Страница:
Да, желание в те молодые годы иметь ребенка было вполне естественным! Но что я мог ему дать? Я учился в ЛИТМО, учиться в институте и работать мне не позволяло здоровье, туберкулез – наследие предков по линии Алексеевых – начинал давать знать о себе.
В этот период молодости и далее, уже в более зрелые годы, кроме чисто материальных соображений и условий жизни в коммунальной квартире меня всегда заставляли задумываться соображения веры; в обстановке всеобщей массовой антирелигиозности сам я в душе был верующим, хотя в церковь ходил редко, церковных служб не знал, как их не знаю и по сей день, постов не соблюдал, но всегда носил Бога в глубине души и сердца, живя в окружении все более развивающегося в стране воинствующего атеизма и гонений на всех и все, связанное с религией. Мысль, как я должен буду воспитывать ребенка в этой среде, чтобы не сломать его жизнь и психику, не оставляла меня!
К окончанию мною института, когда я начал зарабатывать кое-какие собственные гроши (молодым, только окончившим инженерам платили мало), Клеш перевалило за тридцать лет, она была в расцвете своей женской привлекательности, но желания иметь детей я никогда в ней не замечал, наоборот, она скорее боялась забеременеть.
Я знал, что отец не одобрял мою связь с Клеш, хотя открыто никогда ей и не противодействовал. Моим же успехам в институте при защите мною дипломного проекта с оценкой «отлично» он искренне радовался; вообще мы виделись с ним не так уж часто – у него была его любимая работа, в которой он достиг своим трудом небывалых высот, и жил он в семье женщины, на которую променял в начале двадцатых годов мою маму, эта женщина была младше его на 18 лет и работала хористкой в одном театре с ним.
Тиса выходит замуж
Немного о Леонтьевском особняке
В этот период молодости и далее, уже в более зрелые годы, кроме чисто материальных соображений и условий жизни в коммунальной квартире меня всегда заставляли задумываться соображения веры; в обстановке всеобщей массовой антирелигиозности сам я в душе был верующим, хотя в церковь ходил редко, церковных служб не знал, как их не знаю и по сей день, постов не соблюдал, но всегда носил Бога в глубине души и сердца, живя в окружении все более развивающегося в стране воинствующего атеизма и гонений на всех и все, связанное с религией. Мысль, как я должен буду воспитывать ребенка в этой среде, чтобы не сломать его жизнь и психику, не оставляла меня!
К окончанию мною института, когда я начал зарабатывать кое-какие собственные гроши (молодым, только окончившим инженерам платили мало), Клеш перевалило за тридцать лет, она была в расцвете своей женской привлекательности, но желания иметь детей я никогда в ней не замечал, наоборот, она скорее боялась забеременеть.
Я знал, что отец не одобрял мою связь с Клеш, хотя открыто никогда ей и не противодействовал. Моим же успехам в институте при защите мною дипломного проекта с оценкой «отлично» он искренне радовался; вообще мы виделись с ним не так уж часто – у него была его любимая работа, в которой он достиг своим трудом небывалых высот, и жил он в семье женщины, на которую променял в начале двадцатых годов мою маму, эта женщина была младше его на 18 лет и работала хористкой в одном театре с ним.
Тиса выходит замуж
Закончив в 1928 году 7 классов школы, Тиса пошла работать. Сначала определилась куда-то по канцелярской части, через некоторое время решила идти по бухгалтерской стезе и устроилась расчетчицей заработной платы в бухгалтерию, кажется, Ленинградской текстильной фабрики имени Тельмана. Это давало некоторую небольшую прибавку и к семейному бюджету, и ей лично, но, насколько я припоминаю, не прекратило семейного изготовления бумажных цветов по вечерам и продажи их на рынке, продолжавшегося еще некоторое время.
Тисе было около двадцати лет – годы девичьего расцвета, и только естественно, что однажды вместе с ней пришел к нам молодой, атлетически статный, с вьющимися волосами блондин с пухлыми губами (ее сослуживец), просить у мамы руки Тисы; был он застенчив, вежлив и тих, представился Евгением Севастьяновичем Артемовым и оказался очень музыкальным, играл на гитаре и еще лучше на балалайке, даже иногда выступал соло на концертах и смотрах самодеятельности. Выходец из народа, он в мальчишеские и юные годы был пастухом в деревне, пока не попал на военную службу и после нее – в город. Он неплохо рисовал и, обладая некоторым поэтическим даром, сочинял в народном духе сказки.
В Ленинграде у Евгения Севастьяновича (Жени) оказались родственники – дядя или тетя, а может, и еще кто-нибудь (сейчас я уже не помню), жившие совсем рядом с Исаакиевским собором и Александровским садом, в доме, напоминавшем по форме утюг. Вот у них-то и было решено проводить свадебное торжество, жить же молодые должны были у нас, в нашей к тому времени уже коммунальной квартире, в маленькой комнате при кухне (где жила Тиса).
Венчались молодые 30 января 1931 года в Введенской церкви на Петроградской стороне, стоявшей тогда еще на пересечении Большой Пушкарской и Введенской улиц. Эта церковь увековечена на картине художника Бориса Кустодиева, написанной из окна его квартиры в большом сером доме на пересечении указанных выше улиц.
Венчание состоялось днем после окончания утренней службы. На обряде присутствовали мама, я, Клеш, еще несколько близких знакомых. Шафером у Тисы был я.
Помню также, как во время венчания, видимо устав держать довольно увесистый венец над женихом, Володя случайно опустил его ему на голову и извиняющимся голосом негромко с характерным окающим вологодским говором произнес: «Ох! Венец-то я взял неладно!», чем вызвал смешки у присутствующих.
Священник, старичок небольшого роста, всю венчальную службу бормотал что-то совершенно непонятное, никак нельзя было разобрать, что он говорит, и уже к концу церемонии мама не выдержала и довольно возмущенно спросила кого-то из стоявших с ней рядом знакомых: «Вы не знаете, на каком языке он служит, по-китайски что ли?»
