Авторов Коллектив. Горячие точки

   – Это что такое? – изумляется Боксер, перебирая листки. – Что за записи?
   – Делаю для себя. Наблюдения.
   А сам торопливо вспоминаю, что писал.
   – Это мы сейчас почитаем. А почему удостоверение не сдал?
   – Не забрали на равнине.
   – Изъять все, – рычит Боксер охране. – Вывернуть все карманы, ничего не оставлять.
   Падает на землю расческа, отбирают даже пустое портмоне.
   – А теперь я с тобой все же немного разомнусь. Повязку. Встать.
   Надеваю повязку. Становлюсь в полный рост. Носок ботинка у охранника массивен. Пусть лучше бьет по лицу или в грудь, но не в горло.
   Ловлю характерный шум: удар Боксера проходит в каких-то миллиметрах от лица, я чувствую только его холодок. Тренировка? Я – в роли спарринг-партнера? И неужели опять пронесло? Холодок от близости удара – это ли холодок от смерти? Арктику с экватором не сравнивают. Но сколько же раз человек способен прощаться с жизнью?
   Снова запихивают стволами автоматов на дно ямы, заставляют замереть. Лежу, потихоньку выбирая удобное положение. Снова оказывается важным, в какой позе застигнет меня смерть, удобно ли будет мне лежать затем в могиле. Хотя бы прикрыли чем-нибудь перед тем, как станут сыпать землю...
   Лежу несколько минут. Сердце, устав бороться и волноваться за меня, само начинает потихоньку затихать. Это хорошо. Пусть лучше само замрет, чем его разворотят пули. Оно меня редко подводило при жизни, и сейчас я разрешаю ему умереть раньше себя...
   Не дали. И рано обрадовался, что обойдется без зуботычин. И хотя меня в итоге вытаскивают с того света на божий свет, обратный путь в другую яму оказался значительно дольше. Под руки, судя по голосам, меня подхватила молодежь, парни лет семнадцати. Эти уж поизголяются!
   Дождавшись, когда стихнут в лесу шаги Боксера, они пираньями впились в меня, по очереди обработав ноги, спину, затылок.
   – Полко-овник, мразь, – в точности прокопировали они голос и интонацию Непримиримого.
   Бить ослепленного повязкой, наверное, занятие преинтереснейшее, если смотреть со стороны. Стволы «красавчиков» уперты в ребра, а удары летят неизвестно откуда, неизвестно от кого и неизвестно чем – человек в их ожидании весь напряжен, но все равно не угадывает опасность и запоздало вздрагивает. Счастье, что конвоиры вынуждены держать меня еще за руку, и замахи не такие широкие.
   – Это тебе за твои погоны.
   – Это за наши Самашки.
   – Гад, пристрелить тебя мало.
   Семнадцатилетнему на войне ничего не докажешь. Бесполезно. Если чеченцев постарше с Россией связывает служба в армии, дела по коммерции, то этих – ничто. Побросали школу, научились убивать, и убивать именно русаков, их с нами не связывает уже ничего. Они мечтают только о мщении. День и ночь. Да еще показывают друг другу свою беспощадность. Хвастают ею. Опасный возраст. И особенно, как ни странно, для самой Чечни, где после войны кому-то нужно будет уметь и работать, строить...
   – Мразь!
   – Получи, сволочь. Получаю. По полной программе.
   Избитого вталкивают ногами в комариную прорубь, бросают вслед одежду. Вернулся. Под растяжки, в яму, но – вернулся. Стаскиваю с глаз повязку, и стараясь не стонать, укладываюсь на свое место. Махмуд и Борис пока ничего не спрашивают. Медленно отдираю с лица кресты лейкопластыря.
   Вопросы сокамерники не задают, давая мне возможность прийти в себя и успокоить дыхание. К тому же решетку наверху не набрасывают, и Борис торопливо ищет повязку: значит, сейчас потащат его. Удерживаю за локоть – это только меня. А растяжки не плетут потому, что ждут сообщений из Грозного. Мои неизвестные спасители, сами того не зная, губят меня. И любой шаг к освобождению окажется шагом к расстрелу. Тогда какой был смысл затевать операцию? Неужели наши этого не понимают?
