Страница:
— Ну, конечно, я за тебя еще тяжести таскать буду! — начала было сопротивляться Лизавета, но коллега чуть ли не силой запихнул ей в сумочку серые пластиковые коробки.
— Не велика тяжесть, это же не аккумуляторы! — резонно заметил репортер. И был прав — аккумуляторы, которыми некоторые операторы норовят нагрузить своего корреспондента, весят гораздо больше.
А кассеты? Что кассеты! Каждый порядочный тележурналист таскает с собой сумку или носит на себе куртку, в которых, помимо прочих необходимых вещей, свободно помещаются три-четыре кассеты. Лизавета махнула рукой.
— Ладно, пей мою кровь, потом отбатрачишь! Что там хоть записано?
— Моя школа. Точнее, наша. Школа телохранителей. То, что не влезло в выпуск вчера.
— А зачем ты их таскаешь с собой? — недоуменно вздернула брови Лизавета. Савва промолчал. На том и разошлись.
Вечером Савва так и не появился, хотя Лизавета задержалась на работе дольше, чем предполагала. Хорошо, позвонил Байков, предложил проводить, ходить одной по пустым улицам Петербурга довольно страшно. Хоть по статистике уличная преступность последние годы уменьшается. С Сашей они простились у подъезда.
— Пока. — Лизавета чмокнула его в щеку и побежала наверх, весело постукивая каблучками. Она была очень довольна собой. И немного стыдилась своего легкомыслия — ведь радовалась она тому, что вот уже не одну неделю успешно водит за нос любимого человека, запретившего ей вмешиваться в политические скандалы и вести какие бы то ни было расследования. А она только этим и занимается.
Лизавета остановилась возле своей двери и принялась искать ключи. Первое, что она нашла, были Саввины кассеты. Она про них забыла и обнаружила только сейчас, когда стала рыться в сумочке в поисках ключей. Вот они, две серые голубушки. С Саввиной наклейкой. Мрачный Савва сделал своим символом вариацию на тему Веселого Роджера — черный флажок со скрещенными костями и улыбающимся черепом. Очень веселая эмблемка!
Девушка извлекла связку ключей, протянула руку к замочной скважине и вздрогнула. Замок висел на двух шурупах и честном слове. Дверь — приоткрыта.
Она постояла секунду и бросилась к лестничному окну. Распахнула форточку. Во дворе, типичном петербургском колодце, ни души.
— Саша! Саша! Ты где?
Хорошо, что Байков не успел уйти далеко. Или это она так громко крикнула?
— Что стряслось? — Саша не сразу нашел глазами Лизавету, замершую у окошка второго этажа.
Она молчала.
— Погоди, я сейчас… — Он за десять секунд взбежал по лестнице. Лизавета по-прежнему стояла, припав к подоконнику. — Ты можешь объяснить, что в конце концов стряслось? А?
Только тут он заметил аккуратно отковырнутый замок и зловещую щель.
— Ты не заходила? Молодец! Может, они еще там… Надо позвонить в милицию… Стой здесь.
Саша осторожно дотронулся до ручки двери. Потянул на себя. Дверь тихонько скрипнула. Лизавета судорожно схватила его за руку.
— Постой! Мне страшно! Ты говоришь, они еще там?
— Вообще вряд ли, это я так, предположил. Но если они там, то уже в обмороке — ты так закричала, что динозавр оглох бы. Стой здесь! — Он шагнул вперед.
— Нет, я боюсь. — Лизавета вцепилась в Cашину руку.
Страхи оказались напрасными. В квартире никого не было. Воры успели уйти до их появления. Зато следы пребывания визитеров испугали бы и закаленных невзгодами героев Ладлэма. Что уж говорить о Лизавете! Она со стоном опустилась на пол.
Сильный смерч, срывающий крыши с домов и уносящий автомобили и трактора, называется торнадо. Мощный смерч, сильный. Кто-то с энергией торнадо похозяйничал в квартире, где мирно жили Лизавета с бабушкой. Нетронутой оказалась только тяжелая мебель — шкафы и серванты. Все остальное — книги, бумаги, одежда, белье — валялось на полу. В полном беспорядке. Не осталось ни одного квадратного сантиметра голого пола — трудно представить, что все эти вещи помещались в небольших в общем-то шкафах и стояли на немногочисленных полках. В фильмах последствия таких погромов смотрятся даже живописно — видна работа художников и декораторов. Здесь же о внешней стороне дела никто не заботился. Люди явно что-то искали, а для быстроты швыряли ненужное на пол.
— Дела… — легонько свистнул Саша Байков. — Никогда ничего подобного не видел. Надо позвонить в милицию.
Он пошел к телефону и набрал заветные «02».
— Здравствуйте, я хочу сделать заявление насчет квартирной кражи. Моя фамилия? Или хозяйки? Елизавета Зорина… Да… Да, вы правильно догадались, журналист… — Он продиктовал адрес, повесил трубку и подошел к Лизавете. — Они передают звонок в отделение. Сейчас кто-нибудь приедет. Посмотри, что пропало.
Лизавета вскочила, будто ошпаренная.
— Масон! Где Масон?
Масоном или Масонкой — в честь декабристов, как любил шутить Саша, — звали Лизаветиного с бабушкой любимца — сибирского кота неописуемой красоты. По крайней мере, Лизавета сумела убедить всех, кто бывал у них в доме, что Масон — существо невероятно красивое.
Лизавета встала и начала оглядываться:
— Где же он? Масон… Масси…
Саша с тревогой вглядывался в закаменевшее лицо девушки. Он помнил, какой она была, когда бойцы таинственной «Белой стрелы» вызволили ее из лап банды «искровцев». Даже тогда, с разбитой губой и опухшими глазами, в порванном свитере и чумазая, она не казалась такой несчастной, как сейчас, когда звала этого несчастного кота.
— Масси, Масси…
— Погоди, может, он просто убежал? Дверь-то открыта…
— Он всегда боялся уходить, он же совсем домашний… Они его, они его…
Придумать, что сделали с котом взломщики, Лизавета не успела. Масон — пушистый и пыльный — с тихим «мяу» выполз из-под шкафа в прихожей и подбежал к Лизавете. Она взяла его на руки.
— Испугался, маленький, ну ничего… ничего… Молодец, молодец, всех перехитрил!
— По-моему, он попросту струсил. — Саша Байков, как большинство мужчин, был склонен недооценивать котов вообще и их умственные способности, в частности.
— Ну, конечно! — возмутилась Лизавета. — Малыш, котенок, в двадцать раз меньше тебя, струсил. А ты на его месте явил бы миру чудеса героизма? Тогда он умный, а ты не очень.