С приходом в нашу семью Жени Артемова – мужа Тисы у нас наступила «эпоха» увлечения домашними концертами. Когда Тиса с Женей возвращались с работы, после семейного ужина Женя брал балалайку или гитару, чаще балалайку; Тиса или я садились за пианино, откуда-то в доме появился свистящий музыкальный инструмент флексатон, на котором, по очереди, пробовали подыгрывать я, Клеш, Тиса или кто-либо из случайно пришедших гостей; если Тиса была за пианино, то я брал пару деревянных ложек или, наоборот, если на пианино играл я, то Тиса стучала на ложках, и вот в таком составе мы «закатывали» вечерние домашние концерты на радость и удовольствие мамы, тети Вари, соседей, знакомых, заходивших к нам, и самих участников «оркестра». В основном исполнялись немудреные музыкальные пьесы из репертуара струнного оркестра В. В. Андреева, которые играл Женя: «Светел месяц», вальс «Фавн» и другие; иногда мы все старались подобрать на пианино, балалайке или гитаре что-нибудь новое. Не прошел мимо нашего внимания и классический «Собачий вальс», хорошо подстукиваемый на деревянных ложках.
Ровно через 9 месяцев, день в день, а именно 30 октября 1931 года Тиса родила светленького пресимпатичного мальчика, которого крестили Владимиром – будущего Владимира Евгеньевича Артемова.
В семье шли споры, как мальчика называть уменьшительно, подомашнему, и как-то имя ни у кого «не выплясывалось». Наш спор решил случай. Я получил почтовую открытку из библиотеки, где значилось: «Биб-ка просит срочно вернуть взятые Вами книги, иначе…» – и далее шли угрозы, как меня накажут, если я ослушаюсь. Вот и решение спора, сказал я ближним, маленький Володя будет отныне Бибкой!
С тех пор и до седых волос Володя в семье оставался Бибкой или Бибой.
Скоро Бибка стал всеобщим любимцем. Когда Тиса опять пошла работать, ее маленький сынишка оставался на попечении бабушки Мани (нашей мамы), на которую легли заботы и по ведению домашнего хозяйства, включая хождение за продуктами и готовку обедов. Естественно, Тиса и все остальные старались маме как-то помочь.
Пока Биба оставался с бабой Маней, он был ребенок как ребенок, без капризов и фортелей. Баба Маня учила Бибу вежливости, манерам, например, как держать правильно ложку и вилку, когда человек ест, как сидеть за столом, заставляла его есть и не капризничать, не давала ему своевольничать и реветь, и считалась строгой бабушкой по сравнению со второй бабушкой, слепо его обожавшей, так как на старости лет не было у нее своих детей и внуков, а естественная потребность кого-то любить была, и она Бибе позволяла делать все, что он пожелает, и из своих скудных средств постоянно приносила ему что-то. Желает Бибочка поиграть с водой в ее маленькой комнатке – баба Варя наливает в таз воды, и «милый мальчик» с размаха бьет по воде руками, обливая все вокруг, включая постель бабы Вари и себя с головы до ног; не желает Бибочка есть, орет – пусть ребенок покричит, если ему хочется, и т. д.
При появлении мамы-Тисы, возвратившейся с работы, Бибу тоже как подменяли – сразу начинались капризы и рев, и маленький хитрец норовил сразу же удрать от строгой бабушки Мани к матери или в комнату доброй бабы Вари. За взаимную привязанность и любовь Бибы (которому было полтора-два года) и бабы Вари мы их прозвали Ромео и Джульетта.
В более поздние годы, во второй половине тридцатых годов, баба Маня отводила Бибу в школу, встречала его после школы и возила на занятия в Капеллу (расположенную на набережной реки Мойки, за Дворцовой площадью); в Капеллу Биба был сразу принят за свою природную музыкальность, там его обучали игре на фортепиано, скрипке, хоровому пению и дирижированию. Проучился Биба в Капелле всего лишь год или два, так как началась война 1941 года.
Замужество Тисы с Женей оказалось кратковременным, они развелись, и в декабре 1936 года Тиса вторично вышла замуж за Николая Александровича Фасмана; они поселились отдельно в большом доме, угол Малой Пушкарской и улицы Калинина (в двух кварталах от нашего дома), имели большую комнату в коммунальной квартире. Как и Тиса, Николай Александрович имел от первого брака сынишку Вадима, погодка Бибы, который приезжал к отцу и к которому тогда и через много лет Тиса относилась по-матерински; дядя Коля же полностью заменил Бибе отца, и всю жизнь Биба относился к нему с большой любовью и уважением. Коля и Тиса (оба) работали по бухгалтерской части, и каждое утро в будние дни Тиса приводила Бибу к нам, на попечение бабушки Мани.
Хорошо относясь к новому мужу Тисы и признавая все его положительные качества, а также большую его интеллигентность по сравнению с Женей, мама находила нового зятя «скучноватым немцем» и, мне кажется, в глубине души с симпатией вспоминала музыкального «пастуха» Женю.
Прошло много лет, закончилась ужасная война, нашей мамы и бабы Вари уже не было в живых. Володя-Биба женился и у него появились дети. Когда-то я спросил его, какую из бабушек он чаще и с каким чувством вспоминает? И Володя мне ответил: «Представь себе, что, несмотря на все балование меня дорогой бабой Варей, я чаще благодарно вспоминаю строгую бабу Маню, учившую меня уму-разуму!»
Тисе было около двадцати лет – годы девичьего расцвета, и только естественно, что однажды вместе с ней пришел к нам молодой, атлетически статный, с вьющимися волосами блондин с пухлыми губами (ее сослуживец), просить у мамы руки Тисы; был он застенчив, вежлив и тих, представился Евгением Севастьяновичем Артемовым и оказался очень музыкальным, играл на гитаре и еще лучше на балалайке, даже иногда выступал соло на концертах и смотрах самодеятельности. Выходец из народа, он в мальчишеские и юные годы был пастухом в деревне, пока не попал на военную службу и после нее – в город. Он неплохо рисовал и, обладая некоторым поэтическим даром, сочинял в народном духе сказки.
В Ленинграде у Евгения Севастьяновича (Жени) оказались родственники – дядя или тетя, а может, и еще кто-нибудь (сейчас я уже не помню), жившие совсем рядом с Исаакиевским собором и Александровским садом, в доме, напоминавшем по форме утюг. Вот у них-то и было решено проводить свадебное торжество, жить же молодые должны были у нас, в нашей к тому времени уже коммунальной квартире, в маленькой комнате при кухне (где жила Тиса).
Венчались молодые 30 января 1931 года в Введенской церкви на Петроградской стороне, стоявшей тогда еще на пересечении Большой Пушкарской и Введенской улиц. Эта церковь увековечена на картине художника Бориса Кустодиева, написанной из окна его квартиры в большом сером доме на пересечении указанных выше улиц.
Венчание состоялось днем после окончания утренней службы. На обряде присутствовали мама, я, Клеш, еще несколько близких знакомых. Шафером у Тисы был я.