   Оказывается, сидеть под открытым небом намного тревожнее, чем под решеткой. В плену все должно быть так, как положено.
   Сверху снова торопливые шаги. Встаем одновременно с Борисом. Он – в ожидании своей очереди, я – принимать судьбу. Она на таком волоске, что паутина может показаться стальным канатом.
   – Телефон не потерял? – вдруг вспоминаю главное и шепчу домашний номер в ухо Махмуду.
   В самом начале плена, когда еще верилось, что водителя могут отпустить, записал ему домашний телефон и попросил запрятать в одежду. Теперь этот клочок бумажки кажется единственной связью с домом. Страшно умирать в неизвестности, быть без вести пропавшим.
   – Нет, – скорее машет головой, чем отвечает вслух, Махмуд.
   Судя по чавкающим в грязи шагам, идут человек пять. Еще вчера шагов ждали, потому что вместе с ними могли появиться известия. Теперь, когда новости есть, для нас спасением могла оставаться лишь тишина.
   Подошли, завозились с решеткой. Сдержанно переводим дыхание. И хотя ее начинают прибивать гвоздями к новым стоякам, и сеть из растяжек плетут более тщательно и плотно, понимаем: сегодня выдергиваний не предвидится. Яма становится дороже и безопаснее поверхности.
 
    Из рассказа
    генерал-майора налоговой полиции В. Колывагина, старшего оперативной группы:
   Мы вылетели в Грозный через месяц после пленения. Могли, конечно, и раньше, но родственники ваших товарищей по несчастью из Кабардино-Балкарии умоляли: не предпринимайте ничего, мы здесь сами все уладим и договоримся.
   Понадеялись. А время уходило. Сергей Николаевич Алмазов, находившийся в командировке, приказал: брать инициативу в свои руки. На следующий день опергруппа из четырех человек находилась в Чечне.
   Армейские контрразведчики, правда, сразу по-дружески пожурили: как только боевики узнают – а они узнают непременно, что освобождением пленника занимается генерал, – мгновенно ужесточат условия. Но менять что-либо было уже поздно.
   Конечно, среди нескольких вариантов освобождения прорабатывался и силовой вариант – это нормально и естественно для спецслужбы. Правда, о высадке десанта в горы не могло быть и речи, мы прекрасно понимали, что, пока будем пробиваться к месту заточения, вас десятки раз успеют убить. А вот по агентурным данным мы получили сведения о всех перемещениях. Непримиримого. На него и поглядывали, ведь в случае задержания главаря мы могли диктовать свои условия. Непримиримый взял вас, мы – его. И обмен. Все по честному. Красиво для книги?
   К сожалению, в жизни все сложнее и грубее. Лишь приступили к проработке этого, запасного варианта, к нам на стол легло ваше фото с автоматами у головы. И приписка: можете искать тело своего полковника в районе Ханкалы. Если не откажетесь от силового воздействия.
   Ясное дело, к подобному сценарию больше не возвращались и как можно шире об этом поведали всем вокруг. А сами сосредоточились на основном варианте – обмен. Задержанный на задержанного. К сожалению, практика войны, и от нее пока никуда не деться. Начали восстанавливать отношения с посредниками, пошатнувшиеся во время столь бурного взрыва эмоций.
 
   Про свое пребывание в могиле стараюсь не вспоминать, хотя звуки наверху ловлю чутче обычного. Высчитываю самое опасное для себя время – перед рассветом. Днем, а тем паче ночью наши на штурм не пойдут. А вот утром, при первом намазе, когда чеченцы расстелят коврики и упадут лбами вниз... По крайней мере, лично я выбрал бы именно эти минуты.
