Страница:
— Только не думай, пожалуйста, что роботы заменяют мужчин оттого, что они, так сказать, сверхчеловечны.
— А что же в них тогда хорошего?
— Они помогают нам ждать.
— Ну так, значит, люди стоят не меньше, чем их изобретения., — Перестань спрашивать. Я сейчас тебе кое-что расскажу. Ариана устроилась поудобнее, положив голову на живот Эммануэль, медленно лаская ее соски одной рукой, другой она занималась своей грудью.
— Прежде всего, представь себе стальную стену, холодную, как ледяная скала, всю испещренную циферблатами, ручками, микрофонами и выключателями. Три другие стены покрыты шелком лилового, коричневого или еще какого-нибудь пастельного мягкого тона, у каждой стены — кабины. Кабины эти невелики: шесть футов длины, пять ширины, а высота такая, что вполне можно стоять во весь рост. Окон нет.., да, разумеется, нет. Свет струится из какого-то скрытого источника. Кондиционеры. И все время слышится музыка, скорее беспокоящая, чем успокаивающая. Такое впечатление, что ты в какой-то лаборатории или современной клинике, безликой, равнодушной. Ничего, что напоминало бы будуар. Ты стоишь там и не имеешь ни малейшего представления, что же надо делать. Нет ни кровати, ни кресла.
Ариана замолкла на мгновение, наслаждаясь прикосновением своих пальцев к двум мягким полушариям, слегка вздохнула и продолжала:
— Но вскоре ты понимаешь, что тебе придется лечь на пол, и убедиться в этом тебе помогает покрытие пола. Это шелк, но более роскошный и мягкий, чем настенный, напоминающий о комфорте старины. И в самом деле — там большое стеганое пуховое одеяло и подушка из мягкой пористой резины. Так… Опытный ты человек или нет, но дверь, тоже покрытая шелком, за тобой закрывается, и ты остаешься одна или вдвоем с ассистентом, мужчиной или женщиной, это уж как ты пожелаешь. И он начинает тебя вводить в курс всей этой машинерии. Объясняет значение всех этих кнопок, ручек и циферблатов. Ты, конечно, ни черта не можешь понять, и вы оба весело смеетесь над этим. Если бы в этой кабине была ты, Эммануэль, я боюсь, что ты плюнула бы на всякую механизацию и всласть понатешилась с ассистентом… Но ладно, предположим, что это был кто-то менее импульсивный…
— Как ты, например!
— Да, вроде меня. Ну так вот, опускаю все эти технические подробности и стараюсь запомнить только самое главное. Отпускаю ассистента и начинаю действовать по инструкции. Ложусь на спину, ногами к металлической стене, конечно, раскинув их пошире. В тот же миг я замечаю, что потолок, казавшийся мне совершенно голым, начинает оживать! Появляются силуэты самой разной формы и раскраски, и передо мной разворачиваются самые разные эпатирующие сцены. Чего там только нет! Бородатый старик с маленькой девочкой; еле созревшие мальчики друг с другом; пятеро дикарей забавляются с прекрасной пленницей, все одновременно, используя все возможные части ее тела, не пренебрегая никаким отверстием; дриады спариваются с кентаврами и лебедями; современные юные твари, дико сосущие друг друга или отдающиеся ослам и собакам. Эти соблазнительные картины сами по себе способны оживить мертвеца, но тут еще подошвами ног я нащупываю под покровом две большие педали. Чуть-чуть нажимаю на них, и из стены начинают одновременно выдвигаться (в зависимости от того, как хорошо я запомнила инструкцию) металлические щупальца, напоминающие душевые шланги. Они появляются очень медленно, плавно, и вдруг на конце одного из них я вижу великолепный мужской орган! И тут же убеждаюсь, что и другие снабжены не хуже. Все они на вид мягкие, как кожа ребенка, нежные, как звук гобоя, и все они готовы превратиться в нечто еще более богатое и причудливое. Вот и вообрази себе, что при этом должна испытывать женщина. Но она должна сделать выбор… И вот тут-то гений изобретателя этой кабины становится очевиден. Какой бы неопытной ты ни была, как бы ни был слаб импульс, посланный тобой через педали, к тебе направится тот, о котором ты подумаешь. Вот они пускаются в медленный, волшебный танец, извиваясь, переплетаясь друг с другом, приближаясь к тебе, но не прикасаясь. И когда ты в отчаянии, разгоряченная, уже готова приступить к мастурбации, в тот же миг одна из этих очаровательных рептилий приникает к тебе и не промахивается! Точно попадает куда надо! Ощущение абсолютно потрясающее, и ты не можешь удержаться от крика: «О да! Как раз сюда! Задайте мне!». Ты ошеломлена, потрясена, а почему бы и нет: такова мощь искусства и науки. Там, где ты ждала встречи с презренным металлом — мягкое и нежное дыхание любовника. Ты ждала глубокого пронизывания, всяческих увечий, но ласки и проникновение так сладки, что ты чуть ли не плачешь от счастья. И это делается все крепче, это вырастает и поворачивается, и вдруг становится страшно: ты же не знаешь, когда это прекратится, и тебя будут накачивать, пока ты не умрешь от наслаждения. Но чудесным образом это творение знает лучше тебя, твои возможности и исследует тебя, как никто до этого. Твое тело теперь лежит широко раскрытое, как на уроке анатомии. И очень скоро ты перестаешь о чем-нибудь думать, ты смеешься, плачешь, содрогаешься, изнемогаешь, умираешь, живешь незнакомой жизнью, улетаешь в другой мир. Ты думаешь, что это все, но гениальные педали снова расшевеливают гнездо нежных змей. Другая голова заменяет ту, что так сладко истерзала тебя только что.
Новые ощущения. «На этот раз это напоминает могучий и регулярный поршень, который продолжает действовать все решительней с каждым движением, и ты вопишь от наслаждения. Пока ты лежишь, задыхаясь, положение меняется, и снова новая частота движений и их сила. Теперь ты лежишь, растянутая гигантскими аппаратами, и длинные, тонкие, гибкие прутья трепещут внутри тебя…
— И так без конца?
— Нет. Могучие, как роботы, они все же остаются мужчинами. Они кончают тогда, когда все эти искусственные символы мужской силы достигают своего максимума и закачивают в тебя свои соки, если им удалось проникнуть в тебя, или извергаются на твои груди, на твой живот, лицо. Или же они порхают в воздухе над тобой. Их сперма удивительно жирна и пахнет мускусом. Если хочешь, ты можешь вволю наглотаться ею и утолить жажду. Один за другим громадные стержни проникают в твой рот, они более сочны на вкус, чем человеческая плоть, и извергают длинными струями свой сок. Потом, по сигналу машины, появляются ассистенты и переносят тебя из кабины в другую комнату, где ожидающие клиенты, — а они уплатили целое состояние за эту привилегию, — приступают к тебе, прежде чем ты успеешь ощутить их присутствие. Так вот ловкие хозяева этого заведения извлекают многостороннюю выгоду: получают круглую сумму с тебя за пользование автоматами и с других — за пользование твоим телом, причем о второй продаже ты можешь даже и не знать.