Помню также, как во время венчания, видимо устав держать довольно увесистый венец над женихом, Володя случайно опустил его ему на голову и извиняющимся голосом негромко с характерным окающим вологодским говором произнес: «Ох! Венец-то я взял неладно!», чем вызвал смешки у присутствующих.
Священник, старичок небольшого роста, всю венчальную службу бормотал что-то совершенно непонятное, никак нельзя было разобрать, что он говорит, и уже к концу церемонии мама не выдержала и довольно возмущенно спросила кого-то из стоявших с ней рядом знакомых: «Вы не знаете, на каком языке он служит, по-китайски что ли?»
С приходом в нашу семью Жени Артемова – мужа Тисы у нас наступила «эпоха» увлечения домашними концертами. Когда Тиса с Женей возвращались с работы, после семейного ужина Женя брал балалайку или гитару, чаще балалайку; Тиса или я садились за пианино, откуда-то в доме появился свистящий музыкальный инструмент флексатон, на котором, по очереди, пробовали подыгрывать я, Клеш, Тиса или кто-либо из случайно пришедших гостей; если Тиса была за пианино, то я брал пару деревянных ложек или, наоборот, если на пианино играл я, то Тиса стучала на ложках, и вот в таком составе мы «закатывали» вечерние домашние концерты на радость и удовольствие мамы, тети Вари, соседей, знакомых, заходивших к нам, и самих участников «оркестра». В основном исполнялись немудреные музыкальные пьесы из репертуара струнного оркестра В. В. Андреева, которые играл Женя: «Светел месяц», вальс «Фавн» и другие; иногда мы все старались подобрать на пианино, балалайке или гитаре что-нибудь новое. Не прошел мимо нашего внимания и классический «Собачий вальс», хорошо подстукиваемый на деревянных ложках.
Ровно через 9 месяцев, день в день, а именно 30 октября 1931 года Тиса родила светленького пресимпатичного мальчика, которого крестили Владимиром – будущего Владимира Евгеньевича Артемова.
В семье шли споры, как мальчика называть уменьшительно, подомашнему, и как-то имя ни у кого «не выплясывалось». Наш спор решил случай. Я получил почтовую открытку из библиотеки, где значилось: «Биб-ка просит срочно вернуть взятые Вами книги, иначе…» – и далее шли угрозы, как меня накажут, если я ослушаюсь. Вот и решение спора, сказал я ближним, маленький Володя будет отныне Бибкой!
С тех пор и до седых волос Володя в семье оставался Бибкой или Бибой.
Скоро Бибка стал всеобщим любимцем. Когда Тиса опять пошла работать, ее маленький сынишка оставался на попечении бабушки Мани (нашей мамы), на которую легли заботы и по ведению домашнего хозяйства, включая хождение за продуктами и готовку обедов. Естественно, Тиса и все остальные старались маме как-то помочь.
Пока Биба оставался с бабой Маней, он был ребенок как ребенок, без капризов и фортелей. Баба Маня учила Бибу вежливости, манерам, например, как держать правильно ложку и вилку, когда человек ест, как сидеть за столом, заставляла его есть и не капризничать, не давала ему своевольничать и реветь, и считалась строгой бабушкой по сравнению со второй бабушкой, слепо его обожавшей, так как на старости лет не было у нее своих детей и внуков, а естественная потребность кого-то любить была, и она Бибе позволяла делать все, что он пожелает, и из своих скудных средств постоянно приносила ему что-то. Желает Бибочка поиграть с водой в ее маленькой комнатке – баба Варя наливает в таз воды, и «милый мальчик» с размаха бьет по воде руками, обливая все вокруг, включая постель бабы Вари и себя с головы до ног; не желает Бибочка есть, орет – пусть ребенок покричит, если ему хочется, и т. д.
При появлении мамы-Тисы, возвратившейся с работы, Бибу тоже как подменяли – сразу начинались капризы и рев, и маленький хитрец норовил сразу же удрать от строгой бабушки Мани к матери или в комнату доброй бабы Вари. За взаимную привязанность и любовь Бибы (которому было полтора-два года) и бабы Вари мы их прозвали Ромео и Джульетта.
В более поздние годы, во второй половине тридцатых годов, баба Маня отводила Бибу в школу, встречала его после школы и возила на занятия в Капеллу (расположенную на набережной реки Мойки, за Дворцовой площадью); в Капеллу Биба был сразу принят за свою природную музыкальность, там его обучали игре на фортепиано, скрипке, хоровому пению и дирижированию. Проучился Биба в Капелле всего лишь год или два, так как началась война 1941 года.
Замужество Тисы с Женей оказалось кратковременным, они развелись, и в декабре 1936 года Тиса вторично вышла замуж за Николая Александровича Фасмана; они поселились отдельно в большом доме, угол Малой Пушкарской и улицы Калинина (в двух кварталах от нашего дома), имели большую комнату в коммунальной квартире. Как и Тиса, Николай Александрович имел от первого брака сынишку Вадима, погодка Бибы, который приезжал к отцу и к которому тогда и через много лет Тиса относилась по-матерински; дядя Коля же полностью заменил Бибе отца, и всю жизнь Биба относился к нему с большой любовью и уважением. Коля и Тиса (оба) работали по бухгалтерской части, и каждое утро в будние дни Тиса приводила Бибу к нам, на попечение бабушки Мани.
Хорошо относясь к новому мужу Тисы и признавая все его положительные качества, а также большую его интеллигентность по сравнению с Женей, мама находила нового зятя «скучноватым немцем» и, мне кажется, в глубине души с симпатией вспоминала музыкального «пастуха» Женю.
Прошло много лет, закончилась ужасная война, нашей мамы и бабы Вари уже не было в живых. Володя-Биба женился и у него появились дети. Когда-то я спросил его, какую из бабушек он чаще и с каким чувством вспоминает? И Володя мне ответил: «Представь себе, что, несмотря на все балование меня дорогой бабой Варей, я чаще благодарно вспоминаю строгую бабу Маню, учившую меня уму-разуму!»
