Арсан Эммануэль. Эммануэль

   — Так, а теперь поспеши, — сказала женщина, предлагая супругу трепещущее тело жертвы.
   Он спустил наполовину трусы, взял в руки свое тяжелое орудие, раздвинул ноги Эммануэль и одним ударом вошел в нее. Жена продолжала поддерживать ее за плечи, и к ней присоединился теперь и третий участник: поддержка осуществлялась в четыре руки. Они двигали Эммануэль взад и вперед, как большую резиновую куклу, купленную в секс-шопе. Когда это сравнение пришло на ум Эммануэль, она даже обрадовалась: я не что иное, как вагина, огромная анонимная вагина, утварь на службе у Бога…
   Два помощника не сводили глаз со своего лидера, следя за нарастанием его восторга: они то убыстряли, то замедляли темп движения. Эммануэль легко двигалась в их крепких руках, и так же легко и ритмично двигалось в ней мужское тело. И она начинала чувствовать, что ей не хватает больше сил, что вот-вот ее охватит неистовое пламя наслаждения.
   Чтобы тесней соединиться с партнером, она подняла колени и обхватила бедрами его ноги, а руки закинула вокруг его шеи. Теперь ассистенты покинули ее, и она работала самостоятельно. Она была готова для своего победителя на все: пусть он даже продаст ее сейчас на аукционе (только бы ее купил его молодой товарищ, если только он любит женщин!) Она быстро оглянулась на него, чтобы хоть мельком увидеть, что он собой представляет, чем снабдила его природа. Зрелище, представшее пред ней, заставило ее вскрикнуть: держа обеими руками свое оружие, он яростно онанировал, не сводя глаз с совокупляющейся перед ним пары. Но не это занятие смутило Эммануэль, а размеры ядер и копья — они воистину были нечеловеческими! Если это, подумала она, войдет в меня, я не на что больше не пригожусь: меня разорвет на мелкие кусочки. Умоляющий взгляд ее обратился к двум другим — они не ответили ей.
   И тут она увидела то, что вернуло ей силы: великолепное зрелище извергающегося вулкана — словно пузырящаяся лава текла из молодого человека. Она закричала от восторга, и ее партнер отозвался на этот крик — лицо его выразило глубочайшее удовлетворение. Но он выскочил из нее, так и не пролив ни капли. Все трое подняли Эммануэль и положили ее на кромку бассейна, у самой воды. Минуту они молча любовались ею.
   — Ты думаешь сделать это прямо сейчас? — спросила дама.
   Ее супруг, казалось, пребывал в нерешительности. Наконец он сказал:
   — Это ведь, в конце концов, твоя находка. Тебе и решать.
   — Завтра у нас будет больше времени, — заметила женщина, и они обменялись долгим понимающим взглядом.
   Когда Эммануэль пришла в себя, ее недавний любовник сказал ей вежливо, но твердо:
   — Завтра в три часа я жду вас у себя дома. Надеюсь, вы будете пунктуальны.
   Этот тон приказа не показался Эммануэль оскорбительным. Разве мужчина, помогавший женщине провести время таким упоительным способом, не имеет права на этот тон? Но она хотела уточнить:
   — А как мне вас найти?
   — О, это очень просто. Вы знает небоскреб? Я живу на самом верху. На двери вы увидите мое имя: «Доктор Марас».
   Она подобрала шорты и рубашку. Задумалась на секунду: а не пойти ли домой нагишом? Но выбрала компромисс: по парку пройтись так, как есть, и одеться лишь перед тем, как сесть в машину. Ожидавший ее шофер даже бровью не повел.

ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ ЗА ПУСТЯК

   Мари-Анж словно сгустилась из влажного воздуха и возникла перед глазами Эммануэль, как самая важная часть пейзажа. В ожидании Анны-Марии Эммануэль сидела на пороге своего дома, опустив подбородок на колени. Прошло уже больше недели со времени последней встречи с художницей.
