Арсан Эммануэль. Эммануэль

   — Да.
   Ариана улыбнулась совершенно по-дружески.
   — Я тебе кое-что приготовила на сегодняшний вечер, если захочешь. Любопытство оказалось сильнее Эммануэль.
   — Что же именно?
   — Не скажу.
   Эммануэль нахмурилась, и Ариана не выдержала:
   — Два парижанина. Они здесь только на один день. Но я уступаю обоих тебе одной.
   — А как же ты?
   — А я возьму то, что от них останется! Эммануэль прыснула, а Ариана придвинулась к ней поближе.
   — Ты под платьем голая?
   — Да.
   — Покажи!
   Эммануэль на этот раз не могла ответить отказом. Она приподняла край платья.
   — Хорошо! — почти простонала Ариана, уставившись на смуглый живот, показавшийся из-под платья.
   Эммануэль ощущала этот взгляд кожей так, будто к ней прикоснулись пальцы или язык. Она напряглась, как напрягалась всегда в таких случаях.
   — Открой еще больше, — приказала Ариана. Эммануэль повиновалась, но узкое платье мешало выполнить это распоряжение.
   — Сними его, — сказала Ариана.
   Эммануэль кивнула головой. Ей и самой не терпелось оказаться обнаженной: соски ее отвердели, внизу живота стало горячо и мокро. Она сбросила бретельки с плеч, расстегнула под мышками застежки.
   — Ах, — воскликнула Ариана. — Кто-то идет! И очарование кончилось. Эммануэль вернулась на землю. Она застегнула платье, встряхнула головой. Ариана подхватила ее под руку и повела за собой. Слуга прошел мимо них с подносом, уставленным бутылками. Они остановили его, попросили наполнить бокалы шампанским. Пили долго, молча, ничего не видя перед собой, совсем не замечая людей, кружившихся вокруг. Становилось жарко.
   — Кажется, будет гроза.
   — Конечно, такая жарища!
   «Нет, это платье чересчур тяжелое», — подумала Эммануэль. Кто-то окликнул Ариану, но Эммануэль задержала ее:
   — Послушай, не знаешь ли ты рыжую американку, темно-рыжую, почти медного цвета. Она сестра морского атташе, она…
   — Би? — прервала ее Ариана.
   Сердце Эммануэль упало. Она почему-то надеялась, что никто не знает здесь чужестранку и, хотя она искала ее все время, ей было как-то страшно найти ее.
   — Да, — кивнула она. — Она здесь сегодня?
   — Должна была быть, но я что-то ее не вижу.
   — Почему же она не пришла, раз ее пригласили?
   — Не знаю.
   Ариане явно хотелось переменить тему, но Эммануэль не отставала:
   — Как ты думаешь, что она за человек?
   — А откуда ты ее узнала?
   — Встретила на чае у Мари-Анж.
   — Ах, вот как! Ну, конечно, она же одна из ее подруг.
   — А чем же она занимается в Бангкоке?
   — Тем же, чем и ты: она вызывает желания.
   — А ты часто ее видишь?
   — Довольно часто.
   — Ее содержит брат?
   — Не думаю. У нее много денег. Ей никто не нужен.
   Как погребальный колокол, прозвучали эти слова. Никто не нужен? Да, конечно, это так и есть. НИКТО ЕЙ НЕ НУЖЕН.
   Что же еще спросить? Адрес Би? Но тогда она себя выдаст. Нет, этот вопрос был решительно невозможен.
   — Ну, так что же дальше? — спросила Ариана. Эммануэль притворилась непонимающей. Ариана не унималась:
   — Так я тебя увижу сегодня вечером?
   — Нет, это невозможно. Мой муж…
   — Мне он тебя вполне доверит. Однако что-то кончилось, очарование бесповоротно отлетело, и Ариана поняла это.
   — Ладно, — буркнула она. — Я сама их использую сегодня вечером, — Но внешняя беззаботность все же не могла скрыть ее досады. Вдруг она объявила:
   — Твой Марио! Я вижу, он кого-то ищет. Наверное, тебя. Не заставляй его долго томиться.