Немного о Леонтьевском особняке
и довоенной коммуналке на его третьем этаже
Мало кто знает, что из родового дома своего отца Сергея Владимировича Алексеева, получившего в обиходе название Красноворотского, семья К. С. Алексеева-Станиславского переехала в большую уютную квартиру в доме Маркова, в Каретном ряду, занимавшую весь бельэтаж и часть третьего этажа. Переезд их состоялся в конце 1903 года. При доме был хороший сад, что имело немалое значение для проживавших там. Квартира вполне устраивала Константина Сергеевича и Марию Петровну и, вероятно, им не пришла бы мысль менять свое уютное, обжитое за много лет семейное гнездо в наступившие годы послереволюционной разрухи и голода, если бы не постановление Малого Совнаркома о насильственном выселении из дома Маркова всех жильцов в связи с передачей этого здания и всей прилегающей к нему территории с постройками, включая каретные сараи, годные для устройства в них гаражей, в ведение автомобильной базы Совнаркома.
Как я уже писал, А. В. Луначарский письменно ходатайствовал перед В. И. Лениным об отмене этой акции для семьи К. С. Станиславского, следствием чего, видимо, появилось постановление Советского правительства о предоставлении семье К. С. Алексеева-Станиславского второго этажа старинного особняка, расположенного в Леонтьевском переулке (особняка, ведущего свою историю с ХVIII века, как тогда считали, а фактически оказалось, что с ХVII).
Во время Отечественной войны 1812 года, когда горела Москва, пожар уничтожил все постройки усадьбы, кроме этого особняка, так как он был кирпичный, с массивными стенами.
С 1815 года тогдашний хозяин усадьбы начал капитальную реставрацию здания, закончившуюся только в 1834 году. Затем, в течение XIX века, к дворовой стороне особняка под прямым углом были пристроены черная (как говорили прежде, людская) каменная лестница с трехэтажной надстройкой, и здесь же – терраса на втором этаже (именуемая в старых строительных документах «двухэтажным крыльцом»). В таком виде особняк сохранился ко времени вселения в него семьи К. С. Алексеева-Станиславского.
Насколько я могу представить себе, после капитального восстановления в 1815—1834 годах, второй и третий этажи особняка, числящегося в наше время под № 6 в Леонтьевском переулке (в дальнейшем будем этот дом называть «Леонтьевский особняк» или просто «особняк») представляли собой анфилады комнат, на втором этаже – парадных, с высотой потолков порядка 4 метров, с окнами, выходящими на улицу и частично во двор (за исключением двух комнат, которые через столетие, а именно в 1930-х годах занимала М. П. Лилина), и на третьем, или антресольном, как прежде называли, этаже – более скромных жилых помещений, с высотой потолков порядка 2 метров и окнами, выходящими во двор, на территории которого когда-то был уютный приусадебный домашний сад, с большой круглой цветущей клумбой посередине, сохранившейся до 1930-х годов. Сзади он обрамлялся бывшей конюшней и сараями, на месте которых ныне находится жилой пятиэтажный дом постройки 1950-х годов, занявший не менее трети площади бывшего уютного сада.
Вдоль второго этажа Леонтьевского особняка проходит коридор, отделяющий анфиладу парадных комнат от помещений с окнами, обращенными в сторону двора. Зал (ныне называемый «Онегинским») и парадные комнаты имеют уникальные росписи потолочных плафонов, художественно выполненные темперными или клеевыми красками по сухой штукатурке; плафонные росписи, исполненные в 1830—1834 годах неизвестными крепостными художниками, ставят Леонтьевский особняк в ряд уникальных памятников архитектуры начала XIX века.
На третьем этаже коридор отсутствовал, и в настоящее время его нет, но при жизни в особняке семьи К. С. Алексеева-Станиславского коридор на третьем этаже существовал и вот почему – нужно было где-то селить членов семьи прежних, дореволюционных хозяев особняка, продолжавших жить в нём. Все помещения второго этажа были отданы советским правительством под квартиру Алексеевых-Станиславских. Поэтому перед насильственным переселением этой семьи из обжитого в течение почти двадцати лет дома Маркова в Каретном ряду третий этаж Леонтьевского особняка подвергся перепланировке: между двумя внутренними старыми, всегда существовавшими и ныне существующими деревянными лестницами, соединяющими третий этаж со вторым, был сооружен неширокий, неизменно темный коридор, а из анфилады комнат третьего этажа образовали отдельные изолированные друг от друга комнаты, с дверями, выходящими во вновь образованный коридор, В этих комнатах поселили, прежде всего, членов семьи прежних хозяев, детей Веры Богдановны Спиридоновой (жены потомственного почетного гражданина, владевшей усадьбой Леонтьевского особняка с 1882 года) – ее сына Сергея Александровича Спиридонова и дочь Елену Александровну Бахметьеву (урожденную Спиридонову).
Коридор третьего этажа не имел освещения, только по его концам, на обеих лестничных площадках горели обычные, неяркие электрические лампы, в самом же коридоре всегда царил полумрак, и когда там появлялась чья-либо фигура, закрывавшая мерцающий впереди освещенный прямоугольный проем, возникало ощущение неуверенности, боязни на что-либо наткнуться, и идущий невольно замедлял шаг. А вообще-то по коридору, лестничным площадкам и лестницам все старались ходить приглушенно, чтобы не потревожить проживавших на третьем этаже жильцов (в том числе и поселявшихся здесь позднее студийцев Оперной студии, руководимой Станиславским и, упаси Боже, живущих внизу Алексеевых, квартира которых на втором этаже не имела никакой двери, отгораживающей ее от спускавшейся прямо в конец коридора винтовой лестницы на три четверти оборота – как раз против двери, ведущей в спальню Константина Сергеевича.
Другой торец вновь образованного коридора третьего этажа заканчивался выходом на площадку еще одной, двухмаршевой деревянной лестницы, спускающейся в Синюю комнату второго этажа, соседствующую с залом и имеющую двойную застеклённую дверь выхода на старинную широкую дубовую парадную лестницу фамусовских времен. На этой лестничной площадке третьего этажа двухмаршевой лестницы была двухстворчатая дверь в бывшую детскую комнату семьи Спиридоновых, о которой ещё будет речь дальше.
Часть предоставленного под квартиру Алексеевым-Станиславским второго этажа Леонтьевского особняка, в том числе зал и Синюю комнату, Константин Сергеевич сразу же отдал руководимой им Оперной студии Большого театра, не имевшей постоянного помещения. С этих пор в старом особняке жизнь, как говорится, закипела – музыка и пение стали звучать в нем с раннего утра до позднего вечера, а то и до ночи.
Мне думается, что именно тогда Константин Сергеевич все более стал задумываться о том, что оперное искусство не может далее существовать без искусства драматического, а последнее не может далее развиваться без музыки и законов темпо-ритма; о том, что в драме и опере существует много общих законов творчества.