   — Это ты! Ты! — вскочила Эммануэль.
   — Откуда ты? Как ты здесь очутилась?
   Обеими руками она крепко схватила свою подружку за косички и засмеялась от удовольствия, прижавшись губами к ее пахнущим солнцем и морем щекам.
   — Я здесь с папой. Мама послала его повидать наших друзей, прилетевших из Парижа. Мы будем здесь целую неделю.
   — Только неделю, — разочарованно вздохнула Эммануэль.
   — А что ж ты не приходила к нам на побережье? — спросила Мари-Анж, — я ведь тебя звала. И затрясла головой:
   — Ой, не надо тянуть меня за волосы. Больно! Легкими движениями Эммануэль затянула косы девочки в узел вокруг шеи, словно собиралась удавить ее.
   — Я тебя не узнала бы. Ты так похорошела!
   — Значит, ты забыла меня?
   — Нет, правда, ты стала еще красивее!
   — Но это же нормально.
   С гримасой беспокойства Эммануэль спросила:
   — А как я? Ты меня еще любишь?
   — Конечно, разве я это не доказала? А чем ты занималась все это время?
   — Ох, ужасными вещами! Просто ужасными.
   — Правда, ужасными? А какими?
   — Давай на этот раз поменяемся местами. Ты будешь рассказывать, а я буду слушать о твоих злодеяниях. Я же говорю: роли переменились.
   — Как это? Объясни мне, почему?
   — Потому что за это время я стала менее девственной.
   Огонек недоверчивости блеснул в зеленых глазах Мари-Анж. Потом роковое создание произнесло с деланным равнодушием:
   — Кажется, в эти дни ты плохо относилась к Марио. Давно ты его видела?
   — О, в эти дни у меня было столько потрясающих успехов! Он должен ждать своей очереди наравне со всеми.
   И сразу же, чтобы показать, кто теперь хозяин положения, Эммануэль перешла в наступление:
   — Ладно, не пытайся сбить меня с верного пути. Скажи-ка лучше: а у тебя было много приключений?
   — О, тысяча и одна ночь!
   — Ну, давай послушаем хотя бы об одной для начала. Но в ту же минуту появившийся на дороге низкий спортивный автомобиль отвлек их внимание.
   — Что это за машина, — поинтересовалась Мари-Анж, — и кто сидит за рулем?
   — Это Анна-Мария Серджини. Ты ее знаешь?
   — Ах, это она! Она пишет твой портрет. Хотелось бы взглянуть на нее.
   — Ого, да ты все знаешь! Откуда такая точная информация?
   Мари-Анж прикрыла веки и потом, быстро взглянув на подругу, ответила в своей обычной манере вопросом на вопрос:
   — Надеюсь, он получился прекрасно, этот портрет?
   — Да, я в этом уверена. Но изображено только мое лицо. К сожалению.
   — Тебе надо найти мужчину-художника, чтобы он дорисовал все остальное.
   — Занимались любовью? — весело прощебетала Анна-Мария. Эммануэль была поражена этим тоном.
   — Вы задаете такой вопрос?
   — Ну да. Если не заниматься любовью с таким очаровательным существом, — как-то деловито констатировала Анна-Мария, — то с кем тогда заниматься любовью?
   — Вы смеетесь надо мной.
   — Отнюдь. Просто стараюсь думать по-вашему. Мари-Анж произнесла несколько высокомерно:
   — Никогда не следует верить Эммануэль, когда она говорит, что она лесбиянка. Это она рассказывает всем мужчинам.
   — Ты соображаешь, о чем говоришь? — внезапно ощетинилась Эммануэль.
   — Анна-Мария права: сейчас самое время заняться тобою. И она подняла голос до тона приказа.
   — Что ты тут делаешь со своими этими одежками?
   Ну-ка, живо раздевайся!
   — Но зачем же шокировать нашу гостью…
   — Ничего подобного, — молодая итальянка окончательно привела Эммануэль в изумление, — совсем наоборот.
