Страница:
— Успокойся, ничего особенного. Просто вот какое дело… Ты с Леночкой Кац у Новоситцева работала?
— Работала… — удивленно согласилась Марина.
— До конца?
— Нет, ее забрал продюсер. — Гримерша криво усмехнулась; вероятно, ее не очень радовали шеренги людей в белом, которых надо было все время подпудривать и подмазывать. — Это ведь он дурь с клипом придумал. Он Леночку и в город взялся подвезти.
— В какой город и с чего вдруг?
— А почему ты спрашиваешь? — неожиданно побледнела Маринка и запричитала: — Ой, да что ты, да не может быть! А я-то, дура, не подумала. Так ты думаешь, она именно тогда исчезла? Этот тип мне сразу не понравился, скользкий такой, глазки бегают, болтает ерунду всякую. Все время в гримерке отирался, то к столу подойдет, то пуховки начнет трогать. Я терпеть не могу, когда над душой стоят. И вообще, он на маньяка похож. Значит, ты думаешь, это он Леночку…
— Погоди, я еще ничего не знаю, — перепугалась Лизавета, ей только слухов на студии не хватало, что Леночку похитил этот чертов продюсер.
Скорость распространения слухов вообще, а телевизионных — в особенности, значительно превосходит скорость звука. А раз продюсер, заказавший клип, тусуется на телевидении, он узнает о том, что его записали в маньяки-убийцы, задолго до того, как Лизавета или Маневич сумеют его отыскать.
— Да, он мне сразу не понравился, главное, Ленку увез непонятно зачем… — не унималась Марина.
— Что значит — непонятно? Он ее в ресторан пригласил, за коленки трогал или что? Глазки ей строил? — Лизавета поняла, что остановить поток подозрений сможет только конкретный вопрос.
— Да Бог с тобой, какой ресторан! Какие глазки! Ленка бы и не пошла. У нее один свет в окошке, ее Валерочка. Вполне, между прочим, бесполезное существо. Уже год как не работает, лежит на диване, размышляет о вечном. А она все время: «Валерочка, Валерочка…» Котлетки на пару, творожок — у него язва, что ли, застарелая…
— И почему она поехала с этим продюсером? — осторожно поторопила гримера Лизавета.
— Да работать, конечно, что еще. Мы в тот день гримировали этого… кандидата в президенты. У него кожа — кошмар, красная, шершавая, с пятнами какими-то, мешки под глазами, шея морщинистая, лысина, взгляд мышиный. А Витька хотел, чтобы он был гладенький, как Рональд Рейган… Пришлось повозиться, особенно пока шею шпаклевали. А этот — он все время рядом с кандидатом болтался. Даже с нами не резвился, как обычно. Ясное дело — тот заказчик, вот этот и проверял, нравится — не нравится. И заодно демонстрировал свою солидность. Потом, когда кандидата загримировали, начал расхваливать: мол, на десять лет помолодел, мол, на это всегда надо внимание обращать! Клиент, конечно, растаял. Потом продюсер уволок его на съемочную площадку. Мы только собрались покурить, этот возвращается и…
— Кто «этот»? — Лизавета с трудом продиралась через «тех» и «этих» в Маринином рассказе.
— Продюсер. — Марина скорчила очаровательную гримаску, призванную показать, каким противным был «этот» продюсер. — Я думала, он при хозяине будет, хоть часок от него отдохнем. Нет, явился!
— И что?
— Опять начал говорить комплименты — какой коричневый и гладкий получился его патрон. Он так и сказал — патрон! Причем без него-то не особо церемонился. Так прямо и говорит: вы из нашего ворона — орла сделали! А потом подсел на подлокотник кресла рядом с Ленкой и опять о том же самом: «Как вы его отполировали! Блеск! А на шею что положили?» Сам улыбается нежно-нежно… У меня даже скулы свело. Ленка отвечает — мол, это косметический воск, используется при создании портретного грима или для маскировки явных дефектов. Тот аж взвизгнул от радости. Как будто всю жизнь мечтал гримером стать. И опять расспрашивать начал… — Марина поискала глазами пачку с сигаретами.
— О чем? — Лизавета, сидевшая ближе к столу, протянула ей коробочку и зажигалку. — О чем он ее расспрашивал?
— О работе. — Марина держала сигарету очень по-дамски, элегантно и непринужденно. — О том, что такое портретный грим. Как его делают. Про накладки. Когда узнал, опять затрясся. Значит, внешнее сходство не обязательно? Леночка ему все объяснила — про тип лица, про губы, про то, что сходство, вообще говоря, не обязательно. Я тогда еще вспомнила, как она сделала из Ролана Быкова толстяка Хрущева и как это классно получилось.
— А он что?
— Совсем приторный стал, за плечи Леночку приобнял, говорит: «Это вы занимались гримом на этом фильме! Я восхищен!» — Марина так произнесла последнюю фразу, что Лизавете сразу вспомнился большой бал у Воланда и крики Бегемота: «Я восхищен, я восхищен!» Ей подумалось, что и продюсер, должно быть, похож на кота — жирного, ласкового и несимпатичного.
— А зачем ему был нужен этот портретный грим?
— Бес его знает, — пожала плечами Марина. — Но он несколько раз переспросил: «Вы и портретный грим можете? Любого двойника сделать умеете?»
— Двойника? — машинально переспросила Лизавета. Это редкое в общем-то слово она слышала слишком часто. И слово теперь казалось ей зловещим. От него веяло замогильным холодом. Лизавета почувствовала, что у нее леденеют ладони. — Он так и сказал — «двойника»?
— Вот, вот… Ленка молчит, а я и ляпни, что Ленка лучший мастер по портретному гриму в городе, кого хочешь «сделает». Тут продюсер как крыльями захлопает, как закричит, что Леночка — именно тот человек, которого он всю жизнь ищет…
Марина замолчала, часто моргая глазами. Потом спросила:
— Значит, это он…
— Да не знаю я, — Лизавета старалась говорить как можно убедительнее, — и никто не знает. Ведь ни милиция, ни кто другой толком Леночку и не искали. Муж даже не знал, в какую командировку она уехала, мы только вчера Новоситцева нашли. Понимаешь? — с напором спросила Лизавета.
— Ага, — многозначительно согласилась Марина, а Лизавета продолжала:
— Я не знаю, но все может быть. Постарайся вспомнить дословно, о чем дальше шла речь. Только точно. — Марина послушно кивнула. — Это очень важно, для Леночки прежде всего.
