Арсан Эммануэль. Эммануэль

   Эммануэль только кивнула головой, слов у нее не было. Мари-Анж отложила журнал, положила руки на бедра и одним рывком сдернула с себя трусики. Она поболтала в воздухе ногами, чтобы окончательно освободиться от этой части туалета. Затем она расслабилась, закрыла глаза и двумя пальцами раздвинула розовое влажное отверстие.
   — А-а, хорошо. Вот как раз в этом месте. Ты согласна со мной?
   Эммануэль не могла отвечать, и Мари-Анж продолжала тоном непринужденной светской беседы:
   — Я люблю это делать долго. Потому что я никогда не трогаю высоко. Самое лучшее — просто делать туда-сюда в дырочке.
   И она продемонстрировала этот способ. Через несколько минут ее поясница выгнулась дугой, и Эммануэль услышала стон, похожий на жалобу:
   — О, я не могу больше удержаться… Палец трепетал, как стрекоза над цветком. Стон превратился в крик. Бедра раскрылись и снова сжались, не выпуская руку из своих тисков. Она кричала долго и громко и, наконец, затихла, еле переводя дыхание, открыла глаза:
   — Это в самом деле очень хорошо, — прошептала она.
   И снова, наклонив голову, она начала медленно, осторожно вводить внутрь себя средний палец. Эммануэль кусала губы. Когда палец скрылся в глубине, Мари-Анж снова раздала протяжный стон. И вот она уже другая — она просто лучится здоровьем, удовлетворенностью, сознанием выполненного долга. — Поласкай и ты себя, — деловито предлагает она Эммануэль.
   Эммануэль колеблется, но колеблется недолго. Она встает и расстегивает шорты. Они падают на пол, Эммануэль вытягивается в кресле, а Мари-Анж располагается рядом, на мягком плюшевом пуфе. Обе теперь одеты совершенно одинаково: прикрыт только бюст. Мари-Анж почти касается губами щели своей подруги:
   — А как ты это делаешь?
   — Как все, — отвечает Эммануэль, думая о легком дыхании девочки, коснувшемся ее бедер. Если бы она положила на бедра руку, это разрядило бы напряжение, и Эммануэль не так бы стеснялась, может быть. Но Мари-Анж не прикоснулась к ней. Она сказала только:
   — Дай мне посмотреть.
   Мастурбация была для Эммануэль всегдашней помощью и успокоением. Это был самый надежный способ отъединится от мира, в эти минуты словно непроницаемый занавес опускался на нее, и по мере того, как ее пальцы делали свое дело, спокойствие нирваны воцарялось в ней. На этот раз она не собиралась оттягивать наслаждение. Ей хотелось поскорее найти знакомую страну и упасть на родную почву в сладком обмороке оргазма. Она очнулась и услышала новый вопрос Мари-Анж:
   — А кто тебя научил этому?
   — Я сама. Просто мои пальцы открыли, что они могут делать, — усмехнулась Эммануэль. Как всегда в такие минуты, настроение у нее было отличное.
   — И ты умела это делать уже в тринадцать лет? — недоверчиво осведомилась Мари-Анж.
   — О, гораздо раньше! А ты?
   — А где тебе приятней всего ласкать? В каком месте?
   — О, во многих! И везде, знаешь, ощущения разные: и вверху, и посередине, и совсем внизу. А разве с тобой не то же самое происходит?
   Опять Мари-Анж уклонилась от ответа. Она сказала:
   — А играешь ты только с клитором?
   — Нет, что ты! Ведь самая маленькая дырочка, уретра, тоже очень чувствительна. Я кончаю, как только прикоснусь к ней.
   — А еще что ты делаешь?
   — Ну, я люблю ласкать и губы и проникать за них туда, где самое мокрое место…
   — Пальцами?