   – Неужели ваши не сообразят, что подписывают тебе приговор? – время от времени удивляется Махмуд. – Мужики хоть нормальные у вас в полиции работают?
   Пытаюсь пошутить:
   – Достаточно посмотреть на меня.
   – Э-э, если так мерить, то дело твое швах, – идет по лезвию черного юмора водитель. Смотрит назидательно и на Бориса: – Мой начальник, будь умным, тоже сидел бы сейчас не здесь, а на Канарах, – совсем по-чеченски раскладывает он наши характеры. – Молись, Николай, на своих. Молюсь.
   Хотя потом, после плена, пришлось узнать и о не совсем приятных моментах своего освобождения. Поначалу вроде все бросились, как говорится, в атаку, но работа по розыску оказалась долгой и нудной. Доходило и до того, что с Расходчикова и Нисифорова пытались требовать письменных объяснений:
   – Пусть напишут, чем они занимались столько времени в Чечне и почему до сих пор не вытащили Иванова!
   И это в тот момент, когда Люда и Рая – жены ребят, боялись отойти от телефонов, чтобы не пропустить звонок. Когда они в безысходности и тревоге обнимали во время прогулок с детьми деревья и молились о благополучном исходе.
   Самым большим упреком и для меня оказались слова одного из начальников, после которых я посчитал своим правом написать рапорт с просьбой перевести меня из пресс-службы в другое подразделение:
   – Ну что, погулял по Кавказу? И жена тут твоя со слезами бегала по руководству...
   Да, говорилось некоторыми направо и налево, будто я сам поехал на Кавказ и меня туда никто не посылал (словно я служил не в правоохранительной системе, а в шарашкиной конторе, где полковники по своей прихоти могут мотаться куда угодно без уведомления руководства). Понять их можно: на всякий случай создавали дистанцию, отгораживались, если что...
   Благо, таких проявилось буквально единицы. Но, будь их хотя бы более, чем пальцев на одной руке, итог для меня мог бы статься совсем иным.
   Правды и искренности хочу в своей пленной истории, поэтому пишу и эти, самые трудные для меня строки: как и во всяком коллективе, не все так гладко и идеально шло и среди тех, кто волей случая вынужден был заниматься (или не заниматься) моей судьбой. Впрочем, было бы странным, окажись все как один расходчиковыми и нисифоровыми. Зато по завершении операции и прибытии в Москву генерал-лейтенант Ю. Чичелов скажет им:
   – Теперь к вашему бревнышку столько народу прилепится, что сами удивитесь. Ленин на субботнике позавидует.
   Но как бы то ни было, ордена Мужества получат лишь те, кто вышел на острие события и там оставался до самого конца, – полковники Евгений Расходчиков и Геннадий Нисифоров. Здесь возобладала полная справедливость. Бог всем судья. И мне – в первую очередь. Ибо самый дорогой и совестливый для меня документ на сегодняшний день – это список управлений налоговой полиции и суммы денег, которые сослуживцы собрали на мое освобождение, мой выкуп. Расчерченный от руки стандартный листок бумаги перекрывает любые экивоки тех, кто сам из Москвы никогда не выедет, а любой бой станет наблюдать со стороны и твердить об гнусности этого мира.
   Только когда это еще все будет... Я пока лежу в лесной яме и прислушиваюсь к шагам охранников: убьют или пронесет?
   Вроде пока проносит. А про холодок от автоматов у затылка лучше побыстрее забыть. Ну, было. В плену много чего бывает, и что теперь, биться головой о земляные стены своих тюрем? Переживем, не красны девицы.
   Как ни странно, получается. Не забыть, конечно, а притупить остроту воспоминаний. Убеждаюсь вновь и вновь: о возможной смерти постоянно думать ни в коем случае нельзя. Принимая ее реальность, все равно надо верить и надеяться на счастливый конец. Это хотя и менее правдоподобно, процентов пять-семь от общего числа, зато намного приятнее. Единственное, надо все же переговорить с ребятами на тот случай, если вот так неожиданно уведут и не вернусь. Дай Бог им остаться в живых и чтобы они хотя бы на словах передали родным и близким. Только что? Что прошу прощения, что люблю, что остался офицером и в ногах не ползал. Очень хотел жить, строил множество планов... Ох, плохо мне, братцы. Муторно...
