Баранова Наталья. Легенда об Иных Мирах

   Эдуэ посмотрел на него удивленно, словно впервые видя. А сенатор так же, молча и устало опустился по стволу, словно стек, вниз, уронил руки, откинул голову, прислонив ее к стволу. Улыбнулся устало половинкой рта, посмотрел с иронией. Эдуэ, все так же, не говоря ни слова, окинул взглядом маленькую поляну, задумчиво почесал подбородок.
   — Ничего, — успокоил сенатор, чувствуя, как тот исследует взглядом царапины и синяки, на физиономии сенатора, — это — не смертельно.
   — Кто это? — спросил рэанин, кинув взгляд на удаляющуюся фигурку.
   — Это — маленькая неприятность, — усмехнулся сенатор, — да, подбери нож, тут где-то в кустах валяются еще иглы, наверняка, с каким-нибудь ядом, их подбери тоже. И помоги мне встать, эта бестия меня изрядно вымотала.
   Он посмотрел на осторожно приблизившуюся женщину в форме исследовательского центра и заставил себя улыбнуться теплее.
   — Доброе утро, Исси, — проговорил с долей здоровой иронии, — вот я и прибыл.
   Увидев за ее спиной пару человек со знаками службы безопасности вдруг, неожиданно, хрипло рассмеялся.
 
   Тишина, в тишине только шум дыхания. Шум дыхания и шелест шагов. Звезды светят с небес, как когда-то светили тысячам поколений до него. Воздух мерзлый, холодный. Особенно ночью. Днем пекло, днем зной, вечер терпим, но ночь несет зверский холод. Особенно когда ветер доносит дыхание ледяных пустошей на вершинах Аммэ Гербети.
   Он шел, понимая, что другого пути нет, что иначе нельзя. Имперская бестия все ж задела его, наградила малой толикой яда, что уже несся в крови. Он слишком поздно заметил это. И другого пути не было, впрочем, как и другого способа выжить. Выжить?
   Он шел, не позволяя себе остановиться и отдохнуть. Достаточно того, что он позволил Эдуэ подвести себя до отрогов. До того места, откуда начиналась тропа. Дальше он должен был идти один, сам. Идти, преодолевая преграды. Другого пути не было. И другого способа. Он шел, прекрасно понимая, чувствуя, что его не оставят в покое.
   Он шел, спеша, повинуясь знанию, что само рождалось в душе. Нужно было только слушать то, что рождалось внутри. Это чувство, как компас, подсказывало, куда поставить ногу, в какую сторону повернуть, где спешить, а где идти медленно. Он шел, чувствуя, что там, за спиной, не так и далеко, где-то там, в начале тропы по его следу идут. Двое. Идут, что б настигнуть, а, настигши убить. И что этим двоим, путь, преодоленный им за день, не в тягость, и что они нагонят его, непременно нагонят. К рассвету. Или чуть позднее. Но на это рассчитывать не приходится. И есть, что есть. Время до рассвета. Не более того.
   Сенатор только покачал головой. Поделись он своими планами, хоть с кем-то, и его назвали бы безумцем. Сумасшедшим. Мечтателем. Никто не смог бы понять. Даже Альбенар. Даже Исси, разве что Имрэн, не стал бы смеяться. И потому он никому ничего не сказал.
   Мужчина шел, не чувствуя усталости. Ее удалось обмануть, заглушить коротким сном и душем, десятком минут полного, ничем не нарушаемого покоя. Он знал, что она вернется, напомнит о себе, к утру. Но это было уже неважно. Все равно судьба и яд отмерили ему времени лишь до рассвета. И, значит, он должен был успеть. Он шел быстро, легко. Сейчас. А до будущего еще надо было дожить.
   Посмотрев на нагромождение скал, теснившихся вокруг, он неожиданно вспомнил....
 
   Ночь, бисер звезд над головой, костер разгоняющий плотный мрак. У костра сидела Лиит, ее глаза сияли отражениями искр, сцепленные кисти рук покоились на коленях, подтянутых к груди. Подбородок покоился на пальцах, она молчала, словно зачарованная игрой огня.
