Я припарковался напротив дома Ренни, подождал немного, а потом пошел к
двери. Я и понятия не имел, что буду делать дальше: вот только на повторное
злодеяние я был ну никак не способен.
Ренни отворила дверь, белая как полотно. Увидев меня, она попыталась
что-то сказать, но поперхнулась и тут же залилась слезами.
- Что случилось, Ренни? - Я взял ее за плечи и обнял бы, просто для
того, чтобы дать нам обоим возможность хоть как-то успокоиться, но она в
ужасе отпрянула и упала на стул. Она была просто сама не своя, и я от этого
еще острее почувствовал тошноту: меня прошиб холодный пот, колени ослабли, и
я подумал, что меня вот-вот вырвет.
- Нет, это просто чертовщина какая-то, Ренни! - голос у меня сорвался.
Она посмотрела на меня, но сказать ничего, наверное, просто не смогла, и у
меня на глаза навернулись слезы. Пришлось сесть. - Господи, почему такая
слабость!. - сказал я. Я совершил по отношению к Джо колоссальную
несправедливость, и это оказалось очень больно. Я представил его себе на
встрече бойскаутов, и никогда еще он не стоял предо мной таким красивым и
сильным. - О чем, черт побери, я только думал? А сам я в это время где был?
Ренни закрыла глаза и мотала головой из стороны в сторону. Немного
погодя она чуть-чуть успокоилась и вытерла глаза тыльной стороной запястья.
- Что нам дальше делать, Джейк?
- Он уже знает?
Она покачала головой и прижала ко лбу согнутую в запястье руку.
- Он в Вашингтоне работал как проклятый, чтобы набрать материала на
много времени вперед, а когда приехал домой, - она захлебнулась, - он был со
мной такой ласковый, как никогда раньше. Мне хотелось умереть. А когда я
подумала... что носила его ребенка, когда это все случилось... Я изнывал от
стыда.
- Знаешь, что я сделала? Я пошла сегодня утром к доктору и попросила
эрготрат, чтобы у меня был выкидыш. Он так на меня кричал. Он меня знал
совсем еще маленькой, и он очень разозлился, и сказал, что мне должно быть
стыдно.
- Ох, боже ты мой.
- А потом оказалось, что эрготрат мне вовсе и не нужен. У меня после
обеда началась менструация. Никакой беременности не было; просто задержка.
Она опять стала плакать; судя по всему, тот факт, что она не была
беременна, каким-то образом усугубил ситуацию.
- А Джо? Ты скажешь Джо? - спросил я.
- Не знаю, - ответила она как-то тускло. - Я даже и представить себе не
могу, как это я ему вдруг скажу. Боже, мы ведь никогда, никогда ничего друг
от друга не скрывали! Эти пять дней... это какая-то пытка, Джейк.
Приходилось все время делать вид, что мне весело и хорошо. И, клянусь тебе,
единственная причина, по которой я не покончила с собой, - ведь так бы я еще
сильнее его обманула.
- А как, по-твоему, он это воспримет?
- Не знаю! И это самое страшное. Он может сделать все что угодно, может
просто посмеяться, а может взять и застрелить нас обоих. Ужаснее всего то,
что я и в самом деле понятия не имею, что он сделает - ведь никому из нас
такое и во сне бы привидеться не могло! Ты думаешь, надо ему сказать?
- Я тоже не знаю, - ответил я; чувство вины настолько меня придавило,
что я вдруг испугался.
- Ты его боишься, правда? - спросила Ренни.
Хорошо, что она об этом спросила: хотя упрек в ее голосе был едва
обозначен
- истинный-то смысл вопроса заключался в том, что она сама тоже боится,
- но это был фундаментальный, может быть самый фундаментальный, упрек,
который один человек может бросить другому. И я тут же взял себя в руки.
- Я боюсь насилия, - сказал я. - Я всегда опасался насилия в любом его
виде, даже чувств, если они чересчур агрессивны. Но ты должна понять: если
речь идет о чем-то по-настоящему важном, я и на йоту не отступлю, чтобы
избежать насилия. Страх и трусость - вещи разные. Если я не хочу, чтобы ты
ставила в известность Джо, так это потому, что насилие возможно и я его
боюсь, но я и пальцем не пошевелю, чтобы убедить тебя этого не делать.