Спорить, кто умнее — он или Масонка, — Саша не стал, чем доказал собственную мудрость.
Кот немедленно и очень громко замурлыкал. Так громко, что чуть не заглушил сразу два звонка — звонили в дверь, и верещал телефон. Лизавета, не выпуская из рук Масона, потянулась к валяющемуся на куче книг аппарату.
— Алло… Что? — Она бессильно опустила трубку. — Это Саша Маневич. Савва попал в больницу…
— А что такое?
— Его отравили!
— Кого отравили? — В дверях комнаты стоял долговязый парень в черных джинсах и черной кожаной куртке с меховыми отворотами. Лизавета и Саша Байков синхронно повернулись к нежданному гостю.
— Не бойтесь, я из милиции… Милицию вызывали?
— Да, конечно, — пришла в себя Лизавета и опустила Масона на пол. Вернее, на книги — свободного места на полу, по сути, не было. От удара кошачьих лап со зловещим стуком рассыпалась черно-клетчатая книжная стопка — четырехтомники Гессе и Кортасара, они и на стеллаже стояли рядом. Масон еще раз жалобно мяукнул и стал с опаской обнюхивать раскиданные повсюду вещи. Он, естественно, не знал, что такое кража со взломом, но чувствовал, что в доме, его доме, не все ладно.
— Не велика тяжесть, это же не аккумуляторы! — резонно заметил репортер. И был прав — аккумуляторы, которыми некоторые операторы норовят нагрузить своего корреспондента, весят гораздо больше.
А кассеты? Что кассеты! Каждый порядочный тележурналист таскает с собой сумку или носит на себе куртку, в которых, помимо прочих необходимых вещей, свободно помещаются три-четыре кассеты. Лизавета махнула рукой.
— Ладно, пей мою кровь, потом отбатрачишь! Что там хоть записано?
— Моя школа. Точнее, наша. Школа телохранителей. То, что не влезло в выпуск вчера.
— А зачем ты их таскаешь с собой? — недоуменно вздернула брови Лизавета. Савва промолчал. На том и разошлись.
Вечером Савва так и не появился, хотя Лизавета задержалась на работе дольше, чем предполагала. Хорошо, позвонил Байков, предложил проводить, ходить одной по пустым улицам Петербурга довольно страшно. Хоть по статистике уличная преступность последние годы уменьшается. С Сашей они простились у подъезда.
— Пока. — Лизавета чмокнула его в щеку и побежала наверх, весело постукивая каблучками. Она была очень довольна собой. И немного стыдилась своего легкомыслия — ведь радовалась она тому, что вот уже не одну неделю успешно водит за нос любимого человека, запретившего ей вмешиваться в политические скандалы и вести какие бы то ни было расследования. А она только этим и занимается.
Лизавета остановилась возле своей двери и принялась искать ключи. Первое, что она нашла, были Саввины кассеты. Она про них забыла и обнаружила только сейчас, когда стала рыться в сумочке в поисках ключей. Вот они, две серые голубушки. С Саввиной наклейкой. Мрачный Савва сделал своим символом вариацию на тему Веселого Роджера — черный флажок со скрещенными костями и улыбающимся черепом. Очень веселая эмблемка!
Девушка извлекла связку ключей, протянула руку к замочной скважине и вздрогнула. Замок висел на двух шурупах и честном слове. Дверь — приоткрыта.
Она постояла секунду и бросилась к лестничному окну. Распахнула форточку. Во дворе, типичном петербургском колодце, ни души.
— Саша! Саша! Ты где?
Хорошо, что Байков не успел уйти далеко. Или это она так громко крикнула?
— Что стряслось? — Саша не сразу нашел глазами Лизавету, замершую у окошка второго этажа.
Она молчала.
— Погоди, я сейчас… — Он за десять секунд взбежал по лестнице. Лизавета по-прежнему стояла, припав к подоконнику. — Ты можешь объяснить, что в конце концов стряслось? А?
Только тут он заметил аккуратно отковырнутый замок и зловещую щель.
— Ты не заходила? Молодец! Может, они еще там… Надо позвонить в милицию… Стой здесь.
Саша осторожно дотронулся до ручки двери. Потянул на себя. Дверь тихонько скрипнула. Лизавета судорожно схватила его за руку.
— Постой! Мне страшно! Ты говоришь, они еще там?
— Вообще вряд ли, это я так, предположил. Но если они там, то уже в обмороке — ты так закричала, что динозавр оглох бы. Стой здесь! — Он шагнул вперед.
— Нет, я боюсь. — Лизавета вцепилась в Cашину руку.
Страхи оказались напрасными. В квартире никого не было. Воры успели уйти до их появления. Зато следы пребывания визитеров испугали бы и закаленных невзгодами героев Ладлэма. Что уж говорить о Лизавете! Она со стоном опустилась на пол.
Сильный смерч, срывающий крыши с домов и уносящий автомобили и трактора, называется торнадо. Мощный смерч, сильный. Кто-то с энергией торнадо похозяйничал в квартире, где мирно жили Лизавета с бабушкой. Нетронутой оказалась только тяжелая мебель — шкафы и серванты. Все остальное — книги, бумаги, одежда, белье — валялось на полу. В полном беспорядке. Не осталось ни одного квадратного сантиметра голого пола — трудно представить, что все эти вещи помещались в небольших в общем-то шкафах и стояли на немногочисленных полках. В фильмах последствия таких погромов смотрятся даже живописно — видна работа художников и декораторов. Здесь же о внешней стороне дела никто не заботился. Люди явно что-то искали, а для быстроты швыряли ненужное на пол.
— Дела… — легонько свистнул Саша Байков. — Никогда ничего подобного не видел. Надо позвонить в милицию.
Он пошел к телефону и набрал заветные «02».
— Здравствуйте, я хочу сделать заявление насчет квартирной кражи. Моя фамилия? Или хозяйки? Елизавета Зорина… Да… Да, вы правильно догадались, журналист… — Он продиктовал адрес, повесил трубку и подошел к Лизавете. — Они передают звонок в отделение. Сейчас кто-нибудь приедет. Посмотри, что пропало.
Лизавета вскочила, будто ошпаренная.
— Масон! Где Масон?
Масоном или Масонкой — в честь декабристов, как любил шутить Саша, — звали Лизаветиного с бабушкой любимца — сибирского кота неописуемой красоты. По крайней мере, Лизавета сумела убедить всех, кто бывал у них в доме, что Масон — существо невероятно красивое.
Лизавета встала и начала оглядываться:
— Где же он? Масон… Масси…
Саша с тревогой вглядывался в закаменевшее лицо девушки. Он помнил, какой она была, когда бойцы таинственной «Белой стрелы» вызволили ее из лап банды «искровцев». Даже тогда, с разбитой губой и опухшими глазами, в порванном свитере и чумазая, она не казалась такой несчастной, как сейчас, когда звала этого несчастного кота.