Из своей сокровищницы Ариана извлекает два длинных каучуковых фаллоса, абсолютно одинаковых, с огромными головками. Она соединяет их основания, создавая двойной «дидлос», перевязанный посередине кожаным поясом. Изо всех сил она сгибает этот агрегат, как стальную пружину. Две головки соединяются, а потом отскакивают друг от друга, возвращая сооружению первоначальную форму.
И этот «иттифаллос» Ариана погружает как можно глубже в лоно Эммануэль. Затем, раздвинув ноги подруги, приближает к ней холм Венеры. Насаживает себя на другой стержень и опускается все ниже и ниже. Ложится на Эммануэль, как сделал бы это мужчина-любовник, и ласково и осторожно начинает раскачиваться. При каждом толчке она чувствует отдачу упругого копья и начинает постанывать, склоняется еще ниже и страстно целует Эммануэль, кусая ее губы. Она шепчет нежные слова, соски ее трутся о соски Эммануэль. Крепкие ягодицы Арианы прыгают вверх и вниз во все убыстряющемся темпе, и ощущения ее так похожи на мужские, что ей кажется, что у нее происходит эякуляция. С той лишь разницей, что она не обессиливает Ариану, а только придает ей силы. И она продолжает работать над своей подругой, а та бьется в оргазме, плачет слезами наслаждения и чуть ли не до крови царапает скульптурную спину своей любовницы. И так они продолжают, забыв обо всем на свете, до наступления ночи. Жильбер выходит из своей комнаты, смотрит на них и на цыпочках возвращается обратно.
— Жильбер, скажи мне, у Арианы было много любовников?
— Много.
— А как это началось?
— Еще до знакомства со мной ей просто нравилось хорошо проводить время. А я научил ее любить хорошо проводить время с другими.
— Выходит, она обязана тебе своим уменьем?
— Ну, не только мне, у нее было много и других учителей. Вообще-то самоучкой многому не научишься.
— Да, но сколько девушек, и умных девушек, так и остались без учителей до самой смерти!
— Да. Ты же не перестала быть девственницей даже после седьмого любовника.
— Ариана, расскажи мне, как ты потеряла свою невинность.
— Когда нас помолвили, я была безумно влюблена в Жильбера и нравилась всем его друзьям. Однако их достоинство не позволяло им показывать это. Жильбер часто поручал меня их попечению, причем делал это так, что мне иногда становилось не по себе. Он мог, например, после какой-нибудь вечеринки спокойно пожелать мне доброй ночи и попросить кого-то из приятелей проводить меня домой. Сначала я злилась: может быть, я ему надоела? Он сыт мной по горло? Я мешаю ему в чем-то? Но потом я поняла, что он все это делает не потому, что хочет сохранить какую-то дистанцию между нами, а для того, чтобы предоставить меня другим, а после пофантазировать о том, чем мы там с ними занимались. Ведь еще раньше, когда мы бывали с его друзьями, он просто наслаждался, видя, как у них, стоит им посмотреть на меня, чуть ли не рвутся молнии на брюках. Именно поэтому он так часто и приглашал друзей. А уж совсем было для него наслаждением, если бы он мог сидеть и любоваться, как я отдаюсь этим людям.
Я научилась, и довольно быстро, разделять это ощущение: я трепетала, как струна. Сначала, правда, было немного страшновато, но вскоре мое воображение разыгралось: аппетит приходит во время еды. Как было здорово, сидя в автомобиле, мчавшемся сквозь ночь, между двумя самыми близкими друзьями своего жениха, сжимать под вечерним платьем свои ноги! Я никогда не делилась с ним и не просила его об этом. Но в один прекрасный день это новое, незнакомое прежде чувство свободы переполнило меня и дало совсем неожиданное удовольствие. И вот я ехала в этой машине, все время думала о Жильбере, у меня просто все раскалилось между ногами при мыслях о нем. Но в то время я украдкой старалась все больше искушать моих спутников, — а то, что я для них великий соблазн, — это я понимала. То как бы случайно коснусь грудью руки, то прижмусь плечом к плечу… А если мы ехали издалека, я обязательно засыпала и клала голову кому-нибудь из них на плечо, и мои волосы щекотали его шею. И если рука одного из них оказывалась, совершенно случайно, разумеется, на моей развилке, то я уж позволяла ей там как следует отдохнуть и отогреться… Я уже совсем была готова лечь в постель с одним из них, но у них не хватало решимости. Когда мы прощались у ворот моего дома в полной темноте и безмолвии, я позволяла им целовать меня в щеку и так крепко прижимать меня к себе, что они должны были понять, какие желания меня обуревают.
На следующий день я рассказывала Жильберу, как мне нравятся его друзья и как намокают мои трусики, когда я сижу между ними, сжатая с обеих сторон, как ветчина в сэндвиче; после таких рассказов он еще больше влюблялся в меня, и всякие чудесные мысли рождались в моей голове…
Все так и продолжалось, его друзья часто провожали меня, и с каждым таким провожанием мое желание все увеличивалось. И вот однажды ночью один из провожатых прикоснулся ладонью к моей груди; я не стала ему противиться, и тогда он начал расстегивать мое платье, путаясь в крючках, а я почти бессознательно стала помогать ему. И вот он ласкает меня, проводит рукою по моей коже и замирает, нащупав сосок и сжав его пальцами, словно понимая, что на первых порах этого для меня достаточно — я уже была готова. Не помню, как долго продолжалось это состояние. Автомобиль медленно двигался дальше, водитель смотрел на дорогу, но я чувствовала, как он напряжен, и обмирала от предвкушения. Машина резко остановилась. «Боже, — подумала я, — я не скажу ни слова, ведь они знают, что им надо делать. Но если они испугаются, я возненавижу их». Потом я подумала, что неплохо было бы повстречать Жильбера сразу же после того, что приключится, но тут же устыдилась: это уж — зайти слишком далеко.