   — Пальцами и еще бананами (в голосе Эммануэль послышалась даже гордость своей изобретательностью). Банан далеко может пробраться, до самого дна. Я их сначала очищаю. Только не нужно, чтобы они были созревшими. Лучше всего такие, какие продаются здесь на Плавучем рынке — длинные, зеленые…
   Воспоминания об этом удовольствии подействовали на нее так, что она, совсем забыв о свидетельнице, положила пальцы на свое лоно и начала мять его. И все-таки ей хотелось, чтобы в нее проникло сейчас что-нибудь более реальное. Она повернулась лицом к Мари-Анж, закрыла глаза, широко раскинула ноги и после нескольких секунд ожидания начала пронзать себя двумя сложенными вместе пальцами. Быстро. Сильно. Через три минуты все было кончено.
   — Видишь, я могу ласкать себя много раз подряд.
   — Ты это делаешь часто?
   — Да.
   — Сколько раз в день?
   — По-разному. Понимаешь ли, в Париже у меня было не так уже много свободного времени, надо было ходить на факультет, бегать по магазинам. Больше двух раз у меня не получалось: утром, под душем, ну и вечером, перед тем как заснуть, парочку раз. Ну и если ночью проснусь, тогда, конечно, тоже. А вот во время каникул я ничем другим не занималась, я могла радовать себя помногу. А сейчас у меня как раз каникулы!
   Так они долго еще болтали, довольные рождавшейся между ними близостью. Эммануэль была счастлива, что она может говорить о таких вещах. И особенное удовольствие заключалось для нее в том (хотя она не могла бы в этом признаться), что она мастурбировала перед этой девочкой, что та любит на это смотреть и знает толк в наслаждении. Господи! До чего же она хороша! Эти прекрасные волосы и бедра, так невинно и бесстыдно обнаженные перед старшей подругой!
   — Ты о чем задумалась, Мари-Анж? У тебя такой грустный вид… Эммануэль погладила девочку по волосам.
   — Я думаю о бананах, — вздохнула Мари-Анж. Она смешно наморщила нос, и обе они принялись хохотать, чуть не задохнувшись от смеха.
   — О нет, этот способ не для девушек! Что угодно, но только не это.
   — А как ты начала с мужчинами?
   — Меня лишил невинности Жан.
   — И у тебя никого не было до мужа! — воскликнула Мари-Анж с таким негодованием, что Эммануэль пришлось как бы просить у нее прощения.
   — Нет, то есть почти нет. Разумеется, были мальчики, которые меня ласкали, но это все было не по-настоящему.
   Эммануэль вздохнула и продолжала:
   — Вот Жан, он занялся со мной любовью сразу же.
   Потому что я его любила.
   — Прямо так и сразу?
   — На второй день нашего знакомства. Он пришел в гости к моим родителям, они у кого-то познакомились. Он сидел за столом и все время смотрел на меня, и видно было, что я ему очень понравилась. Потом, когда ему удалось остаться со мной вдвоем, он задал мне множество вопросов: сколько у меня поклонников, люблю ли я заниматься любовью. Я была ужасно смущена, но рассказала ему всю правду. И он тоже, как и ты, хотел знать все в точности и в подробностях. А на следующий день он пригласил меня покататься. Посадил меня рядом с собой и одной рукой вел машину, а другой обнимал меня и начал ласкать, сначала плечи, потом грудь. А когда мы остановились на лесной дороге в Фонтенбло, он первый раз поцеловал меня. И сказал мне таким, знаешь, строгим тоном: «Ты девушка, сейчас я сделаю из тебя женщину». И мы сидели в машине прижавшись друг к другу долго-долго. Сердце у меня билось сильно-сильно, а потом успокоилось. Я была счастлива. Все произошло именно так, как мне представлялось. Жан велел мне стянуть с себя штанишки, и я сразу же его послушалась — мне хотелось помогать ему, не быть пассивной участницей своей собственной дефлорации. Он положил меня на сиденье, а сам встал в раскрытой дверце. И совсем не играл со мной, вошел сразу и так умело, что ничуть не было больно. Наоборот, почти тут же стало так приятно, что я отключилась. И пришла в себя полностью, когда мы уже сидели в лесном ресторане за столиком на двоих. Потом Жан спросил номер, и мы занимались любовью до самой полуночи. Я быстро всему научилась.