— Сейчас, погоди. — Марина смяла окурок в пепельнице и прикрыла рукой глаза. — Он сказал: «Вы тот самый человек, которого я давно ищу!» Леночка промолчала, нам этот продюсер вообще не нравился. Тогда он повторил: «У меня для вас есть работа, хорошая, денежная». — Марина остановилась и облизнула пересохшие губы. — Я не могу ручаться, что повторяю дословно, но смысл был такой. Леночка ответила, мол, денежная работа понятие растяжимое и все зависит от того, что надо делать. Он сказал: «Конечно, конечно, договоримся», — и ушел.
— Это все? — Лизавета пристально смотрела на гримершу.
— Все… — Та опять потянулась к сигаретам. — Вроде все…
— Видишь, мы не знаем, что случилось. А чтобы Леночке не повредить, надо действовать очень осторожно. И никто ни о чем не должен знать. Тут все зависит о тебя… Ты, по сути, видела ее последней.
— Я понимаю…
— И еще вопрос. Что он сказал, когда уезжал с Леночкой? Они когда уехали?
— Часа через два после этого разговора. Что он говорил? Да ничего, я его и не видела. Леночка прибежала, засобиралась, все повторяла, что такая халтура бывает раз в жизни. Видно, он ей что-то пообещал. Я согласилась ее отпустить. Там и работы оставалось всего ничего — актрису попудрить…
— Больше тебе этот продюсер не звонил? — Лизавета старалась не упустить ни одной подробности. Марина отрицательно покачала головой:
— Нет, и вообще он «продюсер» только по названию, нас Новоситцев нанимал.
— Как ты думаешь, сколько он ей заплатил?
— Не знаю. — Марина сделала большие глаза. — Честно не знаю. Тут как кто договорится. Я даже не представляю, сколько Леночке платил Новоситцев! — Лизавета была убеждена, что гримерша говорит правду: западная манера хранить в секрете собственные гонорары прижилась у нас на удивление быстро.
— Вроде все. Ты понимаешь, что если кто-то узнает о нашем разговоре, то этот продюсер уйдет в подполье и мы ничего не выясним про Леночку?
— Понимаю, что я — маленькая? — возмутилась Марина.
— Все зависит от тебя — никому, ни одной живой душе!
Люди любят, когда от них зависит «все», и Марина охотно согласилась хранить тайну, даже от соседок по гримерке.
— Ясно. Значит, договорились — никому…
— Да что ты, как рыба… — На том они и распрощались. Но Лизавета знала, что о командировке в Выборг и отъезде Леночки с продюсером Новоситцева в гримерке и костюмерной узнают практически немедленно. Иначе на телевидении не бывает. Здесь секрет — это то, о чем рассказывают не всем подряд, а только десятку особо близких друзей. Зато была надежда, что каждого посвященного Марина предупредит и до продюсера разговоры не долетят. А остальные — пусть болтают. Телевидение — это на семьдесят восемь процентов слухи и сплетни.
Проводив Марину, Лизавета осталась в кабинете одна — вернее, наедине с угрызениями совести. Не прошло и двадцати четырех часов, как она дала слово не заниматься всяческими расследованиями. Сие «чудище зубасто» терзало ее довольно сильно, и она утешила себя в стиле Скарлетт О'Хара: «Я подумаю об этом позже». Лизавете нравился придуманный героиней «Унесенных ветром» способ вступать в сделку с собственной совестью. Сама Скарлетт ей тоже нравилась. Чуть ли не первая героиня-одиночка… Эгоистка, умевшая сражаться за жизнь, свою и близких, пуская в ход зубы, ногти и кремниевые ружья… Ее оружием были кокетство и ложь. Но она же и доказала: отчаянная жажда жизни, приправленная не менее отчаянным себялюбием, — вовсе не отрицательные качества.
Пишущая домохозяйка Маргарет Митчелл нанесла сокрушительный удар по ханжеским идеалам: любить жизнь не стыдно. Только те, кто любят жизнь, могут выжить при любых обстоятельствах. И выживают, и помогают выжить другим.
Лизавета еще раз повторила заветные слова «Я подумаю об этом позже» и стала собираться домой.
— Работала… — удивленно согласилась Марина.
— До конца?
— Нет, ее забрал продюсер. — Гримерша криво усмехнулась; вероятно, ее не очень радовали шеренги людей в белом, которых надо было все время подпудривать и подмазывать. — Это ведь он дурь с клипом придумал. Он Леночку и в город взялся подвезти.
— В какой город и с чего вдруг?
— А почему ты спрашиваешь? — неожиданно побледнела Маринка и запричитала: — Ой, да что ты, да не может быть! А я-то, дура, не подумала. Так ты думаешь, она именно тогда исчезла? Этот тип мне сразу не понравился, скользкий такой, глазки бегают, болтает ерунду всякую. Все время в гримерке отирался, то к столу подойдет, то пуховки начнет трогать. Я терпеть не могу, когда над душой стоят. И вообще, он на маньяка похож. Значит, ты думаешь, это он Леночку…
— Погоди, я еще ничего не знаю, — перепугалась Лизавета, ей только слухов на студии не хватало, что Леночку похитил этот чертов продюсер.
Скорость распространения слухов вообще, а телевизионных — в особенности, значительно превосходит скорость звука. А раз продюсер, заказавший клип, тусуется на телевидении, он узнает о том, что его записали в маньяки-убийцы, задолго до того, как Лизавета или Маневич сумеют его отыскать.
— Да, он мне сразу не понравился, главное, Ленку увез непонятно зачем… — не унималась Марина.
— Что значит — непонятно? Он ее в ресторан пригласил, за коленки трогал или что? Глазки ей строил? — Лизавета поняла, что остановить поток подозрений сможет только конкретный вопрос.
— Да Бог с тобой, какой ресторан! Какие глазки! Ленка бы и не пошла. У нее один свет в окошке, ее Валерочка. Вполне, между прочим, бесполезное существо. Уже год как не работает, лежит на диване, размышляет о вечном. А она все время: «Валерочка, Валерочка…» Котлетки на пару, творожок — у него язва, что ли, застарелая…
— И почему она поехала с этим продюсером? — осторожно поторопила гримера Лизавета.