   Прерываю самого себя: за мыслями, оказывается, тоже необходимы контроль и цензура. Забудем о том, что будет. Живем нынешним днем.
   Ребята тоже с замиранием ждут развития событий. Если боевики пойдут на мое убийство, то зачем им лишние свидетели? Хотя, конечно, плевать они хотели на мораль и законы...
   Дня два выжидали мы, какая последует реакция и на отправку моего снимка. Ожидание тяжко само по себе, а здесь к тому же лишились атрибутов времени – авторучки и часов. А бывало, что я пускал ими солнечных зайчиков по стенам.
   Зато именно в эти дни, на краю жизни и смерти, выработали кодекс чести пленника: все живое, ползущее из нашей ямы наверх, на волю, не трогать. Даже помогали карабкаться по лестнице жукам, червям. А сколько слов нежности получила божья коровка, неизвестно каким образом оказавшаяся в нашем подземелье. Сначала подержали ее на ладонях, потом подняли на решетку – лети, дорогая, тебе здесь делать нечего. Никому здесь делать нечего. Но...
   – О, весточка будет, – увидел спускающуюся с небес пушинку Борис.
   Подставили ей руки: лишь бы не ушиблась. Потом долго не знали, что с ней делать. Вдруг в самом деле благая весть, а мы ее втопчем в землю.
   Затем и паутинки ловили, и сороку слушали, а новостей все не приходило и не приходило. Убедили себя, что о них мы узнаем не по приметам, а со слов Боксера или Хозяина. Они нам и сороки, и пауки, и пушинки.
   А однажды утром нас разбудило мышиное шуршание. Но мы с Махмудом ошиблись. Борис, приноровившийся засыпать часов в шесть вечера и просыпавшийся в пять утра, разложил вокруг себя пустые пачки «LM» и выщипывал из них квадратики. Ньютоном, озаренным идеей, посмотрел на нас:
   – Карты сделаем. Только вот ручки нет.
   До Ньютона, конечно, далековато, но ведь и не яблоня над нами растет – с дуба падают лишь желуди.
   Но карты, о, карты! Сколько дней и ночей они нам скрасили. Четыре колоды стесали полностью. Из остатков пачек, точнее, их боковушек, сделали затем и домино. Колоды долго прятали, не зная, как отнесется к подобному охрана: вроде по шариату азартные игры запрещены. Но однажды, после шмона, боевики нашли их, долго рассматривали. И не то что ничего не сказали, а научили из тех же пачек делать еще и самолетики. Красивейшие МИГи.
   – Только смотрите не улетите на них, а то придется доставать «Стрелу» и сбивать, – предупредил Хозяин.
   Жизнь налаживалась по новой – в напряжении, ожидании, но без выдергиваний на допросы. Наконец появился и довольный Боксер. И скорее всего тем эффектом, который произвел на мое начальство своей фотографией.
   – Все нормально, полковник. Пожелания есть?
   – Попросить можно?
   – Просить можно все что угодно, за это не бьем. А вот дадим или нет, нам решать. Так чего хочешь?
   – Авторучку.
   Кажется, я что-то перепутал и попросил гранату– столь неподдельно удивился Боксер. А нам надо рисовать карты. Игральные. Чтобы резаться в дурака, козла и преферанс. Борис сказал, что знает один пасьянс – «Марии Стюарт». Якобы перед казнью та загадала: если пасьянс сложится, то казнь состоится. Сама же надеялась на обратное: сотни раз перед этим раскидывала колоду и никогда не могла сложить ее обратно. На тот раз сошлось. Марию увели на эшафот, а на столике остался разложенный пасьянс.