Они не очень торопились, ну и пусть! Первый все играл моими сосками, а второй, водитель, сидел и смотрел на нас. Я хотела отдаться им совсем голой — я знала, как их мучает представление о моей наготе. Раньше я наслаждалась этими пытками, дразня их своими обнаженными ногами, вдруг появлявшимися из-под вечернего платья. Но теперь я хотела, чтобы они видели не только мою грудь, но и всю меня, чтобы они ощупывали меня и спереди и сзади, я хотела чувствовать их руки на себе, горячие руки не Жильбера, не того, кому я «вручена» и кому я изменяю еще до того, как стала его женой. Только вы, неверные жены, можете понять, что я тогда испытывала! Да нет, даже вы не можете. Отдаться друзьям своего жениха, который притворяется, что доверяет тебе так, как можно доверять только невесте: конечно, неслыханно, что такой надежный эскорт, такая молодая женщина могут уничтожить целый миф несколькими удачными движениями — да вы не имеете ни малейшего представления о том, какая восхитительная мечта вот-вот осуществится! Я посмотрела на свои ноги. Человек за рулем смотрел на них же. Как возбуждающе они выглядели! Извиваясь под ласками, я плавно подняла платье. Я хотела, чтобы они увидели мою бородку, все еще упакованную в кружевные трусики. Я подалась вперед, и тотчас же рука отпустила мою грудь и рванулась вниз, к моему гроту любви. Потом они открыли дверцу автомобиля, вынесли меня оттуда и в тени деревьев уложили на ложе, сотворенное ими из сброшенной тут же своей одежды. И принялись за меня. Они пропустили меня через весь свой секс-репертаур, и все это молча, не обменявшись ни словом друг с другом, не говоря уж обо мне. И так мы лежали там, замерзшие, покрытые грязью, потом и семенем, совершенно измученные, спина моя болела. Но как мы смеялись потом! Как смеялись! А я смотрела на себя с восхищением: вот она я в чем мать родила, с отпечатками веток и листьев на всем теле, ночное чудо, хорошенькая пай-девочка, раздвинувшая ноги на влажной пряной земле перед двумя мужиками, пьяная от счастья и собственной отваги.
Эммануэль не прерывала Ариану. Она слушала, лежа на животе, опираясь на локти, похожая на сфинкса, готового заниматься любовью.
— Ну, после этого Жильбер и я вполне созрели для брака. Я не стала ему ничего рассказывать и его друзья, разумеется тоже. Зачем? Быть его женой — как я хотела этого — оказалось праздником! Сначала мы вели себя как все молодожены: не могли оторвать глаз друг от друга, и дни и ночи наши сердца бились рядом. Но потом мы вспомнили об оставшейся части человечества и вскоре убедились, что среди них, друзей и посторонних, много тех, кто заслуживает нашей любви. И поиски их — это и есть история нашего брака. Мы хорошо помним слова Создателя нашего: «Человек не может быть один». Мы это хорошо понимаем. Вот и весь наш секрет, наша маленькая сладкая тайна. И всем этим я обязана своему мужу. Он научил меня.., дружбе.
Эммануэль поражалась спокойному — будто только что удовлетворено желание — лицу Арианы.
— И я уяснила себе, что друзья, которые не испытывают к нам никакого желания — не настоящие друзья. А тем, кто томится по нашему телу, мучается страстью, но не дает себе воли, предстоит еще долгий путь, прежде чем они станут достойными нашей дружбы.
— И как же нам поступать с ними тогда?
— Так же, как поступаю я, когда отдаюсь им. Чего я хочу для друзей? Причинять им страдания? Искать их лишь для того, чтобы лишить их моих ценностей? Ведь это они сделали эту землю приемлемой для меня: значит, они имеют право на все, что у меня есть. А у меня нет ничего лучшего, чем мое тело.
И Ариана так закончила свою исповедь:
— Жильбер был моим первым и самым лучшим другом. Лучшим даже после всех, кого я знала потом. И когда я вижу его нагим в моих объятиях, это решает проблему, вызванную двойственностью моего прежнего воспитания, ибо голого любовника не отличишь от голого друга. Скажи-ка мне, Эммануэль, повернешься ли ты ко мне спиной сегодня ночью, если я признаюсь тебе, что ты для меня одна и та же женщина, зову ли я тебя своей любовью или своим другом?
ВОЗРАСТ МУДРОСТИ
— А что же в них тогда хорошего?
— Они помогают нам ждать.
— Ну так, значит, люди стоят не меньше, чем их изобретения., — Перестань спрашивать. Я сейчас тебе кое-что расскажу. Ариана устроилась поудобнее, положив голову на живот Эммануэль, медленно лаская ее соски одной рукой, другой она занималась своей грудью.
— Прежде всего, представь себе стальную стену, холодную, как ледяная скала, всю испещренную циферблатами, ручками, микрофонами и выключателями. Три другие стены покрыты шелком лилового, коричневого или еще какого-нибудь пастельного мягкого тона, у каждой стены — кабины. Кабины эти невелики: шесть футов длины, пять ширины, а высота такая, что вполне можно стоять во весь рост. Окон нет.., да, разумеется, нет. Свет струится из какого-то скрытого источника. Кондиционеры. И все время слышится музыка, скорее беспокоящая, чем успокаивающая. Такое впечатление, что ты в какой-то лаборатории или современной клинике, безликой, равнодушной. Ничего, что напоминало бы будуар. Ты стоишь там и не имеешь ни малейшего представления, что же надо делать. Нет ни кровати, ни кресла.
Ариана замолкла на мгновение, наслаждаясь прикосновением своих пальцев к двум мягким полушариям, слегка вздохнула и продолжала:
— Но вскоре ты понимаешь, что тебе придется лечь на пол, и убедиться в этом тебе помогает покрытие пола. Это шелк, но более роскошный и мягкий, чем настенный, напоминающий о комфорте старины. И в самом деле — там большое стеганое пуховое одеяло и подушка из мягкой пористой резины. Так… Опытный ты человек или нет, но дверь, тоже покрытая шелком, за тобой закрывается, и ты остаешься одна или вдвоем с ассистентом, мужчиной или женщиной, это уж как ты пожелаешь. И он начинает тебя вводить в курс всей этой машинерии. Объясняет значение всех этих кнопок, ручек и циферблатов. Ты, конечно, ни черта не можешь понять, и вы оба весело смеетесь над этим. Если бы в этой кабине была ты, Эммануэль, я боюсь, что ты плюнула бы на всякую механизацию и всласть понатешилась с ассистентом… Но ладно, предположим, что это был кто-то менее импульсивный…
— Как ты, например!