— Да работать, конечно, что еще. Мы в тот день гримировали этого… кандидата в президенты. У него кожа — кошмар, красная, шершавая, с пятнами какими-то, мешки под глазами, шея морщинистая, лысина, взгляд мышиный. А Витька хотел, чтобы он был гладенький, как Рональд Рейган… Пришлось повозиться, особенно пока шею шпаклевали. А этот — он все время рядом с кандидатом болтался. Даже с нами не резвился, как обычно. Ясное дело — тот заказчик, вот этот и проверял, нравится — не нравится. И заодно демонстрировал свою солидность. Потом, когда кандидата загримировали, начал расхваливать: мол, на десять лет помолодел, мол, на это всегда надо внимание обращать! Клиент, конечно, растаял. Потом продюсер уволок его на съемочную площадку. Мы только собрались покурить, этот возвращается и…
— Кто «этот»? — Лизавета с трудом продиралась через «тех» и «этих» в Маринином рассказе.
— Продюсер. — Марина скорчила очаровательную гримаску, призванную показать, каким противным был «этот» продюсер. — Я думала, он при хозяине будет, хоть часок от него отдохнем. Нет, явился!
— И что?
— Опять начал говорить комплименты — какой коричневый и гладкий получился его патрон. Он так и сказал — патрон! Причем без него-то не особо церемонился. Так прямо и говорит: вы из нашего ворона — орла сделали! А потом подсел на подлокотник кресла рядом с Ленкой и опять о том же самом: «Как вы его отполировали! Блеск! А на шею что положили?» Сам улыбается нежно-нежно… У меня даже скулы свело. Ленка отвечает — мол, это косметический воск, используется при создании портретного грима или для маскировки явных дефектов. Тот аж взвизгнул от радости. Как будто всю жизнь мечтал гримером стать. И опять расспрашивать начал… — Марина поискала глазами пачку с сигаретами.
— О чем? — Лизавета, сидевшая ближе к столу, протянула ей коробочку и зажигалку. — О чем он ее расспрашивал?
— О работе. — Марина держала сигарету очень по-дамски, элегантно и непринужденно. — О том, что такое портретный грим. Как его делают. Про накладки. Когда узнал, опять затрясся. Значит, внешнее сходство не обязательно? Леночка ему все объяснила — про тип лица, про губы, про то, что сходство, вообще говоря, не обязательно. Я тогда еще вспомнила, как она сделала из Ролана Быкова толстяка Хрущева и как это классно получилось.
— А он что?
— Совсем приторный стал, за плечи Леночку приобнял, говорит: «Это вы занимались гримом на этом фильме! Я восхищен!» — Марина так произнесла последнюю фразу, что Лизавете сразу вспомнился большой бал у Воланда и крики Бегемота: «Я восхищен, я восхищен!» Ей подумалось, что и продюсер, должно быть, похож на кота — жирного, ласкового и несимпатичного.
— А зачем ему был нужен этот портретный грим?
— Бес его знает, — пожала плечами Марина. — Но он несколько раз переспросил: «Вы и портретный грим можете? Любого двойника сделать умеете?»
— Двойника? — машинально переспросила Лизавета. Это редкое в общем-то слово она слышала слишком часто. И слово теперь казалось ей зловещим. От него веяло замогильным холодом. Лизавета почувствовала, что у нее леденеют ладони. — Он так и сказал — «двойника»?
— Вот, вот… Ленка молчит, а я и ляпни, что Ленка лучший мастер по портретному гриму в городе, кого хочешь «сделает». Тут продюсер как крыльями захлопает, как закричит, что Леночка — именно тот человек, которого он всю жизнь ищет…
Марина замолчала, часто моргая глазами. Потом спросила:
— Значит, это он…
— Да не знаю я, — Лизавета старалась говорить как можно убедительнее, — и никто не знает. Ведь ни милиция, ни кто другой толком Леночку и не искали. Муж даже не знал, в какую командировку она уехала, мы только вчера Новоситцева нашли. Понимаешь? — с напором спросила Лизавета.
— Ага, — многозначительно согласилась Марина, а Лизавета продолжала:
— Я не знаю, но все может быть. Постарайся вспомнить дословно, о чем дальше шла речь. Только точно. — Марина послушно кивнула. — Это очень важно, для Леночки прежде всего.
— Сейчас, погоди. — Марина смяла окурок в пепельнице и прикрыла рукой глаза. — Он сказал: «Вы тот самый человек, которого я давно ищу!» Леночка промолчала, нам этот продюсер вообще не нравился. Тогда он повторил: «У меня для вас есть работа, хорошая, денежная». — Марина остановилась и облизнула пересохшие губы. — Я не могу ручаться, что повторяю дословно, но смысл был такой. Леночка ответила, мол, денежная работа понятие растяжимое и все зависит от того, что надо делать. Он сказал: «Конечно, конечно, договоримся», — и ушел.
— Это все? — Лизавета пристально смотрела на гримершу.
— Все… — Та опять потянулась к сигаретам. — Вроде все…
— Видишь, мы не знаем, что случилось. А чтобы Леночке не повредить, надо действовать очень осторожно. И никто ни о чем не должен знать. Тут все зависит о тебя… Ты, по сути, видела ее последней.
— Я понимаю…
— И еще вопрос. Что он сказал, когда уезжал с Леночкой? Они когда уехали?
— Часа через два после этого разговора. Что он говорил? Да ничего, я его и не видела. Леночка прибежала, засобиралась, все повторяла, что такая халтура бывает раз в жизни. Видно, он ей что-то пообещал. Я согласилась ее отпустить. Там и работы оставалось всего ничего — актрису попудрить…
— Больше тебе этот продюсер не звонил? — Лизавета старалась не упустить ни одной подробности. Марина отрицательно покачала головой:
— Нет, и вообще он «продюсер» только по названию, нас Новоситцев нанимал.
— Как ты думаешь, сколько он ей заплатил?
— Не знаю. — Марина сделала большие глаза. — Честно не знаю. Тут как кто договорится. Я даже не представляю, сколько Леночке платил Новоситцев! — Лизавета была убеждена, что гримерша говорит правду: западная манера хранить в секрете собственные гонорары прижилась у нас на удивление быстро.
— Вроде все. Ты понимаешь, что если кто-то узнает о нашем разговоре, то этот продюсер уйдет в подполье и мы ничего не выясним про Леночку?
— Понимаю, что я — маленькая? — возмутилась Марина.
— Все зависит от тебя — никому, ни одной живой душе!
Люди любят, когда от них зависит «все», и Марина охотно согласилась хранить тайну, даже от соседок по гримерке.
— Ясно. Значит, договорились — никому…
— Да что ты, как рыба… — На том они и распрощались. Но Лизавета знала, что о командировке в Выборг и отъезде Леночки с продюсером Новоситцева в гримерке и костюмерной узнают практически немедленно. Иначе на телевидении не бывает. Здесь секрет — это то, о чем рассказывают не всем подряд, а только десятку особо близких друзей. Зато была надежда, что каждого посвященного Марина предупредит и до продюсера разговоры не долетят. А остальные — пусть болтают. Телевидение — это на семьдесят восемь процентов слухи и сплетни.