   — Ах, вот как! — и Мари-Анж сделала подчеркнуто изысканный реверанс.
   В мгновенье ока оказавшись совершенно голой, она стала вертеться в разные стороны перед старшими.
   — Итак, я вам нравлюсь?
   — О, еще бы! — сказала Анна-Мария. — Мне хочется, чтобы вы мне позировали. Вот закончила бы портрет Эммануэль и взялась бы за вашу скульптуру.
   — Из какого же материала?
   — Пока еще не знаю. Что-нибудь мягкое на ощупь.
   — Вот каким образом Анна-Мария хочет узнать нравы острова Сафо, — засмеялась Эммануэль, — с помощью медиума из мрамора.
   — Мне это нравится, — протянула Мари-Анж. — Я люблю людей, ласкающих мою статую.
   — Иди сюда, — сказала Эммануэль, — дай мне попробовать твои сосочки.
   Мари-Анж немедленно послушалась, и Эммануэль стала обеими руками растирать ее груди, искоса поглядывая на Анну-Марию. Итальянка при виде этого зрелища и бровью не повела.
   — Я вам, наверное, кажусь отвратительной? — спросила Эммануэль. Анна-Мария изобразила полнейшую невинность:
   — Разве я могла бы лепить портрет этого чуда, если бы мне нельзя было делать то, что сейчас делаете вы.
   — Все зависит от намерений, — сердито буркнула Эммануэль. Анна-Мария рассмеялась:
   — Что за мир, в котором считается преступлением прикосновение к груди этой ожившей Танагры?
   — А почему же вы не прикасаетесь к моей? А? Анна-Мария ничего не ответила. Эммануэль решила двинуться дальше:
   — А что вы теперь скажете?
   Она запустила палец между бедер Мари-Анж, прямо к нежному, цвета полярной рыси, пушку. Анна-Мария осталась неподвижной, она не произнесла ни слова, но Мари-Анж пискнула:
   — Щекотно! Хватит, ты не знаешь, как это делается. Огорчение, сильное, как боль, охватило душу Эммануэль. Изо всех сил пыталась она подавить в себе это чувство «Дура я, — сказала она себе, — это все моя суета, торопливость. Нет… Это еще хуже. «И она вспомнила свое страстное влечение к Би. Почему, почему, спрашивала себя Эммануэль почти в бешенстве. И вдруг этого горького чувства как не бывало — вместо него пришло совсем другое. Нет, просто Мари-Анж еще не готова к этому, как и я в свое время. Но час настанет, и она поймет, для чего мы с ней созданы.
   Она улыбнулась своей подружке, словно только что получила самый нежный поцелуй.
   — Ты права. Мы будем любить друг друга, когда нам этого захочется. Не сейчас. Сейчас не та атмосфера.
   Она обернулась и поймала на лице Анны-Марии выражение, столь быстро промелькнувшее, что Эммануэль подумала, не показалось ли ей: словно юная художница была разочарована, словно она ожидала другого развития событий. Эммануэль несколько ободрилась.
   Мари-Анж сделала движение, чтобы поднять с пола свою одежду.
   — Нет, останься так, — попросила Эммануэль. Если она согласится, подумала Эммануэль, значит, она меня любит… Мари-Анж снова отбросила одежду.
   О, жизнь прекрасна!
   — Пройдемте на террасу, — предложила Анна-Мария.
   — Послушай, будь так добра, — обратилась Эммануэль к Мари-Анж, — попроси, чтобы нам принесли чаю. Мари-Анж улыбнулась и отправилась на кухню.
   — Ничего плохого, если Мари-Анж обнажена в нашем обществе, но посылать девицу в голом виде к слугам — это уже извращение, — неодобрительно сказала Анна-Мария.
   — Вы ничего не понимаете, — возразила Эммануэль, — голая девушка в ванной — это безделица, не имеющая никакой ценности, но голая девушка на кухне — это уже совсем другое дело.