— Да, вроде меня. Ну так вот, опускаю все эти технические подробности и стараюсь запомнить только самое главное. Отпускаю ассистента и начинаю действовать по инструкции. Ложусь на спину, ногами к металлической стене, конечно, раскинув их пошире. В тот же миг я замечаю, что потолок, казавшийся мне совершенно голым, начинает оживать! Появляются силуэты самой разной формы и раскраски, и передо мной разворачиваются самые разные эпатирующие сцены. Чего там только нет! Бородатый старик с маленькой девочкой; еле созревшие мальчики друг с другом; пятеро дикарей забавляются с прекрасной пленницей, все одновременно, используя все возможные части ее тела, не пренебрегая никаким отверстием; дриады спариваются с кентаврами и лебедями; современные юные твари, дико сосущие друг друга или отдающиеся ослам и собакам. Эти соблазнительные картины сами по себе способны оживить мертвеца, но тут еще подошвами ног я нащупываю под покровом две большие педали. Чуть-чуть нажимаю на них, и из стены начинают одновременно выдвигаться (в зависимости от того, как хорошо я запомнила инструкцию) металлические щупальца, напоминающие душевые шланги. Они появляются очень медленно, плавно, и вдруг на конце одного из них я вижу великолепный мужской орган! И тут же убеждаюсь, что и другие снабжены не хуже. Все они на вид мягкие, как кожа ребенка, нежные, как звук гобоя, и все они готовы превратиться в нечто еще более богатое и причудливое. Вот и вообрази себе, что при этом должна испытывать женщина. Но она должна сделать выбор… И вот тут-то гений изобретателя этой кабины становится очевиден. Какой бы неопытной ты ни была, как бы ни был слаб импульс, посланный тобой через педали, к тебе направится тот, о котором ты подумаешь. Вот они пускаются в медленный, волшебный танец, извиваясь, переплетаясь друг с другом, приближаясь к тебе, но не прикасаясь. И когда ты в отчаянии, разгоряченная, уже готова приступить к мастурбации, в тот же миг одна из этих очаровательных рептилий приникает к тебе и не промахивается! Точно попадает куда надо! Ощущение абсолютно потрясающее, и ты не можешь удержаться от крика: «О да! Как раз сюда! Задайте мне!». Ты ошеломлена, потрясена, а почему бы и нет: такова мощь искусства и науки. Там, где ты ждала встречи с презренным металлом — мягкое и нежное дыхание любовника. Ты ждала глубокого пронизывания, всяческих увечий, но ласки и проникновение так сладки, что ты чуть ли не плачешь от счастья. И это делается все крепче, это вырастает и поворачивается, и вдруг становится страшно: ты же не знаешь, когда это прекратится, и тебя будут накачивать, пока ты не умрешь от наслаждения. Но чудесным образом это творение знает лучше тебя, твои возможности и исследует тебя, как никто до этого. Твое тело теперь лежит широко раскрытое, как на уроке анатомии. И очень скоро ты перестаешь о чем-нибудь думать, ты смеешься, плачешь, содрогаешься, изнемогаешь, умираешь, живешь незнакомой жизнью, улетаешь в другой мир. Ты думаешь, что это все, но гениальные педали снова расшевеливают гнездо нежных змей. Другая голова заменяет ту, что так сладко истерзала тебя только что.
Новые ощущения. «На этот раз это напоминает могучий и регулярный поршень, который продолжает действовать все решительней с каждым движением, и ты вопишь от наслаждения. Пока ты лежишь, задыхаясь, положение меняется, и снова новая частота движений и их сила. Теперь ты лежишь, растянутая гигантскими аппаратами, и длинные, тонкие, гибкие прутья трепещут внутри тебя…
— И так без конца?
— Нет. Могучие, как роботы, они все же остаются мужчинами. Они кончают тогда, когда все эти искусственные символы мужской силы достигают своего максимума и закачивают в тебя свои соки, если им удалось проникнуть в тебя, или извергаются на твои груди, на твой живот, лицо. Или же они порхают в воздухе над тобой. Их сперма удивительно жирна и пахнет мускусом. Если хочешь, ты можешь вволю наглотаться ею и утолить жажду. Один за другим громадные стержни проникают в твой рот, они более сочны на вкус, чем человеческая плоть, и извергают длинными струями свой сок. Потом, по сигналу машины, появляются ассистенты и переносят тебя из кабины в другую комнату, где ожидающие клиенты, — а они уплатили целое состояние за эту привилегию, — приступают к тебе, прежде чем ты успеешь ощутить их присутствие. Так вот ловкие хозяева этого заведения извлекают многостороннюю выгоду: получают круглую сумму с тебя за пользование автоматами и с других — за пользование твоим телом, причем о второй продаже ты можешь даже и не знать.
Из своей сокровищницы Ариана извлекает два длинных каучуковых фаллоса, абсолютно одинаковых, с огромными головками. Она соединяет их основания, создавая двойной «дидлос», перевязанный посередине кожаным поясом. Изо всех сил она сгибает этот агрегат, как стальную пружину. Две головки соединяются, а потом отскакивают друг от друга, возвращая сооружению первоначальную форму.
И этот «иттифаллос» Ариана погружает как можно глубже в лоно Эммануэль. Затем, раздвинув ноги подруги, приближает к ней холм Венеры. Насаживает себя на другой стержень и опускается все ниже и ниже. Ложится на Эммануэль, как сделал бы это мужчина-любовник, и ласково и осторожно начинает раскачиваться. При каждом толчке она чувствует отдачу упругого копья и начинает постанывать, склоняется еще ниже и страстно целует Эммануэль, кусая ее губы. Она шепчет нежные слова, соски ее трутся о соски Эммануэль. Крепкие ягодицы Арианы прыгают вверх и вниз во все убыстряющемся темпе, и ощущения ее так похожи на мужские, что ей кажется, что у нее происходит эякуляция. С той лишь разницей, что она не обессиливает Ариану, а только придает ей силы. И она продолжает работать над своей подругой, а та бьется в оргазме, плачет слезами наслаждения и чуть ли не до крови царапает скульптурную спину своей любовницы. И так они продолжают, забыв обо всем на свете, до наступления ночи. Жильбер выходит из своей комнаты, смотрит на них и на цыпочках возвращается обратно.
— Жильбер, скажи мне, у Арианы было много любовников?
— Много.
— А как это началось?
— Еще до знакомства со мной ей просто нравилось хорошо проводить время. А я научил ее любить хорошо проводить время с другими.
— Выходит, она обязана тебе своим уменьем?
— Ну, не только мне, у нее было много и других учителей. Вообще-то самоучкой многому не научишься.
— Да, но сколько девушек, и умных девушек, так и остались без учителей до самой смерти!
— Да. Ты же не перестала быть девственницей даже после седьмого любовника.
— Ариана, расскажи мне, как ты потеряла свою невинность.