Человек не в состоянии избавиться от страха, но быть или не быть ему трусом,
он решает сам.
Я говорил искренне; по крайней мере в ту минуту мне так казалось. В
обычных обстоятельствах я не трус, если меня не захватят врасплох. Но вот
слабость, дурацкая слабость: слабостью было забраться к Ренни в постель, это
первое; не сказать Джо об этом сразу же - еще одна слабость; и слабость же -
бояться теперь, что он узнает. Одно дело боязнь насилия; но страх, что он во
мне будет разочарован, страх неприятия или даже презрения с его стороны был
не менее сильным
- и я чувствовал, что бояться такого рода вещей, на которые в иные
времена я плевал бы с высокого дерева, тоже слабость. И я все мог понять и
простить себе, кроме изначальной слабости, кроме бездумного предательства по
отношению к Джо, потому что одна слабость рождает многие слабости, так же
как сила рождает силу; но изначальной слабости прощения нет. И мне было
плохо.
Еще немного погодя Ренни сказала:
- Джо вернется через несколько минут. Я встал, чтобы уйти.
- Ренни... господи, так все по-дурацки вышло. Делай, как знаешь. Она на
меня даже и не взглянула.
- А я не знаю, что делать. Я иногда просыпаюсь утром с радостным таким
чувством: он - а мы всегда спим обнявшись... - Ее вдруг как будто и впрямь
придавило, физически, на несколько секунд. - А потом я все вспоминаю, против
воли, и тогда мне хочется умереть. Или вовсе не просыпаться. Я будто даже не
верю, что это вообще случилось. Я, наверное, так и не успела поверить, что
это было на самом деле. Этого не могло случиться, Джейк: я ведь не могла с
ним так поступить.
- Вот и я чувствую то же самое, - сказал я. И чуть было не взялся ей
объяснять, как ему будет больно, если он узнает, но вовремя остановился, из
страха: вдруг она подумает, что я пытаюсь ее отговорить - как оно, по сути,
и было, - и именно поэтому все ему и расскажет. А я меньше всего на свете
хотел, чтобы она ему рассказала.
- Делай так, как считаешь нужным, - сказал я. - И постарайся быть
сильной. Я ушел и поехал обратно к себе на квартиру. Пробовать спать или
читать смысла не было никакого: шанса ускользнуть в чужой мир или иным каким
способом избавиться от своего собственного, который взял меня за глотку,
попросту не существовало. Я мог думать только о Ренни, о том, что она сейчас
под одной крышей с Джо, может, даже в одной постели; и о том, насколько ей
достанет сил сопротивляться его объятиям, его привычке спать, прижавшись к
ней, его этой новой, неожиданной нежности. И моя душа была полна разом и
глубочайшего сочувствия к Ренни, которую именно я загнал в этот угол, и
страха, что вот сейчас она ему все и расскажет. Он пришел, должно быть,
минут через десять после моего ухода, не позже - я подумал, что еще
чуть-чуть, и мы бы столкнулись в дверях, и меня прошиб пот.
Потом мне пришло в голову, что, с учетом моего глубочайшего сочувствия
к Ренни, нежности и общей обеспокоенности ее самочувствием, я мог бы,
наверное, пойти к Джо и сам ему во всем признаться. И каждая уходящая минута
лишний раз уличала меня в самом настоящем мошенничестве. Итак, мне, судя по
всему, придется признать, что я и вправду трус: я прелюбодей, обманщик, я
предаю друзей и, ко всему вдобавок, трус. После этого откровения я снова
обрел способность смотреть на себя со стороны; я смотрел и видел, что не
желаю замечать телефона, у самой у кровати, в изголовье, - телефона, по
которому можно прямо сейчас позвонить Джо Моргану; и что у дверей стоит
"шевроле", на котором я за несколько минут могу до него доехать. Трусость,
судя по всему, разрастается не хуже слабости. Усилие воли, необходимое для
того, чтобы совершить элементарное движение - снять трубку, - нет, это
оказалось выше моих сил. Заодно со способностью оценивать себя со стороны
вернулось и любопытство. Я положил руку на трубку и некоторое время с
интересом изучал красного как рак индивида с бегающими глазами, который так
и не смог ее снять.