   Он иногда смотрел в ее сторону, хоть внимательно вслушивался в разговор. У костра, чуть в отдалении, сидели люди. Немногословные, но любопытство таилось и в их, темных, непроницаемых, равнодушно — обманчивых взглядах. Люди, пли, ели, тихо перебрасывались короткими фразами.
   Многие смотрели на Лиит, оглядывая жадно. Даже одетая в платье из грубой ткани, похожей на дерюгу, скрывавшее контуры тела, и платок, надвинутый на самые брови, она казалась прекрасной королевой, так прекрасна и лучезарно была красота ее лица с тонкими чертами. Многие после этого бросали недоуменный взгляд на него, пытаясь понять, что ж такого эта женщина нашла в невысоком, нищем оборванце, путешествующем, не имея гроша за душой. У которого всех достоинств — только темные, блестящие глаза, бешеные глаза, выдающие дикий норов и гордость, не присущую оборванцам.
   Он, рассекая мрак, подошел к ней, присел рядом. Лиит одарила его взглядом, от которого словно огнем опалило сердце, положила голову на его плечо, посмотрела вверх, на звезды. Он сжал тонкую ладонь своей, на мгновение, задержав ее пальцы в своих, погладил ее, тихо, незаметно, и вздохнул.
   Ему не нравился караван, не нравились взгляды, которыми их кололи, не нравились речи, слова. Она же этого всего, словно и не замечала. Но он знал, что ей тяжелее. Он знал, как уже столкнулся с тем, что вольно или невольно, но она не может не читать чужие мысли и чувства, не облаченные в слова настроения и подозрения. Так получилось, что на некоторое время их дороги были едины. И лучшим решением вначале казалось примкнуть к каравану. Он сам настоял на том.
   Дороги были полны разбойного люда, а караван сопровождала стража, нанятая купцами. Он надеялся, что будет безопасней и спокойнее хоть часть пути пройти, пусть под относительной, но защитой. Лиит молча согласилась с его решением. И только здесь он понял, насколько путешествие в ее обществе может быть опасным.
   Она привлекала взгляды, на нее глазели, как на диковину, дивились на лучезарную эту красоту. Но не видели души. А он припомнил, что в этом диком мире, женщинам отказывали не только в разуме, но и в наличии души.
   Оголтелый, дикий народ видел в них лишь игрушку, утеху страстям, мать, кухарку, рабыню, но не человека. Возможно, Алашавар мог бы стерпеть это отношение к их женщинам. Но не к ней. Для него она была полна света. Внутреннего света. Того огня, которого были лишены все они.
   Он смотрел на лица, что уместнее было сравнить с мордами животных, и понимал, что долго, целую бесконечность еще им не постичь того, что знает она. Не постичь и принять лишь за откровенную женскую глупость ее нежелание, неумение причинить зло. Нежелание отплатить высокомерием за страх, насилием на насилие.
   Она казалась тихой, скромной и робкой. И безумно прекрасной, облаченная даже в дерюгу. Она была королевой, сказочной королевой. Таких королев как она никто из этих людей не встречал в этой жизни. Лишь менестрели иногда слагали легенды и песни о них. Но кто же верит в песни?
   Лиит тихонечко произнесла пару слов, он не разобрал, так тихо они были сказаны, но почувствовал ее настроение. Она успокаивала его, усмиряла бурю, что готова была разразиться в душе. А потом, неожиданно, и для него, и для окружающих, подняв голову к небу, запела. Это был дикий варварский напев, дикий и прекрасный. В нем была тоска, но была и страсть. И голос ее чистый, как хрусталь, словно раздвинул тьму, разорвал ночь, спаяв землю и небо.
   В морозном, холодном воздухе звук ее голоса был особенно чист, и, постепенно набирая силу, он становился громче, явственнее, звонче, взлетая до невиданных высот. И казалось, что неведомое, чистое колдовство заставляет вибрировать воздух. Часто — часто дрожать, как дрожит он, нагретый жаром костра.