   Она подтолкнула Эммануэль локтем. Итальянец уже приближался к ним. Ариана удалилась на поиски коктейля.
   — Мари-Анж много говорила мне о вас, — начал разговор Марио.
   — Что же она могла обо мне рассказать?
   — Достаточно, чтобы мне захотелось узнать вас поближе. Не согласились бы вы поужинать у меня завтра вечером? Мы бы могли как следует поболтать без всяких помех. В этой толпе никакого интересного разговора не получается.
   — Благодарю вас, — ответила Эммануэль. — Но у нас сейчас гостит друг дома, и мне будет трудно…
   — Ну, что вы! Оставьте его на один вечер под присмотром вашего супруга. Вам разрешается выходить из дому одной?
   — Ну, разумеется, — сказала Эммануэль, спросив себя, что же подумает об этом приглашении Жан, и не удержалась от некоторого лукавства:
   — Может быть, будет лучше, если я приду вместе с мужем?
   — Нет, — без малейшего стеснения отрезал Марио. — Я приглашаю только вас.
   Вот что значит быть откровенным! И все же Эммануэль была удивлена: это приглашение так плохо вязалось с теми сведениями о Марио, которые доставила ей Ариана. Ей захотелось прояснить дело:
   — Может быть, не совсем прилично для замужней женщины, — начала она, стараясь, чтобы в ее словах была хотя бы тень шутки, — ужинать наедине с мужчиной. Как вы считаете?
   — При-ли-чно? — Марио произнес это слово по слогам, словно впервые услышал его и не научился еще выговаривать. — Что значит прилично? Быть приличной — это одно из правил вашего поведения?
   — Нет, нет, — почти испуганно отозвалась Эммануэль, однако от своей попытки не отказалась:
   — Но женщина должна быть предупреждена заранее о том риске, на который она может пойти.
   — Все зависит от того, что вы считаете риском. Каково ваше представление об опасности?
   Итак, Эммануэль сама оказалась в положении вопрошаемого. На все, что она скажет о священных узах брака, о светских правилах, о добрых нравах — ответы Марио можно было угадать. В то же время она не имела еще достаточной смелости (или привычки), чтобы ясно и коротко изложить то, что ее интересует. Она ограничилась коротким ответом:
   — Я не из трусливых.
   — Больше мне ничего и не надо, — услышала она. — Итак, вы будете у меня завтра вечером?
   — Но я не знаю, где вы живете.
   — Дайте мне ваш адрес, я пришлю за вами такси, — он очаровательно улыбнулся, — У меня нет машины.
   — Я могу приехать на своей.
   — Нет, вы заблудитесь. Такси будет у вас в восемь вечера. Договорились?
   — Договорились, — и она записала в его блокнот свой адрес. Марио смотрел на нее испытующим взглядом.
   — Вы удивительно красивы, — наконец сказал он очень просто и спокойно.
   — Стоит ли об этом говорить, — вежливо ответила Эммануэль.

ЗАКОН

   Марио усадил гостью на низкий, красной кожи диван, по бокам которого горели две японские лампы. Одетый лишь в одни короткие голубые шорты слуга принес поднос с напитками, опустился на колени, поставил перед Эммануэль длинный низкий столик.
   Сложенный из толстых бревен дом Марио буквально висел над поблескивающей чернотой водой канала. Одноэтажный, очень скромный снаружи, он был уютен и даже пышен внутри. Тонкий вкус его обитателя ощущался и в мебели, и в драпировках. Широкое, во всю стену, окно выходило прямо на канал. Со своего места Эммануэль могла видеть барки, на которых шла оживленная торговля рыбой, кокосовыми орехами, бамбуковыми палочками. Освещенные бумажными фонарями барки медленно проплывали мимо, и сидящие в них люди иногда заглядывали в окно. Из соседнего монастыря донесся звук гонга — монахов звали ко сну или к вечерней молитве. Совсем рядом слышался женский голос, напевавший колыбельную.