Алексеевы-Станиславские переехали в Леонтьевский особняк 5 марта 1921 года и, видимо, в это же время поселилась в нем сестра Константина Сергеевича Зинаида Сергеевна Соколова, eго помощница по Оперной студии Большого театра, педагог и режиссер. Судя по письму К. С. Станиславского Сергею Васильевичу Рахманинову от 26 мая 1922 года 3. С. Соколовой первоначально была предоставлена Красная комната, соседствующая с залом, в котором проходили занятия Оперной студии. Вскоре в зале, между колонн, был сделан невысокий деревянный помост, образовавший как бы небольшую сцену, на которой стали репетировать, затем прошли генеральные репетиции (первая – 12 апреля 1922 года) и премьерные спектакли оперы «Евгений Онегин», а вскоре начали давать спектакли и для широкой публики, При этом соседствующая с залом Красная комната, в которой поселилась 3. С. Соколова, оказалась единственным закулисьем. В указанном выше письме С. В. Рахманинову об этом написал сам Константин Сергеевич: «Чтобы дать Вам понятие о миниатюрности нашего театрального помещения, я опишу, что делается в соседней (и единственной) со сценой комнате, в которой живёт моя сестра, помогающая мне вести Оперную студию Большого театра. В этой комнате, являющейся её спальней, столовой, кабинетом и гостиной, гримируются все артисты, переодеваются женщины и мужчины (для чего ставятся ширмы), заготовляется мебель и бутафория для спектакля. Там же поёт хор крестьян (I акт), хор девушек (свидание). В этой же комнате складывают декорации, проносят подмостки. Словом, в ней происходит столпотворение. По окончании спектакля студийцы общими усилиями убирают и выметают комнату, освежают её для того, чтобы измученная сестра могла ложиться спать, пить чай и прочее».
Пожилому человеку, каким уже была З. С. Соколова, жить и работать в таких условиях было невозможно, поэтому вскоре она оказалась соседкой Спиридоновых на третьем этаже особняка: там ей предоставили бывшую детскую. Как я уже говорил, в эту комнату можно было попасть с лестничной площадки двухмаршевой лестницы, ведущей на третий этаж из Синей комнаты второго этажа, в часы занятий Оперной студии наполненной студийцами.
В соседней с Синей – узкой маленькой, проходной комнатке в единственный на второй и третий этажи туалет (тоже крохотный, где была единственная раковина с водопроводным краном, из которого можно было нацедить воды) находился гардероб для студийцев, в котором всегда дежурил у телефона швейцар, он же истопник и единственный рабочий при студии, Михайла – уже пожилой, степенный человек; его студийцы называли запросто, дядей Мишей. Эта маленькая гардеробная имела окно на парадную лестницу, так что дежуривший у телефона Михайла видел всех приходивших в Оперную студию, к Станиславским и к жившим на третьем этаже особняка жильцам; он любезно встречал приходящих и соответственно их направлял – куда, в какую дверь им нужно пройти.
Бывшая детская, куда переехала Зинаида Сергеевна и в которой она прожила до ВОВ, представляет собой комнату (на три окна, выходящих во двор с садом), имеющую необычный двухскатный потолок, с пересечением его наклонных плоскостей наподобие крыш изб, и перегородку, разделяющую комнату на две неравных части, первую, как входишь, – на два окна и заднюю, меньшую часть – на одно. Сама же внутрикомнатная перегородка выполнена в виде бревенчатой стены сруба избы, с треугольным фронтоном наверху, дверью посередине и, по ее обеим сторонам, двумя двустворчатыми окошками, c открывающимися ставнями; окошки и треугольник фронтона «избы» украшены затейливой деревянной резьбой, а с конька «крыши» свешивается деревянное резное полотенце с рисунком по типу тех, какие делали на избах в северных, карельских деревнях.
За бревенчатую резную перегородку комнату эту называли ласково «Теремком»; она создавала в комнате своеобразный уют и соответствовала вкусам Зинаиды Сергеевны, в молодые годы много лет жившей со своим мужем, врачом Константином Константиновичем Соколовым, среди крестьян в их маленьком имении Никольском, Воронежской губернии. Там они обучали крестьян грамоте, ремеслам, просвещали народ, как умели, выстроили больницу, создали самодеятельный крестьянский театр, в котором ставили классические пьесы и отрывки из опер, выступая в спектаклях вместе с местными жителями.
На той же лестничной площадке третьего этажа, с которой спускается двухмаршевая лестница, была отгорожена малюсенькая комнатка для отдыха старшего брата К. С. Станиславского, педагога и режиссера Оперной студии Владимира Сергеевича Алексеева, которой он пользовался в перерыве между дневными занятиями в студии и вечерними спектаклями или уроками.
На прилагаемом рисунке показан примерный план лестничной площадки третьего этажа с выгороженной на ней комнаткой В. С. Алексеева, комнатами 3. С. Соколовой и частью коридора третьего этажа, воссозданные по воспоминаниям Аллы Васильевны Севастьяновой и моим – людей, которым довелось периодически бывать и даже жить в Леонтьевском особняке в конце 1920—1930-х годах.
В крохотной, душной, всегда погружённой в полумрак комнатке Владимира Сергеевича (с высотой потолка меньше двух метров и двумя небольшими окнами, выходящими на широкую деревянную лестницу парадного вестибюля особняка) размещались металлическая кровать, стоявшая слева за изразцовой печкой, небольшой стол – между окон, со стулом и креслом по бокам, а в правом, как войдешь, углу было какое-то нагромождение вещей, покрытое сверху куском серой ткани.
III – лестничная площадка;
IV – длинный коридор (ныне не существующий), проходивший по третьему этажу до площадки винтовой лестницы, ведущей в квартиру Алексеевых (Станиславских);
V – комната отдыха В. С. Алексеева, выгороженная на лестничной площадке;
VI – комната С. А. Спиридонова;
VII – главный вестибюль с парадной лестницей. – Изразцовые печи.
2. Письменный стол;
3. Кресло З. С. Соколовой;
4. Двустворчатый шкаф под черное дерево, с остеклёнными дверцами из Красноворотского дома Алексеевых;
5. Печка-плита на две конфорки, выложенная в начале 1920-х годов;
6. Постель А. В. Севастьяновой (жившей у З. С. Соколовой в конце 1920-х начале 1930-х годов);
7. Тумбочка-туалет, с зеркалом-трельяжем;
8. Венский стул, для посетителей;
9. Рояль (кажется, фирмы Штюцваге);
10. Винтовой, регулируемыый по высоте стул к роялю;
11. Длинная простая скамья;
12. Длинная полка для посуды и вещей. На полке висел конверт c распоряжениями З. С. Соколовой: «На случай моей смерти».