   Она пела о мечте, о том, что забытое, дремлет в душе, как огонь под толстым слоем пепла. О любви. О дороге. О доброте, что одетая скромностью, кажется незаметной. Пела о вечном движении моря и неба, о ветрах, что несут перемены. Ее голос, нежный, свежий, завораживал. И мужчина с удивлением отмечал, что все разговоры прекращались. Ее слушали, смотря уже совсем иначе, нежели всего лишь пять минут назад.
   Она пела, а в глубине тела, около сердца, в маленькой точке вдруг зажигался жар, и волна тепла летела по всему телу, согревая кровь... мечтой? Надеждой? Она пела, и на глаза невольно наворачивались слезы. И когда она пела, ей вторило только людское молчание, шелест ветра, шорох ручья по мшистым камням. И эхо.
   Ступая осторожно, словно боясь спугнуть эту песню, широкими шагами к ним подошел человек, одетый тепло и добротно, присел невдалеке на чурбак, смахнул прутиком с сапог налипшую грязь. Темные глаза смотрели из-под нависших бровей с любопытством. Все остальные отражения эмоций тонули в огромной, окладистой бороде.
   — Значит, лучшую долю ищете? — проговорил он, ничего не спрашивая, словно что-то надумав, сам, лишь только она закончила петь, — не спорьте, вижу. Зачарованный град в горах, в который хода нет никому, кроме избранных и званных, где улицы золотом мощены, а дома, стало быть, из горного хрусталя? И куда ж вас несет, остолопов? Многие град искали. Дураков-охотников много. Только есть ли тот град? Года два назад князь Ангерт решил тоже, как вы, найти этот град. Золотые улицы ему покоя не давали, видишь. Все войско свое потерял, сам вернулся полоумным. Только и твердит, что город заколдован, что нечисть его сторожит, драконы да призраки огненные. Все остальное, что до было, что потом, начисто у него из памяти отрезало. Только и знает, что по углам от нечисти этой прячется. Официально княжит за него малолетка — сын. Неофициально жена, которая не дура, но стерва, каких поискать. И мотовка. Бархат любит, шелка любит, драгоценности там, холуйчиков, на лицо приятных. Нам, купцам то на руку, но холопов своих она зорит, по миру пускает. Так, скажите мне, на кой ляд, нужно искать этот город. Кому от этого польза?
   Алашавар тихонечко вздохнул, посмотрел на купца, отметив, что интерес в глазах того неподделен. Как и то, что он хочет отговорить от безрассудства авантюры их обоих. Тревожась? Только вот отчего?
   — Это мое дело, — тихо ответил он.
   — Так-то так, — крякнул купец, — но я б на твоем месте еще раз подумал. Ладно, если сам пропадешь. Жену-то куда тянешь? По что?
   Он не ответил, заметив как зябко, передернув плечами, с явной неохотой и страхом, потянулся к опушке леса, видно, за хворостом, мальчишка сопровождавший караван. Погнал кто-то из старших.
   Поднявшись на ноги сам, представив как жутко и страшно в этом, ночном лесу, где могут таиться неведомые опасности, подстерегать на каждом шагу, он пошел вслед мальчишке, и заметил как за ним следом, тихо, и так же, не отвечая купцу, поднялась и последовала она, Лиит.
   Мальчишка, заметив подкрепление, робко улыбнулся, глаза просветлели благодарностью. Он сам подмигнул ему на ходу. Там, позади, у костра, кто-то озадаченно хмыкнул, не понимая, что их-то погнало в темный, неприветливый лес, способный нагнать страха и на храбреца. Ведь их никто не гнал.
   Мальчишка собирал хворост, Алашавар помогал ему. Лиит, зайдя в спасительную тьму, скинула с головы платок, укрывавший серебряные косы, распустив волосы, прижалась к темному стволу, словно желая слиться с деревом, высоким и могучим, распустившим крону далеко в выси.
   Оглядываясь на нее, угадывая ее силуэт зорким зрением эрмийца, он улыбался. Если б мог знать купец, что не он, а она ведет его в зачарованный город. И что вовсе не золото улиц манит его, а желание быть рядом с ней. Единственной. Неповторимой. Его Лиит.