   Не авторучку, но стержень принесли. Борис и сделал первые карты – не только нарисовал цифры, а даже, из-за скудности света, подписал: «восемь», «шесть», «туз». Махмуд, светлая душа, сразу признался:
   – Мужики, говорю честно: честно играть не умею. Вроде пошутил парень, но когда повесил Борису четыре шестерки, да еще при том, что в это же время у того на руках оставалось еще две шестерки, тут мы оценили сказанное.
   Вторую и последующие колоды рисовали с учетом первых ошибок – крупнее, а ритуал их создания превращали в праздничный день: отбирали наиболее потрепанные квадратики, выстраивали их в очередь на замену и иконописно выводили цифры и масть. Конечно, наносился удар и по моим интересам, так как в работу уходила бумага, присмотренная мной для журналистских наблюдений. Но ради карт – дело святое. Они вне конкуренции. Фирма «LM» в этом плане стала для нас авторитетом высшей пробы. Не знаем почему, но чеченским боевикам полюбилась именно она, других сигарет они не признавали. А в иные минуты охрана сама подходила к нашему логову и спрашивала:
   – У вас сигарет не осталось? Когда подвезут, вернем. Делились. И надо сказать, вопрос с куревом во время всего плена соблюдался незыблемо: есть не давали, а сигарету бросят. Хоть в конце и «Приму», но тем не менее.
   – А ты еще не начал курить, полковник?
   – Нет.
   Самому себе сказал после того, как закурил Махмуд: если начну, то значит – сломался.
   – Закуришь. У нас все закуривали. Посмотрим.
   Из «LM» сделали и первые календарики. Расчертили клеточки, я в свои дни вписывал, Махмуд вычеркивал. Квадратиков хватило до августа, и восприняли это как знак судьбы: может, к осени наша судьба прояснится?
   А насчет дождика дошли не мои молитвы до Бога, а Махмуда и Бориса до Аллаха. Дождик вначале несмело дотронулся до кроны нашего дуба. Ничего, отповеди не последовало. Дальше – больше. И не гром пока еще послышался вдали, а громыхание школьных принадлежностей в ранце разгильдяя-второгодника. И не дождь начался, а пролился легкий смех одноклассницы-красавицы, которой парень несмело признался в любви: все зыбко, играючи...
   Но вдруг шаром, клубком, учителем-военруком, громко возвещая о себе, промчался оторвавшийся от дальнего вихря посланный в разведку кусок ветра. Разогнал всех по углам, заставил притаиться, замереть. И, уже на расчищенную, подготовленную площадку хлынул настоящий ливень.
   – Наконец-то! – Махмуд даже лег головой к люку, чтобы ловить лицом капли.
   – Только бы не сильный и не надолго, – продолжаю бояться я.
   Все же и меня небеса еще окончательно не отринули, послушались: гроза побоялась остаться на ночь в горах. Как ни гремела, а ближе к сумеркам незаметно собралась, начала спускаться в долину. Чтобы не заподозрили в трусости, еще некоторое время оглядывалась и напоминала о себе.
   Но было очевидно, что не вернется. Конечно, лучше приютиться на ночь в каком-нибудь селе и там, под боком у людей, переждать темень и собственную стылость. Все не так тоскливо.
   Однако утром, отлежав бока на чердаках, гроза подкрепились деревенскими сворованными харчами и вернулась на старое место. Назидательно потрепала шевелюры деревьям – ругали, небось, меня? А зря, зря...
   Капли быстро пробили крону над нами и принялись хлестать в яму. Пришлось закрываться вход как от комаров майкой, прекрасно осознавая, что такой защиты хватит на пять минут.
   Меньше. Вода вначале закапала, а затем побежала вниз тонким ручейком. Торопливо допиваем чай и подставляем под струю бутылку.
   – Зато комаров нет, – виновато оправдывается Махмуд, перестаравшийся с просьбами к небу.