   — Вы имеете в виду ценность эротическую? Но эротика не критерий добра и зла. Тело Мари-Анж имеет общечеловеческую ценность, тело прелестной тринадцатилетней девушки. И для эстетики безразлично, вызывает ли это тело сексуальные эмоции.
   — Но это как раз и говорит о том, что художники вероломны. Если они пишут и лепят обнаженную натуру охотнее, чем натюрморты, это ведь не потому, что искусство не сексуально. Это как раз потому, что и они сами, и те, кто будет потом любоваться их творениями, выбрали именно эту, сексуальную дорогу. Их намерения совершенно очевидны. Когда же они снова успокаиваются, вот тогда они изображают груду яблок на столе. Каких еще доказательств вы хотите?
   И, не давая времени прервать свое диалектическое рассуждение, тут же продолжила:
   — И не пытайтесь вы, маленькая лицемерка, стыдливо прикрываться вуалью. Я вижу, как возбуждает вас тело Мари-Анж!
   — Да это абсурд! Мари-Анж совсем на меня не действует таким образом. Хотя бы потому…
   Анна-Мария осеклась на полуслове, словно досадуя на себя за что-то. Эммануэль буквально прыгнула к ней, обхватила ее за шею и, глядя ей в глаза, засмеялась:
   — Хотя бы потому, что есть я? Вы не можете писать меня обнаженной, потому что боитесь за себя, боитесь, что все ваши принципы полетят в тартарары. Разве не так?
   — Нет, нет, уверяю вас. Скорее наоборот.
   — Наоборот? Что это значит? Ну-ка, объясните, пожалуйста.
   Анна-Мария была в столь явном затруднении, что, глядя на нее, Эммануэль подумала: а не поцеловать эти прелестные надутые губки, чтобы они улыбнулись? Но как раз именно в этот момент вернулась Мари-Анж.
   — Вы просто не хотите понять, Эммануэль, — собралась с духом Анна-Мария, — это не вопрос добродетели или порока. Вы любите женщин, и вам кажется, что все должны быть такими же. Но вы ошибаетесь: большинство из нас выбрало другой путь.
   — Тогда почему же вы не хотите попробовать это на вкус! — воскликнула Эммануэль. — За всю жизнь вы без всяких затруднений научились разным вещам, а от этого почему-то убегаете. С тех пор, как я себя помню, я видела много девушек, очень неплохо забавлявшихся друг с дружкой.
   — Потому что ты научила их этому? — спросила Мари-Анж, удобно расположившись во всей своей наготе на широких подушках дивана и разглядывая иллюстрированный журнал.
   — Нет, просто случай научил их этому. Неважно, какой случай, но почему бы в один прекрасный день женщине не захотеть испытать любовь другой женщины? Хотя бы из любопытства, раз нет другой причины.
   — Или из лени, — учительским тоном произнесла Мари-Анж, — скорее потому, что нет под рукой мужика и им лень идти и искать где-то. Или потому, что они уже занимались любовью сами с собой. Почему бы не попробовать сыграть этот мотив в четыре руки вместо двух?
   Эммануэль рассмеялась:
   — Вот типичная школьная философия. А истина заключается в том, что женское тело прекрасно и желанно само по себе для всех человеческих существ, не только для мужчин. Любой здоровый человек знает это почти инстинктивно. А те женщины, которые стараются не обращать внимания на чары женщин, или попросту фригидны, или боятся признаться себе, что на них действует иго социальных условностей и табу. Так или иначе — они инвалиды. У них ампутирована огромная часть их существа.
   — Вообще пол ампутирован, — прибавила Мари-Анж.
   — Правильно, и они никогда не узнают, что такое любовь. Если вы не любите себя, не любите свой собственный пол, то кто же может полюбить вас?
   Появление чая на некоторое время прервало этот занимательный разговор, но вскоре предмет беседы снова выплыл на поверхность.