Проводив Марину, Лизавета осталась в кабинете одна — вернее, наедине с угрызениями совести. Не прошло и двадцати четырех часов, как она дала слово не заниматься всяческими расследованиями. Сие «чудище зубасто» терзало ее довольно сильно, и она утешила себя в стиле Скарлетт О'Хара: «Я подумаю об этом позже». Лизавете нравился придуманный героиней «Унесенных ветром» способ вступать в сделку с собственной совестью. Сама Скарлетт ей тоже нравилась. Чуть ли не первая героиня-одиночка… Эгоистка, умевшая сражаться за жизнь, свою и близких, пуская в ход зубы, ногти и кремниевые ружья… Ее оружием были кокетство и ложь. Но она же и доказала: отчаянная жажда жизни, приправленная не менее отчаянным себялюбием, — вовсе не отрицательные качества.
Пишущая домохозяйка Маргарет Митчелл нанесла сокрушительный удар по ханжеским идеалам: любить жизнь не стыдно. Только те, кто любят жизнь, могут выжить при любых обстоятельствах. И выживают, и помогают выжить другим.
Лизавета еще раз повторила заветные слова «Я подумаю об этом позже» и стала собираться домой.
ДАЙ СПИСАТЬ
На столе в кабинете Саши Маневича стоял красивый новый диктофон, его гордость и радость. Мощная машинка, которая могла ловить звук даже через карман куртки. Лизвета и Саша только что отслушали полную запись весьма плодотворной беседы.
Свой разговор с продюсером Новоситцева Саша Маневич записал на диктофон, потому что у него не было другого выхода. Он хотел иметь в руках материальный итог беседы, которой добился с таким трудом. Сначала Саша, позвонив по телефону, попытался сразу же договориться о съемках. Он пространно рассуждал о технологии предвыборной борьбы, о том, как важно именно сейчас рассказать зрителям о роли выборных организаторов-профессионалов, об имиджмейкерах, а лучший пример — именно его собеседник, Олег Целуев.
Целуев стойко сопротивлялся. Прямо как боец из маки — так французские партизаны отбивались от вопросов гестаповцев.
— Представляешь, изображал из себя идейного борца с телевидением и притворялся, что не выносит даже вида камеры! — Саша уже полчаса расписывал Лизавете, с каким трудом он пробился к этому человеку. — Делал вид, что общение с прессой вызывает у него аллергию.
Саше это показалось подозрительным. Лизавете тоже. Такая камеробоязнь для этой публики вообще-то не типична. Торговцы воздухом, а политическая реклама — призрачный товар, обычно рады-радешеньки заполучить бесплатный эфир, рады хоть как-то засветиться на телевидении или в газетах. Господин Целуев отстаивал свое право на приватный бизнес с яростью хорька, попавшего в капкан. Лапу собственную отгрыз бы, лишь бы отделаться. Саша гордо выпрямился:
— Однако я сумел уговорить его. Сошлись на том, что он просто меня проконсультирует. Так сказать, поможет репортеру, теряющемуся в дебрях предвыборного бизнеса. — Маневич простодушно ухмыльнулся. — Я его задавил занудством!
Саша умел прикидываться недалеким и упорным занудой. В таких случаях он даже говорить начинал не то с брянским, не то с орловским прононсом, хотя родился в Ленинграде и обычно речь его была чистой и грамотной.
— Самое интересное, что, скорее всего, реклама его и вправду не волнует. Иначе он нашел бы офис в другом районе. А то — дворы, дворы… Я заподозрил неладное, еще когда Целуев объяснял, как его найти. Второй двор, направо, маленькая железная дверь в стене, три звонка, два притопа. Продавец иллюзий не имеет права обитать в бедности — у него никто ничего не купит. Но мне-то что? Пусть хоть в канализации сидит.
Маневич с трудом нашел заветный двор, «три звонка, два притопа» сработали, и Саша оказался в низенькой прихожей. Впустила его хорошенькая пухленькая секретарша в черном, очень деловом костюме. Вежливо его поприветствовала и пригласила присесть — мол, Олег Кириллович пока еще занят. Саша послушно устроился в бархатном кресле и по старой «разведчицкой» привычке — он считал репортера чем-то вроде секретного агента — начал осматриваться.
В спрятанной от людских взоров конторе политического продюсера-имиджмейкера бедностью и не пахло. Целуев превратил занюханную дворницкую в филиал западноевропейского бизнес-эдема: стены обиты панелями, дубовыми или под дуб, навесной потолок из коричневых реечек превращал недостатки посещения в достоинства — казалось, что низкий потолок спроектирован специально для пущего уюта. Бордовые шторы на окнах, бархатные диваны и кресла вдоль стен, журнальные столики неправильной формы. Все вместе производило впечатление и работало на имидж — здесь нет места бюрократии и бумаготворчеству, здесь работают с человеческими эмоциями.
Саша прождал с четверть часа, хотя пришел за две минуты до назначенного времени. Целуев, наверное, хотел намекнуть, что навязчивый журналист отнимает у него драгоценные деловые минуты. На Маневича такие трюки не действовали. Как только толстушка секретарша пригласила его войти, он щелкнул кнопкой упрятанного в карман диктофона и, радостно улыбаясь, вошел в кабинет создателя политических грез.
Олег Целуев выглядел совсем молодым человеком, ему можно было дать и тридцать, и двадцать пять, и даже двадцать, чему способствовали довольно длинные светло-русые волосы, аккуратно подстриженные и уложенные при помощи парикмахерской пенки, возможно, оттеночной. Он смотрел на мир светло-зелеными, широко раскрытыми глазами и улыбался. Саша про себя назвал его улыбку «оскалом профессионального банщика». По сути, Целуев и был банщиком, умеющим отмывать темные репутации заказчиков и доводить их до полного политического блеска.
«Здравствуйте, молодой человек. — Приветствуя гостя, господин Целуев встал, предоставив Саше возможность разглядеть его неприметно безупречный костюм и столь же безукоризненную белую, с едва различимой голубенькой полоской, рубашку. — Сожалею, что не смогу уделить вам много времени».
— Он выставил меня ровно через пятнадцать минут, — рассказывал Лизавете рассерженный Маневич. — Весь такой лощеный-лощеный, не удивлюсь, если голубой. И ни на один вопрос толком не ответил. Я уж его и так, и эдак — у него все или коммерческая тайна, или специфика, которую нет смысла раскрывать перед профанами.