— Масси, Масси…
— Погоди, может, он просто убежал? Дверь-то открыта…
— Он всегда боялся уходить, он же совсем домашний… Они его, они его…
Придумать, что сделали с котом взломщики, Лизавета не успела. Масон — пушистый и пыльный — с тихим «мяу» выполз из-под шкафа в прихожей и подбежал к Лизавете. Она взяла его на руки.
— Испугался, маленький, ну ничего… ничего… Молодец, молодец, всех перехитрил!
— По-моему, он попросту струсил. — Саша Байков, как большинство мужчин, был склонен недооценивать котов вообще и их умственные способности, в частности.
— Ну, конечно! — возмутилась Лизавета. — Малыш, котенок, в двадцать раз меньше тебя, струсил. А ты на его месте явил бы миру чудеса героизма? Тогда он умный, а ты не очень.
Спорить, кто умнее — он или Масонка, — Саша не стал, чем доказал собственную мудрость.
Кот немедленно и очень громко замурлыкал. Так громко, что чуть не заглушил сразу два звонка — звонили в дверь, и верещал телефон. Лизавета, не выпуская из рук Масона, потянулась к валяющемуся на куче книг аппарату.
— Алло… Что? — Она бессильно опустила трубку. — Это Саша Маневич. Савва попал в больницу…
— А что такое?
— Его отравили!
— Кого отравили? — В дверях комнаты стоял долговязый парень в черных джинсах и черной кожаной куртке с меховыми отворотами. Лизавета и Саша Байков синхронно повернулись к нежданному гостю.
— Не бойтесь, я из милиции… Милицию вызывали?
— Да, конечно, — пришла в себя Лизавета и опустила Масона на пол. Вернее, на книги — свободного места на полу, по сути, не было. От удара кошачьих лап со зловещим стуком рассыпалась черно-клетчатая книжная стопка — четырехтомники Гессе и Кортасара, они и на стеллаже стояли рядом. Масон еще раз жалобно мяукнул и стал с опаской обнюхивать раскиданные повсюду вещи. Он, естественно, не знал, что такое кража со взломом, но чувствовал, что в доме, его доме, не все ладно.
ВТОРОЙ УРОК
Телефон звонил долго и упорно. Лизавета с трудом разлепила глаза, посмотрела на часы и застонала от отсутствия мировой гармонии. Восемь утра. Кто-то настырный ждет, когда ему ответят, а она легла спать только в половине пятого.
До двух по квартире шатались милиционеры. Ее и Сашу Байкова допрашивали сначала оперуполномоченный, а потом, вероятно, старший оперуполномоченный. Затем Лизавета позвонила Саше Маневичу, и они договорились на следующий день навестить Савву, внезапно оказавшегося в больнице. Когда милиционеры ушли и Лизавета с Байковым остались вдвоем, они пытались навести хотя бы приблизительный порядок, пока не свалились с ног от усталости. Лизавета намеревалась поспать хотя бы часов пять, и вот пожалуйста — телефонный звонок в восемь утра.
— Судя по всему, не отстанут, — прошептал проснувшийся Саша.
Лизавета сняла трубку.
— Алло, да, это я. — Она, еще не вполне проснувшаяся, села на постели, лицо ее сразу стало серьезным и озабоченным. — Привет, Ярослав…
— Эфирный, — шепотом ответила Лизавета на молчаливый вопрос Саши Байкова. «Эфирным» на студии называли Ярослава Крапивина, заместителя председателя телекомпании, ответственного за эфир, того самого, которого они уломали на Сашин разоблачительный сюжет.
Услышав Ярослава, Лизавета удивилась. Звонки домой, да еще утренние, — такого у них в заводе не было. Лизавета могла на пальцах одной руки пересчитать, сколько раз шеф-редактор звонил ей в столь ранние часы, и каждый такой случай был связан с экстраординарным происшествием — к примеру, он позвонил тогда, когда стало известно об убийстве прокурора Петербурга. Так что в этот раз Лизавета сразу напряглась.
Ярослав не сразу перешел к делу. Он откашлялся, будто проверял свой бархатистый басок, и произнес:
— Тут вот какой вопрос, у меня сидит Борис Петрович, ваш главный редактор… — Он опять закашлялся.
Наверное, ему кто-то «вставил» за репортаж Маневича и они с Борюсиком теперь раздумывают, как ловчее разобраться с пропихнувшими этот сюжет журналистами. Но почему Ярослав мнется? Обычно он не теряется, когда надо сделать выговор, и за словом в карман не лезет, если необходимо отклонить чье-то предложение или отыскать виновника ЧП. У Ярослава было бесценное для любого руководителя качество — он умел помнить то, что выгодно в данный конкретный момент, и забывать о том, что не выгодно, в том числе свои собственные посулы.
Лизавета вздохнула и решила не помогать растерявшемуся начальнику. С какой, собственно, стати?
— …И мы с ним не знаем, как быть… — Ярослав опять замолк.
«Точно, увольняет», — подумала Лизавета. Она даже не огорчилась. Если журналиста прогоняют за умение работать, тут надо не плакать, а смеяться.
— Странная история… — нерешительным басом продолжал начальник и наконец выговорил: — Борис Петрович говорит, что кто-то разгромил редакционные комнаты — твою и Саввы Савельева. Двери взломаны, все разбросано… И мы не знаем, вызывать милицию или… вы не предполагаете, кто…
Лизавета побелела и окаменела, подобно жене Лота. Дара речи, однако, не лишилась:
— Вы не шутите, Ярослав Константинович? — У них с Ярославом были неустоявшиеся отношения — то на «вы» и с отчеством, то на «ты» и без отчества.
— Какие шутки! Борис утверждает, что разгром настоящий. Может, приедешь?
— Приеду, но чуть позже. Дело в том, что вчера вечером разгромили и мою квартиру. Я полночи объяснялась с милицией.
— Ах, вот как! Тогда и мы вызовем милицию. — Голос Ярослава вдруг стал напористым и энергичным. — А то, понимаешь… не знали, что думать, бывает же, что и сами набедокурят… — Крапивин явно намекал на редакционные нравы. Действительно, иногда не в меру расшалившиеся и разгоряченные крепкими напитками репортеры и операторы вели себя весьма и весьма буйно. Могли и дверь сломать, если ключ потеряли, и посуду побить, и бумаги раскидать. — Я, конечно, не поверил, ты-то взрослый человек. Но если и в твоей квартире, значит… — возмущенно рокотал Ярослав. — Тогда пусть занимаются! Я еще в Фонд защиты гласности позвоню! Тут не без умысла, не без умысла. Ты, значит, дома разбирайся и приходи. Расскажешь. Жду! — Начальник твердо и шумно бросил телефонную трубку.