   Одна реплика Мари-Анж о вкусе дала Эммануэль удобный повод развить эту мысль:
   — Вот как обстоит дело с лесбийской любовью. Прежде всего это вопрос эстетики. Если вам не нравятся красивые женщины, у вас просто нет вкуса. Анна-Мария должна бы понять, что с тех пор, как она ушла из Школы искусств, она все время проваливается на экзаменах.
   — А я очень люблю красивых девушек! Но только по-нормальному. Почему вы все время утверждаете, что гомосексуальность естественна?
   — Более естественна, как мне кажется, чем любовь к Святой Деве.
   Не обращая внимания на оскорбленный вид молодой католички, Эммануэль двинулась дальше:
   — Разве вы не говорили мне, что ваш художнический взгляд никак не должен ограничиваться рамками «нормального»? Я-то всегда считала, что цель искусства — открывать новые перспективы.
   — Но должна же я отличить божественное от дьявольского!
   — О, не надо мне говорить, что вы и в самом деле верите в дьявола: Бога вполне достаточно. Во всяком случае, почему вы верите или в одного, или в другого, а не в обоих одновременно? Я, например, никому не могу отдать предпочтения.
   Аргументы Анны-Марии иссякли. А Эммануэль продолжала развивать тему, перескакивая с лесбоса на теологию и обратно, и возражать ей было невозможно. Вдруг она остановилась: «Минуточку, я сейчас вернусь!».
   Она вернулась с большой толстой книгой, на обложке которой были изображены многочисленные геометрические узоры разного цвета.
   — Вот здесь то, что вы, я уверена, поймете…
   — Мондриан?
   — Он самый. Вот здесь: «Чистая красота — это то же самое, что порыв к божественному в прошлом».
   Анна-Мария ничего не ответила. Эммануэль положила книгу. И тут раздался тоненький голосок Мари-Анж:
   — Скажите мне, не потому ли вы стали такой красивой, что влюблены в Эммануэль?
   Анна-Мария и Мари-Анж остались обедать. За столом Жан рассказывал:
   — В старые времена кхмеры приводили в храм Ангкора своих дочерей, и монахи главного святилища лишали их невинности. Девочкам было не больше десяти лет. Только в бедных семьях случались девственницы постарше, потому что этот ритуал дорого стоил, и бедняки могли совсем разориться. Монахи использовали либо собственное копье любви, либо палец. Кровь дефлорации они смешивали с вином, и вся семья смачивала этой священной жидкостью губы и подбородок. Каждому монаху полагалось не больше одной девочки в год. А потом, когда девочки вырастали и достигали брачного возраста, женихи выбирали их тоже в Ангкоре: девицы купались в священном озере, и женихи видели их наготу и могли как следует оцените физические достоинства будущих жен.
   — Ничего не изменилось, — сказала Мари-Анж на следующее утро, когда они с Эммануэль нежились возле плавательного бассейна, — Бонзы по-прежнему любят маленьких девственниц.
   — Откуда ты знаешь? Ты разве бывала в их храмах?
   — А разве я не могу этого знать и так, без личного опыта?
   — Но говорят, что буддийские монахи никогда не прикасаются к женщинам.
   — Девственница — не женщина.
   — Вот те на! Что за странное утверждение!
   — Конечно, они же отличаются от нас.
   — И где же монахи находят этих весталок?
   — Вот это теперь стало трудно. Нынешние сиамцы не похожи на древних кхмеров. Сегодня бонзы должны платить за свои удовольствия.
   — Как платить? Ведь религия запрещает им иметь деньги?
   — Они расплачиваются золотом.
   — Ладно, Мари-Анж, перестань выдумывать! Ты просто хвастаешь разнузданным воображением!
   — Если ты не веришь мне, можешь спросить у Мерви.
   Эммануэль не кинулась тотчас же искать Львенка.