   — Должен прийти один мой хороший приятель, — сказал Марио.
   Его голос так хорошо сочетался с фигурками Будды и другими изваяниями, мерцавшими в слабом свете светильников. То ли от этого голоса, то ли от коктейлей, предложенных молчаливым слугой, Эммануэль чувствовала легкую истому. И неясная тревога пробудилась в ней, тревога, которую, однако, она постеснялась бы высказать.
   — Я его знаю? — спросила она.
   И, едва произнеся эти слова, поняла ситуацию — Марио и не собирался оставаться в нею наедине! Он запретил ей взять с собой мужа, а сам позвал другого мужчину, дуэнью мужского пола.
   — Нет, не знаете, — ответил Марио. — Я сам познакомился с ним только вчера в посольстве. Он англичанин. Очаровательное существо. И удивительная кожа! Только здешнее солнце может придавать коже такой цвет.
   Цвет.., как бы вам сказать… Он вам понравится!
   Обида и ревность терзали Эммануэль. Марио говорил с ней об этом человеке, как говорят, склонившись над витриной, о каком-нибудь лакомстве, казалось, он вот-вот причмокнет губами. Как она могла усомниться в его вкусах! Ариана была права, он неисправим. Но в то же время что-то неуловимое подсказывало Эммануэль, что прелести ожидаемого гостя предназначаются не только для того, кто их описывает, но и для нее самой.
   Она устроилась поудобнее на диване. Так. Если Марио хочет ее — она не будет возражать. Она ждет этого — для чего же она пришла сюда; она решилась на этот шаг не только ради Мари-Анж, но и ради себя.
   Она предвкушала, как будет расстегнуто платье, как она покажет свои ноги, почувствует, как к ее груди прижмется дотоле незнакомая грудь, ощутит первые прикосновения. Она будет задыхаться под тяжестью упавшего на нее тела, ею овладеют грубо, как это делают насильники. А может быть, наоборот: ласково, медлительно, пядь за пядью погружаясь в нее и вдруг останавливаясь, даже отодвигаясь, оставляя ее в ожидании, раскрытой навстречу, покорной, просящей, растерянной — о, сладчайшая отрешенность! А потом он снова возвращается, могучий, жаркий, так невероятно ласкающий все складки ее лона, выпивающий ее до последней капли и оставляющий ее орошенной, засеянной, нашедшей себя…
   Эммануэль кусает губы, она уже готова, пусть он начинает, ведь он должен любить это медленное овладевание плотью, она жаждет его. Не надо слишком сложных игр, ей известны итальянские вкусы, и она им не очень-то доверяет.
   Она уже приготовила в уме такое обращение к Марио: «Вы вправе воспользоваться представившимся вам случаем, но удовлетворитесь мною такой, какая я есть. Займитесь со мною любовью, потом отвезите меня домой, в объятия мужа. А уж после этого забавляйтесь, сколько душе угодно со своим англичанином». Но тут же она очень ярко представила, как она будет смущена, когда Марио посмотрит на нее презрительным взглядом и, скрестив руки на груди, произнесет: «Дорогая моя, вы ошибаетесь. Вы мне очень нравитесь, очень. Однако…».
   И, действительно, она услышала голос Марио. Он говорил:
   — Я очень хочу, чтобы вы показали ваши ноги. Как можно больше, так высоко, насколько это возможно. Квентин сядет вот сюда, на этот пуф. Смогли бы вы расположиться так, чтобы ваши колени были развернуты к нему и он смог бы заглянуть вам под платье?
   У Эммануэль помутилось в глазах, а Марио между тем положил руку на ее плечо, кончики его длинных пальцев коснулись начала ее грудей. Одной рукой осторожно развернув Эммануэль, другой он взял за подол платья и поднял его наискось, обнажив левую ногу женщины до половины ляжки, а правую почти до конца.
