Арсан Эммануэль. Эммануэль

   Ее губы трепещут в поисках других губ, грудь поднимается навстречу другой груди, тело стремится прижаться к другому телу. Но нет здесь другого тела, кроме ее собственного. И вот руки Эммануэль спускаются ниже, и как бы случайно пальцы ее находят крохотную точку, узкую щель в нежной розовой плоти, раздвигают ее, и начинается пошлепывание, подергивание, почти незаметное царапанье ногтями. Глаза ее закрыты, ягодицы напряжены, ноги раскинуты, и в сумерках она выглядит причудливым живым распятием.
   Она ошеломлена собственными ласками, слезы появляются на ее ресницах, с губ срываются стоны; она плачет от собственной радости, не стесняется своих слез и в этом сладостном унижении черпает новые силы. Напрасно она старается продлить это дивное время ожидания, помиловать себя, не дать себе погрузиться без остатка, потерять то, что она сейчас испытывает. Нет, она не может, она не останавливается, она продолжает двигаться к тому рубежу, который — она знает — последний, который она никогда не сможет перейти, никогда…
   Кисти ее рук выгибаются наподобие раковины моллюска, словно прикрывая от нескромного взгляда тайные прелести и в то же время сдерживая рвущуюся оттуда ярость; будто потоки наслаждения хлещут через Эммануэль, словно распались земля и небо, и она сама брошена на грудь наблюдающего за ней создания, как огромная белая птица.
   Пальцы Марио сплелись с руками Эммануэль, и она не может понять, кто дарит ей эти восторги, — он или она сама.
   Но вот он осторожно высвободился и положил женщину на шелковую обивку кресла. Она уткнулась лицом в шелк, черная грива разметалась по обнаженным плечам, спина все еще конвульсивно вздрагивает.
   — Сегодня, — сказал Марио, — я пришел как королевский посланец. Теперь самое время выполнить мою миссию.
   Голос его зазвучал торжественно:
   — Его Королевское Высочество принц Рме Сена Ормеасена будет счастлив видеть вас на приеме, который он дает послезавтра в своем дворце Малигат. Мне доставит большое удовольствие сопровождать вас туда.
   — А я знаю этого принца? — вяло поинтересовалась Эммануэль, все еще не справившаяся с дрожью.
   — Он не был еще представлен вам и потому не мог взять на себя смелость передать вам приглашение лично. Во всяком случае, я ответил ему, что постараюсь убедить вас принять приглашение.
   — А Жан…
   — Ваш супруг? О нем ничего не сказано, мне кажется, его не ждут…
   — Но тогда…
   Однако Марио не дал ей закончить:
   — Дорогая, я должен объяснить вам, какой случай представляется в связи с этим приглашением. Там будет изысканная кухня, великолепный погреб, музыка и танцы. Но самое главное — там вам предоставится возможность осчастливить своим телом любого из присутствующих, разумеется любого из тех, кого вы найдете достойным этой чести. И ваши достоинства помогут вам в приобретении дальнейших знаний, в совершенствовании ваших способностей. Я не сомневаюсь, что тамошние гости смогут дать вырасти вашему прирожденному дару.
   — Понимаю, вы хотите повести меня на оргию.
   — Фу, милая, что за слово — «оргия»! Я бы назвал это праздником плоти. К тому же вы увидите, что если вам не захочется испытывать все это, никто силой не вовлечет вас ни во что. Чтобы не оскорбить чьих-нибудь взглядов, наш хозяин предоставил право выбора только гостьям, а не гостям.
   Эммануэль размышляла совсем недолго:
   — И после такой ночи я, вероятно, стану гораздо ближе к вашему идеалу? И прежде чем Марио успел ответить, она закончила:
   — Ладно, я готова попробовать.
   Но какое-то беспокойство все-таки не покидало ее:
   — А что же я должна сказать Жану?
   — Мне кажется, вы не спрашивали его разрешения до этого.
   — Но он не позволит мне сбежать на всю ночь, даже не поинтересовавшись, куда я пошла и чем буду заниматься…
   — Ну, так рано или поздно он это узнает.
   — И что тогда?
   — Тогда вы сможете узнать, обманывались вы или нет…
   — Обманывалась в чем?
   — В его любви к вам.
   — Но я никогда не сомневалась в этом.
   — Любовь, как мне уже приходилось объяснять вам… Эммануэль вспоминает те положения, которые развивал перед ней Марио в своем нависшем над черной водой доме. Но она все еще не знает, должна ли она верить в их полную истинность.