   Она вскоре забыла об этом совете своей маленькой подруги. Но однажды жарким солнечным утром, покупая орхидеи на огромном Цветочном рынке, раскинувшемся возле Пагоды Изумрудного Будды, она встретила львиноголовую сиамочку. Прическа Мерви была так же причудлива, как извивы сиамских каналов и сиамской архитектуры.
   — Вы схожи с буддийской архитектурой, — заметила Эммануэль. — Вы гомотопны. — И, добавив этот термин, она улыбнулась своему математическому прошлому.
   — А вы интересуетесь буддизмом?
   — В сущности, не очень.
   Она посмотрела на двух проходивших мимо монахов. В своих шафрановых тогах, босые, с обнаженным правым плечом, с гладко выбритыми головами, они шествовали, казалось, ничего не видя перед собой, всецело погруженные в свои мысли.
   Две девочки в коротких белых блузках с вышитыми на них инициалами школы пересекли дорогу монахам. Их выпуклости аппетитно вырисовывались под короткими красными штанишками. Святые люди, казалось, не обратили никакого внимания на эти крепенькие задочки.
   — Кто-то говорил мне, что они как-то связаны с нимфетками…
   — Это не их возраст, — возразила Мерви, — им нужны девушки.
   — Так, значит, это правда? — Эммануэль вспомнила о словах Мари-Анж, — я как раз хотела вас расспросить об этом.
   Львенок посмотрела на вопрошавшую таким испытующим взглядом, что та почувствовала себя, словно под рентгеновскими лучами.
   — Вы это спрашиваете из простого любопытства или интересуетесь этим всерьез?
   В словах сиамки была такая же значительность, как и во взгляде. На какой-то момент у Эммануэль закружилась голова…
   — Чего эти монахи боятся больше всего, — с расстановкой проговорила Мерви, — так это осквернения. А лечь с девственницей — это не запятнает их чистоты.
   — Я полагаю, что они не слишком часто этим занимаются, а? — спросила Эммануэль игривым тоном.
   — Не обязательно, чтобы это были девственницы в полном смысле. Мудрейший сказал: «Все в этом мире призрачно…».
   Беседа становилась все более увлекательной. У Львенка, оказывается, есть не только шкурка, но и коготки.
   — Вот вы, например, — сказала Мерви, — они вас очень высоко оценят. Очень.
   — Кто? Монахи? Ох, ты! Они что же, надеются, что я еще девственница? Мерви не отвлекалась от дела.
   — Я обо всем этом позабочусь сама, — она плутовски улыбнулась, — Вы совершенно подходящий для них человек.
   — Но… Я не вижу ничего соблазнительного в том, чтобы заниматься любовью с монахом, даже если этот монах — буддийский. Я совсем не ощущаю в себе избытка святости…
   — Дело не в этом. Вы как-то сказали, что позволите мне продать вас. Вот этим мы и наймемся…
   Эммануэль вспомнила, что Мерви делала такое предложение, но не смогла вспомнить, соглашалась ли она на него. Она улыбнулась этой восточной хитрости.
   — Разве я не права? — спросила та, глядя на Эммануэль своими холодными глазами.
   «Наверное, я схожу с ума, — подумала Эммануэль, — но мне хочется знать, как чувствует себя женщина, которой торгуют».
   — Вы это сделаете за деньги?
   — Угу. Вы могли бы завтра?
   — Да. Когда мы встретимся?
   Ценный ли я товар, спросила себя Эммануэль, много ли они за меня дадут?
   Она уже забыла, что в стоимость входит и ее девственность.