   — А что сказали твои родители?
   — Да ничего. Назавтра я всем растрезвонила, что я уже не девушка, что у меня есть любовник. И они нашли это совершенно нормальным.
   — И Жан попросил твоей руки?
   — Да вовсе нет! Мы и не помышляли о женитьбе. Мне было неполных семнадцать, я только что сдала свой «бак» и была страшно горда, что я любовница, метресса солидного взрослого мужчины.
   — Так почему же ты оказалась замужем?
   — В один прекрасный день Жан сказал таким обычным спокойным тоном, что фирма посылает его в Сиам. Я чуть не упала со стула от огорчения. Но он так же спокойно объявил:
   «Я на тебе женюсь перед отъездом. А ты прилетишь ко мне попозже, когда я найду для нас дом».
   — Ну и как ты на это?..
   — Мне показалось это сказкой, слишком чудесной, чтобы осуществиться. Я радовалась и смеялась, как безумная. И через месяц мы поженились. И, представь себе, мои родители ничего не имели против того, что я была любовницей Жана, но просто встали на дыбы, узнав, что я буду его женой. Они говорили ему, что он слишком стар для меня, что я еще невинный ребенок.
   Как тебе это нравится, а? Но он сумел их убедить. Мне бы очень хотелось знать, что он им сказал. У моего папы чуть не случился инфаркт: он никак не мог примириться с тем, что я должна бросить вышмат.
   — Бросить что?
   — Высшую математику. Я занималась ею на факе. Мари-Анж рассмеялась. Эммануэль продолжала:
   — Это была папина идея — дочка будет крупным математиком… Ну ладно, Жан должен был улететь сразу же после свадьбы. Но вышло так, что, к счастью, его отъезд задержался на целых полгода. И потому я была законной супругой почти столько же времени, сколько была его любовницей. И знаешь, заниматься любовью законно не менее интересно, чем грешить. Хотя сначала мне было чудно, что мы занимаемся этим по ночам.
   — Где ты жила, когда он уехал? У родителей?
   — Да нет! В нашей квартире, в нашей собственной квартире на Рю Доттор Бланш.
   — И он не побоялся оставить тебя одну?
   — А чего тут бояться?
   — Как чего? Что ты будешь ему изменять. Эммануэль фыркнула:
   — Н-ну, не думаю. Мы никогда не говорили об этом. Эта мысль никому из нас и в голову не приходила.
   — Но потом ты все-таки изменяла ему?
   — Зачем? Около меня крутилась уйма всяких мужчин, но мне они казались ужасно смешными.
   — Значит, это правда, то, что ты говорила бабам…
   — Бабам?
   — Вчера, в бассейне. Ты разве забыла, что ты сказала, что никогда не спала ни с одним мужчиной, кроме своего мужа. Эммануэль задумалась едва ли на долю секунды, но этого хватило, чтобы встревожить Мари-Анж. Она привстала на коленях и вперила в Эммануэль недоверчивый взгляд.
   — Ни слова правды нет в том, что ты говоришь, — провозгласила она тоном обвинителя. — Стоит только посмотреть на твое лицо.
   Эммануэль довольно неумело постаралась спрятать свое смущение.
   — Начнем с того, что ничего такого я не говорила…
   — Как! Разве ты не сказала Ариане, что ты никогда не обманывала мужа, не изменяла ему? Вот об этом я тебе и говорю. Потому что я тебе не поверила. К счастью!
   Эммануэль ответила ей в тон, как адвокат отвечает наседающему на подзащитного прокурору:
   — Нет, ты ошибаешься. И я повторю, что я говорила совсем не то, что тебе кажется. Я всего-навсего сказала, что я была верной Жану все время, пока была в Париже. Вот и все.
   — Ну вот, а я что говорю!
   Мари-Анж пытливо всматривалась в лицо Эммануэль, но та смотрела на нее так обескураживающе правдиво! Однако недоверие Мари-Анж не исчезло. Девочка переменила тактику. В ее голосе послышалось лукавство:
   — Знаешь, я спрашиваю себя: почему же ты оставалась верной. И вот я поняла — это ты себя за что-то наказала.