13. Умывальник;
14. Грязное ведро;
15. Простой, сколоченный из досок стол;
16. Керосинка;
17. Мягкая скамейка (банкетка), обитая зеленой тканью, для учеников, ожидавших занятий с З. С. Соколовой или приёма у нее;
18. Металлическая кровать;
19. Стол;
20. Кресло;
21. Венский стул;
22. Какие-то складированные вещи, прикрытые большим куском серой или серо-голубой ткани;
23. Банкетка, временно приносимая для устройства постели второго человека;
24. Кухонный стол с примусом С. А. Спиридонова.
Примечание.(По воспоминаниям живших в комнатах З. С. Соколовой и В. С. Алексеева их племянницы А. В. Севастьяновой и племянника С. С. Балашова.)
Единственным украшением этой комнатки была висевшая на стенке около кровати фотография композитора Джакомо Пуччини с его дарственной надписью (как мне запомнилось), с которым B. C. Алексеев дружил, оперы которого очень любил и ценил за их музыкальную эмоциональность и широту музыкальных фраз. По просьбе Пуччини Владимир Сергеевич знакомит его с творчеством современных, в тот период, русских композиторов – Скрябина, Рахманинова, Стравинского, высылая в Италию нотные издания.
Но вернемся на третий этаж Леонтьевского особняка. По рассказам Виктора Петровича Мирского, солиста (тенора) Оперного театра имени К. С. Станиславского, который сам жил некоторое время в разных помещениях Леонтьевского особняка, в том числе на сцене репетиционного зала Оперной студии (на сцене же одно время проживал и другой солист, баритон Юрий Павлович Юницкий), на третьем этаже особняка в 1931—1935 годах жили певицы Оперной студии-театра Лидия Вениаминовна Воздвиженская – одна из ведущих сопрано и Нина Сергеевна Аверкиева – меццосопрано.
В этой обстановке коммунальной жизни, которую даже нельзя назвать коммунальной квартирой, а вернее всего коммунальным коридором, не было никаких элементарных жизненно необходимых удобств – ни водопровода, ни туалета, ни кухни. Конечно, все это имело место в особняке, но не на третьем этаже, а только на втором (у Алексеевых-Станиславских, и маленький туалет с раковиной в гардеробной Оперной студии, о которой ранее уже было сказано) и на первом этаже. Таким образом, проживавшие на третьем этаже оказались, если можно так сказать, на положении парий! К примеру, чтобы набрать в чайник, бидон или ведро воды, требовалось спуститься на второй этаж в помещение Оперной студии, где всегда толпился народ, либо, что, казалось бы, проще, по винтовой, со скрипящими ступенями лестнице – в квартиру Станиславских, где, конечно, разрешат набрать воды из кухонной раковины, но винтовая лестница кончается как раз против двери в спальню Константина Сергеевича, который очень часто болел в тридцатые годы и беспокоить его было неудобно. Жильцы третьего этажа умывались и мыли посуду у себя в комнатах, а потом нужно было выносить ведра с грязной водой все в тот же туалет Оперной студии или, кружным путем, на первый этаж, что было далеко и неудобно, так как опять приходилось беспокоить соседей по третьему этажу, у которых имелся выход на черную лестницу, или же опять – Станиславских, проходя туда через их квартиру.
Как я уже писал, А. В. Луначарский письменно ходатайствовал перед В. И. Лениным об отмене этой акции для семьи К. С. Станиславского, следствием чего, видимо, появилось постановление Советского правительства о предоставлении семье К. С. Алексеева-Станиславского второго этажа старинного особняка, расположенного в Леонтьевском переулке (особняка, ведущего свою историю с ХVIII века, как тогда считали, а фактически оказалось, что с ХVII).
Во время Отечественной войны 1812 года, когда горела Москва, пожар уничтожил все постройки усадьбы, кроме этого особняка, так как он был кирпичный, с массивными стенами.
С 1815 года тогдашний хозяин усадьбы начал капитальную реставрацию здания, закончившуюся только в 1834 году. Затем, в течение XIX века, к дворовой стороне особняка под прямым углом были пристроены черная (как говорили прежде, людская) каменная лестница с трехэтажной надстройкой, и здесь же – терраса на втором этаже (именуемая в старых строительных документах «двухэтажным крыльцом»). В таком виде особняк сохранился ко времени вселения в него семьи К. С. Алексеева-Станиславского.
Насколько я могу представить себе, после капитального восстановления в 1815—1834 годах, второй и третий этажи особняка, числящегося в наше время под № 6 в Леонтьевском переулке (в дальнейшем будем этот дом называть «Леонтьевский особняк» или просто «особняк») представляли собой анфилады комнат, на втором этаже – парадных, с высотой потолков порядка 4 метров, с окнами, выходящими на улицу и частично во двор (за исключением двух комнат, которые через столетие, а именно в 1930-х годах занимала М. П. Лилина), и на третьем, или антресольном, как прежде называли, этаже – более скромных жилых помещений, с высотой потолков порядка 2 метров и окнами, выходящими во двор, на территории которого когда-то был уютный приусадебный домашний сад, с большой круглой цветущей клумбой посередине, сохранившейся до 1930-х годов. Сзади он обрамлялся бывшей конюшней и сараями, на месте которых ныне находится жилой пятиэтажный дом постройки 1950-х годов, занявший не менее трети площади бывшего уютного сада.
Вдоль второго этажа Леонтьевского особняка проходит коридор, отделяющий анфиладу парадных комнат от помещений с окнами, обращенными в сторону двора. Зал (ныне называемый «Онегинским») и парадные комнаты имеют уникальные росписи потолочных плафонов, художественно выполненные темперными или клеевыми красками по сухой штукатурке; плафонные росписи, исполненные в 1830—1834 годах неизвестными крепостными художниками, ставят Леонтьевский особняк в ряд уникальных памятников архитектуры начала XIX века.