   — Нет, не надо их держать сомкнутыми. Прекрасно, вот так. И, ради Бога, не двигайтесь. А вот и он!
   Руку Марио смыло с бедра Эммануэль стремительной волной. Он принимал нового гостя, бросая в то же время внимательные взгляды на Эммануэль и улыбаясь ей, как улыбается экзаменатор робеющему ученику. Но самым робким оказался англичанин. Он не взглянул на ноги Эммануэль, она отметила это и с досадой и с каким-то удовлетворением от того, что маневры Марио оказались безуспешными. Квентин предстал перед ней теперь скорее союзником, чем неприятелем. Ей захотелось быть с ним полюбезней, показать ему, что он ей понравился. Он и в самом деле был, надо признаться, неплох. Если бы только не его извращенные вкусы!
   Увы, новый гость не знал ни слова по-французски. «Такое у меня счастье, — усмехнулась про себя Эммануэль. — Я просто обречена быть предназначенной лишь тем путешественникам, которые не знают языков». Двусмысленность положения, воспоминания о путешественниках вызвали в ней довольно вольные фантазии: она попыталась представить себе, как язык Квентина находит ее язык, потом спускается к животу… Она пустила его еще дальше, вот он входит в нее… Эммануэль попыталась произнести несколько английских фраз из тех слов, что она выучила за три недели в Бангкоке, и хотя далеко это беседу не продвинуло, англичанин был явно восхищен.
   Роль переводчика, очевидно, не улыбалась Марио. Он занялся столом, давая приказания слуге на сиамском языке. Наконец, он опустился на ковер перед диваном Эммануэль. Повернувшись к ней вполоборота, он принялся оживленно беседовать по-английски со своим гостем. Время от времени красноречивый взгляд Квентина приглашал Эммануэль принять участие в разговоре. В конце концов она решила, что церемония слишком затягивается.
   — Я ничего не понимаю, — попыталась она вернуть внимание к себе. Марио встал с ковра и улыбнулся:
   — Ничего страшного.
   И, прежде чем она смогла прореагировать на его жест, он оказался рядом с ней, обнял ее за талию, опрокинул назад и крикнул своему гостю с таким воодушевлением и энтузиазмом, что Эммануэль была поражена:
   — Non e bella, саго?
   Он не отпускал ее, и она, оставаясь в той же позе, должна была открыть взору молодого англичанина свои поднятые вверх ноги. Затем Марио, пощекотав пальцами ее шею, расстегнул платье. Показались голые плечи, грудь. Марио вытянул губы, наслаждаясь этим зрелищем.
   — Она прекрасна, не правда ли? — на этот раз Эммануэль поняла, вопрос.
   Англичанин кивнул. Марио обнажил грудь женщины еще больше.
   — Нравятся тебе ее ноги? — спросил он. Вопрос снова был задан по-французски, и гость только кивнул в ответ. Марио продолжал:
   — Они очень красивы. И, самое главное, от пальцев до бедер они созданы только для наслаждения. Ладонью он провел по коленям Эммануэль.
   — Это же ясно, что их главная функция вовсе не ходьба. Он наклонился совсем близко к Эммануэль.
   — Мне хотелось бы, чтобы вы подарили ваши ноги Квентину. Идет?
   Не совсем понимая, чего он от нее хочет, она решила не отказывать ни в чем. Она оставалась глухой к манипуляциям Марио. Его рука снова подтянула край платья, на этот раз гораздо выше. Платье было узким, и Марио свободной рукой приподнял стан Эммануэль, чтобы обнаружились не только ноги, но и низ живота. В этот вечер, впервые за всю свою жизнь в Бангкоке, она, несмотря на жару, надела чулки. Взгляду открылся ромб, образованный поясом для чулок и прозрачными черными трусиками, под которыми благоразумно улеглись шелковистые кудряшки.
   — Давай, — сказал Марио, — Иди сюда!