   — Ничего подобного! Просто мне никто не был нужен. Мари-Анж немного помолчала.
   — Значит, если бы тебе кто-нибудь понравился, ты бы отдалась ему?
   — Ну, разумеется.
   — А как это можно доказать? — теперь Мари-Анж говорила, как обиженный ребенок.
   — А я так и поступила!
   Мари-Анж как током ударило. Она подалась вперед:
   — Вот видишь, — сказала она торжествуя. — А ты пыталась меня уверить, что не делала этого!
   — Я не делала этого в Париже, — терпеливо объяснила Эммануэль. — Я сделала это в самолете. В самолете, которым летела сюда. Ты поняла наконец?
   — А с кем? — оживилась Мари-Анж.
   — С двумя мужчинами, которых я никогда не знала раньше. Я даже не знаю, как их зовут.
   Если она думала удивить Мари-Анж, то ей пришлось разочароваться. Та продолжала деловито выяснять подробности:
   — Они все получили от тебя?
   — Да!
   — А сначала они поиграли с тобой?
   «Да!
   — А они вошли в тебя глубоко?
   — О да! Очень глубоко!
   Эммануэль инстинктивно прижала ладонь к низу живота.
   — Поласкай себя, пока будешь рассказывать, — распорядилась Мари-Анж.
   Эммануэль отрицательно покачала головой. На лице ее появилось выражение какого-то безразличия, апатии. Мари-Анж всматривалась в нее настороженно.
   И Эммануэль подчинилась. Она начала рассказывать, сначала через силу, скрепя сердце, но постепенно оживилась, вспоминая свое приключение, и старалась не пропустить ни одной детали. Она остановилась, рассказав, как ее похитила греческая статуя. Мари-Анж слушала ее с видом внимательной ученицы, но все же время от времени как-то ерзала, словно стремясь найти место поудобнее.
   — Ты рассказала об этом Жану? — спросила она.
   — Нет.
   — Ты видела потом этих мужчин?
   — Нет.
   На этом вопросы Мари-Анж как будто иссякли. Захотелось чаю. На зов Эммануэль явилась служанка — прямой стан, черные волосы с цветком в прическе, пестрый саронг — подлинная мечта Гогена. Обе собеседницы немного приоделись: Эммануэль влезла в свои шорты, Мари-Анж натянула трусики. Пестрая юбка по-прежнему лежала в кресле. Потом, вняв настойчивым просьбам Мари-Анж, Эммануэль принесла все свои голые фотографии. И тогда вопросы возобновились:
   — Послушай, а ты мне ничего не говорила о том, что у тебя было с этим фотографом.
   — А ничего, — призналась Эммануэль. — Он ко мне даже не прикоснулся — добавила она с легкой досадой:
   — Впрочем, нечего было надеяться. Он — педик. Мари-Анж сделала скептическую гримаску, потом принялась рассуждать:
   — Я считаю, что художник, прежде чем писать портрет, должен полюбить свою модель или позаниматься с нею любовью. Что за бред позировать тому, кто не интересуется женщинами!
   — Я тут ни при чем, — Эммануэль уже немного устала от расспросов. — Он сам предложил мне снять меня. Я тебе говорила, он был приятелем Жана.
   Мари-Анж взмахом руки словно отогнала прошлое:
   — Теперь надо постараться, чтобы тебя изобразил кто-нибудь настоящий. Не ждать же, пока ты состаришься.
   Образ этого «настоящего», о котором так серьезно говорила девочка, и неминуемая близость собственной старости рассмешили Эммануэль:
   — Я не люблю позировать даже для фотографов, а ты думаешь о живописце!
   — А с тех пор как ты здесь, у тебя ничего не было с мужчинами?
   Эммануэль возмутилась:
   — Ты с ума сошла! Мари-Анж озабоченно нахмурилась:
   — Надо, чтобы ты поскорее нашла любовника.
   — Это так необходимо? — усмехнулась Эммануэль. Но девочка вовсе не собиралась шутить. С серьезным видом она пожала плечами:
   — Ты странная, Эммануэль. Помолчала и снова спросила:
   — Ты же не собираешься провести всю свою жизнь старой девой?