— Когда нас помолвили, я была безумно влюблена в Жильбера и нравилась всем его друзьям. Однако их достоинство не позволяло им показывать это. Жильбер часто поручал меня их попечению, причем делал это так, что мне иногда становилось не по себе. Он мог, например, после какой-нибудь вечеринки спокойно пожелать мне доброй ночи и попросить кого-то из приятелей проводить меня домой. Сначала я злилась: может быть, я ему надоела? Он сыт мной по горло? Я мешаю ему в чем-то? Но потом я поняла, что он все это делает не потому, что хочет сохранить какую-то дистанцию между нами, а для того, чтобы предоставить меня другим, а после пофантазировать о том, чем мы там с ними занимались. Ведь еще раньше, когда мы бывали с его друзьями, он просто наслаждался, видя, как у них, стоит им посмотреть на меня, чуть ли не рвутся молнии на брюках. Именно поэтому он так часто и приглашал друзей. А уж совсем было для него наслаждением, если бы он мог сидеть и любоваться, как я отдаюсь этим людям.
Я научилась, и довольно быстро, разделять это ощущение: я трепетала, как струна. Сначала, правда, было немного страшновато, но вскоре мое воображение разыгралось: аппетит приходит во время еды. Как было здорово, сидя в автомобиле, мчавшемся сквозь ночь, между двумя самыми близкими друзьями своего жениха, сжимать под вечерним платьем свои ноги! Я никогда не делилась с ним и не просила его об этом. Но в один прекрасный день это новое, незнакомое прежде чувство свободы переполнило меня и дало совсем неожиданное удовольствие. И вот я ехала в этой машине, все время думала о Жильбере, у меня просто все раскалилось между ногами при мыслях о нем. Но в то время я украдкой старалась все больше искушать моих спутников, — а то, что я для них великий соблазн, — это я понимала. То как бы случайно коснусь грудью руки, то прижмусь плечом к плечу… А если мы ехали издалека, я обязательно засыпала и клала голову кому-нибудь из них на плечо, и мои волосы щекотали его шею. И если рука одного из них оказывалась, совершенно случайно, разумеется, на моей развилке, то я уж позволяла ей там как следует отдохнуть и отогреться… Я уже совсем была готова лечь в постель с одним из них, но у них не хватало решимости. Когда мы прощались у ворот моего дома в полной темноте и безмолвии, я позволяла им целовать меня в щеку и так крепко прижимать меня к себе, что они должны были понять, какие желания меня обуревают.
На следующий день я рассказывала Жильберу, как мне нравятся его друзья и как намокают мои трусики, когда я сижу между ними, сжатая с обеих сторон, как ветчина в сэндвиче; после таких рассказов он еще больше влюблялся в меня, и всякие чудесные мысли рождались в моей голове…
Все так и продолжалось, его друзья часто провожали меня, и с каждым таким провожанием мое желание все увеличивалось. И вот однажды ночью один из провожатых прикоснулся ладонью к моей груди; я не стала ему противиться, и тогда он начал расстегивать мое платье, путаясь в крючках, а я почти бессознательно стала помогать ему. И вот он ласкает меня, проводит рукою по моей коже и замирает, нащупав сосок и сжав его пальцами, словно понимая, что на первых порах этого для меня достаточно — я уже была готова. Не помню, как долго продолжалось это состояние. Автомобиль медленно двигался дальше, водитель смотрел на дорогу, но я чувствовала, как он напряжен, и обмирала от предвкушения. Машина резко остановилась. «Боже, — подумала я, — я не скажу ни слова, ведь они знают, что им надо делать. Но если они испугаются, я возненавижу их». Потом я подумала, что неплохо было бы повстречать Жильбера сразу же после того, что приключится, но тут же устыдилась: это уж — зайти слишком далеко.
Они не очень торопились, ну и пусть! Первый все играл моими сосками, а второй, водитель, сидел и смотрел на нас. Я хотела отдаться им совсем голой — я знала, как их мучает представление о моей наготе. Раньше я наслаждалась этими пытками, дразня их своими обнаженными ногами, вдруг появлявшимися из-под вечернего платья. Но теперь я хотела, чтобы они видели не только мою грудь, но и всю меня, чтобы они ощупывали меня и спереди и сзади, я хотела чувствовать их руки на себе, горячие руки не Жильбера, не того, кому я «вручена» и кому я изменяю еще до того, как стала его женой. Только вы, неверные жены, можете понять, что я тогда испытывала! Да нет, даже вы не можете. Отдаться друзьям своего жениха, который притворяется, что доверяет тебе так, как можно доверять только невесте: конечно, неслыханно, что такой надежный эскорт, такая молодая женщина могут уничтожить целый миф несколькими удачными движениями — да вы не имеете ни малейшего представления о том, какая восхитительная мечта вот-вот осуществится! Я посмотрела на свои ноги. Человек за рулем смотрел на них же. Как возбуждающе они выглядели! Извиваясь под ласками, я плавно подняла платье. Я хотела, чтобы они увидели мою бородку, все еще упакованную в кружевные трусики. Я подалась вперед, и тотчас же рука отпустила мою грудь и рванулась вниз, к моему гроту любви. Потом они открыли дверцу автомобиля, вынесли меня оттуда и в тени деревьев уложили на ложе, сотворенное ими из сброшенной тут же своей одежды. И принялись за меня. Они пропустили меня через весь свой секс-репертаур, и все это молча, не обменявшись ни словом друг с другом, не говоря уж обо мне. И так мы лежали там, замерзшие, покрытые грязью, потом и семенем, совершенно измученные, спина моя болела. Но как мы смеялись потом! Как смеялись! А я смотрела на себя с восхищением: вот она я в чем мать родила, с отпечатками веток и листьев на всем теле, ночное чудо, хорошенькая пай-девочка, раздвинувшая ноги на влажной пряной земле перед двумя мужиками, пьяная от счастья и собственной отваги.
Эммануэль не прерывала Ариану. Она слушала, лежа на животе, опираясь на локти, похожая на сфинкса, готового заниматься любовью.
— Ну, после этого Жильбер и я вполне созрели для брака. Я не стала ему ничего рассказывать и его друзья, разумеется тоже. Зачем? Быть его женой — как я хотела этого — оказалось праздником! Сначала мы вели себя как все молодожены: не могли оторвать глаз друг от друга, и дни и ночи наши сердца бились рядом. Но потом мы вспомнили об оставшейся части человечества и вскоре убедились, что среди них, друзей и посторонних, много тех, кто заслуживает нашей любви. И поиски их — это и есть история нашего брака. Мы хорошо помним слова Создателя нашего: «Человек не может быть один». Мы это хорошо понимаем. Вот и весь наш секрет, наша маленькая сладкая тайна. И всем этим я обязана своему мужу. Он научил меня.., дружбе.