Лизавета буквально «увидела» этот мужественный жест и пробормотала:
— Спасибо за содействие…
— Что случилось? — поинтересовался Саша Байков.
— Ничего. Кто-то решил быть навязчивым. — Лизавета решительно откинула одеяло. Пора вставать, сегодня будет труднее, чем вчера.
И утро обещает быть точным повторением вчерашнего вечера — вечера, который она вспоминала с ужасом и отвращением.
…Долговязый парень в черной куртке оказался оперативником из сто восемьдесят пятого отделения милиции. Именно туда по территориальности переправили вызов Лизаветы. Парень улыбнулся и протянул хозяйке руку:
— Геннадий Васильев, очень приятно познакомиться с вами! Вот уж не думал, что придется!
— Я тоже не думала, — мрачно сказала Лизавета, однако пожала руку милиционера, явно незнакомого с азами светского этикета, — кто ж первым подает руку даме! — И не могу сказать, что мне это приятно. — Она легким кивком показала на окружающий ее разор.
— Да, похозяйничали основательно. — Долговязый опер достал из внутреннего кармана куртки небольшую папку, форматом в половину стандартного листа, раскрыл ее и извлек несколько листов очень плохой бумаги — бланки протокола осмотра места происшествия.
Лизавета прочитала название протокола и многозначительно посмотрела на оперативника:
— Кому дом, а кому место происшествия.
— Жизнь противоречива, вот сейчас я у вас, а полчаса назад в таком шалмане заброшенном был… Там только пыль и бутылки, — жизнерадостно согласился милиционер, явно склонный к домашней философии.
Он повертел головой в поисках подходящего места для заполнения протокола, подошел к столу, аккуратно переступая через книги и платья. Именно платьев и книг в доме было больше всего, они преимущественно и валялись на полу. Оперуполномоченный аккуратно сдвинул в сторону стоявшую на столе посуду и разложил свои канцелярские принадлежности.
— Лучше начнем. Что-нибудь пропало?
Лизавета беспомощно пожала плечами.
— Так сразу трудно сказать!
— А вы не сразу, вы посмотрите, — подсказал опер.
Он привык общаться с ограбленными, обокраденными, обманутыми. Он давно усвоил милицейский сленг, давно пользовался пренебрежительно-уничижительным словечком «терпила» — так в милиции называют потерпевших. С ними следует быть жестким, деловитым, неуступчивым. Сначала надо убедить «терпилу», что не такой уж он и пострадавший, — дабы не подавал заявления. Потом попробовать отказать в возбуждении уголовного дела — мол, либо сам виноват, либо ущерб невелик, либо содеянное не представляет общественной опасности. И лишь потом тертый опер приступает к выполнению непосредственных обязанностей — начинает работать по делу.
Но обращаться с Лизаветой, как с обычной потерпевшей, у него не получалось. Во-первых, он частенько видел ее на экране, она была вроде как и знакомой. А вешать лапшу на уши знакомым не так удобно, как чужим. Во-вторых, Лизавета помогала жить его коллегам, и за это также заслуживала особого внимания. Недавно Гена Васильев встретился с приятелем, трудившимся в РУБОПе. Разумеется, они отметили встречу, в половине восьмого рубоповец включил телевизор, увидел Лизавету и страшно обрадовался: «Если она сейчас скажет что-нибудь об операции, которую проводит РУБОП, я смогу задержаться подольше, моя благоверная тоже услышит». Лизавета тогда сообщила согражданам об успешной операции по освобождению заложников, проведенной пятым отделом Регионального управления по борьбе с организованной преступностью. Рубоповец удовлетворенно кивнул, и почти до утра они пили водку и обсуждали былое и думы по поводу этого «былого».
— Так что пропало? — повторил вопрос Васильев. Он решил обойтись без первой и второй частей традиционной милицейской симфонии.
— Не знаю, — наконец честно ответила девушка.
— Хорошо, деньги где лежали?
— Нигде. — Лизавета улыбнулась сдержанно и лучезарно, как на экране при прощании с телезрителями. — Денег в доме не было.
— Вообще? — Опер, трудившийся в Центральном районе уже третий год, привык работать с двумя категориями пострадавших. У одних не было ничего, ни денег, ни имущества, — не считать же за имущество откровенный хлам. Другая категория — люди состоятельные, у тех и вещички были отменные, и денежка в кубышке шевелилась.
— Да, бабушка взяла три тысячи в Москву, и у меня сколько-то в кошельке.
Неопределенное «сколько-то» больно царапнуло слух профессионального оперативника, он понял, что работа предстоит непростая. Тяжело допрашивать насчет кражи человека, точно не знающего, сколько у него денег в кошельке.
Лизавета немедленно подтвердила наихудшие его опасения:
— Никогда не помню, сколько у меня денег. Это у нас наследственное, бабушка тоже не помнит.
Так просто сдаваться Васильев не привык.
— Другие ценности были?
— Вот. — Лизавета показала на стол, за которым расположился милиционер с протоколом.
— Что — «вот»? — Кроме фарфоровой посуды, стаканов, какого-то хрустального флакона и его собственных бумаг на столе ничего не было.
— Сервиз кофейный, саксонский, конец восемнадцатого века…
— А-а-а. — Васильев подозрительно оглядел изящные хрупкие чашечки с блеклыми сиреневыми цветочками на боках. Рядом на фарфоровом же подносике стояли кофейник, сахарница, молочник. — Понятно, антиквариат. Не пропали?
— Как видите!
— Еще что-нибудь?
Лизавета подошла к горке и заглянула в нее:
— Вот еще подставка для торта, тоже восемнадцатый век, бисквит. — Она достала из-за стекла затейливый белый кругляш — вроде тарелка, но плоская, с этаким венком из рельефных розочек по краю.
Васильев проводил Лизавету подозрительным взглядом.
— Она ведь на месте. А бисквит что — съели? Это уголовно ненаказуемо.
— Бисквит — это сорт фарфора, не покрытого глазурью.
— Тем более ненаказуемо! Еще что? — требовательно повторил оперативник.
Лизавета пошарила глазами вокруг. Еще раньше, до прихода милиции, она заметила на полу бабушкину заветную шкатулку.
Вот она! Сундучок из розового дерева с серебряной инкрустацией на крышке. Старый мастер украсил крышку шкатулки стилизованными букетиками — ландыши, ромашки, розы. В таких шкатулках девицы хранили любовные записки, засушенные бутоньерки, медальоны, скрывающие прядь любимых волос, и прочую очень личную сентиментальную дребедень.