   — Испытайте себя! — предлагает Марио. — Сделайте опыт.
   — И если я увижу, что Жан любит меня не так, как вы думаете?
   — Тогда у вас все потеряно, возможности духа и любви.
   — Я люблю Жана, — размышляет она вслух. — И не хочу ни терять его, ни быть потерянной.
   — Так вам кажется спокойней уклониться от решения?
   — Но я не хочу только Жана и себя, — призналась она. — Мне хочется чего-то большего.
   — Теперь вы никогда больше не будете владением, собственностью, частным участком. Вы можете выбрать другой путь — стать для вашего мужа личностью.
   — А кем буду я для тех мужчин, которым буду принадлежать?
   — Сначала решите, что они для вас, — и тогда узнаете ответ. Вы полагаете, что они отличаются от вас?
   — Я это люблю так, что мне хотелось бы поделиться этим счастьем и с другими.
   — Не хотелось бы так думать. Скажите, дорогая, а когда вы отдаетесь, вы думаете только о своем удовольствии? Стесняет ли вашу свободу мужское стремление обладать вами? Это их желание не оскорбляет ваши чувства?
   — Да я просто в восторге от этого!
   — Увеличивается ли ваш восторг, когда они просят вас утолить их жажду?
   — Вы знаете мой ответ.
   — Я-то знаю, но знают ли они? Мужчины никогда не бывают уверены в себе. Вы должны ответить им. Только тогда вы узнаете, кто они для вас, что они собой представляют, когда они перестают вас бояться. И только тогда, когда их желания исполнены, вы перестаете отличаться друг от друга. Бессознательно они стремятся к этому — слиться с вами — уже с незапамятных времен.
   — И, стало быть, мне нельзя никого разочаровывать?
   — Никого. Мужчина только тогда мужчина, когда он связан с вами, когда он находится в вас. Она рассмеялась. Он добавил:
   — Да и ваша собственная сущность, смысл вашего существования зависит от других.
   На мгновение Эммануэль, подобно улитке, спряталась в свою раковину. Но напоследок вытянула оттуда свои рожки:
   — А если.., если я забеременею? Я даже не буду знать, от кого у меня ребенок!
   — Конечно, — согласился Марио. — Вы должны совершенно точно это себе уяснить.
   Эммануэль не призналась, что это не было для нее такой уж большой проблемой. Когда-то, еще в Париже, они с Жаном договорились пока не обзаводиться потомством. Но со времени ее приезда в Бангкок она отбросила всякие предосторожности. Она не думала об этом ни в самолете, ни в приключении с сам-ло Тем более, что однажды Жан сказал ей, что если она подарит ему ребенка, для него не имеет значения, будет это его ребенок или нет…
 

***

 
   — Ну, как вы проводите здесь время? — в тот же вечер спросила Эммануэль Кристофера. — Жан, что же ты не познакомил нашего друга с какой-нибудь прелестной сиамочкой? Не показал ему местные увеселения?
   — Это идея, — отозвался Жан. — Например, китайский стриптиз.
   — Ужас! — воскликнул Кристофер. Его гримаса восхитила Эммануэль.
   — Боже мой, — всплеснула она руками. — И как это ему удается быть таким добродетельным?
   — Он прикидывается.
   Молодой англичанин что-то пробурчал под нос, а Жан добавил для ясности:
   — Виле. То как он заглядывается на маленьких девочек!
   — На девочек? — в голосе Эммануэль послышалась легкая хрипотца.
   — Да, вот на таких девочек, — и Жан показал рукой едва ли не метр от пола. Жена его сморщила нос.
   — Такие маленькие! Фу! — произнесла она. Кристофер, решив, что нельзя быть таким некомпанейским, принужденно рассмеялся.
   Однако после ужина они выбрались из дома и погрузились в лабиринты китайского квартала. Целью их путешествия был театрик, выглядевший, как небольшой крытый рынок. Сотни полторы зрителей с лоснящимися от волнения лицами, стоя перед сценой, любовались вереницей обнаженных девиц. По правде говоря, девицы не были совершенно голыми — вновь прибывшие сразу же увидели это, едва их усадили на скамью, стоявшую прямо перед сценой, свободную. Так как места на ней стоили немало. На тоненькой ленточке, опоясывающей каждую из артисток, болтался небольшой четырехугольный кусочек клеенки величиной с игральную карту. Ритмическими движениями приподнимали они этот пустячок, обнажая на мгновение черный треугольник Венеры, и зрители восторженным ревом откликались на каждый такой жест. У трех европейцев хватило терпения на полчаса, и все это время ничего не менялось в мизансценах. Однако это не мешало им обсуждать чары отдельных исполнительниц. Эммануэль объявила, что ей нравится «вон та большая без грудей», но никто не разделил ее мнения. Затем она и Жан принялись дотошно объяснять друг другу, как им нравятся сочные губы, окаймляющие расщелину одной из девиц.