 
   Он первым услышал чужака. Нет, не первым, раньше его, несомненно, почувствовала она. А раз промолчала, значит, и им было за лучшее затаиться. Потому он только осторожно прикрыл мальчишке ладонью рот, оттащил туда, где тень была гуще, и замер.
   Только шум дыхания мог выдать его. Мальчишка, все поняв без слов, застыл, как полено, и тоже, жадно всматривался в темноту. Звук тихих шагов теперь слышал и он, тем более, где-то там, в темноте под ногой чужака хрупнула ветка, хрустнула сухо.
   Алашавар разглядел силуэт. Мужчина, в теплом кафтане, в плаще с подбоем остановился невдалеке, застыл, глядя на костер сквозь паутину веток. А потом он вновь услышал шаги, пробирался кто-то легкий, невысокий и неуклюжий. И шума создавал куда более чем первый нежданный гость.
   — Опаздываешь, — не таясь, проговорил незнакомец. Голос был властен и сочен, надменен и нагл.
   Голос, что ответил, он знал, и принадлежал он сгорбленному, сонному тихоне, что сопровождал караван в роли то ли счетовода, то ли писаря. Невысокий, сгорбленный старичок, с манерами святоши наводил на всех тоску своим занудством и гнусавым, слабым, неприятным, хихикающим смехом.
   — Прощения просим, ваше благородие, никак не мог. Внимания много было. Очень. Апэйлан, страж, внимателен, докука, не хотел попадаться ему на глаза. А как узнает? Не хотелось бы.
   — Пусть. Каким перевалом пойдет караван? И стоит ли связываться?
   — Что везем? Бархат везем, шелк везем, — затараторил старикашка, — меха кабрские, мед, вина. Золота нет. Но вот оборванец к каравану пристал. С ним краля. За эту много золота получить можно. Если распорядиться с умом.
   — Что за краля? — усмехнулся незнакомец, — не уж королевская дочь?
   Он рассмеялся, следом рассмеялся писец. Рука Лиит, подкравшейся незаметно легла на плечо, успокаивая вновь. И он понял, что нервная, сильная дрожь прошивает все тело, дрожь, рожденная невозможностью затолкать наглецу все слова назад. В глотку.
   — Краля, — масляно усмехаясь, ответил писец вновь, — не знаю, чья дочь, но шах Арлараский за такую много денег даст. Хороша баба. Ак княгиня. А караван свернет на путь Нечаянных. Там, за перевалом и стоит их ждать. Дня через два. Апэйлан что-то чувствует, караван гонит. Так подутомятся. А мы их и встретим.
   Элейдж недовольно свел брови. Была нечаянная мысль, дождаться, когда угомонятся стражи, взять Лиит и идти, идти одним, избегая людей, не рискуя. Теперь это становилось невозможным.
   Нельзя бросить караван, не предупредив, нельзя. Мальчишке никто не поверит. Даже если тот и расскажет. И боязно идти одним. Там, где-то на тропе и их встречают. И их ждут.
   Он, качнув головой, последовал за незнакомцем, глядя, как он удаляется в лес. Шел тихо, бесшумно. Незнакомец вывел его на поляну. Там, около поваленного ствола, стояли лошади. И еще один ухарь, ожидая, сидел в седле. Незнакомец взметнулся в седло, направил в темноте лошадь на одному ему ведомую тропу и исчез вместе со своим спутником, растаяв как призрак, как дым в темноте ночи.
   Элейдж вернулся назад. На душе было тяжело и стыло. Глядя на то, как Лиит прячет косы под платок, прячет небесную свою красоту, поджал губы. Он молча поднял вязанку хвороста и зашагал за мальчишкой назад, к костру, туда, в лагерь, куда, чуть ранее утек старикашечка.
   — О, явился! — услышал он сладенький голосок сразу, стоило лишь сбросить вязанку с плеч.
   Рядом стоял писец, глубоко спрятанные глазки блестели масляно, как начищенные монеты.