Лизаветина бабушка тоже прятала в шкатулке розового дерева воспоминания — золотые часы ее отца, Лизаветиного прадеда, с благодарственной гравировкой «За проведение переписи населения в Самарской губернии»; кольцо с бриллиантом, подаренное бабушке первым мужем, тогда еще женихом, на помолвку; ожерелье с жемчугом и сапфирами — свадебный подарок от его семьи; такой же браслет и серьги — их Мария Дмитриевна получила от умирающей свекрови. Драгоценности передавались в семье из поколения в поколение. В той же шкатулке лежали бабушкин диплом и аттестаты из Смольного и школы. Дедушкины деловые бумаги, всевозможные справки, удостоверения, выписки из трудовых книжек, более ранние послужные списки — дедушка был гораздо старше Лизаветиной бабушки и успел поработать еще при царском режиме. Туда же бабушка складывала все прочие документы, в том числе Лизаветино свидетельство о рождении и ее университетский диплом.
Кстати, положив в шкатулку диплом, она извлекла из нее дивное кольцо старинной работы, с гранатами, которое теперь Лизавета носила не снимая.
Она подняла шкатулку, заглянула в нее, потом протянула оперативнику:
— Тут лежали бабушкины драгоценности. Вроде все на месте… Документы тут еще были. Я так, на глазок, не могу сказать, но тоже, кажется, ничего не тронули.
Васильев раскрыл футляры с ожерельем, браслетом и серьгами, полюбовался игрой камней.
— Красиво! Вам, я должен сказать, повезло! Интересно, почему их это не заинтересовало? — Теперь он смотрел на Лизавету пронзительно, словно она была в сговоре с преступниками и выторговала эти побрякушки.
— Не знаю…
— Еще что-нибудь исчезло? — Васильев и спрашивал пронзительно, почти злобно.
Лизавета пошла в свою комнату, осторожно перешагивая через одежные клубки и книжные горы.
В ее комнате тоже все разбросали. Точнее, выкинули на пол то, что обычно прячется в шкафах и на полках. В Лизаветиной комнате книжно-одежный разор был присыпан исписанными листами — неизвестные раскидали ее черновики и газетно-журнальные вырезки. Письменный стол чернел пустыми провалами ящиков и полок. Стоящий на нем компьютер был почему-то включен. Лизавета выбрала в качестве заставки моментальный снимок Андре Агасси. Фотограф не просто поймал блестящий удар великого теннисиста, он умудрился поймать победу — победу, сиявшую в его черных глазах и на полулысой голове, победу в напружиненных мышцах рук и ног. Как олицетворение победы и выбрала этот снимок Лизавета. Но сейчас даже от него веяло поражением.
— Ага, видеоаппартура на месте, и компьютер тоже! — Оперативник прошел следом за Лизаветой.
— Не могу сообразить… — Лизавета наткнулась глазами на ворох собственного бельишка, валявшийся в центре комнаты, и совсем обессилела. Кто-то с липкими руками и глазами ворвался в ее жизнь, в жизнь ее бабушки, кто-то копался в ее белье и в бабушкиных девичьих письмах, проверял, какие файлы она прячет в компьютере, рассматривал косметику в ванной и лекарства в аптечке.
Косметика — Лизавета, если могла, покупала английскую продукцию — и ее собственные украшения были рассыпаны рядом с письменным столом. Она нагнулась к коробочкам.
— Тоже вроде все на месте. Да здесь и не было ничего особо ценного… Хотя нет, кое-что пропало. Вот сережки из Венгрии, серебряные, остались, а кольца, тоже серебряные, я в Португалии покупала, исчезли. Еще набор бижутерии был… В сущности, пустяки, все вместе долларов сто… Не больше. Конечно, для меня это дорого — воспоминания о путешествиях, о людях… — Лизавета присела на корточки и принялась складывать бранзулетки в коробочки, потом повернулась, чтобы поставить их на стол. — Ой, нет, вот кольца, они под стол закатились… Не знаю… В целом все на месте…
— Значит, ничего не пропало. Тогда в чем же состав преступления? — Этот вопрос оперативник задал совершенно автоматически. Слишком долго тренировался по одной и той же схеме — нет преступления, нет дела, нет головной боли насчет плохой раскрываемости.
Лизавета вздрогнула и растерянно улыбнулась. Ее, стоящую посреди разгромленной квартиры, представитель правоохранительных органов всерьез спрашивал, совершено ли какое-либо преступление. Обычно бойкая на язык, Лизавета не сумела найтись с ответом. За нее вступился Саша Байков.
— Вас Геной зовут? — жестко поинтересовался он. И не дал оперу ответить: — Так вот, Гена, у меня нет юридического образования, но даже я знаю, что нарушение неприкосновенности жилища карается законом. Так же, как хулиганство. Значит, с вашей точки зрения, ворваться в чужой дом и похозяйничать там — это не хулиганство? Тут минимум две статьи.
— Две, — охотно согласился долговязый милиционер. — Можно еще порчу имущества повесить, тогда три будет. Только толку-то! Когда кража, можно по вещам доказать, а так… Да нет, я напишу протокол. И вы заявление пишите, заодно укажите, как все было…
Лизавета усмехнулась типично милицейскому выражению. Когда они получали криминальные сюжеты из ГУВД, в них, конечно же, не обходилось без стандартно-милицейских оборотов: «при совместном распитии спиртных напитков», «на почве внезапно возникшей личной неприязни», «тайно проник в квартиру с целью хищения личного имущества»; порой к сюжетам прилагались синхроны — интервью с преступниками, — и тогда в тексте сюжета после имени и фамилии преступника вместо расшифровки интервью следовало стандартное: «рассказывает, как было».
Лизавета усмехнулась, взяла протянутый опером листок и, отодвинув клавиатуру компьютера, села писать заявление, предварительно узнав, на чье имя она должна написать эту бумагу.
Васильев ушел в другую комнату — заканчивать протокол осмотра места происшествия. Время от времени он появлялся и отвлекал Лизавету дополнительными вопросами. К примеру, спросил, не пропали ли какие-нибудь документы, дискеты или видеокассеты.
— Насчет документов не знаю… Это надо подробно разбираться. Дискет у меня дома было две — вроде обе на месте. Нужные материалы хранятся на жестком диске, я их не дублирую, ленюсь. Хотя специалисты твердят, что надо бы. А видеокассеты…
Лизавета отложила заявление и подошла к окну — именно на подоконник взломщики решили сложить снятые со стеллажа кассеты.