   И повторила:
   — Нет, ты очень странная.
   — Но, — удивилась Эммануэль, — я же не старая дева. У меня есть муж.
   На этот раз Мари-Анж ограничилась только холодным взглядом. Аргумент показался ей таким нелепым, что дискутировать дальше ей явно не хотелось. Наступило молчание. И Эммануэль пожалела о прежней атмосфере:
   — А может, ты снова снимешь штанишки, Мари-Анж? Девчонка встряхнула косами:
   — Нет, мне пора. Она встала.
   — Ты проводишь меня?
   — Ты так спешишь, — недовольно протянула Эммануэль, но ей было уже ясно, что своего решения Мари-Анж не переменит.
   Машина с бородатым шофером уже ждала ее. Девочка еще раз посмотрела на Эммануэль внимательно и строго:
   — Ты знаешь, я не хочу, чтобы ты погубила свою жизнь. Ты такая красивая. Это ужас, если ты останешься такой же недотрогой, как сейчас.
   Эммануэль было расхохоталась, но Мари-Анж прервала этот смех:
   — Это ведь и вправду ужасно, что у тебя в твоем возрасте ничего не было, кроме этих пустяков в ночном самолете. Ты в самом деле ведешь себя, как последняя кретинка.
   Она с сожалением покачала головой:
   — Я уверена, ты не совсем нормальная.
   — Мари-Анж…
   — Ладно, что говорить о том, что прошло… Зеленые глаза впились в Эммануэль:
   — Я уезжаю, но сделаешь ли ты то, о чем я тебя попрошу?
   — Что именно?
   — Все, что попрошу!
   — Еще бы! — Эммануэль была зачарована этим взглядом.
   — Поклянись!
   — Клянусь, если тебе этого хочется. Она хотела снова рассмеяться, но Мари-Анж не дала сбить себя с серьезного тона:
   — Сегодня ровно в полночь ласкай себя. Я в это время буду делать то же самое.
   Ресницы Эммануэль дрогнули. Она наклонилась и нежно поцеловала свою новую подругу. Машина тронулась, и Эммануэль услышала на прощанье: «Не забудь же! Ровно в полночь!».
   Оставшись одна и вспоминая этот чудесный день, Эммануэль вдруг отметила, что она-то не задала девочке ни одного вопроса. Если прелестное светлокосое создание узнало до мельчайших подробностей интимную жизнь своей старшей подруги, то та не узнала ничего.
   Она даже не спросила, девственница ли Мари-Анж.
   Когда вечером свежий, только что из-под душа, Жан вошел в комнату жены, он увидел ее сидящей нагишом на кровати. Он подошел к ней, она обняла его за бедра и потянулась вперед, жадно раскрыв рот. Она припала к бедрам мужа, и в считанные секунды изящный жезл превратился в могучую палицу. Эммануэль втянула ее в себя, и она окончательно отвердела. Тогда Эммануэль принялась лизать эту дубинку по всей длине, проводя языком по голубым вздувшимся венам. Жан пошутил:
   «Ты напоминаешь мне человека, жующего кукурузный початок». И тогда, чтобы сходство было полным, Эммануэль пустила в ход свои маленькие зубы. А чтобы загладить боль, она стала дуть на кожицу, поглаживать тестикулы, проводя по ним языком. Она заглатывала фаллос все больше и больше, не боясь задохнуться. Делала она все это расторопно, с наслаждением.
   То, что чувствовали ее язык и губы, передавалось грудям и лону. Она постанывала, на мгновение выпускала фаллос изо рта, щекотала его языком и снова проглатывала трепещущую плоть.