Эммануэль поражалась спокойному — будто только что удовлетворено желание — лицу Арианы.
— И я уяснила себе, что друзья, которые не испытывают к нам никакого желания — не настоящие друзья. А тем, кто томится по нашему телу, мучается страстью, но не дает себе воли, предстоит еще долгий путь, прежде чем они станут достойными нашей дружбы.
— И как же нам поступать с ними тогда?
— Так же, как поступаю я, когда отдаюсь им. Чего я хочу для друзей? Причинять им страдания? Искать их лишь для того, чтобы лишить их моих ценностей? Ведь это они сделали эту землю приемлемой для меня: значит, они имеют право на все, что у меня есть. А у меня нет ничего лучшего, чем мое тело.
И Ариана так закончила свою исповедь:
— Жильбер был моим первым и самым лучшим другом. Лучшим даже после всех, кого я знала потом. И когда я вижу его нагим в моих объятиях, это решает проблему, вызванную двойственностью моего прежнего воспитания, ибо голого любовника не отличишь от голого друга. Скажи-ка мне, Эммануэль, повернешься ли ты ко мне спиной сегодня ночью, если я признаюсь тебе, что ты для меня одна и та же женщина, зову ли я тебя своей любовью или своим другом?
ВОЗРАСТ МУДРОСТИ
— А мы уже все решили, что вы пропали, — говорит Анна-Мария, выходя из машины и вытаскивая мольберт и ящик с красками.
— Может быть, — отвечает вялым голосом Эммануэль.
— Куда идти?
Эммануэль взмахивает рукой:
— Вот сюда, на террасу.
На этом месте, вспоминает она, передо мной открылись прелести Мари-Анж. Но Анна-Мария не ведает об этом.
Мимоходом Эммануэль берет шоколад и кока-колу, распоряжается, чтобы Эа приготовила свежий лимонный сок.
— С тех пор, как я стала к вам присматриваться, — сказала Анна-Мария, взяв Эммануэль за плечи и усаживая ее посреди раскиданных подушек, — я знаю, что вы не можете обойтись без различных эскапад.
Эммануэль упрямо покачала головой.
— Смотрите на меня, — гостья твердыми пальцами взяла Эммануэль за подбородок и подняла ее лицо. Потом она пристально посмотрела в глаза своей модели. Эммануэль услышала биение собственного сердца. Анна-Мария села, скрестив ноги, прямо на мозаичный пол террасы напротив дивана, на который она усадила Эммануэль. Появился мольберт с небольшим куском холста.
— Вы хотите, чтобы я уместилась на таком кусочке? — спросила модель.
Художница улыбнулась, когда Эммануэль закончила свой вопрос.
— Может быть, лучше, чтобы я разделась?
— Это мне не важно. Я стараюсь поймать ваши глаза. Эммануэль недовольно протянула:
— Но я не люблю позировать.
— А вы и не позируйте. Начните просто рассказывать мне о тех ужасных вещах, которые вы испытали у Арианы.
— Вас это интересует?
— А почему бы и нет? Это, может быть, поможет мне лучше понять вас.
— Чтобы «поймать глаза»?
— Да кто знает…
Во вздохе Эммануэль слышалось все, что угодно, но только не смирение. Она мучительно раздумывала, что ей сказать, чтобы вывести Анну-Марию из равновесия. Ага!
— Это самое худшее время моей жизни. Я так хорошо могу изобразить… — Анна-Мария смотрела на Эммануэль, как бы спрашивая, что же в происшедшем такого плохого. И Эммануэль объяснила, не дожидаясь прямого вопроса:
— Представьте себе, позавчера я выяснила, что после всего этого не забеременела. Целых четыре дня мне казалось, что мне надо готовиться стать матерью. Но, наверное, это была перемена климата или еще что-нибудь.
Она, казалось, забыла обо всем, погрузившись в какие-то сложные вычисления, загибала пальцы, что-то шептала про себя. Анна-Мария явно решила не следовать за нею по дороге, вымощенной дурными намерениями. Не говоря ни слова, она занялась работой: провела на холсте несколько линий черной и серой краской, образовавших какой-то странный пейзаж. Эммануэль, разочарованная тем, что предмет ее рассуждений не вызвал никакого интереса, потянулась к холсту.
— Можно взглянуть?
— Нет, там еще ничего нет! И, если можно, давайте не говорить о том, что я делаю, пока я все не закончу.
— А когда вы думаете закончить?
— Но ведь спешки никакой нет. Вы же сами сказали, что вы мечтали об этом, об этих четырех-пяти днях.
— Есть множество хороших вещей, которыми можно заняться в это время, должна я вам сказать.
О, Анна-Мария не сомневалась, что это за хорошие вещи, — конечно же, разнообразные формы любви! Но она решила не углубляться в детали.
— И Несмотря на все, — сказала она, — вы вернулись к мужу. Ариане, наверное, это не очень-то понравилось? Эммануэль раздраженно пожала плечами:
— Вы ничего не понимаете. Я очень хотела найти Жана, но как-то прозевала его.
— Так вам хотелось пригласить его на чашку чая с вашими новыми товарищами по играм?
— Я именно так и поступила.
— И как же он реагировал на это?
— С очень большим чувством юмора. Мы потом сидели все вместе, объедались пирожными и хохотали вовсю.
— И это все?
— А потом мы с Жаном улетели, как два влюбленных голубка.
— Бедная Ариана!
— Почему? Я увижу ее еще не раз.
— А граф де Сайн?
— Он будет иметь меня в любое время, когда захочет. На этот раз молчание Анны-Марии было почти угрожающим. Потом она спросила:
— И Жан вам так ничего и не сказал по поводу ваших приключений?
— Он был рад, что мне было хорошо. Вот именно это он и сказал.
— А вы? Как вы могли развлекаться, зная, что он одинок?
— Он не был одинок, я думала о нем постоянно. С ним были мои мысли о нем. Лицо Эммануэль вспыхнуло:
— И потом, не надо преувеличивать. Не на такое уж долгое время я «предала» его. Он провел без меня всего две ночи.
— А что бы вы сказали, если бы он их провел с какой-нибудь вашей приятельницей?
Эммануэль посмотрела на нее широко раскрытыми глазами — что за дурацкий вопрос!
— Но это было бы прекрасно! Ничего лучшего и представить нельзя! Если бы я только лучше знала Мерви…
— Мерви?!
— А что такого? Разве она не прелестна?
— Прелестна?.. Не знаю. Но Жан и.., она!
— Почему вы так удивляетесь? Разве они не могли бы поладить?