— Здесь у меня, в основном, бытовые кассеты, фильмы, мои личные записи, их много, я точно не знаю, все ли на месте. А бетакамовских кассет тоже было две штуки, обе чистые, подарок на день рождения, и я до сих пор не перетащила их на студию. — Лизавета взяла в руки две черные пластмассовые коробки с надписью «SONY» на боку. — Вот они, обе здесь.
— А личные записи не пропали?
— Нет, да и кому интересно, как я праздную дни рождения и провожу отпуск, или как мой кот ползает по шкафам?
— Всякое бывает, — бросил в ответ оперативник и опять удалился в соседнюю комнату.
Лизавета, видимо, более привычная к писанине (почему все милиционеры обязательно сетуют на обилие бумажной работы?), справилась со своей задачей быстрее, чем Васильев. Зажав исписанный листок двумя пальчиками, она осторожно подошла к склонившемуся над протоколом оперу. Тот старательно выводил: «Осмотром обнаружено, что замки на входных дверях отжаты при помощи какого-то предмета, возможно, лома или фомки, что все шкафы в комнатах, на кухне и в прихожей пусты, дверцы распахнуты, вещи, книги, продукты, посуда вывалены на пол в полном беспорядке. Со слов хозяйки известно, что ценности, находившиеся в квартире, не исчезли». Почерк у оперуполномоченного был круглый, почти детский. Писал он медленно, Лизавете показалось, что Васильев сейчас от усердия высунет язык.
До двух по квартире шатались милиционеры. Ее и Сашу Байкова допрашивали сначала оперуполномоченный, а потом, вероятно, старший оперуполномоченный. Затем Лизавета позвонила Саше Маневичу, и они договорились на следующий день навестить Савву, внезапно оказавшегося в больнице. Когда милиционеры ушли и Лизавета с Байковым остались вдвоем, они пытались навести хотя бы приблизительный порядок, пока не свалились с ног от усталости. Лизавета намеревалась поспать хотя бы часов пять, и вот пожалуйста — телефонный звонок в восемь утра.
— Судя по всему, не отстанут, — прошептал проснувшийся Саша.
Лизавета сняла трубку.
— Алло, да, это я. — Она, еще не вполне проснувшаяся, села на постели, лицо ее сразу стало серьезным и озабоченным. — Привет, Ярослав…
— Эфирный, — шепотом ответила Лизавета на молчаливый вопрос Саши Байкова. «Эфирным» на студии называли Ярослава Крапивина, заместителя председателя телекомпании, ответственного за эфир, того самого, которого они уломали на Сашин разоблачительный сюжет.
Услышав Ярослава, Лизавета удивилась. Звонки домой, да еще утренние, — такого у них в заводе не было. Лизавета могла на пальцах одной руки пересчитать, сколько раз шеф-редактор звонил ей в столь ранние часы, и каждый такой случай был связан с экстраординарным происшествием — к примеру, он позвонил тогда, когда стало известно об убийстве прокурора Петербурга. Так что в этот раз Лизавета сразу напряглась.
Ярослав не сразу перешел к делу. Он откашлялся, будто проверял свой бархатистый басок, и произнес:
— Тут вот какой вопрос, у меня сидит Борис Петрович, ваш главный редактор… — Он опять закашлялся.
Наверное, ему кто-то «вставил» за репортаж Маневича и они с Борюсиком теперь раздумывают, как ловчее разобраться с пропихнувшими этот сюжет журналистами. Но почему Ярослав мнется? Обычно он не теряется, когда надо сделать выговор, и за словом в карман не лезет, если необходимо отклонить чье-то предложение или отыскать виновника ЧП. У Ярослава было бесценное для любого руководителя качество — он умел помнить то, что выгодно в данный конкретный момент, и забывать о том, что не выгодно, в том числе свои собственные посулы.
Лизавета вздохнула и решила не помогать растерявшемуся начальнику. С какой, собственно, стати?
— …И мы с ним не знаем, как быть… — Ярослав опять замолк.
«Точно, увольняет», — подумала Лизавета. Она даже не огорчилась. Если журналиста прогоняют за умение работать, тут надо не плакать, а смеяться.
— Странная история… — нерешительным басом продолжал начальник и наконец выговорил: — Борис Петрович говорит, что кто-то разгромил редакционные комнаты — твою и Саввы Савельева. Двери взломаны, все разбросано… И мы не знаем, вызывать милицию или… вы не предполагаете, кто…
Лизавета побелела и окаменела, подобно жене Лота. Дара речи, однако, не лишилась:
— Вы не шутите, Ярослав Константинович? — У них с Ярославом были неустоявшиеся отношения — то на «вы» и с отчеством, то на «ты» и без отчества.
— Какие шутки! Борис утверждает, что разгром настоящий. Может, приедешь?
— Приеду, но чуть позже. Дело в том, что вчера вечером разгромили и мою квартиру. Я полночи объяснялась с милицией.
— Ах, вот как! Тогда и мы вызовем милицию. — Голос Ярослава вдруг стал напористым и энергичным. — А то, понимаешь… не знали, что думать, бывает же, что и сами набедокурят… — Крапивин явно намекал на редакционные нравы. Действительно, иногда не в меру расшалившиеся и разгоряченные крепкими напитками репортеры и операторы вели себя весьма и весьма буйно. Могли и дверь сломать, если ключ потеряли, и посуду побить, и бумаги раскидать. — Я, конечно, не поверил, ты-то взрослый человек. Но если и в твоей квартире, значит… — возмущенно рокотал Ярослав. — Тогда пусть занимаются! Я еще в Фонд защиты гласности позвоню! Тут не без умысла, не без умысла. Ты, значит, дома разбирайся и приходи. Расскажешь. Жду! — Начальник твердо и шумно бросил телефонную трубку.
Лизавета буквально «увидела» этот мужественный жест и пробормотала:
— Спасибо за содействие…
— Что случилось? — поинтересовался Саша Байков.
— Ничего. Кто-то решил быть навязчивым. — Лизавета решительно откинула одеяло. Пора вставать, сегодня будет труднее, чем вчера.
И утро обещает быть точным повторением вчерашнего вечера — вечера, который она вспоминала с ужасом и отвращением.
…Долговязый парень в черной куртке оказался оперативником из сто восемьдесят пятого отделения милиции. Именно туда по территориальности переправили вызов Лизаветы. Парень улыбнулся и протянул хозяйке руку:
— Геннадий Васильев, очень приятно познакомиться с вами! Вот уж не думал, что придется!
— Я тоже не думала, — мрачно сказала Лизавета, однако пожала руку милиционера, явно незнакомого с азами светского этикета, — кто ж первым подает руку даме! — И не могу сказать, что мне это приятно. — Она легким кивком показала на окружающий ее разор.