   — Никогда в жизни не встречал семейную пару, рассуждающую о подобных вещах, — сказал Кристофер, скорее удивленный, чем возмущенный.
   Эммануэль не удержалась и добавила:
   — Мне так хочется переспать с нею.
   «Да она меня просто дразнит, испытывает, — догадался Кристофер. — Ну, это мы еще посмотрим!». Но обнаженные ноги Эммануэль, касавшиеся его ног, волновали его куда больше, чем китаянки на сцене.
   — Что касается меня, — выдавил он наконец, — я бы куда охотней отправился в постель с вами.
   Сказал — и тут же испугался: «Она решит, что я блефую. Но, надеюсь, мне не придется идти дальше».
   — Кристофер постепенно умнеет, — усмехнулся Жан. Англичанин не знал, что ответить. Может быть, его друг не расслышал последней фразы из-за шума в зале? Вряд ли…
   Но Эммануэль-то явно слышала реплику Кристофера. Сколько воодушевления было в ее голосе, когда она произнесла: «Я сделаю это сегодняшней ночью!». И, повернувшись к мужу, добавила: «Ты позволишь мне отдаться Кристоферу, дорогой?».
   — Да, — ответил Жан, и она поцеловала его с необычайной нежностью.

БИТВА ЕВЫ

   На следующее утро раздался звонок Арианы. Не навестит ли Эммануэль ее сегодня днем? Цель приглашения отгадать было нетрудно. Эммануэль отказалась — у нее много неотложных дел, она должна помочь Жану. И только положив трубку, она спросила себя — почему она увильнула? Разве Ариана не привлекает ее больше? Да при одной лишь мысли о той власти, которую имела над нею молодая графиня, тело Эммануэль обмякло в истоме. Конечно же, ей нравились ласки Арианы. Так почему же? Может быть, она хочет остаться верной Би? Да, далеко ей еще до полного выздоровления… Печаль ее стала как-то воздушной, теперь мучилась скорее гордость, а не сердце. И Эммануэль поспешила с выводом, что ее равнодушие к Ариане объясняется привлекательностью той юной особы, с которой она познакомилась вчера у садовых ворот и чью тайну еще не объяснил ей Марио.
   «Анна-Мария Серджини», — сказал он. Ну, а что дальше? Кто она? Она какая-то другая… И Марио спрашивал, может ли она навестить Эммануэль сегодня после обеда. И в самом деле, около трех часов она появилась у ворот Эммануэль в своем миниатюрном автомобильчике.
   Эммануэль досадливо наморщила лоб: просто невозможно видеть ножки этого ангела упрятанными в брюки. И нельзя увидеть ее грудь — гостья была одета в плотно завязанную у ворота блузку. И все же, глядя на Анну-Марию, она вынуждена бала признать, что вполне одетый человек может быть не менее соблазнителен, чем совершенно голый.
   Так она стояла, глядя на свою гостью и не пытаясь даже скрыть свой интерес к ней. Анна-Мария не могла удержаться и рассмеялась. Эммануэль сконфузилась:
   — Я неприлично веду себя?
   — О нет, вы ведете себя как надо. Что знает о ней Анна-Мария? Эммануэль насторожилась:
   — Почему вы так сказали? Марио рассказал вам, что мне нравятся девушки?
   На самом деле в эту минуту она не испытывала ничего подобного. При встрече с красавицами она бывала обычно непринужденной и предприимчивой, но здесь что-то мешало ей, что-то отпугивало. К счастью, юная гостья отвечала с таким полным отсутствием смущения, что Эммануэль перестала ощущать неловкость:
   — Ну, конечно же! И еще более того. Он говорит, что вы просто ненасытны.
   — О, неужели Марио говорил с вами о таких вещах!
   — Может быть, это сплетня, а? Куча эскапад в туземных кварталах, приступы эксгибиционизма, забавы втроем. Бог знает что еще! Я уже позабыла половину всего, что слышала.
   Нескромность Марио не очень-то рассердила Эммануэль. Она ведь сама хотела такой рекламы.
   — И что же вы думаете обо всем этом? — спросила она почти деловым тоном.