Такой вины не вынести никак и такого к самому себе презрения
Такой вины не вынести никак и такого к самому себе презрения. Сон тут
был не в помощь, потому что спать сверх положенного я был категорически не
способен. И не было под рукой ни грандиозного какого-нибудь начинания, ни
духовных потрясений, чтобы избавить меня от этой злой напасти. Я был сам
себе противен, и это мешало мне переваривать пищу, которая комом ложилась на
дно желудка; и
отравляло мой дух, так что попытки отвлечься - книги, кино - отдавали
истерикой, а игра в профессора оборачивалась горьким фарсом. И словно бы
нарочно, в полном соответствии с настроением, три дня подряд лил дождь:
добежав от автомобиля до парадного и от парадного до автомобиля, человек
успевал промокнуть насквозь; в аудиториях пахло мокрой одеждой, мелом и
затхлостью; студенты сонно пялились в окна. Меня тошнило от собственного
голоса, долдонящего этаким свихнувшимся попугаем какую-то чушь о наречиях и
предлогах; и никто меня не слушал. А оставшись в комнате наедине с собой, я
впадал в помешательство.
Неделя подобного самоотторжения довела бы меня, наверное, до
самоубийства: по правде говоря, большую часть времени я именно об этом и
думал. Я завидовал всякой мертвой твари - жирным земляным червям, которые
попались кому-то под ноги и остались лежать на мокрых дорожках, животным,
чье мясо я поедал за обедом, людям, тихо истлевающим на кладбищах, - но все
никак не мог найти способ покончить с собой, такой, чтобы мне на него
достало смелости.
Стендаль утверждает, что однажды отложил самоубийство из чистого
интереса к современной политической ситуации во Франции: он хотел
посмотреть, что будет дальше. Меня, помимо трусости, останавливали
соображения того же порядка - с тех пор как мы в последний раз виделись с
Ренни, Джо в колледже так ни разу и не появился. Ширли, секретарша доктора
Шотта, довела до общего сведения, что он болен, однако выйдет на работу если
не завтра, то послезавтра. Его отсутствие рождало во мне мучительное
состояние неопределенности: он что, на самом деле болен, или Ренни ему таки
сказала? И какова взаимосвязь между ее признанием и его отсутствием? И, что
самое важное, как он на это отреагировал? Вопросы были те еще, однако, хотя
меня бросало в дрожь от одной только мысли о том, что рано или поздно
придется столкнуться с ним лицом к лицу, они же, проклятые эти вопросы,
служили своего рода противовесом желанию свести счеты с жизнью; я не мог
убить себя по крайней мере до тех пор, пока не получу на них ответа: ведь в
противном случае я никогда не узнаю, так уж ли необходимо было лезть в
петлю.
На третий день, после обеда, Джо пришел в колледж и отчитал свои вторые
часы. Повстречав его случайно в коридоре, на перемене, я побледнел; оттого
что времени у нас хватило только поздороваться, нервы мои разыгрались еще
сильнее. Он был совершенно спокоен, мое же смятение, должно быть, можно было
углядеть за милю. Понятия не имею, как я умудрился довести до конца
последнюю пару.
В четыре часа я отправился в свой кабинет, чтобы проверить первую
партию сочинений, и буквально через несколько минут вошел Джо. Двое других
преподавателей, мои, так сказать, соседи по кабинету, ушли домой. Джо сел на
краешек соседнего стола.
- Как оно? - спросил он.
Я затряс головой, изнемогая от желания объяснить ему все как есть,
прежде чем он успеет сказать, что он в курсе; но к тому времени я был уже
совершенно деморализован, я поставил на себе крест и ничего, кроме смутной
возможности - а вдруг он еще не знает, - видеть не желал и не мог. До тех
пор пока эта возможность существовала, признаться не было сил, хотя я
прекрасно понимал: едва она исчезнет, мое признание лишится всякого смысла.
- Первый, так сказать, урожай, - сказал я, не отрывая глаз от стопки
сочинений. - Как ты себя чувствуешь? Ширли говорит, ты был болен.
- Ага, - сказал Джо. Его лицо, вне всяких сомнений, тут же расшифровало
бы для меня эту реплику, но я не мог смотреть ему в лицо. Я притворился,
будто изучаю сочинение, отчаянно надеясь, что это "ага" ничего особенного не
означает.
- Ну, а ты как? - спросил он; ни следа сарказма - любопытство, и
ничего, кроме любопытства. У меня немножко отлегло.