Они прослушали кассету два раза. Действительно, Олег Кириллович продемонстрировал редкостное умение нанизывать слово к слову в разговоре ни о чем.
— Ты просто не подготовился к интервью, — сказала Лизавета после второго прослушивания. — Понесся к нему, как козлик угорелый, не зная ни о его контракте с Леночкой, ни о том, что он ее увез.
— Я же на разведку ходил, — надулся Саша. — Да и ничего бы это не дало. Я ведь его прямо о Леночке спросил, а он что? Сначала вздрогнул, как испуганная кляча, говорит «не помню…». Потом вспомнил, сказал, будто увез ее, чтобы она попудрила для съемок доверенное лицо этого… московского олигарха. Якобы у него заказ на съемки анонса. Ну ты знаешь, олигарх скоро у нас появится, приезжает на какой-то автопробег. Вот они и делают раскрутку.
— И что это нам дало?
— Две вещи. Мы знаем, что он лжет, и мы знаем, что он боится. Когда я выходил, остановился в приемной — попрощаться с секретаршей, — а у нее на столе сразу селектор заверещал. И этот деятель нервно так, с матерком, просит пригласить какого-то Спурта. Или Спрута.
— Ты мне этого не рассказывал раньше… — с подозрением сказала Лизавета. Саша, как человек увлекающийся, мог прифантазировать две-три детали, чтобы его визит не выглядел таким уж бесполезным.
— Я не разобрал. Секретарша сразу убрала громкую связь. Я тут же нагнулся — якобы завязать шнурки, чтобы не маячить у нее на глазах. А она односложно отвечает: «Хорошо, Олег Кириллович», «Да, Олег Кириллович», «Он еще вчера звонил и просил передать, что концы вычищены». Главное, эта девчонка такая чинная, прямо пионерка-отличница, а от его «ядрить тебя в корень» даже не покраснела. Со мной-то он аристократа разыгрывал…
— Факт, конечно, прискорбный и примечательный, — Лизавета прикусила губу, — но нам он ничего не дает.
— Почему это? — живо возразил Саша, не любивший признавать собственные промахи. — Он начал искать этого Спрута сразу после того, как я его спросил про Леночку. Да и смутился он очень, врал, что не знает ее. Не так уж сложно проверить все, что он там наговорил.
— Возможность проверить его правдивость… — задумчиво произнесла Лизавета. — Этим займешься ты… Выясни, были ли в тот день съемки, снимался ли этот помощник олигарха у Целуева и так далее, не мне тебя учить…
— Это точно, — удовлетворенно хмыкнул Маневич. — Я еще и Спрута поищу. А что будешь делать ты?
— Болтать по телефону и пить кофе, — честно ответила Лизавета. — Поговорю с коллегами твоего Целуева, он же сказал, что окончил наш университет. А насчет Спрута-Спурта меня гложут сомнения. Может, это вообще не человек, а какой-нибудь рекламный прием — ускорение перед финишем…
— Ага, и этот прием уже докладывал, что концы вычищены! — Маневич встал и решительно затолкал диктофон в карман. — Ладно, пойду наводить справки насчет олигарха…
Коллегу и к тому же однокурсницу Целуева Лизавета нашла прямо на студии. И даже договорилась попить с нею кофе — в студийной кофейне, которую еще в эпоху застоя окрестили кафе «Элефант». Наверное, потому, что телевизионная публика ходила в кафе не только и не столько для того, чтобы перекусить (конечно, попадались и такие оригиналы, но их было крайне мало). В основном в кофейню ходили, чтобы свободно общаться и, уподобившись Штирлицу, отдохнуть от работы в тылу врага. Ведь бойцы идеологического фронта все, как один, были либералами и вольнодумцами. А в кофейне можно было вести разговоры о вольности, недопустимые на рабочем месте. Теперь вольнодумство практикуется без отрыва от производства, назначение кафе изменилось, а название осталось.
Лизавета вошла в «Элефант» и огляделась. Все как всегда. Как и должно быть в кофейне на Петербургском телевидении в половине восьмого вечера. За дальним угловым столиком тесной кучкой сгрудились и гомонят операторы, на столе перед ними — бутылка водки и недопитые стаканы с кофе. Суровая действительность (сок в кофейне бывает не каждый день) научила их запивать водку напитком из солнечных аравийских зерен. За соседним столом пьет чай очень красивая дикторша. Строгая, подтянутая, аккуратная — в кафе, обставленном столами и стульями, крытыми убогим советским пластиком, с обгрызенным стаканом в руке, она кажется инопланетянкой или, по крайней мере, иностранкой. Поодаль пьют свой вечерний кофе бухгалтер и экономист.
Лизавета подошла к строгой дикторше.
— Привет. Нашу социологиню не видела?
— Бог миловал, — пожала плечами дикторша.
Когда-то социологическая служба Петербургского телевидения, получив заказ руководства, с цифрами в руках доказала, что иметь в штате такое старомодное явление, как дикторы, объявляющие программу передач, не просто не выгодно, а стыдно. Потом социологи представили рейтинг дикторов, и красавице досталось последнее место. С той поры прошло уже немало времени, но она по-прежнему не жаловала социологов.
Лизавета взяла кофе и устроилась рядом с дикторшей.
— А еще какие новости?
— Уволят нас всех в ближайшее время… Уже «наследнички» приходили осматривать помещение.
— Ерунда. — Лизавете не хотелось ее утешать.
— Как сказать, может, я к вам перейду…
— Ты же не любишь суету и беспорядок…
— Придется полюбить.
Внезапно дикторша выпрямила спину и растянула губы в улыбке. Лизавета сразу поняла, что пришла социологическая гранд-дама, с которой у нее и была назначена встреча в кофейне.
— Здравствуйте, Лиза… Здравствуйте, Леночка…
Студийный социолог была молодой женщиной. Тем не менее многие называли ее гранд-дамой или весомым специалистом. Она и выглядела весомо — минимум центнер живого веса плюс острый как бритва ум, густой бас и супермодная одежда. Она не боялась носить велосипедные трусы, бархатные леггинсы, мини на грани дозволенного и прозрачные блузки. Спокойно говорила художественному руководителю студии и любым шеф-редакторам все, что она думает об их грандиозных проектах. Виртуозно материлась и артистично составляла убедительные докладные записки, в которых подвергала сомнению разнообразные начинания и громила все и вся. Словом, она действительно была социологом.
