают таким,
которое превосходно служит и для нападения, и для защиты, а потому они
сражаются, словно вооруженные с безоружными и словно атлеты с деревенскими
жителями. Ведь и в таких состязаниях лучшими бойцами бывают не самые
мужественные, а самые сильные, т. е те, у кого самое крепкое тело. Но
наемники становятся трусами всякий раз, когда опасность слишком велика и они
уступают врагам численностью и снаряжением, ведь они первыми обращаются в
бегство, тогда как гражданское [ополчение], оставаясь [в строю], гибнет, как
и случилось возле храма Гермеса. Ибо для одних бегство позорно, и смерть они
предпочитают такому спасению, а другие с самого начала подвергали себя
опасности при условии, что перевес на их стороне, а поняв, [что этого нет],
они обращаются в бегство, страшась смерти больше, чем позора. Но
мужественный не таков.
И ярость (ho thymos) относят к мужеству, потому что мужественными
считаются также те, кто в ярости бросается [навстречу опасности], словно
раненый зверь, так как и мужественные бывают яростными (thymoeideis),
действительно, ярость сильнее всего толкает навстречу опасностям, а отсюда и
у Гомера: "силу ему придала ярость", и "силу и бурную ярость это в нем
пробудило", и "жаркую силу у ноздрей", и "закипела кровь", ибо все такие
признаки, видимо, указывают на возбуждение, ярость и порыв.
Так что мужественные совершают поступки во имя прекрасного, а ярость
содействует им в этом; что же до зверей, то они [приходят в ярость] от
страдания, т. е. получив удар, или от страха, потому что, когда они в лесу,
они не нападают. Разумеется, не мужественны они, когда, не предвидя ничего
страшного, гонимые болью и яростью, бросаются навстречу опасности. В
противном случае мужественными, пожалуй, окажутся даже голодные ослы, ведь
они и под ударами не перестают пастись, да и блудники, повинуясь влечению,
совершают много дерзкого. Но мужество от ярости, похоже, самое естественное,
и, если добавить сознательный выбор и [прекрасную] цель, это и будет
[истинное] мужество.
Гнев, конечно, причиняет людям боль, а месть доставляет удовольствие,
но кто лезет в драку из таких [побуждений] - драчун (makhimos), а не
мужественный, ибо он поступает так не потому, что это прекрасно, и не
потому, что так велит суждение, а движимый страстью; однако что-то очень
похожее на мужество у него все же есть.
Не мужествен, разумеется, и тот, кто самонадеян (eyelpis): в опасностях
ему придает отваги то, что он часто и над многими одерживал победу, а похож
он на мужественного потому, что и тот и другой отважны. Но если мужественный
отважен по названным выше причинам, то этот потому, что уверен в своем
превосходстве и в том, что ничего [дурного] испытать не придется. Так же
ведут себя и упившись пьяными, потому что становятся самонадеянны. Но когда
обстоятельства для них неблагоприятны, они обращаются в бегство.
Мужественному свойственно выносить являющееся и кажущееся страшным для
человека потому, что так поступать прекрасно, а не [так] - позорно. Вот
потому и считается, что более мужествен тот, кому присущи бесстрашие и
невозмутимость при внезапных опасностях, а не предвиденных заранее. Ведь как
мы знаем, [источник мужества] - это скорее [нравственные] устои, так как при
подготовленности [мужества] меньше. При опасностях, известных заранее, выбор
можно сделать по расчету и рассуждению, но при внезапных - согласно устоям.
Мужественными кажутся и те, кто не ведает об опасности, и они очень
похожи на самонадеянных, однако хуже последних, потому что не имеют [высокой
само]оценки (axioma), а те имеют. Именно в силу такой [самооценки
самонадеянные] известный срок держатся, те же, кто - в силу заблуждения,
поняв, что [дела обстоят] иначе, чем они предполагали, обращаются в бегство,
как и произошло с аргивянами, которые напали на лакедемонян, думая, что это
сикионцы.
Итак, сказано и о том, каковы разновидности мужественных, и о том, кого
принято считать мужественными.

12 (IX). Мужество связано с тем, что внушает отвагу и страх, но оно
связано с тем и другим не одинаково, но больше - со страшным. В самом деле,
кто невозмутим в опасностях и ведет себя как должно, более мужествен, чем
тот, кто мужествен при обстоятельствах, придающих отваги. Как уже было
сказано, мужественными почитаются за [стойкое] перенесение страданий. Вот
почему мужество сопряжено со страданиями и ему по праву воздают хвалу; в
самом деле, переносить страдания тяжелей, чем воздерживаться от
удовольствий.
Впрочем, цель, достигнутая мужеством, пожалуй, доставляет удовольствие,
но она не видна за тем, что вокруг, как бывает хотя бы на гимнастических
состязаниях; цель кулачных бойцов, ради которой [бьются}, - венок и честь -
доставляет удовольствие, но получать удары больно, раз плоть живая, и
доставляет страдания, как и всякое напряжение; и вот, поскольку этого много,
а то, ради чего [состязаются], незначительно, кажется, что у них нет
никакого удовольствия. Если так и с мужеством, значит, смерть и раны
принесут мужественному страдания, причем против его воли, но он вынесет их,
так как это прекрасно и так как не вынести позорно. И чем в большей степени
он обладает всей добродетелью и чем он счастливее, тем больше он будет
страдать, умирая, ведь такому человеку в высшей степени стоит жить и он
лишает себя величайших благ сознательно, а это мучительно (lyperon). Но он
от этого ничуть не менее мужествен, а, может быть, даже более, потому что
столь [великим благам] предпочитает нравственно прекрасный [поступок] на
войне. Да и не для всех добродетелей удовольствие от их проявления имеет
место, разве только в той мере, в какой достигается цель. Но ничто не
мешает, наверное, чтобы самыми лучшими воинами были не такие, а менее
мужественные люди, которые, однако, не имеют никакого другого блага; ведь
они готовы к риску и меняют жизнь на ничтожную наживу.
Итак, будем считать, что о мужестве сказано, и не трудно понять из
сказанного, в чем его суть по крайней мере в общих чертах.

13 (X). После этой добродетели поговорим о благоразумии, ведь [мужество
и благоразумие] - добродетели частей [души], не обладающих суждением. А мы
уже сказали, что благоразумно - это обладание серединой в связи с
удовольствиями, потому что со страданием оно связано меньше и не так, (как с
удовольствиями); в тех же вещах проявляется и распущенность.
Поэтому определим теперь, с какого рода удовольствиями связано
благоразумие. Пусть различаются удовольствия тела и души; возьмем [из
последних] честолюбие и любознательность: в обоих случаях человек
наслаждается тем, что ему приятно, причем тело ничего не испытывает, но,
скорее, мысль. В связи с такими удовольствиями ни благоразумными, ни
распущенными не называются. Равным образом не называются так и те, кто имеет
дело с прочими удовольствиями, которые не являются телесными: ведь
болтливыми, а не распущенными мы называем тех, кто любит послушать и
порассказывать и проводит дни, судача о происшествиях; не называем мы так и
тех, кто страдает из-за потери имущества или из-за близких.
Благоразумие связано, пожалуй, с телесными удовольствиями, но и с
телесными не со всеми. Кто наслаждается созерцанием, например, красок и
линий картины, не называется ни благоразумным, ни распущенным. Впрочем, и
этим, вероятно, можно наслаждаться должно, чрезмерно и недостаточно.
То же справедливо и для удовольствий слуха: тех, кто чрезмерно
наслаждается пением или лицедейством, никто не назовет распущенными, а тех,