- Не простудился? Такие дожди...
- Да нет. Меня никакая простуда не берет. - Я чуть не рассмеялся вслух:
такое облегчение! Стыд придет позже, сомневаться не приходится, но
сейчас-то! Каким таким чудом я вывернулся? Он не знает! И я от всей души
поблагодарил про себя Ренни - я почти что любил ее в тот момент.
- А с тобой что стряслось? - спросил я, куда ровней и радостней. -
Мононуклеоз? Гонорея? - И даже осмелился поднять на него глаза, чтобы
поглядеть, как он среагирует на мою скромную шутку.
- Хорнер, - проговорил он с болью в голосе, - скажи ты мне, ради
Христа, ты зачем трахнул Ренни?
Меня словно по голове ударили: перед глазами поплыло и желудок
свернулся кукишем. На пару секунд я в прямом смысле слова потерял дар речи.
Он ждал и разглядывал меня со странным, как мне показалось, выражением лица
- восхищение с отвращеньем пополам.
- Черт, Джо... - еле вытолкнул я. При первом же звуке собственного
голоса, от чисто физического усилия сказать хоть что-нибудь, я покраснел,
вспотел как мышь и глаза заволокло слезами. Мне нечего было сказать.
Джо отправил очки по переносице вверх.
- Почему тебе этого захотелось? Причину, назови мне причину.
- Джо, я не могу сейчас говорить.
- Можешь, - сказал он ровным голосом. - И будешь говорить именно
сейчас, а не то я повышибу из тебя все твое дерьмо.
Вот в этом, я бы сказал, был двойной тактический просчет: подвела, так
сказать, прямая натура. Во-первых, пусть даже угроза насилия меня испугала,
она тут же вызвала во мне желание защищаться, а если желание защищаться и
есть симптом нечистой совести, оно же угрызения совести и заглушает: у
преступника, решающего, как бы ему увернуться от наказания, нет времени
размышлять о безнравственности совершенного им деяния. А во-вторых, как мне
кажется, вообще-то говоря, единственная возможность добиться от кого бы то
ни было правдивых ответов на свои вопросы и быть при этом уверенным, что
ответы правдивые, - это создать хотя бы видимость, что любой ответ будет
принят со всей душой, и никаких наказаний.
- Я не хотел этого делать, Джо. Я не знаю, почему я это сделал.
- Чушь собачья. Тебе, может быть, и не нравится то, что ты сделал, но
раз ты сделал, значит, хотел сделать. Человек из всего, что ему хочется
сделать, делает в конце концов только то, за что он готов принять на себя
ответственность. А как ты думал тогда, почему тебе этого захотелось?
- Я не думал, Джо. Если бы я вообще о чем-нибудь думал, я бы этого не
сделал.
- Ты что, думал, мне это понравится? За кого ты меня принимаешь?
- Я не думал, Джо.
- Ты старательно работаешь под дурачка, Хорнер, и меня это раздражает.
- Может, я и вел себя, как дурак, но никаких обдуманных намерений не
было. Я не знаю, какие у меня могли быть неосознанные мотивы, но они были
неосознанные, и я ничего о них не знаю и знать не могу. - И, мысленно
добавил я, не могу нести за них ответственность. - Но клянусь тебе,
сознательных мотивов не было никаких.
- Ты что, не хочешь нести ответственность? - недоверчиво спросил Джо.
- Хочу, Джо, поверь мне, хочу, - сказал я, покривив душой лишь отчасти.
- Но я же не могу говорить о причинах, которых нет и не было. Ты хочешь,
чтобы
я их выдумал?
- Что ты себе вообразил насчет меня и Ренни, а, скажи ты мне, ради
бога? - Джо явно начал злиться. - Я просто в ужас прихожу, когда представлю
себе, что ты должен был думать о наших с ней отношениях, коли уж осмелился
выкинуть этакий номер! Я знаю, ты много над чем у нас смеялся - и мне
приходилось многое тебе прощать, всякое там дерьмо собачье, потому что ты
мне был интересен. Ты что, решил, мол, Ренни легкая добыча, раз уж я держу
ее на коротком поводке, так, что ли? А легкая добыча означает, что играть
по-честному уже не обязательно? И ты всерьез рассчитывал настолько ее от
меня отколоть, что она такое вот станет держать в тайне?