— Эммануэль, милая, вы в самом деле немножечко ненормальны или, возможно, более невинны, чем я могу себе представить. Вы сказали, что вам понравилось бы, если бы этой девице представился случай увести Жана?
— Увести его? Что это такое? Разве женщина не может спать с моим мужем, никуда его не уводя?
Видя изумление собеседницы, Эммануэль громко расхохоталась:
— О, Анна-Мария, послушайте: я занимаюсь любовью с мужчинами, которые делают это лучше, чем мой муж. И несмотря на это, у меня и в мыслях нет уйти от него и остаться с ними. Наоборот, после них я его люблю еще больше! Как вы это объясните?
— Я не собираюсь в этом разбираться…
— Но это же так просто! Это показывает только две вещи: первое — я люблю Жана, второе — чем больше я занимаюсь любовью, тем больше я узнаю, как надо любить его.
Анна-Мария сделала гримаску. Эммануэль продолжала:
— Если любовь чувствует, что не в силах перенести того, что другие умеют заниматься любовью лучше — так зачем же тогда любви жить? Ей же нечем тогда и похвалиться. Не так ли?
— Так это один из резонов, по которым вы предпочитаете женщину, все-таки остающуюся с мужем, — объяснила Анна-Мария, стараясь придать голосу спокойную убедительность.
— Кто «предпочитает» это, — в тон ей ответила Эммануэль, — так это только перепуганные люди. Это все тот же добрый старый страх, на котором построена вся наша добродетель.
— Но если Жан мучается от вашего распутства и только старается не высказывать этого?
— Жан не боится этого и не мучается, вот потому-то я его и люблю.
— Может быть он вас сам подталкивает к другим мужчинам? Эммануэль вздохнула — если бы!
— Нет, он этого не делает. Он только дает мне разрешение. И добавила с типичной для нее откровенностью:
— По правде говоря, было бы куда лучше, если бы Жан в этом смысле поступал, как Жильбер. Вот это сделало бы меня одной из самых счастливых женщин в мире!
— Жильбер? А что же он делает?
— Он одалживает Ариану своим друзьям. Вот как ей повезло!
— Какой ужас!
— Опять вы за свое! Совсем потеряли голову от страха.
— Но, Эммануэль, неужели вы окончательно перепутали понятия о том, что хорошо и что плохо? Как вы можете одобрять мужа, торгующего телом своей жены, словно это какой-то предмет потребления?!
— Торгует — это не то слово, он ведь ничего не просит взамен. А вот потребление — это вы хорошо сказали. И я люблю, когда меня потребляют.
Она была явно довольна меткостью своего последнего выстрела.
— Конечно, такой дележ, такой «лэнд-лиз» только усиливает чувство собственности. Муж-ревнивец, который не выпускает жену из своих лапскупец, зарывший талант в землю.
— А в таком случае, почему вы не предложите Жану стать вашим сводником?
Эммануэль подняла бровь: похоже, что ей подарили неплохую идею! Некоторое время обе молчали. Анна-Мария снова погрузилась в работу. Но вот она оставила кисть, оперлась локтем о диван. Эммануэль рада была услышать, что художница вернулась к предмету беседы:
— Значит, Ариана отдается только тем мужчинам, которых ей предлагает муж?
— О нет!
— Тогда она, согласно вашей теории, совершает не правомочный акт. Она лишает Жильбера его права предоставлять жену мужчинам по его выбору. Она просто нарушает сто супружеские права. Она ведет себя не как жена, а как свободная женщина.
Воодушевленная своими успехами в логике, Анна-Мария отважилась продвинуться дальше:
— А вы поступаете еще хуже: вы отдаетесь тем, о ком Жан вообще ничего не знает.
— Есть много способов быть хорошей женой, — задумчиво произнесла Эммануэль. — Главное, конечно, в том, чтобы запрячь всю эротическую энергию в супружескую коляску. А после этого все, что мы хотим, — это установить счастливые любовные отношения.
— Я очень сомневаюсь в ваших методах.
— И зря. Я уже сказала вам, что чем больше я занималась любовью, тем больше я училась любить.
— Выходит, дело просто в технике?
— Может быть, — отвечает вялым голосом Эммануэль.
— Куда идти?
Эммануэль взмахивает рукой:
— Вот сюда, на террасу.
На этом месте, вспоминает она, передо мной открылись прелести Мари-Анж. Но Анна-Мария не ведает об этом.
Мимоходом Эммануэль берет шоколад и кока-колу, распоряжается, чтобы Эа приготовила свежий лимонный сок.
— С тех пор, как я стала к вам присматриваться, — сказала Анна-Мария, взяв Эммануэль за плечи и усаживая ее посреди раскиданных подушек, — я знаю, что вы не можете обойтись без различных эскапад.
Эммануэль упрямо покачала головой.
— Смотрите на меня, — гостья твердыми пальцами взяла Эммануэль за подбородок и подняла ее лицо. Потом она пристально посмотрела в глаза своей модели. Эммануэль услышала биение собственного сердца. Анна-Мария села, скрестив ноги, прямо на мозаичный пол террасы напротив дивана, на который она усадила Эммануэль. Появился мольберт с небольшим куском холста.
— Вы хотите, чтобы я уместилась на таком кусочке? — спросила модель.
Художница улыбнулась, когда Эммануэль закончила свой вопрос.
— Может быть, лучше, чтобы я разделась?
— Это мне не важно. Я стараюсь поймать ваши глаза. Эммануэль недовольно протянула:
— Но я не люблю позировать.
— А вы и не позируйте. Начните просто рассказывать мне о тех ужасных вещах, которые вы испытали у Арианы.
— Вас это интересует?
— А почему бы и нет? Это, может быть, поможет мне лучше понять вас.
— Чтобы «поймать глаза»?
— Да кто знает…
Во вздохе Эммануэль слышалось все, что угодно, но только не смирение. Она мучительно раздумывала, что ей сказать, чтобы вывести Анну-Марию из равновесия. Ага!
— Это самое худшее время моей жизни. Я так хорошо могу изобразить… — Анна-Мария смотрела на Эммануэль, как бы спрашивая, что же в происшедшем такого плохого. И Эммануэль объяснила, не дожидаясь прямого вопроса:
— Представьте себе, позавчера я выяснила, что после всего этого не забеременела. Целых четыре дня мне казалось, что мне надо готовиться стать матерью. Но, наверное, это была перемена климата или еще что-нибудь.
Она, казалось, забыла обо всем, погрузившись в какие-то сложные вычисления, загибала пальцы, что-то шептала про себя. Анна-Мария явно решила не следовать за нею по дороге, вымощенной дурными намерениями. Не говоря ни слова, она занялась работой: провела на холсте несколько линий черной и серой краской, образовавших какой-то странный пейзаж. Эммануэль, разочарованная тем, что предмет ее рассуждений не вызвал никакого интереса, потянулась к холсту.