   — О, я слышу подобные вещи от моего прелестного кузена так давно, что уже перестала обращать на них внимание.
   Эммануэль отметила, как тактично ее собеседница обходит возможность дать прямую оценку ее поведения и нравов. Но в силу какого-то мазохистского комплекса ей самой не хотелось быть настолько деликатной.
   — Ну, а как насчет меня? Считаете ли вы, что мне можно.., например, наставлять рога мужу?
   — Так же, как и всем.
   Спокойный тон и улыбка Анны-Марии непонятны Эммануэль. Так осуждает она ее или нет?
   — Надеюсь, вы пристыдили Марио за такие вещи?
   — Ничего подобного. На него бессмысленно сердиться.
   — На него? А на кого же я должна сердиться?
   — Ну, разумеется, на самое себя. Ведь вам это доставляет удовольствие.
   Эммануэль отметила это как точное попадание в цель. Но ей хотелось решить принципиальный вопрос.
   — Но если бы не Марио с его теориями, я, может быть, и не была бы такой.
   В чистом, как звон колокольчика, смехе Анны-Марии не было ничего обидного. Она сидела на маленькой деревянной скамеечке под раскидистым тамариндом, защищавшим их от палящего солнца таиландского августа. Они сидели лицом к лицу, подавшись навстречу друг другу. Анна-Мария была вся в голубом, на Эммануэль были крошечные трусики, едва видневшиеся из-под лимонно-желтого пуловера, выгодно подчеркивавшего ее бюст. Густые черные волосы падали ей на лоб и щеки, она отбрасывала их, вскидывая голову, как молодая кобылка, или ловила их зубами и вновь отпускала слегка повлажневшими. Снова быстро и внимательно она оглядела Анну-Марию, чувствуя, как в ней просыпается вожделение. Она находила Анну-Марию прелестной; более желанной, чем Ариана с ее полуголым антуражем, восхитительней Мари-Анж с ее кошачьими повадками и лукавыми глазенками. Более притягательной, чем даже Би… Эммануэль почувствовала легкий укол совести. Но осудить себя не смогла: все, даже Би, были какими-то земными, здешними, а Анна-Мария была оттуда. Тайный посланец другой планеты.
   На мгновение Эммануэль увидела эти далекие галактики, черное небо, свет звезд и дальний путь, дальний путь… Голос Анны-Марии вернул ее на землю.
   — О, теории Марио, — сказала девушка. — Я их знаю. Более того, я полностью с ними согласна.
   Она заметила удивление Эммануэль и продолжала с чувством.
   — Ну, в Высшей школе искусств много дворянских отпрысков расставались со своими предрассудками.
   — О, вы были в Риме?
   — Нет, в Париже.
   — А Марио хотел меня убедить, что вы чопорны и строги.
   — Эти качества в парижских ателье быстро выветриваются.
   — Я даже подозревала за вами и другие ужасы: целомудренность, стыдливость, мораль, религия. Анне-Марии пришлось улыбнуться:
   — Дело обстоит не так уж плохо. Я в самом деле еще девушка, живу воздержанно и мыслю свое существование как существование дочери Бога и Церкви.
   Она явно обрадовалась, увидя на лице Эммануэль гримасу отвращения.
   — Хотя я вам сказала, что меня совершенно не смущают ваши похождения, — начала она объяснять. — Я никогда не скажу, что стала бы поступать так же. Более того, мне кажется, что это очень печальная жизнь. К ней у меня такое же отношение, как к природе: меня это не шокирует, не возмущает, но я — против этого.
   — Но как же можно быть такой глупой! — выпалила Эммануэль. — Вы ведь очень красивы. Анна-Мария ответила любезной улыбкой.
   — Спасибо, — сказала она, — Вы тоже выглядите совсем неплохо.
   Эммануэль вздохнула. Ситуация была непривычной. Обычно подобный обмен комплиментами совершенно логично приводил к обмену прикосновениями: в дело вступали грудь, губы, ноги. Анна-Мария смотрела на нее с сочувствием.
   — Вы считаете, что красивой женщине не подобает верить в Бога?
   — Да, я считаю это почти непристойным. Это противоестественно.
   — Ну, и я говорю то же, — легко согласилась Анна-Мария. — Совершенно неестественно, это против собственной натуры. Это-то меня иногда и злит. Мне иногда нужна и маленькая помощь природы. Я не рождена для абсолютной чистоты.
   — Вы хотите сказать, что и в вас иногда просыпается чувственность?