 

***

 
   Подталкиваемая шестом туземца, лодка бесшумно скользила по охряно-розовой поверхности воды. Река после дождей была полноводной, они плыли недалеко от берега, и Эммануэль могла касаться руками кокосовых орехов, зеленых и пурпурных плодов, свисавших с ветвей склонившихся к воде деревьев… Вода была густой, как сперма, она была почти вровень с бортами их узкой, сделанной из тикового дерева пироги. Эммануэль думала, что она обязательно свалится в воду, прежде чем они достигнут цели своего путешествия. Может быть, так будет лучше? В реке было полно купальщиков, Эммануэль присоединилась бы к их веселым забавам. Вон какие совсем голые молодцы цепляются за нос пироги, не обращая внимания на крики лодочника: может быть, им хочется перевернуть лодку? Один из них приблизился к ней, глаза его сияли, как два маленьких солнышка, и Эммануэль улыбнулась ему. Он наполовину высунулся из воды, лег грудью на борт лодки, протянул руки. Пока Эммануэль думала, чего же он от нее хочет, ответ последовал сразу же: жадные юношеские руки скользнули под ее юбку, раздвинули ноги, пощекотали в зарослях сада любви и даже глубже, и вот это юное существо уже снова в воде и плывет, оглашая воздух радостными криками.
   Эммануэль начинает вычерпывать воду.
   — Держу пари, что пока мы доедем, мы не один раз перевернемся.
   Мерви спокойно отвечает, что ничего страшного не произойдет: лодка достаточно тяжела, чтобы не перевернуться. Да, правда, вспоминает Эммануэль: Мерви везет с собой большой сундук, там одежды для Эммануэль, она должна переодеться для совершения ритуала, который теперь больше забавляет ее, чем страшит. — ведь эти святые люди хотят просто развлечь себя телом молодой женщины. Для чего же все эти маскарады и обряды, когда дело такое ясное? Ладно, если ее снаряжение намокнет, она предстанет перед монахами в чем мать родила — ничего страшного не случится… После ночи в Малигате и намеков Арианы она хорошо знает, что ее ожидает. Что ж, она решилась на все, отдалась на волю Львиной Гриве и сделает все, что ей прикажут. Просто она узнает еще кое-что и прибавит еще одну жемчужину к своему ожерелью.
   …Молодой монах повел Мерви и Эммануэль за собой к небольшому прямоугольному павильону с покрытой мхом крышей. Только одно отверстие виднелось в его выкрашенных белых стенах — дверь, хрипло застонавшая, когда они вошли. Сладко пахнущие свечи в оловянных подсвечниках освещали помещение. Несколько шкафчиков в виде усеченных пирамид с позолоченными дверцами, тростниковые циновки и два низких столика с металлической посудой на них составляли все убранство комнаты.
   Но в углу виднелась фигура птицы, сделанная из красного дерева. В глаза были вставлены драгоценные камни, ноги походили на журавлиные. У птицы была женская грудь. Что-то женское было и в изгибе не то клюва, не то рта, сделанного из стеклообразной массы. Эммануэль посмотрела на птицу почти с благоговейным страхом.
   Монах сел, обмахиваясь веером. Маленький мальчик вошел с чайным подносом в руках. Он налил чай в невероятно крошечные чашки: их надо было выпить одну за другой, чтобы почувствовать вкус. Но как только чай был разлит, аромат жасмина наполнил комнату. Эммануэль смаковала аромат и спрашивала себя, не в этом ли возмещение аскетизма.
   И вот, держа чашечку в руках, монах обращается к ним. Говорит он так быстро и неразборчиво, что Эммануэль ничего не может понять. Но Me рви отвечает. И она говорит долго. По-сиамски. Она торгуется, соображает Эммануэль, она устанавливает на меня цену. Монах по-прежнему выглядит равнодушным, он даже не смотрит на предмет сделки. Но Эммануэль знает: это старый трюк лошадиных барышников — не проявлять заинтересованности. Но как жалко, что она не принимает участия в обсуждении условий! Потрать она больше усилий на изучение местного языка — какое удовольствие она сейчас бы получила!
   Внезапно монах прервал разговор, поднялся и вышел. Дверь за ним закрылась, они остались одни. Аромат курящихся свечей довел Эммануэль почти до тошноты. Надо уйти из этой комнаты. Но Мерви, всезнающая Мерви, держала на уме другое.
   — Переодевайтесь, я помогу вам, — сказала она.