На третьем этаже коридор отсутствовал, и в настоящее время его нет, но при жизни в особняке семьи К. С. Алексеева-Станиславского коридор на третьем этаже существовал и вот почему – нужно было где-то селить членов семьи прежних, дореволюционных хозяев особняка, продолжавших жить в нём. Все помещения второго этажа были отданы советским правительством под квартиру Алексеевых-Станиславских. Поэтому перед насильственным переселением этой семьи из обжитого в течение почти двадцати лет дома Маркова в Каретном ряду третий этаж Леонтьевского особняка подвергся перепланировке: между двумя внутренними старыми, всегда существовавшими и ныне существующими деревянными лестницами, соединяющими третий этаж со вторым, был сооружен неширокий, неизменно темный коридор, а из анфилады комнат третьего этажа образовали отдельные изолированные друг от друга комнаты, с дверями, выходящими во вновь образованный коридор, В этих комнатах поселили, прежде всего, членов семьи прежних хозяев, детей Веры Богдановны Спиридоновой (жены потомственного почетного гражданина, владевшей усадьбой Леонтьевского особняка с 1882 года) – ее сына Сергея Александровича Спиридонова и дочь Елену Александровну Бахметьеву (урожденную Спиридонову).
Коридор третьего этажа не имел освещения, только по его концам, на обеих лестничных площадках горели обычные, неяркие электрические лампы, в самом же коридоре всегда царил полумрак, и когда там появлялась чья-либо фигура, закрывавшая мерцающий впереди освещенный прямоугольный проем, возникало ощущение неуверенности, боязни на что-либо наткнуться, и идущий невольно замедлял шаг. А вообще-то по коридору, лестничным площадкам и лестницам все старались ходить приглушенно, чтобы не потревожить проживавших на третьем этаже жильцов (в том числе и поселявшихся здесь позднее студийцев Оперной студии, руководимой Станиславским и, упаси Боже, живущих внизу Алексеевых, квартира которых на втором этаже не имела никакой двери, отгораживающей ее от спускавшейся прямо в конец коридора винтовой лестницы на три четверти оборота – как раз против двери, ведущей в спальню Константина Сергеевича.
Другой торец вновь образованного коридора третьего этажа заканчивался выходом на площадку еще одной, двухмаршевой деревянной лестницы, спускающейся в Синюю комнату второго этажа, соседствующую с залом и имеющую двойную застеклённую дверь выхода на старинную широкую дубовую парадную лестницу фамусовских времен. На этой лестничной площадке третьего этажа двухмаршевой лестницы была двухстворчатая дверь в бывшую детскую комнату семьи Спиридоновых, о которой ещё будет речь дальше.
Часть предоставленного под квартиру Алексеевым-Станиславским второго этажа Леонтьевского особняка, в том числе зал и Синюю комнату, Константин Сергеевич сразу же отдал руководимой им Оперной студии Большого театра, не имевшей постоянного помещения. С этих пор в старом особняке жизнь, как говорится, закипела – музыка и пение стали звучать в нем с раннего утра до позднего вечера, а то и до ночи.
Мне думается, что именно тогда Константин Сергеевич все более стал задумываться о том, что оперное искусство не может далее существовать без искусства драматического, а последнее не может далее развиваться без музыки и законов темпо-ритма; о том, что в драме и опере существует много общих законов творчества.
Алексеевы-Станиславские переехали в Леонтьевский особняк 5 марта 1921 года и, видимо, в это же время поселилась в нем сестра Константина Сергеевича Зинаида Сергеевна Соколова, eго помощница по Оперной студии Большого театра, педагог и режиссер. Судя по письму К. С. Станиславского Сергею Васильевичу Рахманинову от 26 мая 1922 года 3. С. Соколовой первоначально была предоставлена Красная комната, соседствующая с залом, в котором проходили занятия Оперной студии. Вскоре в зале, между колонн, был сделан невысокий деревянный помост, образовавший как бы небольшую сцену, на которой стали репетировать, затем прошли генеральные репетиции (первая – 12 апреля 1922 года) и премьерные спектакли оперы «Евгений Онегин», а вскоре начали давать спектакли и для широкой публики, При этом соседствующая с залом Красная комната, в которой поселилась 3. С. Соколова, оказалась единственным закулисьем. В указанном выше письме С. В. Рахманинову об этом написал сам Константин Сергеевич: «Чтобы дать Вам понятие о миниатюрности нашего театрального помещения, я опишу, что делается в соседней (и единственной) со сценой комнате, в которой живёт моя сестра, помогающая мне вести Оперную студию Большого театра. В этой комнате, являющейся её спальней, столовой, кабинетом и гостиной, гримируются все артисты, переодеваются женщины и мужчины (для чего ставятся ширмы), заготовляется мебель и бутафория для спектакля. Там же поёт хор крестьян (I акт), хор девушек (свидание). В этой же комнате складывают декорации, проносят подмостки. Словом, в ней происходит столпотворение. По окончании спектакля студийцы общими усилиями убирают и выметают комнату, освежают её для того, чтобы измученная сестра могла ложиться спать, пить чай и прочее».
Пожилому человеку, каким уже была З. С. Соколова, жить и работать в таких условиях было невозможно, поэтому вскоре она оказалась соседкой Спиридоновых на третьем этаже особняка: там ей предоставили бывшую детскую. Как я уже говорил, в эту комнату можно было попасть с лестничной площадки двухмаршевой лестницы, ведущей на третий этаж из Синей комнаты второго этажа, в часы занятий Оперной студии наполненной студийцами.
В соседней с Синей – узкой маленькой, проходной комнатке в единственный на второй и третий этажи туалет (тоже крохотный, где была единственная раковина с водопроводным краном, из которого можно было нацедить воды) находился гардероб для студийцев, в котором всегда дежурил у телефона швейцар, он же истопник и единственный рабочий при студии, Михайла – уже пожилой, степенный человек; его студийцы называли запросто, дядей Мишей. Эта маленькая гардеробная имела окно на парадную лестницу, так что дежуривший у телефона Михайла видел всех приходивших в Оперную студию, к Станиславским и к жившим на третьем этаже особняка жильцам; он любезно встречал приходящих и соответственно их направлял – куда, в какую дверь им нужно пройти.
Бывшая детская, куда переехала Зинаида Сергеевна и в которой она прожила до ВОВ, представляет собой комнату (на три окна, выходящих во двор с садом), имеющую необычный двухскатный потолок, с пересечением его наклонных плоскостей наподобие крыш изб, и перегородку, разделяющую комнату на две неравных части, первую, как входишь, – на два окна и заднюю, меньшую часть – на одно. Сама же внутрикомнатная перегородка выполнена в виде бревенчатой стены сруба избы, с треугольным фронтоном наверху, дверью посередине и, по ее обеим сторонам, двумя двустворчатыми окошками, c открывающимися ставнями; окошки и треугольник фронтона «избы» украшены затейливой деревянной резьбой, а с конька «крыши» свешивается деревянное резное полотенце с рисунком по типу тех, какие делали на избах в северных, карельских деревнях.