   — А я вам кажусь фригидной?
   — Не знаю, — Эммануэль помедлила и наконец решилась:
   — И как вы в таком случае поступаете?
   — Я сдерживаю себя. Эммануэль скривила рот.
   — И вы еще ни разу не позволили себе самой?… Этот вопрос как будто ничуть не смутил Анну-Марию:
   — Это бывало. Но потом я очень мучаюсь.
   — Почему? — возмутилась Эммануэль.
   — Потому что всякий раз, когда я поддаюсь искушению, я раскаиваюсь. Удовольствие, которое я испытываю, не может перевесить угрызений совести, приходящих следом. Оно не стоит того, чтобы ради него жертвовать всем другим.
   — А что это — «все другое»?
   — Все, что отличает человека от животного. Назовите это как угодно: дух, душа, надежда, наконец.
   — Но это же совсем не так, — запротестовала Эммануэль. — Я вовсе не собираюсь жертвовать своим духом. Или душой. Что же касается надежды, то у меня ее более чем достаточно.
   — Смотря что называть этим именем. Если вы не верите в жизнь вечную, о какой надежде можно говорить!
   — Я верю просто в жизнь. Этого довольно. И у меня есть надежда. Я даже счастлива. И ни один мой день не испорчен угрызениями совести. И моя любовь к наслаждению вовсе не означает, что я забываю о душе. Я наслаждаюсь жизнью, потому что в этом все, что я есть.
   — Почему вам надо постоянно смешивать жизнь с физическими удовольствиями? Я не меньше вас ценю счастьем красоту, но истинное благо — это вовсе не телесная радость. Она заставляет биться сердца и животных. А наша жизнь бесконечно прекрасней жизни зверей и растений. Она ушла от природы, освободилась от нее, оторвалась далеко от земли. Наша жизнь — это то, что поднимает нас выше мира сего. Человеческая эволюция ведет нас от торжества плоти к торжеству души.
   — Пожалуй, — отвечала Эммануэль, — то, о чем вы говорите, можно принять, если под этим подразумевать сознание, разум, поэзию, наконец, но это же нисколько не противоречит телу. Когда я наслаждаюсь, то ведь это мой разум, мой мозг, мой дух заставляют наслаждаться мое тело, и я ни на йоту не приближаюсь к животному. Жизнь прекрасна вся, целиком, потому что не отличить радостей духа от радостей плоти. Зачем же нужно так отделять одно от другого? Вы хотите, чтобы дух, разум получали радость только в себе — почему? И если вы не хотите наслаждаться в этом мире, то где же? Разве где-то есть лучше?
   — Вечная жизнь, — торжественно произнесла Анна-Мария. — Разве это ничего не значит для вас?
   — Нет, как же! Мне тоже хочется, чтобы жизнь длилась вечно. Но не так, как вы это себе представляете. Не в вашем парадизе. Мне не хотелось бы прожить жизнь ирреальную, презревшую все земное. По мне, бессмертие состоит в том, чтобы всегда жить такой, какая я теперь. Не стареть, не делаться безобразной. Жить так прекрасно! Это неповторимое чудо! И как было бы ужасно покидать эту Землю, которая даровала нам жизнь, не позволила остаться холодными и бесчувственными камнями.
   — Я не вижу, чтобы Земля была такой, какой она видится вам. На этой Земле есть обманутые, убитые, голодные и холодные, есть мучающиеся от неизлечимых болезней… На Земле больше страдания и ненависти, чем красоты и радости.
   — О, я не так слепа, я это тоже вижу. Но именно поэтому я хочу, чтобы все силы людей, все их знания, все их воображение были брошены на помощь Земле, вместо того, чтобы примириться со своим несчастьем и искать утешения где-либо в другом месте. И я уверена, что если они соберут свое мужество, упорство и будут неотвратимо идти по этому пути, Земля и жизнь на ней станут прекрасными для всех.
   Пожалуй, никогда еще Эммануэль не приходилось произносить столь длинных монологов, и это произвело впечатление на Анну-Марию. Она смотрела на собеседницу внимательно и как-то присмирев, но вдруг глаза ее блеснули.
   — Эммануэль, — сказала девушка. — Вы хорошо знаете, что делать с вашей жизнью, но что сделаете вы со своей смертью?
   Эммануэль молчала недолго и взорвалась:
   — Ничего! Почему вы спрашиваете об этом? Это ваши христиане только и думают о смерти!