   Она видела, как приблизился к ней англичанин. Потом ощутила мужскую руку на своих лодыжках, одну, потом другую. Затем снова одна. А вторая пошла выше, по икрам, задержалась на коленях, потом снова двинулась вверх и, как бы обрисовав контур бедер, замерла, не решаясь проникнуть в последнее убежище стыдливости, вход в которое открылся потрясенному взору.
   Тогда другая рука пришла к ней на помощь, и вот они замыкают в кольцо бедра Эммануэль, гладят их с внешней стороны, потом с внутренней, касаются полушарий ягодиц. И, осмелев, становясь все настойчивее, раздвигают ноги Эммануэль, и она кусает губы, чтобы сдержать стон. Марио любуется сценой, но Эммануэль не видит его, пока не открывает глаза. Встретившись со взглядом Марио, она старается прочесть в нем одобрение и указание. Но он улыбается загадочной улыбкой, значения которой ей не удается распознать. И тогда, словно принимая вызов, она стягивает с себя эластичные трусики. Руки англичанина сразу же кидаются к ней на помощь, они протаскивают трусики по всей длине ее ног и бросают на пол.
   И сейчас же слышится твердый и решительный голос Марио. Он говорит по-английски, а затем повторяет все для Эммануэль по-французски.
   — Вы не должны отдавать все одному человеку. Квентин получил ваши ноги — на сегодня этого для него достаточно. Сохраните для других, для другого случая остальное ваше тело. Каждая часть вашего тела — для другого мужчины. Насладитесь сначала тем, что будете отдавать себя по частям.
   Эммануэль готова крикнуть: «А вы? Какая моя часть предназначена вам? Что во мне соблазняет вас больше всего?».
   «Неужели, — спрашивает она себя, — ему хватило тех жалких прикосновений к груди?». Какое-то мгновение она даже ненавидит его. Но вот он выпрямляется, веселый, оживленный, хлопает в ладоши и радостно кричит:
   — Мы же собирались ужинать! Кара! Пошли! Я хочу, чтобы вы отведали кушаний, от которых можно сойти с ума!
   Он подхватывает ее на руки, в свете бумажных ламп ее ноги кажутся еще более стройными и вызывающими. И когда он ставит ее на пол, юбка окончательно сваливается с нее. Нагнувшись, Эммануэль замечает на полу маленький лоскуток черной прозрачной материи, ее трусики, и в замешательстве останавливается. Марио подхватывает их необычайно элегантным движением и подносит к губам.
   — Погибнуть для реальности ничто, — читает он нараспев. — Но стоит гибнуть для воспоминаний. И грезами в разлуке рвется сердце.
   Затем он прячет сувенир под жилет и, галантно предложив Эммануэль руку, ведет ее к низкому столику, вокруг которого поставлены три стула с высокими спинками, что-то очень средневековое и очень изящное.
   Эммануэль не решается взглянуть на Квентина. Но мало-помалу ее начинает забавлять необычайность эксперимента, и досада на Марио улетучивается. Он, наверное, был прав, помешав ей отдаться этому милому мальчику, который в сущности, ей безразличен. Неужели ей все равно с кем спать? Неужели она будет отдаваться каждому, кто положит руку на ее колени? Достаточно того, что она позволила себе в самолете, она вечно отказывавшая мальчуганам, которые предлагали ей не только руку…
   Но с Марио, очевидно, все будет не так. Она уже убедила себя в том, что ничего особенного нет, если замужняя женщина делит себя между мужем и любовником. И теперь, когда Мари-Анж вбила ей в голову, ей хотелось бы завести любовника. Но одного! И пусть им будет Марио!
   Однако ей не хочется, чтобы партия итальянца развивалась так благополучно. И для того, чтобы показать, что из нее нелегко сделать послушную последовательницу его философии, она сказала:
   — Мне не совсем понятно, как ваша «любовь по частям» уживается с той эстетикой, какую вы вчера проповедовали? Если важно расточать себя, разрушать, не щадить, почему же сегодня вы призывали меня быть осторожной, отдавать себя по чайной ложечке?