— Да, похозяйничали основательно. — Долговязый опер достал из внутреннего кармана куртки небольшую папку, форматом в половину стандартного листа, раскрыл ее и извлек несколько листов очень плохой бумаги — бланки протокола осмотра места происшествия.
Лизавета прочитала название протокола и многозначительно посмотрела на оперативника:
— Кому дом, а кому место происшествия.
— Жизнь противоречива, вот сейчас я у вас, а полчаса назад в таком шалмане заброшенном был… Там только пыль и бутылки, — жизнерадостно согласился милиционер, явно склонный к домашней философии.
Он повертел головой в поисках подходящего места для заполнения протокола, подошел к столу, аккуратно переступая через книги и платья. Именно платьев и книг в доме было больше всего, они преимущественно и валялись на полу. Оперуполномоченный аккуратно сдвинул в сторону стоявшую на столе посуду и разложил свои канцелярские принадлежности.
— Лучше начнем. Что-нибудь пропало?
Лизавета беспомощно пожала плечами.
— Так сразу трудно сказать!
— А вы не сразу, вы посмотрите, — подсказал опер.
Он привык общаться с ограбленными, обокраденными, обманутыми. Он давно усвоил милицейский сленг, давно пользовался пренебрежительно-уничижительным словечком «терпила» — так в милиции называют потерпевших. С ними следует быть жестким, деловитым, неуступчивым. Сначала надо убедить «терпилу», что не такой уж он и пострадавший, — дабы не подавал заявления. Потом попробовать отказать в возбуждении уголовного дела — мол, либо сам виноват, либо ущерб невелик, либо содеянное не представляет общественной опасности. И лишь потом тертый опер приступает к выполнению непосредственных обязанностей — начинает работать по делу.
Но обращаться с Лизаветой, как с обычной потерпевшей, у него не получалось. Во-первых, он частенько видел ее на экране, она была вроде как и знакомой. А вешать лапшу на уши знакомым не так удобно, как чужим. Во-вторых, Лизавета помогала жить его коллегам, и за это также заслуживала особого внимания. Недавно Гена Васильев встретился с приятелем, трудившимся в РУБОПе. Разумеется, они отметили встречу, в половине восьмого рубоповец включил телевизор, увидел Лизавету и страшно обрадовался: «Если она сейчас скажет что-нибудь об операции, которую проводит РУБОП, я смогу задержаться подольше, моя благоверная тоже услышит». Лизавета тогда сообщила согражданам об успешной операции по освобождению заложников, проведенной пятым отделом Регионального управления по борьбе с организованной преступностью. Рубоповец удовлетворенно кивнул, и почти до утра они пили водку и обсуждали былое и думы по поводу этого «былого».
— Так что пропало? — повторил вопрос Васильев. Он решил обойтись без первой и второй частей традиционной милицейской симфонии.
— Не знаю, — наконец честно ответила девушка.
— Хорошо, деньги где лежали?
— Нигде. — Лизавета улыбнулась сдержанно и лучезарно, как на экране при прощании с телезрителями. — Денег в доме не было.
— Вообще? — Опер, трудившийся в Центральном районе уже третий год, привык работать с двумя категориями пострадавших. У одних не было ничего, ни денег, ни имущества, — не считать же за имущество откровенный хлам. Другая категория — люди состоятельные, у тех и вещички были отменные, и денежка в кубышке шевелилась.
— Да, бабушка взяла три тысячи в Москву, и у меня сколько-то в кошельке.
Неопределенное «сколько-то» больно царапнуло слух профессионального оперативника, он понял, что работа предстоит непростая. Тяжело допрашивать насчет кражи человека, точно не знающего, сколько у него денег в кошельке.
Лизавета немедленно подтвердила наихудшие его опасения:
— Никогда не помню, сколько у меня денег. Это у нас наследственное, бабушка тоже не помнит.
Так просто сдаваться Васильев не привык.
— Другие ценности были?
— Вот. — Лизавета показала на стол, за которым расположился милиционер с протоколом.
— Что — «вот»? — Кроме фарфоровой посуды, стаканов, какого-то хрустального флакона и его собственных бумаг на столе ничего не было.
— Сервиз кофейный, саксонский, конец восемнадцатого века…
— А-а-а. — Васильев подозрительно оглядел изящные хрупкие чашечки с блеклыми сиреневыми цветочками на боках. Рядом на фарфоровом же подносике стояли кофейник, сахарница, молочник. — Понятно, антиквариат. Не пропали?
— Как видите!
— Еще что-нибудь?
Лизавета подошла к горке и заглянула в нее:
— Вот еще подставка для торта, тоже восемнадцатый век, бисквит. — Она достала из-за стекла затейливый белый кругляш — вроде тарелка, но плоская, с этаким венком из рельефных розочек по краю.
Васильев проводил Лизавету подозрительным взглядом.
— Она ведь на месте. А бисквит что — съели? Это уголовно ненаказуемо.
— Бисквит — это сорт фарфора, не покрытого глазурью.
— Тем более ненаказуемо! Еще что? — требовательно повторил оперативник.
Лизавета пошарила глазами вокруг. Еще раньше, до прихода милиции, она заметила на полу бабушкину заветную шкатулку.
Вот она! Сундучок из розового дерева с серебряной инкрустацией на крышке. Старый мастер украсил крышку шкатулки стилизованными букетиками — ландыши, ромашки, розы. В таких шкатулках девицы хранили любовные записки, засушенные бутоньерки, медальоны, скрывающие прядь любимых волос, и прочую очень личную сентиментальную дребедень.
Лизаветина бабушка тоже прятала в шкатулке розового дерева воспоминания — золотые часы ее отца, Лизаветиного прадеда, с благодарственной гравировкой «За проведение переписи населения в Самарской губернии»; кольцо с бриллиантом, подаренное бабушке первым мужем, тогда еще женихом, на помолвку; ожерелье с жемчугом и сапфирами — свадебный подарок от его семьи; такой же браслет и серьги — их Мария Дмитриевна получила от умирающей свекрови. Драгоценности передавались в семье из поколения в поколение. В той же шкатулке лежали бабушкин диплом и аттестаты из Смольного и школы. Дедушкины деловые бумаги, всевозможные справки, удостоверения, выписки из трудовых книжек, более ранние послужные списки — дедушка был гораздо старше Лизаветиной бабушки и успел поработать еще при царском режиме. Туда же бабушка складывала все прочие документы, в том числе Лизаветино свидетельство о рождении и ее университетский диплом.
Кстати, положив в шкатулку диплом, она извлекла из нее дивное кольцо старинной работы, с гранатами, которое теперь Лизавета носила не снимая.
Она подняла шкатулку, заглянула в нее, потом протянула оперативнику:
— Тут лежали бабушкины драгоценности. Вроде все на месте… Документы тут еще были. Я так, на глазок, не могу сказать, но тоже, кажется, ничего не тронули.