— Можно взглянуть?
— Нет, там еще ничего нет! И, если можно, давайте не говорить о том, что я делаю, пока я все не закончу.
— А когда вы думаете закончить?
— Но ведь спешки никакой нет. Вы же сами сказали, что вы мечтали об этом, об этих четырех-пяти днях.
— Есть множество хороших вещей, которыми можно заняться в это время, должна я вам сказать.
О, Анна-Мария не сомневалась, что это за хорошие вещи, — конечно же, разнообразные формы любви! Но она решила не углубляться в детали.
— И Несмотря на все, — сказала она, — вы вернулись к мужу. Ариане, наверное, это не очень-то понравилось? Эммануэль раздраженно пожала плечами:
— Вы ничего не понимаете. Я очень хотела найти Жана, но как-то прозевала его.
— Так вам хотелось пригласить его на чашку чая с вашими новыми товарищами по играм?
— Я именно так и поступила.
— И как же он реагировал на это?
— С очень большим чувством юмора. Мы потом сидели все вместе, объедались пирожными и хохотали вовсю.
— И это все?
— А потом мы с Жаном улетели, как два влюбленных голубка.
— Бедная Ариана!
— Почему? Я увижу ее еще не раз.
— А граф де Сайн?
— Он будет иметь меня в любое время, когда захочет. На этот раз молчание Анны-Марии было почти угрожающим. Потом она спросила:
— И Жан вам так ничего и не сказал по поводу ваших приключений?
— Он был рад, что мне было хорошо. Вот именно это он и сказал.
— А вы? Как вы могли развлекаться, зная, что он одинок?
— Он не был одинок, я думала о нем постоянно. С ним были мои мысли о нем. Лицо Эммануэль вспыхнуло:
— И потом, не надо преувеличивать. Не на такое уж долгое время я «предала» его. Он провел без меня всего две ночи.
— А что бы вы сказали, если бы он их провел с какой-нибудь вашей приятельницей?
Эммануэль посмотрела на нее широко раскрытыми глазами — что за дурацкий вопрос!
— Но это было бы прекрасно! Ничего лучшего и представить нельзя! Если бы я только лучше знала Мерви…
— Мерви?!
— А что такого? Разве она не прелестна?
— Прелестна?.. Не знаю. Но Жан и.., она!
— Почему вы так удивляетесь? Разве они не могли бы поладить?
— Эммануэль, милая, вы в самом деле немножечко ненормальны или, возможно, более невинны, чем я могу себе представить. Вы сказали, что вам понравилось бы, если бы этой девице представился случай увести Жана?
— Увести его? Что это такое? Разве женщина не может спать с моим мужем, никуда его не уводя?
Видя изумление собеседницы, Эммануэль громко расхохоталась:
— О, Анна-Мария, послушайте: я занимаюсь любовью с мужчинами, которые делают это лучше, чем мой муж. И несмотря на это, у меня и в мыслях нет уйти от него и остаться с ними. Наоборот, после них я его люблю еще больше! Как вы это объясните?
— Я не собираюсь в этом разбираться…
— Но это же так просто! Это показывает только две вещи: первое — я люблю Жана, второе — чем больше я занимаюсь любовью, тем больше я узнаю, как надо любить его.
Анна-Мария сделала гримаску. Эммануэль продолжала:
— Если любовь чувствует, что не в силах перенести того, что другие умеют заниматься любовью лучше — так зачем же тогда любви жить? Ей же нечем тогда и похвалиться. Не так ли?
— Так это один из резонов, по которым вы предпочитаете женщину, все-таки остающуюся с мужем, — объяснила Анна-Мария, стараясь придать голосу спокойную убедительность.
— Кто «предпочитает» это, — в тон ей ответила Эммануэль, — так это только перепуганные люди. Это все тот же добрый старый страх, на котором построена вся наша добродетель.
— Но если Жан мучается от вашего распутства и только старается не высказывать этого?
— Жан не боится этого и не мучается, вот потому-то я его и люблю.
— Может быть он вас сам подталкивает к другим мужчинам? Эммануэль вздохнула — если бы!
— Нет, он этого не делает. Он только дает мне разрешение. И добавила с типичной для нее откровенностью:
— По правде говоря, было бы куда лучше, если бы Жан в этом смысле поступал, как Жильбер. Вот это сделало бы меня одной из самых счастливых женщин в мире!
— Жильбер? А что же он делает?
— Он одалживает Ариану своим друзьям. Вот как ей повезло!
— Какой ужас!
— Опять вы за свое! Совсем потеряли голову от страха.
— Но, Эммануэль, неужели вы окончательно перепутали понятия о том, что хорошо и что плохо? Как вы можете одобрять мужа, торгующего телом своей жены, словно это какой-то предмет потребления?!
— Торгует — это не то слово, он ведь ничего не просит взамен. А вот потребление — это вы хорошо сказали. И я люблю, когда меня потребляют.
Она была явно довольна меткостью своего последнего выстрела.
— Конечно, такой дележ, такой «лэнд-лиз» только усиливает чувство собственности. Муж-ревнивец, который не выпускает жену из своих лапскупец, зарывший талант в землю.
— А в таком случае, почему вы не предложите Жану стать вашим сводником?
Эммануэль подняла бровь: похоже, что ей подарили неплохую идею! Некоторое время обе молчали. Анна-Мария снова погрузилась в работу. Но вот она оставила кисть, оперлась локтем о диван. Эммануэль рада была услышать, что художница вернулась к предмету беседы:
— Значит, Ариана отдается только тем мужчинам, которых ей предлагает муж?
— О нет!
— Тогда она, согласно вашей теории, совершает не правомочный акт. Она лишает Жильбера его права предоставлять жену мужчинам по его выбору. Она просто нарушает сто супружеские права. Она ведет себя не как жена, а как свободная женщина.
Воодушевленная своими успехами в логике, Анна-Мария отважилась продвинуться дальше:
— А вы поступаете еще хуже: вы отдаетесь тем, о ком Жан вообще ничего не знает.
— Есть много способов быть хорошей женой, — задумчиво произнесла Эммануэль. — Главное, конечно, в том, чтобы запрячь всю эротическую энергию в супружескую коляску. А после этого все, что мы хотим, — это установить счастливые любовные отношения.
— Я очень сомневаюсь в ваших методах.
— И зря. Я уже сказала вам, что чем больше я занималась любовью, тем больше я училась любить.
— Выходит, дело просто в технике?