   — Ого! Вы решили начать действовать? И где же вы предполагаете окончить?
   — Окончить?
   — Мы говорили об овальном портрете. Когда женщина, позировавшая для него, отдала свою последнюю краску и испустила последнее дыхание, какое же искусство могло остаться еще? Finita la commedia! Когда последний крик наслаждения сорвется с ваших губ, произведение исчезнет. Исчезнет, как сон, и никогда не возродится. Самый важный долг в этом бренном мире, единственный долг — заставить все длиться. Разрушаясь при этом? Пусть! Но никогда не оканчиваясь.
   — Стало быть, вы предрекаете мне близкий конец? Но как вы не сговорились со своей ученицей! Мари-Анж призывает меня растрачиваться, вы — экономить себя. И все это во имя одного и того же — краткости жизни.
   — Дорогая моя, я вижу, что вы поняли меня совершенно превратно. Это оттого, что я неясно излагаю мысли. Мари-Анж делает это гораздо лучше, она умеет сформулировать то, что мы оба думаем, — и я, и она. У молоденьких девушек есть дар объяснения. С годами он, видно, теряется.
   — Но ваши уроки абсолютно противоречивы. Вот, к примеру, ваше учение о воздержанности…
   — Да это самый нелепый упрек, какого я заслуживаю, — засмеялся Марио.
   — Но вы, возмущаясь воздержанием, в то же время приговариваете нас к нему.
   — Не понимаю… Вот этот пирог поможет вам понять, что от него, во всяком случае, воздерживаться не стоит.
   Ну как тут было не рассмеяться! У Марио была очаровательная манера уходить от трудный вопросов.
   Некоторое время они говорили только на гастрономические темы. Квентин принимал самое скромное участие в разговоре, хотя Марио, как вольтижер, перескакивал с одного языка на другой. Эммануэль пела совершенно искренние гимны столу и буфету. Она признавалась, что до сих пор не придавала серьезного значения этой стороне жизни, но сегодня познала еще одну радость земного существования.
   — Если вы не считали гастрономию самой большой радостью жизни, то что же тогда занимало ее место? — осведомился Марио.
   Эммануэль поняла, что беседа направляется к другим высотам. Она призадумалась. Как ей ответить, чтобы остаться в тоне этого дома и в то же время не кинуться слишком откровенно навстречу намерениям хозяина? «В конце концов, я пришла сюда распутничать, а не заниматься философией», — сказала она себе и произнесла вслух тоном как нельзя более естественным:
   — Главное — много наслаждаться!
   Марио высказал скорее не одобрение, а нетерпение.
   — Конечно, конечно, — сказал он, — Но разве все равно, как наслаждаться?
   Эммануэль не думала над смыслом ответа, ей просто хотелось спровоцировать Марио.
   — Наслаждаться — и все тут!
   — Бедный бог, — вздохнул Марио.
   — Вы переходите к разговору о религии? — удивилась Эммануэль.
   — Я взываю к богу эстетики, — отозвался Марио. — Вы должны лучше узнать законы этого бога. Я говорю об Эросе.
   — Вы полагаете, я не умею ему служить? — парировала Эммануэль. — Это бог любви.
   — Нет, это бог эротизма.
   — Ах, вот вы о чем…
   — А разве есть другой бог? Но вы, кажется, не очень-то о нем знаете.
   — Ошибаетесь, очень хорошо знаю.
   — Правда? И что же вы знаете об эротизме?
   — Эротизм — это… Как бы точней… Культ чувственных наслаждений, свободный от всякой морали.
   — Ничего подобного, — Марио просто возликовал. — Все обстоит как раз наоборот.
   — Ах, это культ невинности?
   — Прежде всего не культ. Это торжество разума над мифами. Это не движения чувств, а упражнение ума. Не эксцессы наслаждения, а наслаждение эксцессами. Это не распущенность, а строгие правила. Это — мораль!
   Эммануэль беззвучно зааплодировала:
   — Браво! Это очень мило.