— Ты хотела меня видеть? Редкий случай. Сейчас кофе возьму. — Социологиня уплыла к буфетной стойке и вскоре вернулась с чашкой кофе и тарелкой, перегруженной пирожками и бутербродами. Чрезмерный вес представительницы самой модной науки на телевидении не был связан с болезнью, его причина коренилась в жизнелюбии и обжорстве гранд-дамы.
— Пойду, пожалуй. — Вечно сидящая на диетах дикторша скоренько допила свой чай и удалилась.
— Я хотела бы кое-что выведать, Людмила Андреевна, — сразу призналась Лизавета. С умной женщиной лучше играть в открытую. — Вы же факультет психологии заканчивали году в восемьдесят восьмом?
— Где-то так… — хмыкнула гранд-дама.
— Значит, должны знать некоего Целуева… — Лизавета произнесла фамилию политического продюсера очень вкрадчиво.
— Кто же не знает старика Целуева! — рассмеялась социологиня. Ее смех, отдаленно напоминающий грохот волн, разбитых волнорезом, произвел сильное впечатление на операторов.
Они замолчали, на минуту забыв о своих творческих горестях, — подвыпившие операторы всегда погружаются в невеселые разговоры о собственных загубленных и упущенных возможностях: кого в Голливуд приглашали, за кем Параджанов охотился, звал снимать «Цвет граната», за кем Тарковский…
В наступившей тишине следующую фразу социологини услышали все:
— Целуев — это тип!
— В каком смысле?
— Цельный человек, всегда знающий, чего он хочет и как именно этого «чего» можно добиться. Он учился на нашем курсе. Маяком был, образцом. Комсорг, отличник, активист. Женился на дочке секретаря обкома, правда, не первого. В аспирантуру прошел на «ура», диплом защищал по социальной психологии, но потом переметнулся на кафедру психологии политической, что позволило ему впоследствии стать преуспевающим консультантом. Открыл какую-то фирму. А почему нет? Знакомства тестя плюс модная специальность… — Социологиня погрустнела. — Так чем же тебя заинтересовал этот красавчик?
— Он занимается предвыборной кампанией одного человечка. — Лизавета предпочитала говорить правду, когда могла.
— Да, да, я слышала, — закивала Людмила Андреевна, — мне Игорек говорил.
— Игорек? — переспросила Лизавета.
— Его лучший друг по университету, а теперь злейший враг…
— Вот как? И что случилось?
— Понятия не имею. Я не уточняла. Знаю только, что Олежек способен на все, а Игорь его конкурент…
— В смысле?..
— Тоже зарабатывает предвыборными и политическими консультациями, он меня как-то нанимал для социологического обеспечения проекта. Там ходят хорошие деньги. — Гранд-дама погрустнела еще больше, уголки пухлых губ опустились, из обширной груди вырвался тяжкий вздох. — У нас, считай, весь курс на научной политике кормится. Или наукообразной. — Телевизионный социолог умела быть честной, когда это не угрожало ее собственному благополучию.
Лизавета была довольна собой — именно на такую информацию она и рассчитывала, раскапывая старые связи господина Целуева. Телефон Игорька Людмила Андреевна помнила наизусть.
— Его компания называется «Перигор», двести тридцать четыре — сорок пять — шестьдесят семь.
— «Перигор»? — удивилась Лизавета. — Он имеет какое-то отношение к этой старой французской провинции?
— Я тоже сначала не поняла, что это тонкий намек на знаменитого выходца из Перигора, Шарля Мориса де Талейрана…
Лизавета чуть не поперхнулась кофе.
— Он выбрал имя великого политика, умудрившегося послужить и директории, и Наполеону, и Людовику, причем в одном и том же качестве… Очень грамотно. Должно понравиться нашим политикам… Если они, конечно, разберутся…
— Политикам можно разъяснить, — подхватила социологиня. — За что ты мне нравишься, так это за умение быстро соображать. Ну и за образованность…
— Что есть, то есть. Только образованный человек может оценить знания ближнего… — не стала скромничать Лизавета.
— Хотела бы я знать, почему тебя волнует Целуев… — Ответа социологиня не дождалась и на прощание пропела: — Подловить его трудно, он тоже умный и образованный.
Свой разговор с продюсером Новоситцева Саша Маневич записал на диктофон, потому что у него не было другого выхода. Он хотел иметь в руках материальный итог беседы, которой добился с таким трудом. Сначала Саша, позвонив по телефону, попытался сразу же договориться о съемках. Он пространно рассуждал о технологии предвыборной борьбы, о том, как важно именно сейчас рассказать зрителям о роли выборных организаторов-профессионалов, об имиджмейкерах, а лучший пример — именно его собеседник, Олег Целуев.
Целуев стойко сопротивлялся. Прямо как боец из маки — так французские партизаны отбивались от вопросов гестаповцев.
— Представляешь, изображал из себя идейного борца с телевидением и притворялся, что не выносит даже вида камеры! — Саша уже полчаса расписывал Лизавете, с каким трудом он пробился к этому человеку. — Делал вид, что общение с прессой вызывает у него аллергию.
Саше это показалось подозрительным. Лизавете тоже. Такая камеробоязнь для этой публики вообще-то не типична. Торговцы воздухом, а политическая реклама — призрачный товар, обычно рады-радешеньки заполучить бесплатный эфир, рады хоть как-то засветиться на телевидении или в газетах. Господин Целуев отстаивал свое право на приватный бизнес с яростью хорька, попавшего в капкан. Лапу собственную отгрыз бы, лишь бы отделаться. Саша гордо выпрямился:
— Однако я сумел уговорить его. Сошлись на том, что он просто меня проконсультирует. Так сказать, поможет репортеру, теряющемуся в дебрях предвыборного бизнеса. — Маневич простодушно ухмыльнулся. — Я его задавил занудством!
Саша умел прикидываться недалеким и упорным занудой. В таких случаях он даже говорить начинал не то с брянским, не то с орловским прононсом, хотя родился в Ленинграде и обычно речь его была чистой и грамотной.
— Самое интересное, что, скорее всего, реклама его и вправду не волнует. Иначе он нашел бы офис в другом районе. А то — дворы, дворы… Я заподозрил неладное, еще когда Целуев объяснял, как его найти. Второй двор, направо, маленькая железная дверь в стене, три звонка, два притопа. Продавец иллюзий не имеет права обитать в бедности — у него никто ничего не купит. Но мне-то что? Пусть хоть в канализации сидит.