   — Явился, — ответил Алашавар хмуро. Посмотрел на старика и усмехнулся. Тот был согбен, бороденка жиденька, и самое приметное, что имелось в облике — длинный, крючком загнутый нос, словно надвое рассекавший худое, изможденное лицо. Такого можно было одним ударом перешибить. А вот, поди ж ты....
   — Вот и славненько. — писец неожиданно сунул ему кружку с элем, терпким, пахнущим явственно и пряно. — Пей, голубчик. Господин Уйвисс угощает. За его милости здравие.
   Алашавар, нахмурившись, посмотрел на подношение. Он не отказался б выпить за здоровье купца, исходи предложение от кого-нибудь иного. Из рук этого писаря он не принял бы и глотка воды, при нем набранной в ручье. Опасался.
   — Нет, благодарю, — проговорил, стараясь не обидеть крепких детин, что сидели вокруг, понимая, что драться с ними ему не с руки. Да и не хотелось драться. Но они не оценили. Он отметил, что кто-то, особо безрассудный и драчливый уже поднялся с земли, а за ним следом, подымаются другие.
   — Пей, — сладенько повторил писец, — не обижай народ, дорогуша. Ты, конечно, может, чужестранец. Но отказаться принять угощение у любого народа — грех. Грешно не поднять чарку во здравие.
   Алашавар, глядя на кружок близко подошедших космачей, пить не стал, вылил вино в лицо старикашке, откинул его в сторону. Едва успевши обернуться, уклонился в сторону от первого из нападавших, сделал подсечку, уронив дюжего мужика наземь, как увесистое бревно, отскочил в сторону. Детинушки навалились скопом, дружно и слаженно, и кто-то опрокинул наземь его самого. Видно, подраться тут было первой забавой.
   Тихий окрик и свист плети остудили пыл нападавших. Отступив к телегам, мужики ворчали, недовольно, роптали, но перечить не смели. Поднявшись, Алашавар вновь увидел купца, что подходил к нему у костра. Рядом с ним, молодой, безбородый, усатый как кот, стоял страж, поигрывая плетью. Сверкал глазами.
   — Что это ты за мое здоровье выпить не хочешь? — смеясь, спросил купец. — Али эль не по вкусу. Так, Рита, — крикнул он бабенке, что всю дорогу ехала в обозе, — налей-ка чарку вина.
   Элейдж молча взял кружку с вином из рук яркой, румяной, разбитной женщины, посмотрел на купца и выпил вино, осушив чарку до дна. Через несколько минут хмель ударил в голову, зашумело в ушах. Купец мотнул головой, смеясь, отошел в сторону вместе со стражем. Кто-то, подойдя, положил ему руку на плечо, отвел в сторону, туда, где на малом костерке тихо булькал котелок, распространяя изумительный аромат вареного мяса. Кто-то сунул ему в руки кусок хлеба, кус сыра. От былой недоброжелательности не осталось и следа. Только писец, сидя в стороне, смеялся как-то неискренне и, зябко потирая руки, смотрел на него как змея — немигающе и зло.
 
   Лиит пришла к утру, словно вынырнув из ночного тумана. Он проснулся сразу же, как только почувствовал ее шаги. Посмотрел снизу вверх, сел, поежился в своей легкой одежонке, почувствовав, как холод пробирает до костей. С ней, рядом, шел вчерашний мальчишка, смотрел на нее как на святыню, глядел с удивлением, с неподдельным интересом и робостью.
   — Возьмите меня с собой, — попросил он, глядя на Элейджа.
   — Куда? — спросил тот.
   — Вы в зачарованный град идете, — тихо и настойчиво повторил пацаненок, поежившись от налетевшего порыва ветра, что нес с собой сырую, туманную прохладу, — я слышал, что вчера господин Уйвисс говорил.
   — Мало ли что? — протянул Алашавар.
   Мальчишка тряхнул светлыми, коротко стрижеными лохмами, посмотрел умоляюще. Глаза у него были глубокими и чистыми. Просящими глазами.