   — Я говорю серьезно, — остановил ее Марио. — Эротизм — не учебник развлечений для общества. Это — концепция человеческой судьбы, мера, канон, кодекс, церемониал, искусство, школа. Это еще и наука, вернее, плод последней из наук. Его законы основаны на разуме, а не на вере. На доверии, а не на страхе. И скорее на вкусе жизни, чем на мистике смерти.
   Он снова остановил жестом готовящуюся что-то ответить ему Эммануэль.
   — Эротизм — продукт не декаданса, а расцвета. Он — инструмент нравственности и социального оздоровления, потому что он снимает покровы с сексуальной жизни. Я готов утверждать, что он — непременное условие нравственного развития, ибо помогает воспитанию характера, помогает освободиться из-под власти иллюзий и ведет к ясности и трезвости взглядов.
   — Ну, это совсем чудно, — рассмеялась Эммануэль. — Вам кажется привлекательной эта картина? Куда приятней оставаться во власти иллюзий!
   — Гнев, командующий тобою, стремление властвовать и подчиняться, сладострастие от того, что ты причиняешь муки или убиваешь, обольщение, желание, любовь к смерти или к страданию, стремление увековечить эти страсти — вот что я называю иллюзиями. Вас они привлекают?
   — Сказать по правде, нет, — согласилась Эммануэль. — Но что должно меня привлекать?
   — Я бы очень хотел, чтобы высшей добродетелью была страсть к красоте. В этом и заключено все. Все, что красиво, то истинно; все, что красиво, то справедливо; все, что красиво, то преодолевает смерть. Любовь к красоте делает нас другими, отличает от животных. Наши первые страхи, мысль о том, что земные соки поднимаются по нашим жилам, заставляют нас прижиматься лицом к земле, ползать в этой темной пустыне, где мы разместили своих богов. Чудо же красоты пробуждает в нас бунтующее любопытство и зовет нас к полету. Красота — это крылья мира. Без нее мы не могли бы оторваться от земли.
   Марио остановился, но выражение лица молчащей Эммануэль словно бы вдохновило его, и он продолжал:
   — Какой человеческий гений, более бдительный, чем Божий ангел, осеняет нас своим крылом?! Красота науки хранит нас от ужасов магии, красота разума внушает нам отвращение к мифам. Мир движется и над неподвижностью смеется. И в постоянном движении человек находит средство от всех кошмаров и химер.
   Марио повернулся к Квентину, как бы призывая его в свидетели и, сделав рукой широкий округлый жест, продолжил свою лекцию.
   — .. Ибо наша жизнь удивительно проста: нет другого долга, чем быть разумным, нет другой судьбы, кроме любви, и нет другого знака добра, кроме красоты.
   Его лицо снова было обращено к Эммануэль. Он предостерегающе поднял палец:
   — Но помните: красота открывается для вас не в законченных вещах. Красота — не результат, не земля обетованная, не рай после страданий. Она — богохульство в адрес молчащего Бога, вопрос, на который не отвечают, поход, который не кончается никогда. Она — вызов и усилие. Она — неотложность вызова и бесконечность усилий. Она равна героизму нашей судьбы.
   Эммануэль улыбнулась ему сочувственно, и он, казалось, понял, что это ее трогает. Он взглянул на нее дружелюбно, но в то же время было видно, что он еще не вполне уверен, поняли ли его до конца.
   — Красота не дарована человеку Богом, человек сам избрал ее, придумал, сотворил. Имя ее соблазнительно и поэтично. Она — надежда человечества, добродетель, рожденная людьми вопреки природе, рожденная среди отчаяния и одиночества, куда забросили людей ангелы и демоны. Она — вожделенная победа над джунглями и ливнями. Она — свет воображаемой луны, песни невидимых над поверхностью моря сирен. Итак, утверждаю я, эротизм — это торжество выдумки над природой, — самая высокая поэзия, потому что для него нет невозможного. Это — всемогущий Человек.