Маневич с трудом нашел заветный двор, «три звонка, два притопа» сработали, и Саша оказался в низенькой прихожей. Впустила его хорошенькая пухленькая секретарша в черном, очень деловом костюме. Вежливо его поприветствовала и пригласила присесть — мол, Олег Кириллович пока еще занят. Саша послушно устроился в бархатном кресле и по старой «разведчицкой» привычке — он считал репортера чем-то вроде секретного агента — начал осматриваться.
В спрятанной от людских взоров конторе политического продюсера-имиджмейкера бедностью и не пахло. Целуев превратил занюханную дворницкую в филиал западноевропейского бизнес-эдема: стены обиты панелями, дубовыми или под дуб, навесной потолок из коричневых реечек превращал недостатки посещения в достоинства — казалось, что низкий потолок спроектирован специально для пущего уюта. Бордовые шторы на окнах, бархатные диваны и кресла вдоль стен, журнальные столики неправильной формы. Все вместе производило впечатление и работало на имидж — здесь нет места бюрократии и бумаготворчеству, здесь работают с человеческими эмоциями.
Саша прождал с четверть часа, хотя пришел за две минуты до назначенного времени. Целуев, наверное, хотел намекнуть, что навязчивый журналист отнимает у него драгоценные деловые минуты. На Маневича такие трюки не действовали. Как только толстушка секретарша пригласила его войти, он щелкнул кнопкой упрятанного в карман диктофона и, радостно улыбаясь, вошел в кабинет создателя политических грез.
Олег Целуев выглядел совсем молодым человеком, ему можно было дать и тридцать, и двадцать пять, и даже двадцать, чему способствовали довольно длинные светло-русые волосы, аккуратно подстриженные и уложенные при помощи парикмахерской пенки, возможно, оттеночной. Он смотрел на мир светло-зелеными, широко раскрытыми глазами и улыбался. Саша про себя назвал его улыбку «оскалом профессионального банщика». По сути, Целуев и был банщиком, умеющим отмывать темные репутации заказчиков и доводить их до полного политического блеска.
«Здравствуйте, молодой человек. — Приветствуя гостя, господин Целуев встал, предоставив Саше возможность разглядеть его неприметно безупречный костюм и столь же безукоризненную белую, с едва различимой голубенькой полоской, рубашку. — Сожалею, что не смогу уделить вам много времени».
— Он выставил меня ровно через пятнадцать минут, — рассказывал Лизавете рассерженный Маневич. — Весь такой лощеный-лощеный, не удивлюсь, если голубой. И ни на один вопрос толком не ответил. Я уж его и так, и эдак — у него все или коммерческая тайна, или специфика, которую нет смысла раскрывать перед профанами.
Они прослушали кассету два раза. Действительно, Олег Кириллович продемонстрировал редкостное умение нанизывать слово к слову в разговоре ни о чем.
— Ты просто не подготовился к интервью, — сказала Лизавета после второго прослушивания. — Понесся к нему, как козлик угорелый, не зная ни о его контракте с Леночкой, ни о том, что он ее увез.
— Я же на разведку ходил, — надулся Саша. — Да и ничего бы это не дало. Я ведь его прямо о Леночке спросил, а он что? Сначала вздрогнул, как испуганная кляча, говорит «не помню…». Потом вспомнил, сказал, будто увез ее, чтобы она попудрила для съемок доверенное лицо этого… московского олигарха. Якобы у него заказ на съемки анонса. Ну ты знаешь, олигарх скоро у нас появится, приезжает на какой-то автопробег. Вот они и делают раскрутку.
— И что это нам дало?
— Две вещи. Мы знаем, что он лжет, и мы знаем, что он боится. Когда я выходил, остановился в приемной — попрощаться с секретаршей, — а у нее на столе сразу селектор заверещал. И этот деятель нервно так, с матерком, просит пригласить какого-то Спурта. Или Спрута.
— Ты мне этого не рассказывал раньше… — с подозрением сказала Лизавета. Саша, как человек увлекающийся, мог прифантазировать две-три детали, чтобы его визит не выглядел таким уж бесполезным.
— Я не разобрал. Секретарша сразу убрала громкую связь. Я тут же нагнулся — якобы завязать шнурки, чтобы не маячить у нее на глазах. А она односложно отвечает: «Хорошо, Олег Кириллович», «Да, Олег Кириллович», «Он еще вчера звонил и просил передать, что концы вычищены». Главное, эта девчонка такая чинная, прямо пионерка-отличница, а от его «ядрить тебя в корень» даже не покраснела. Со мной-то он аристократа разыгрывал…
— Факт, конечно, прискорбный и примечательный, — Лизавета прикусила губу, — но нам он ничего не дает.
— Почему это? — живо возразил Саша, не любивший признавать собственные промахи. — Он начал искать этого Спрута сразу после того, как я его спросил про Леночку. Да и смутился он очень, врал, что не знает ее. Не так уж сложно проверить все, что он там наговорил.
— Возможность проверить его правдивость… — задумчиво произнесла Лизавета. — Этим займешься ты… Выясни, были ли в тот день съемки, снимался ли этот помощник олигарха у Целуева и так далее, не мне тебя учить…
— Это точно, — удовлетворенно хмыкнул Маневич. — Я еще и Спрута поищу. А что будешь делать ты?
— Болтать по телефону и пить кофе, — честно ответила Лизавета. — Поговорю с коллегами твоего Целуева, он же сказал, что окончил наш университет. А насчет Спрута-Спурта меня гложут сомнения. Может, это вообще не человек, а какой-нибудь рекламный прием — ускорение перед финишем…
— Ага, и этот прием уже докладывал, что концы вычищены! — Маневич встал и решительно затолкал диктофон в карман. — Ладно, пойду наводить справки насчет олигарха…
Коллегу и к тому же однокурсницу Целуева Лизавета нашла прямо на студии. И даже договорилась попить с нею кофе — в студийной кофейне, которую еще в эпоху застоя окрестили кафе «Элефант». Наверное, потому, что телевизионная публика ходила в кафе не только и не столько для того, чтобы перекусить (конечно, попадались и такие оригиналы, но их было крайне мало). В основном в кофейню ходили, чтобы свободно общаться и, уподобившись Штирлицу, отдохнуть от работы в тылу врага. Ведь бойцы идеологического фронта все, как один, были либералами и вольнодумцами. А в кофейне можно было вести разговоры о вольности, недопустимые на рабочем месте. Теперь вольнодумство практикуется без отрыва от производства, назначение кафе изменилось, а название осталось.