   Жан обеими руками сжимал голову жены. Но вовсе не для того, чтобы руководить ее движениями и регулировать их ритм. Он великолепно знал, что вполне может положиться на ее умение. Она научилась этому как-то сразу и исполняла это лучше других. В иные часы Эммануэль заставляла мужа просто изнемогать от наслаждения: она не останавливалась подолгу ни на одной определенной точке, собирала нектар с любого цветка, заставляя свою жертву издавать отчаянные стоны, жалкие мольбы, заставляя извиваться, исступленно кричать, пока, наконец, она не завершала свой шедевр. Но сегодня ей хотелось дарить более безмятежные радости. Она только добавляла к губам и языку ритмические движения рукой, чтобы выжать из Жана все, до последней капельки. И когда поток хлынул, Эммануэль пила из него медленно, глубокими глотками, а последнюю, самую драгоценную каплю, она слизнула языком.
   И она была так готова к оргазму, что пролилась, едва только Жан склонился к ее лону и коснулся губами маленького напряженного бутона плоти.
   — Теперь я тебя возьму, — пробормотал Жан.
   — Нет, нет! Я хочу пить тебя снова. Скажи, что ты дашь мне этот напиток. О, ты прольешься ко мне в рот опять, скажи, скажи мне это, я тебя прошу. Это так чудесно, я это так люблю!
   — А твои подружки, когда меня здесь не было, ласкали тебя так же хорошо? — спросила она, когда оба они перевели дыхание.
   — Что ты спрашиваешь! Еще не нашлось женщины, которая могла бы сравниться с тобой.
   — Даже сиамки?
   — Даже они.
   — Ты же знаешь, это не комплимент. Если бы ты не была самой лучшей в мире любовницей, я бы тебе сказал об этом. Хотя бы для того, чтобы ты такой стала. Но, ей-богу, я не знаю, чему ты можешь научиться еще. Ведь должны же быть пределы в искусстве любить.
   Эммануэль задумчиво протянула:
   — Не знаю…
   По ее сдвинутым бровям, по голосу было понятно, что сомнение ее совершенно искреннее.
   — Во всяком случае мне до пределов еще далеко.
   — Да кто тебе это сказал! — воскликнул Жан. Она не ответила, и он спросил:
   — Ты что, не считаешь меня подходящим арбитром?
   — О, что ты!
   — Я, кажется, неплохой учитель. И вдруг ты оказываешься недовольной своим воспитанием. Эммануэль поспешила его утешить:
   — Милый! Никто на свете не мог бы обучить меня лучше, чем ты. Но… Как бы это объяснить… Я чувствую, что в любви должны быть еще более важные, более интеллектуальные вещи, чем умение любить.
   — Ты имеешь в виду преданность, нежность, заботливость, понимание?
   — Нет, нет. Я совершенно уверена, что эта важная вещь относится именно к физической любви. Но это совсем не добавочные знания, так сказать, не большая ловкость, не большая техника, не больший пыл; это скорее что-то разумное, какое-то состояние мозга…
   Она тяжело вздохнула:
   — Я даже не думаю, что это вопрос о границах, о пределах. Это, мне кажется, дело нового взгляда, нового угла зрения…
   — Другой способ смотреть на любовь?
   — Не только на любовь, на все!
   — Может, ты все-таки объяснишь понятней? Она накручивала на пальцы свои локоны, словно они должны были помочь найти слова:
   — Нет, — решила она. — Мне и самой это непонятно. Но я должна сделать какой-то шаг вперед, найти что-то, что мешает мне стать истинной женщиной, твоей женщиной. А я не знаю что!
   Она совсем приуныла:
   — Я думала, что я знаю так много. Но есть еще что-то, чего я не знаю. И она стала лихорадочно, возбужденно рассуждать:
   — Сначала надо, чтобы я стала знающей. Ты же видишь: я ничего не знаю, я слишком невинна. Я слишком девственница. А это ведь страшно, если сегодня вечером я чувствую себя девственницей. Девственницей везде, я просто утыкана этой девственностью, как репьями. Мне стыдно!
   — Ах ты, мой чистый ангел!..
   — О нет, не чистый. Девственность — это не всегда чистота. Но это всегда глупость. Восхищенный, он обнял ее, а она продолжала:
   — Это море предрассудков.