   — Я знаю, — прошептал он, — мне мать говорила, когда жива была, раз в сто лет князь с княгиней выходят из своего города, ходят среди людей, людскими тропами, смотрят как оно здесь. Помогают людям. Тем, кто достоин. Наказывают зло. Кого-то, лучших, зовут с собой. Я, наверно, не лучший. Но возьмите меня к себе. Мне тут, с тех пор как мать померла, житья нет. А вы, я же знаю, вы добрые.
   Элейдж невесело улыбнулся, слегка виновато, посмотрел на Лиит. Она стояла и молчала, даже не улыбаясь. Синие глаза светились, и он понял — она не звала и не уговаривала, но отказать сейчас, не могла. Алашавар вновь посмотрел на мальчишку, окинул взглядом хрупкую фигурку, пожал плечами.
   — Я же знаю, — упрямо прошептал тот, — вы не искатели, не паломники. Возьми меня с собой, князь. Я постараюсь быть лучше, таким, как вы.
   А потом была узкая, сложная дорога, взгляд Уйвисса, взгляд стража, которые не сразу смогли поверить. Впрочем, стоило только без церемоний приволочь писца, пригрозить плетью, как тот признался сразу и во всем. Глядя на него Апэйлан, играя плетью, словно вдруг, что-то вспомнил. Сорвал фальшивую бороденку с лица, да так и охнул, произнеся одно только имя, помрачнел лицом, словно окаменев.
   — Тайтамир, — сорвалось с его губ.
   — Он ударил внезапно помолодевшего старикашку плетью, и заходил из стороны в сторону, словно загнанный зверь. Уйвисс вздрогнул, да и Алашавар помрачнел, припомнив разговоры.
   Об этом разбойнике наслышаны были многие. Он был удачлив и счастлив в разбойных делах, грабя караваны, наживал состояние. Шел слух, что, сумев сговориться с одним из сюзеренов, он заработал себе титул, полновесно отплатив награбленными золотом.
   Он вспомнил лица стражей, хмурые, злые. И лица мужиков, что этот караван сопровождали. В них была обреченность и растерянная злость. Словно понимая, что все они полягут на этой, сложной тропе, они хмуро молчали, и даже с лица Риты слез яркий, здоровый румянец.
   Но никому в голову не пришло повернуть назад. Все знали, что сотня ухарей на добрых конях догонит караван на пол дороге, что не успеют они дойти ни до одной из крепостей, ни до одной из застав, ни до одного форпоста караванщиков, где могли б рассчитывать на подмогу и помощь.
   На последней ночевке перед перевалом шуток не было. Мужики точили топоры и ножи, смотрели хмуро. Уйвисс о чем-то разговаривал со стражей. Их было десятка два, хорошо вооруженных, смелых, конных. Но против Тайтамира этого было мало. И он, сам, был хмур и невесел. Лиит напряженно, молчала, не отвечая на его незаданные вслух вопросы, словно о чем-то, неведомом ему, раздумывала наедине с собой. Мальчишка вился подле нее, она иногда говорила ему что-то, и тон голоса служил утешением тем, кто его слышал.
   А ночью, по обычаю своему, так же, не сказав никому ни единого слова, тихо и незаметно ушла. Кто-то тихо поворчал ей вслед, что, дескать, негоже, женщине ночью одной ходить неизвестно где, она в ответ только пожала плечами, так же, как и всегда. Но к рассвету, против обыкновения не вернулась.
   Не вернулась и к времени, назначенному для выступления в путь. Алашавар чувствовал, как на душе скребутся кошки, как что-то там, в душе обрывается, а, обрываясь, приносит тяжесть, угрюмость, сомнения. И даже в пути, шагая по тропе рядом с телегой, груженной товарами, он все еще ждал ее.
   Дорога поднималась вверх, то и дело, приходилось пособлять телегам, убирать крупные камни из-под колес. Маленькие, крепкие лошаденки шли споро, но вскоре и они, почувствовав усталость, сбавили шаг.
   К Алашавару подскакал конник. Подняв голову, он узнал стража, его темные брови, раскосые глаза, смотревшие внимательно и остро. Апэйлан поприветствовал его кивком, молча поехал рядом, внимательно разглядывая местность окрест. Вскоре к ним присоединился Уйвисс, подъехал на невысоком, чубаром коньке, похожем на тех, что тянули груз, таком же покорном и кротком.