Лизавета вошла в «Элефант» и огляделась. Все как всегда. Как и должно быть в кофейне на Петербургском телевидении в половине восьмого вечера. За дальним угловым столиком тесной кучкой сгрудились и гомонят операторы, на столе перед ними — бутылка водки и недопитые стаканы с кофе. Суровая действительность (сок в кофейне бывает не каждый день) научила их запивать водку напитком из солнечных аравийских зерен. За соседним столом пьет чай очень красивая дикторша. Строгая, подтянутая, аккуратная — в кафе, обставленном столами и стульями, крытыми убогим советским пластиком, с обгрызенным стаканом в руке, она кажется инопланетянкой или, по крайней мере, иностранкой. Поодаль пьют свой вечерний кофе бухгалтер и экономист.
Лизавета подошла к строгой дикторше.
— Привет. Нашу социологиню не видела?
— Бог миловал, — пожала плечами дикторша.
Когда-то социологическая служба Петербургского телевидения, получив заказ руководства, с цифрами в руках доказала, что иметь в штате такое старомодное явление, как дикторы, объявляющие программу передач, не просто не выгодно, а стыдно. Потом социологи представили рейтинг дикторов, и красавице досталось последнее место. С той поры прошло уже немало времени, но она по-прежнему не жаловала социологов.
Лизавета взяла кофе и устроилась рядом с дикторшей.
— А еще какие новости?
— Уволят нас всех в ближайшее время… Уже «наследнички» приходили осматривать помещение.
— Ерунда. — Лизавете не хотелось ее утешать.
— Как сказать, может, я к вам перейду…
— Ты же не любишь суету и беспорядок…
— Придется полюбить.
Внезапно дикторша выпрямила спину и растянула губы в улыбке. Лизавета сразу поняла, что пришла социологическая гранд-дама, с которой у нее и была назначена встреча в кофейне.
— Здравствуйте, Лиза… Здравствуйте, Леночка…
Студийный социолог была молодой женщиной. Тем не менее многие называли ее гранд-дамой или весомым специалистом. Она и выглядела весомо — минимум центнер живого веса плюс острый как бритва ум, густой бас и супермодная одежда. Она не боялась носить велосипедные трусы, бархатные леггинсы, мини на грани дозволенного и прозрачные блузки. Спокойно говорила художественному руководителю студии и любым шеф-редакторам все, что она думает об их грандиозных проектах. Виртуозно материлась и артистично составляла убедительные докладные записки, в которых подвергала сомнению разнообразные начинания и громила все и вся. Словом, она действительно была социологом.
— Ты хотела меня видеть? Редкий случай. Сейчас кофе возьму. — Социологиня уплыла к буфетной стойке и вскоре вернулась с чашкой кофе и тарелкой, перегруженной пирожками и бутербродами. Чрезмерный вес представительницы самой модной науки на телевидении не был связан с болезнью, его причина коренилась в жизнелюбии и обжорстве гранд-дамы.
— Пойду, пожалуй. — Вечно сидящая на диетах дикторша скоренько допила свой чай и удалилась.
— Я хотела бы кое-что выведать, Людмила Андреевна, — сразу призналась Лизавета. С умной женщиной лучше играть в открытую. — Вы же факультет психологии заканчивали году в восемьдесят восьмом?
— Где-то так… — хмыкнула гранд-дама.
— Значит, должны знать некоего Целуева… — Лизавета произнесла фамилию политического продюсера очень вкрадчиво.
— Кто же не знает старика Целуева! — рассмеялась социологиня. Ее смех, отдаленно напоминающий грохот волн, разбитых волнорезом, произвел сильное впечатление на операторов.
Они замолчали, на минуту забыв о своих творческих горестях, — подвыпившие операторы всегда погружаются в невеселые разговоры о собственных загубленных и упущенных возможностях: кого в Голливуд приглашали, за кем Параджанов охотился, звал снимать «Цвет граната», за кем Тарковский…
В наступившей тишине следующую фразу социологини услышали все:
— Целуев — это тип!
— В каком смысле?
— Цельный человек, всегда знающий, чего он хочет и как именно этого «чего» можно добиться. Он учился на нашем курсе. Маяком был, образцом. Комсорг, отличник, активист. Женился на дочке секретаря обкома, правда, не первого. В аспирантуру прошел на «ура», диплом защищал по социальной психологии, но потом переметнулся на кафедру психологии политической, что позволило ему впоследствии стать преуспевающим консультантом. Открыл какую-то фирму. А почему нет? Знакомства тестя плюс модная специальность… — Социологиня погрустнела. — Так чем же тебя заинтересовал этот красавчик?
— Он занимается предвыборной кампанией одного человечка. — Лизавета предпочитала говорить правду, когда могла.
— Да, да, я слышала, — закивала Людмила Андреевна, — мне Игорек говорил.
— Игорек? — переспросила Лизавета.
— Его лучший друг по университету, а теперь злейший враг…
— Вот как? И что случилось?
— Понятия не имею. Я не уточняла. Знаю только, что Олежек способен на все, а Игорь его конкурент…
— В смысле?..
— Тоже зарабатывает предвыборными и политическими консультациями, он меня как-то нанимал для социологического обеспечения проекта. Там ходят хорошие деньги. — Гранд-дама погрустнела еще больше, уголки пухлых губ опустились, из обширной груди вырвался тяжкий вздох. — У нас, считай, весь курс на научной политике кормится. Или наукообразной. — Телевизионный социолог умела быть честной, когда это не угрожало ее собственному благополучию.
Лизавета была довольна собой — именно на такую информацию она и рассчитывала, раскапывая старые связи господина Целуева. Телефон Игорька Людмила Андреевна помнила наизусть.
— Его компания называется «Перигор», двести тридцать четыре — сорок пять — шестьдесят семь.
— «Перигор»? — удивилась Лизавета. — Он имеет какое-то отношение к этой старой французской провинции?
— Я тоже сначала не поняла, что это тонкий намек на знаменитого выходца из Перигора, Шарля Мориса де Талейрана…
Лизавета чуть не поперхнулась кофе.
— Он выбрал имя великого политика, умудрившегося послужить и директории, и Наполеону, и Людовику, причем в одном и том же качестве… Очень грамотно. Должно понравиться нашим политикам… Если они, конечно, разберутся…
— Политикам можно разъяснить, — подхватила социологиня. — За что ты мне нравишься, так это за умение быстро соображать. Ну и за образованность…
— Что есть, то есть. Только образованный человек может оценить знания ближнего… — не стала скромничать Лизавета.
— Хотела бы я знать, почему тебя волнует Целуев… — Ответа социологиня не дождалась и на прощание пропела: — Подловить его трудно, он тоже умный и образованный.