За бревенчатую резную перегородку комнату эту называли ласково «Теремком»; она создавала в комнате своеобразный уют и соответствовала вкусам Зинаиды Сергеевны, в молодые годы много лет жившей со своим мужем, врачом Константином Константиновичем Соколовым, среди крестьян в их маленьком имении Никольском, Воронежской губернии. Там они обучали крестьян грамоте, ремеслам, просвещали народ, как умели, выстроили больницу, создали самодеятельный крестьянский театр, в котором ставили классические пьесы и отрывки из опер, выступая в спектаклях вместе с местными жителями.
На той же лестничной площадке третьего этажа, с которой спускается двухмаршевая лестница, была отгорожена малюсенькая комнатка для отдыха старшего брата К. С. Станиславского, педагога и режиссера Оперной студии Владимира Сергеевича Алексеева, которой он пользовался в перерыве между дневными занятиями в студии и вечерними спектаклями или уроками.
На прилагаемом рисунке показан примерный план лестничной площадки третьего этажа с выгороженной на ней комнаткой В. С. Алексеева, комнатами 3. С. Соколовой и частью коридора третьего этажа, воссозданные по воспоминаниям Аллы Васильевны Севастьяновой и моим – людей, которым довелось периодически бывать и даже жить в Леонтьевском особняке в конце 1920—1930-х годах.
В крохотной, душной, всегда погружённой в полумрак комнатке Владимира Сергеевича (с высотой потолка меньше двух метров и двумя небольшими окнами, выходящими на широкую деревянную лестницу парадного вестибюля особняка) размещались металлическая кровать, стоявшая слева за изразцовой печкой, небольшой стол – между окон, со стулом и креслом по бокам, а в правом, как войдешь, углу было какое-то нагромождение вещей, покрытое сверху куском серой ткани.
Экспликация помещений третьего этажа особняка № 6 в Леонтъевском переулке, в 1920—1930-х годах
I и II – комнаты З. С. Соколовой;III – лестничная площадка;
IV – длинный коридор (ныне не существующий), проходивший по третьему этажу до площадки винтовой лестницы, ведущей в квартиру Алексеевых (Станиславских);
V – комната отдыха В. С. Алексеева, выгороженная на лестничной площадке;
VI – комната С. А. Спиридонова;
VII – главный вестибюль с парадной лестницей. – Изразцовые печи.
Экспликация обстановки комнат З. С. Соколовой и В. С. Алексеева
1. Постель З. С. Соколовой;2. Письменный стол;
3. Кресло З. С. Соколовой;
4. Двустворчатый шкаф под черное дерево, с остеклёнными дверцами из Красноворотского дома Алексеевых;
5. Печка-плита на две конфорки, выложенная в начале 1920-х годов;
6. Постель А. В. Севастьяновой (жившей у З. С. Соколовой в конце 1920-х начале 1930-х годов);
7. Тумбочка-туалет, с зеркалом-трельяжем;
8. Венский стул, для посетителей;
9. Рояль (кажется, фирмы Штюцваге);
10. Винтовой, регулируемыый по высоте стул к роялю;
11. Длинная простая скамья;
12. Длинная полка для посуды и вещей. На полке висел конверт c распоряжениями З. С. Соколовой: «На случай моей смерти».
13. Умывальник;
14. Грязное ведро;
15. Простой, сколоченный из досок стол;
16. Керосинка;
17. Мягкая скамейка (банкетка), обитая зеленой тканью, для учеников, ожидавших занятий с З. С. Соколовой или приёма у нее;
18. Металлическая кровать;
19. Стол;
20. Кресло;
21. Венский стул;
22. Какие-то складированные вещи, прикрытые большим куском серой или серо-голубой ткани;
23. Банкетка, временно приносимая для устройства постели второго человека;
24. Кухонный стол с примусом С. А. Спиридонова.
Единственным украшением этой комнатки была висевшая на стенке около кровати фотография композитора Джакомо Пуччини с его дарственной надписью (как мне запомнилось), с которым B. C. Алексеев дружил, оперы которого очень любил и ценил за их музыкальную эмоциональность и широту музыкальных фраз. По просьбе Пуччини Владимир Сергеевич знакомит его с творчеством современных, в тот период, русских композиторов – Скрябина, Рахманинова, Стравинского, высылая в Италию нотные издания.
Но вернемся на третий этаж Леонтьевского особняка. По рассказам Виктора Петровича Мирского, солиста (тенора) Оперного театра имени К. С. Станиславского, который сам жил некоторое время в разных помещениях Леонтьевского особняка, в том числе на сцене репетиционного зала Оперной студии (на сцене же одно время проживал и другой солист, баритон Юрий Павлович Юницкий), на третьем этаже особняка в 1931—1935 годах жили певицы Оперной студии-театра Лидия Вениаминовна Воздвиженская – одна из ведущих сопрано и Нина Сергеевна Аверкиева – меццосопрано.
В этой обстановке коммунальной жизни, которую даже нельзя назвать коммунальной квартирой, а вернее всего коммунальным коридором, не было никаких элементарных жизненно необходимых удобств – ни водопровода, ни туалета, ни кухни. Конечно, все это имело место в особняке, но не на третьем этаже, а только на втором (у Алексеевых-Станиславских, и маленький туалет с раковиной в гардеробной Оперной студии, о которой ранее уже было сказано) и на первом этаже. Таким образом, проживавшие на третьем этаже оказались, если можно так сказать, на положении парий! К примеру, чтобы набрать в чайник, бидон или ведро воды, требовалось спуститься на второй этаж в помещение Оперной студии, где всегда толпился народ, либо, что, казалось бы, проще, по винтовой, со скрипящими ступенями лестнице – в квартиру Станиславских, где, конечно, разрешат набрать воды из кухонной раковины, но винтовая лестница кончается как раз против двери в спальню Константина Сергеевича, который очень часто болел в тридцатые годы и беспокоить его было неудобно. Жильцы третьего этажа умывались и мыли посуду у себя в комнатах, а потом нужно было выносить ведра с грязной водой все в тот же туалет Оперной студии или, кружным путем, на первый этаж, что было далеко и неудобно, так как опять приходилось беспокоить соседей по третьему этажу, у которых имелся выход на черную лестницу, или же опять – Станиславских, проходя туда через их квартиру.