   — Как это прекрасно: слушать жалобы на девственность из тех самых уст, которые только что проделали со мной такую работу! Она засмеялась, но не успокоилась:
   — Ах, раз, действительно, разум, дух должны снизойти к женщине, я не пропустила бы ни одного мгновения, если бы они снизошли ко мне от тебя.
   Все эти рассуждения произвели на Жана эффект, немедленно обнаруженный Эммануэль. Она уже привстала, чтобы привести в исполнение свои обещания, уже ее язык коснулся… Но Жан резко отстранил ее.
   — Кто тебе сказал, что только через эти губы может снизойти дух? Вспомни — дух дышит, где захочет!
   Он рухнул на нее, и в ту же минуту ей так сильно захотелось быть взятой, как ему захотелось ее взять. Двумя пальцами левой руки она сама раздвинула свое лоно, а правая потянулась к древку, помогая ему погрузиться так же глубоко в другое отверстие, как только что оно погружалось в ее горло. Но ей хотелось чувствовать его и сейчас губами. Он целовал ее в рот, проводил по ее губам языком, но воображение помогало ей чувствовать на губах сладкую пряность семени, и то наслаждение, которое полнило ее внизу, бурлило и в ее горле. И она умоляла: «Еще! Еще! Пронзи меня! Сильней, крепче!» Она чувствовала, как в ее глубинах фаллос припал к устам матки и спаялся с ними — так пчела приникает к цветку в поисках нектара. Ей так хотелось, чтобы Жан пролился, и она так старалась, чтобы и живот ее и зад убедили его не медлить: каждый мускул ее тела, тела гибкого, хищного зверя, старался помочь мужчине поскорее испытать последний трепет. Но Жан хотел быть победителем в этой борьбе, хотел, чтобы первой изнемогла она. И он наносил ей удары быстрые, могучие, стараясь, чтобы его кинжал прошел в ней как можно больший путь, погружая его в раскрытую рану по рукоять и почти весь вытаскивая потом наружу. Яростно, со стиснутыми зубами, трудился он над нею, жадно вслушиваясь в ее хриплые крики, впивая ее горячий запах. А она билась под ним, подскакивала словно под ударами хлыста, царапала спину и кричала, кричала, кричала…
   И, наконец, и крик, и дыхание оборвались, и она вытянулась, успокоенная, едва ощущая свое тело, но в душе сожалея, что такое же возбуждение не овладело и ее рассудком, что ее мозг не смог так же трепетать и биться, как трепетала и билась только что ее влажная плоть.
   Ей не хотелось, чтобы он двигался, и Жан, словно поняв это, застыл на ней неподвижно. Она прошептала:
   — Я бы хотела заснуть вот так — с тобою во мне.
   Он прижался щекой к ее щеке. Черные завитки щекотали ему губы. Он потерял счет времени — сколько же оставались они в таком положении? Потом он услышал шепот:
   — Я умерла?
   — Нет, ты живешь во мне, а я в тебе. Он крепко сжал ее, и она задрожала.
   — Любовь моя, мы и в самом деле одно существо. Я — только частица тебя. Он с нежностью поцеловал ее, и это было толчком к пробуждению.
   — Возьми меня опять! Еще глубже! Раскрой меня, разорви! Доберись до самого сердца! Она просила и смеялась своим же просьбам:
   — Лиши меня невинности! Я тебя люблю! Я готова! Я тебе отдамся! Сломай меня! Он принял условия игры:
   — Отодвинься чуть-чуть. Так, теперь опустись немного. Не бойся, делай все, как я скажу.
   — Да, — прошептала она, млея от предвкушения. — Да, — повторяла она. — Делай все, что захочешь! Не спрашивай меня — делай!
   Ей хотелось найти в себе способность погрузиться еще глубже в сознание того, что ее берут, совершенно отдаться на волю своего обладателя, быть его безвольной игрушкой, чтобы ее ни о чем не просили, а только приказывали быть слабой, покорной, послушно раскрывающейся навстречу любым желаниям. Существует ли, спрашивала она себя, большее счастье, чем счастье уступчивости, подчинения? И одной этой мысли было достаточно, чтобы приступ оргазма потряс ее.