   Поздно. Гром гремит беспрерывно – здесь, в горах, он порой без умолку рокочет по пять – семь минут. Уже и банки все заполнили водой, и перелили ее в канистру – она стоит полная, и теперь молча смотрим, как расползается под люком мокрое пятно. Подворачиваем матрацы, забиваясь все дальше в угол. Перепроверяем коробку спичек – не намочить бы. Хотя что они дадут? Подсветку на мгновение, чтобы убедиться, что с предыдущего раза воды в яме стало еще больше?
   Не играется, не поется, не разговаривается, не думается. Тупо глядим на дождь.
   – Заливает, – говорю охраннику, мокро прибредшему с ужином.
   – Ну, дождь сильный.
   – Укрыть чем-нибудь люк можно?
   – Посмотрю, но, кажется, ничего нет.
   Нашел кусок клеенки, положил сверху. Звук дождя стал четче, даже можно определять, когда он сильнее или слабее. Но что толку, если кусок меньше отверстия. Просто вода стекает еще более целенаправленно. Как бы я сейчас поязвил над любителями дождя, если бы это что-нибудь дало. На полу появляется первая лужа.
   – Кажется, протекаем, – обнаружил новое несчастье Махмуд.
   Зажгли спичку, осветили накат. Бревна не справились со своей задачей: впитав первую влагу и больше не имея сил удерживать воду, уронили капли вниз.
   Собираем, подтыкаем под себя вещи. Под воду выставляем спины. Главнее не намочить подушки и матрасы, потом ведь не высушим.
   Если надо будет сушить.
   Впереди – беспросветная ночь...

12

   В плену я полюбил ночи за то, что они не приносят известий. День, когда ловишь каждый шорох и звук, тянется дольше и тоскливее.
   А ночью почтальоны не работают и связные не приезжают. Потому интуитивно начал менять свой сон: легче оказалось сидеть в раздумьях до четырех утра, а потом спать.
   Нынешнюю ночь любимой не назовешь.
   – Заливает, – время от времени сообщаем друг другу случившееся.
   Протекала уже вся крыша. Один матрац расползся от воды сразу, второй держался на честном слове. И его на руках, как тяжелобольного, у которого внутри переломаны все кости, переносили из угла в угол, где капало меньше всего. Спички все-таки намокли, и ползали в сплошной темноте и грязи, на ощупь. Но как нельзя в двух метрах укрыться от снарядов, точно так же или еще даже бесполезнее искать сухое местечко. Воды под ногами становилось все больше и больше. Вместе с ней и мы коченели все больше и больше.
   Утром нас нашли сидящими на матраце, с накинутыми на головы одеялами. Дно ямы блестело от воды. А сверху все поливало и поливало.
   – Живы?
   – Пока да. Но завтра – вряд ли.
   – Что, Антон Павлович, болеть вздумал? Врачей нету.
   – Мы не думаем болеть. Но – заболеем.
   – Что, совсем плохо?
   – А вы гляньте. – Наглею, конечно, но выхода нет, завтра нас и в самом деле вынесут вперед ногами.
   Вверху стали возиться с решеткой, отодвинули ее.
   – Отойдите в угол.
   Куда отходить! Мы приперты в угол самой жизнью.
   К нам опускаются сапоги с ломтями налипшей грязи. Незнакомый боевик оглядывает расползшийся, плавающий в воде матрац, потолок. Вода капает ему на фонарь, и это, наверное, убеждает больше, чем наш вид.
   – Промокло. А не должно бы.
   Этого мы уже не знаем. Знаю другое: охрану нужно додавливать, слова про будущие болезни – это реальность, а не угроза.
   – Переведите куда-нибудь, где не протекает.
   – Посмотрим, – ничего не обещает конвоир и исчезает на целый день.
   – Землянки у всех одинаковые, они сами, небось, сидят в подобных условиях. – Борис, как всегда, стесняется любых просьб: как же, заставляем людей суетиться, отрываем от дел праведных.