Васильев раскрыл футляры с ожерельем, браслетом и серьгами, полюбовался игрой камней.
— Красиво! Вам, я должен сказать, повезло! Интересно, почему их это не заинтересовало? — Теперь он смотрел на Лизавету пронзительно, словно она была в сговоре с преступниками и выторговала эти побрякушки.
— Не знаю…
— Еще что-нибудь исчезло? — Васильев и спрашивал пронзительно, почти злобно.
Лизавета пошла в свою комнату, осторожно перешагивая через одежные клубки и книжные горы.
В ее комнате тоже все разбросали. Точнее, выкинули на пол то, что обычно прячется в шкафах и на полках. В Лизаветиной комнате книжно-одежный разор был присыпан исписанными листами — неизвестные раскидали ее черновики и газетно-журнальные вырезки. Письменный стол чернел пустыми провалами ящиков и полок. Стоящий на нем компьютер был почему-то включен. Лизавета выбрала в качестве заставки моментальный снимок Андре Агасси. Фотограф не просто поймал блестящий удар великого теннисиста, он умудрился поймать победу — победу, сиявшую в его черных глазах и на полулысой голове, победу в напружиненных мышцах рук и ног. Как олицетворение победы и выбрала этот снимок Лизавета. Но сейчас даже от него веяло поражением.
— Ага, видеоаппартура на месте, и компьютер тоже! — Оперативник прошел следом за Лизаветой.
— Не могу сообразить… — Лизавета наткнулась глазами на ворох собственного бельишка, валявшийся в центре комнаты, и совсем обессилела. Кто-то с липкими руками и глазами ворвался в ее жизнь, в жизнь ее бабушки, кто-то копался в ее белье и в бабушкиных девичьих письмах, проверял, какие файлы она прячет в компьютере, рассматривал косметику в ванной и лекарства в аптечке.
Косметика — Лизавета, если могла, покупала английскую продукцию — и ее собственные украшения были рассыпаны рядом с письменным столом. Она нагнулась к коробочкам.
— Тоже вроде все на месте. Да здесь и не было ничего особо ценного… Хотя нет, кое-что пропало. Вот сережки из Венгрии, серебряные, остались, а кольца, тоже серебряные, я в Португалии покупала, исчезли. Еще набор бижутерии был… В сущности, пустяки, все вместе долларов сто… Не больше. Конечно, для меня это дорого — воспоминания о путешествиях, о людях… — Лизавета присела на корточки и принялась складывать бранзулетки в коробочки, потом повернулась, чтобы поставить их на стол. — Ой, нет, вот кольца, они под стол закатились… Не знаю… В целом все на месте…
— Значит, ничего не пропало. Тогда в чем же состав преступления? — Этот вопрос оперативник задал совершенно автоматически. Слишком долго тренировался по одной и той же схеме — нет преступления, нет дела, нет головной боли насчет плохой раскрываемости.
Лизавета вздрогнула и растерянно улыбнулась. Ее, стоящую посреди разгромленной квартиры, представитель правоохранительных органов всерьез спрашивал, совершено ли какое-либо преступление. Обычно бойкая на язык, Лизавета не сумела найтись с ответом. За нее вступился Саша Байков.
— Вас Геной зовут? — жестко поинтересовался он. И не дал оперу ответить: — Так вот, Гена, у меня нет юридического образования, но даже я знаю, что нарушение неприкосновенности жилища карается законом. Так же, как хулиганство. Значит, с вашей точки зрения, ворваться в чужой дом и похозяйничать там — это не хулиганство? Тут минимум две статьи.
— Две, — охотно согласился долговязый милиционер. — Можно еще порчу имущества повесить, тогда три будет. Только толку-то! Когда кража, можно по вещам доказать, а так… Да нет, я напишу протокол. И вы заявление пишите, заодно укажите, как все было…
Лизавета усмехнулась типично милицейскому выражению. Когда они получали криминальные сюжеты из ГУВД, в них, конечно же, не обходилось без стандартно-милицейских оборотов: «при совместном распитии спиртных напитков», «на почве внезапно возникшей личной неприязни», «тайно проник в квартиру с целью хищения личного имущества»; порой к сюжетам прилагались синхроны — интервью с преступниками, — и тогда в тексте сюжета после имени и фамилии преступника вместо расшифровки интервью следовало стандартное: «рассказывает, как было».
Лизавета усмехнулась, взяла протянутый опером листок и, отодвинув клавиатуру компьютера, села писать заявление, предварительно узнав, на чье имя она должна написать эту бумагу.
Васильев ушел в другую комнату — заканчивать протокол осмотра места происшествия. Время от времени он появлялся и отвлекал Лизавету дополнительными вопросами. К примеру, спросил, не пропали ли какие-нибудь документы, дискеты или видеокассеты.
— Насчет документов не знаю… Это надо подробно разбираться. Дискет у меня дома было две — вроде обе на месте. Нужные материалы хранятся на жестком диске, я их не дублирую, ленюсь. Хотя специалисты твердят, что надо бы. А видеокассеты…
Лизавета отложила заявление и подошла к окну — именно на подоконник взломщики решили сложить снятые со стеллажа кассеты.
— Здесь у меня, в основном, бытовые кассеты, фильмы, мои личные записи, их много, я точно не знаю, все ли на месте. А бетакамовских кассет тоже было две штуки, обе чистые, подарок на день рождения, и я до сих пор не перетащила их на студию. — Лизавета взяла в руки две черные пластмассовые коробки с надписью «SONY» на боку. — Вот они, обе здесь.
— А личные записи не пропали?
— Нет, да и кому интересно, как я праздную дни рождения и провожу отпуск, или как мой кот ползает по шкафам?
— Всякое бывает, — бросил в ответ оперативник и опять удалился в соседнюю комнату.
Лизавета, видимо, более привычная к писанине (почему все милиционеры обязательно сетуют на обилие бумажной работы?), справилась со своей задачей быстрее, чем Васильев. Зажав исписанный листок двумя пальчиками, она осторожно подошла к склонившемуся над протоколом оперу. Тот старательно выводил: «Осмотром обнаружено, что замки на входных дверях отжаты при помощи какого-то предмета, возможно, лома или фомки, что все шкафы в комнатах, на кухне и в прихожей пусты, дверцы распахнуты, вещи, книги, продукты, посуда вывалены на пол в полном беспорядке. Со слов хозяйки известно, что ценности, находившиеся в квартире, не исчезли». Почерк у оперуполномоченного был круглый, почти детский. Писал он медленно, Лизавете показалось, что Васильев сейчас от усердия высунет язык.