   Удивление на лице купца было прописано крупными буквами, более явственно, чем на лице стража, он постоянно вертел головой, причмокивал губами. Пожимая плечами, посматривал на нищего оборванца так, словно видел его впервые.
   — Не та дорога-то, — проговорил Уйвисс вдруг, — не та. Ходил я ранее тропой Нечаянных. Не те места это.
   — Не те, — подтвердил страж коротко.
   Элейдж удивленно пожал плечами. Обернулся назад, туда, где прекрасно было видно место ночевки.
   — Ага, — подтвердил купец, — сзаду-то все оно, самое. Ничто не изменилось. Впереди дорога не та. Тут, невдали, скала была, прямая, будто ее кто ножом обтесал сразу с трех сторон. Нету скалы. И подъем должен быть круче. Нету кручи.
   — И поворота перед перевалом нет, — заметил Апэйлан, — а еще полугода не прошло, как я тут бывал.
   Алашавар промолчал, посмотрел вперед из-под руки. Там, над горами сияло солнце, слепя, не давая рассмотреть детали. Там, совсем близко, скалы расступались, словно устав карабкаться в высь.
   Апэйлан ткнул коня пятками в бока, послал его в галоп, обгоняя телеги, помчался вперед ласточкой, так что только мелкая галька брызнула из-под копыт. Уйвисс покачал головой. Посмотрел на Алашавара, словно ждал ответа. Не дождался, так же, понукая, заставил конька трусить резвей.
 
   Подъем обрывался резко и вдруг, скалы расступались, открывая вход в долину. Там, ниже, в огромной чаше жемчужного озера отражались пики гор, небо, солнце. Около озера легкий ветер гнул травы, пригибал к земле, они колыхались как волны на поверхности озера.
   Лиит ждала, сидя на валуне, невдалеке от того места, где начинался спуск в долину. Он узнал ее по светлым косам, ничем не прикрытым, полным сияния волосам. Тяжелый, узорный шелк плаща спадал с ее плеч, струился по земле. Заслышав шаги, женщина обернулась. И на какой-то миг Алашавару почудилось, будто он оглох и ослеп. Ее красота набрала полную силу, как цветок в урочный час. И чудилось, будто от нее исходит тонкий аромат, кружащий голову, и сияние, что слепит глаза.
   Ее лицо скрывала маска, оставляя открытыми только глаза, подбородок, губы. Глаза смотрели, улыбаясь, а рядом, у ног, вился, похожий на ручного зверя, огненный шар, постоянно менявшийся, превращаясь, то в птицу, то в цветок, то застывавший ненадолго в покое. Алашавар сделал шаг вперед, к ней и почувствовал, как что-то пристально его разглядывает, словно изнутри, подселившись в душу, отслеживая мысли и чувства, некто доброжелательный, но настроенный иронично и сомневаясь.
   Шар подлетел к лицу, переродившись в огненное отражение. Его отражение, что, теряя силу и жар огня, медленно, остывая, становилось все более и более похожим на него самого.
   Почувствовав, что стоит, не в силах оторвать ног от земли, он, так же, чувствовал спиной, как застыли его спутники. Как стоят, мужики, едва дыша, глядя на дивное диво. Как тихий вздох вырвался с губ купца, как зашептал слова молитвы Апэйлан.
   От озера поднимался туман, плыл, укутывая землю и небо белесой ватой. В нем растворилось все — путники, повозки, ржание лошадей, тихие слова божбы, пропали скалы, небо, озеро у их ног.
   И тихий, похожий на шелест ветра в листве, откуда-то донесся прозрачный, легкий звук. Лиит, подойдя, смотрела на Алашавара, смотрела прямо ему в глаза, и, ошеломленный он почувствовал ток ее чувств, ее мыслей. Огненный двойник пропал, словно сквозь землю провалившись, растаяв, исчезнув, сгинув. Были только он и она. Двое. Во всей Вселенной.