   – Тогда давай сидеть дальше, – рекомендую ему, но тоном категоричного недружелюбного возражения.
   Чувствую, что не сдержался, но бездействие давит на психику еще больше. Неужели безропотно сидеть и гнить?
   Встаю, собираю ватные внутренности, вывалившиеся из лопнувшего живота матраца. Осматриваю накат над собой, щупаю бревна, где мокрее. Начинаю запихивать в щели вату.
   – Бесполезно, – усмехается Борис. Натура достаточно тонкая, он почувствовал мой категоричный тон и возвращает шар той же расцветки.
   Не спорю. Спор нам не нужен. Нужно чем-то заняться. Ложкой конопачу щели. Надо мной капать перестало. Знаю, что временно, что вата – не тампоны «Тампакс», но их у нас нет и вряд ли подбросят. У нас есть миллиметровая возможность выжить – ее и надо наполнять борьбой.
   Махмуд, может быть, впервые не поддержал своего начальника, принялся помогать, отщипывать кусочки ваты. Крутимся на полусогнутых в воде и грязи.
   «Тампакс» не «Тампакс», а около часа сидели без грязевых потоков. Движений мало, замерзаем. Приближающаяся ночь, гроза, уже подмокшие закладки, через которые с еще большей силой вскоре прольется вода – все наводит грусть.
   Сочувствия дождались от Хозяина. Он появился в новом бушлате, присел:
   – Залило?
   – Полностью. Может, какие доски есть, уложить хотя бы на воду.
   – Да у нас здесь, Николай, особо не разгонишься тоже. Но что-нибудь придумаем.
   – Я же говорил, они сами в таких же условиях, – успокоился Борис, дождавшись подтверждения своим словам.
   Хорошо, что промолчал про наши старания по заделке щелей. Значит, надо настраиваться коротать ночь на корточках. Если бы можно было хотя бы встать во весь рост, размять полностью затекшие колени...
   – Часа через три переведем в новое место, – появился с самой приятной за последние дни новостью Хозяин. – Потерпите.
   Не верим. Но наглею вконец – победителям можно:
   – А чайку горячего нет? Доходим...
   – А чего не просили? Чай есть. Сейчас принесу.
   И когда дрожащими руками обнимали пиалы с остывающим на глазах чаем, Борис чуть извинился:
   – Он тебя уважает, Николай. Заметил: обращается только к тебе и по имени. Наверное, ты интуитивно был прав, когда каждую ночь просился в туалет и старался разговаривать. Они к тебе привыкли.
   Да, надо или нет, но я просился наверх каждую ночь. Больше для того, чтобы размять ноги, подышать пару минут свежим воздухом и, если удастся, хоть что-нибудь прояснить в наших судьбах. Кто-то незнакомый из охраны однажды поязвил:
   – Что, полковник, коммерсанты запрягли, заставляют парашу выносить?
   Меня не заставишь. Я сам карабкаюсь к свету. И не имеет значения, что на данный момент этот путь надо идти с общей «девочкой». Может статься, все усилия и уловки напрасны. А вдруг нет?
   О том, что вылез вот так без особой нужды из ямы, пожалел единственный раз, когда охрана оказалась совсем незнакомой. «Свои» брали за рукав и вели в сторону, здесь же стали командовать:
   – Правее, три шага вперед. Левее, теперь шире шаг. Со всего размаха врезаюсь в ствол дерева. Хохот.
   – Правее. Кругом. Быстрее. Я сказал, быстрее, – клацание затвора и удар прикладом в спину.
   Лечу вперед, бьюсь лицом в ствол дерева. Останавливаюсь. Больше не тронусь с места.
   – Два шага влево. Влево, я сказал!
   Мгновение сдерживаю себя, успокаиваюсь. И – подчиняюсь: никому ничего не докажу. Царапины на лице заживут, а радоваться можно тому, что побольше пробуду на свежем воздухе и получше разомнусь. Охрана бесправна, а новички тем более ничего не смогут со мной поделать.