   — Вовсе нет! Мы только хотим найти в ней смысл. Эммануэль пожала плечами. Смерть была для нее в высшей степени очевидным абсурдом, непонятной несправедливостью, болезнью, от которой не найдено лекарства. В смерти не могло быть никакого смысла. Ей был неприятен интерес Анны-Марии к тому, что однажды Эммануэль погаснет, превратится в не-Эммануэль, еще хуже, в анти-Эммануэль, в противоположность всему тому, чем она была. Она почувствовала, как что-то сдавило ей горло, как выступили на ее глазах слезы, и голос, который произносил слова ответа, был почти не ее голос.
   — Думайте лучше о моей жизни. Когда случится нечто, после чего не останется ничего; когда я буду больше не в состоянии видеть этот полный цветов и звезд мир; когда я больше не смогу узнать, что делают на этой Земле люди, жившие рядом со мной; когда все, что было для меня прекрасным, перестанет радовать меня, тогда вы не сможете больше расспрашивать меня, не сможете больше любить меня, узнавать обо мне все больше и больше. И я перестану жить, перестану что-то знать, ничего больше не увижу, ничего не услышу, ни к чему не прикоснусь. Умоляю вас, не ждите так долго, до тех пор, пока я не умру! Я не хотела бы слишком поздно открыть, что я родилась на этот свет, чтобы прожить жизнь, чтобы жить вовсю, не хотела бы, чтобы из меня сделали легенду, миф! Мне невероятно тяжко представить себе, сколько дней, чудесных дней, гораздо лучших, чем нынешний, наступит потом, после меня, как поплывут столетья за столетьями, и люди так же будут просыпаться навстречу солнцу, как мы просыпаемся сейчас, а я умру. Умру, прежде чем состарюсь. Вот почему я плачу сейчас. Ведь та жизнь, на которую я надеюсь, настоящая жизнь, может прийти после того, как уйду я… А я чувствую себя так уверенно. Я так хочу разделить со всеми все чудеса этого мира! Но решено: я умру. Все останется существовать без меня. И меня ничто не утешит: даже если некий Бог предложит мне другой мир, я откажусь от него. Я не хочу ни на что менять мою Землю и мою жизнь. Я потеряю все — это мне известно. Но я никак не уступлю, ни за что! Я не спрячусь от этой жизни ни в какое, самое уютное, убежище, ни в какой рай. Не надо мне безопасного, надежного приюта. И когда у меня похитят мою жизнь, я буду плакать, я завою от тоски на весь белый свет. Не от тоски, что нет больше жизни. Не от раскаяния за прожитое, не из угрызений совести, а только от любви к моей Земле, с которой пришла пора расставаться… Моя Земля, к которой я хотела бы вечно прикасаться. На которой я хотела бы остаться вечно. Только здесь. С людьми, а не с Богом!
   Эммануэль смотрела мимо Анны-Марии, словно она видела какую-то точку среди листвы деревьев, в далекой дали. Внезапно она вновь повернулась к своей гостье, вгляделась в нее и произнесла с неожиданной для себя горечью:
   — Смерть? Ваш Бог ничего не знает о ней, он-то ведь не умирает! Только мы, живущие, можем знать, что такое смерть.
 

***

 
   — Изрядную скуку навела на меня ваша кузина, — с этой жалобы начала Эммануэль вечерний разговор с Марио по телефону. — Хорошее дело она мне предложила: тратить время в теологических спорах.
   — На самом деле она может заняться и чем-нибудь поинтереснее.
   — Да ее интересует только потустороннее.
   — Вы что же, забыли, что ваше дело спасти Анну-Марию?
   — Я даже не знаю, с чего мне начать. Мне еще не приходилось соблазнять монахинь.
   — Тем большую награду получит ваша душа, — утешил ее Марио.
   — ..Ее имя… — Эммануэль словно продолжила вслух свои потаенные размышления.
   — Разве я не назвал его?
   — Как же, назвали. Но мне интересно… Оно звучит как славянская форма вашего имени. Она не итальянка?
   — Итальянка, но мои предки наслаждались жизнью, не признавая никаких границ. И этот цветок расцвел на тосканской ветке с великорусским привоем, взятым из александровских кустарников. А их корни вообще уходят в почву Византии.
   — Ага. Я это учту.
   — Занесите в историю еще и садовницу.
   — Мне что-то неохота снова влюбляться.
   — Тогда развлекайтесь сами. Сходите куда-нибудь.
   — Да я вчера вечером попробовала это.
   — Так расскажите же.
   Эммануэль описала танец с игральными картами в китайском театрике.