- Джо, ради бога, я знаю, что напакостил сверх всякой меры! И не
пытаюсь защищать ни ложь, ни супружескую измену.
- Но ты виновен и в том и в другом. Почему ты так поступил? Неужели ты
считаешь, мне есть дело до того, что ты там думаешь насчет седьмой заповеди?
Мне плевать на супружескую неверность и на обман как на греховные деяния,
Хорнер, но мне совсем не плевать на то, что ты поимел Ренни, а потом
попытался заставить ее скрыть это от меня. Послушай, я чихать на тебя хотел.
Ты утратил всякие права
- если тебе казалось, что они у тебя есть, - на мою дружбу. С этой
точки зрения ты для меня больше не существуешь. Очень может быть, что и
Ренни тоже, но тут я ничего не могу сказать наверняка, пока не узнаю всего,
до мельчайших подробностей. Я хочу услышать твой вариант истории, если он у
тебя есть. Ренни я уже выслушал - только этим и занимался последние три дня.
Но память у нее не абсолютная и, как и у всех прочих, избирательная.
Естественно, то, что я услышал, выставляет ее во всей этой истории в самом
выгодном - по возможности - свете, а тебя в самом невыгодном. Не забывай,
меня же там не было. Ренни вовсе не пытается играть в невинность, но мне
нужны все факты и все возможные интерпретации фактов.
- Джо, что я могу тебе сказать? Он легко соскочил со стола.
- Я зайду к тебе после ужина, - сказал он. - Будет лучше, если Ренни
останется на этот раз в стороне. И не переживай, Джейк, - добавил он с
толикой презрения в голосе, - стрелять я в тебя не стану. О насилии бы даже
и речи не было, если б Ренни не сказала, что ты этого ждешь.
Я поужинал, хотя кусок не лез в горло. Но как бы то ни было, мысль о
самоубийстве в голову больше не шла. И словно специально, чтобы отметить
перемену внутренней погоды, дождь начал понемногу слабеть и к шести часам
совсем стих, хотя небо оставалось все таким же мрачным. Я даже поймал себя
на том, что провожу недавнее жуткое чувство вины по списку прочих моих
слабостей и точно так же начинаю о нем сожалеть. Не то чтобы я стал проще
относиться к совершенным мною прегрешениям - совращение жен близких друзей и
затем попытка ввести их самих в заблуждение были, с моей точки зрения, злом
(в тех случаях, когда я обладал какой бы то ни было выраженной точкой
зрения), - однако я стал к ним относиться иначе. Теперь, когда все вышло
наружу, мне и впрямь стало легче, а то обстоятельство, что теперь я имел
дело непосредственно с Джо, сдвинуло фокус моего внимания с переживания вины
на необходимость что-то предпринять, чтобы сохранить элементарное уважение к
себе. Если я собираюсь жить дальше, мне придется жить с самим собой, а
поскольку большую часть времени я был животное моральное, спасательные
работы приобретали теперь первостепенное значение. Что сделано, того не
воротишь, но прошлое в конечном счете существует исключительно в памяти тех,
кто думает о нем в настоящем, и, значит, в тех интерпретациях, которые по
ходу возникают. В этом смысле никогда не поздно с прошлым что-нибудь
сотворить. Не то чтобы я хотел переиграть инцидент заново, а 1а Москва, в
выгодном для себя ключе: вся трудность была в том, что не было у меня ни
желания оправдываться, ни возможности что-либо объяснить. Джейкоб Хорнер, у
которого теперь чесались руки защищаться до последнего патрона, не имел
ничего общего ни с тем придурком, который залез по глупости в кровать Джо
Моргана с его же собственной, Джо Моргана, женой, ни с тем, что изводился
стыдом и тайными страхами несколько дней спустя: этот Джейкоб Хорнер был
объектом неприязни и отвращения со стороны Джо Моргана - Хорнер теперешний и
все, друг другу в затылок, будущие Хорнеры. И, хорошо это или плохо, сей
индивид раскаивался в совершенном - и глубоко раскаивался, - но сопли жевать
намерения не имел.
Джо явился ко мне на квартиру чуть после семи, и по тому, как он присел
на один из моих гротескных стульев, я понял, что он чувствует себя не
слишком уютно. Сам факт, что он пришел сюда, вместо того чтобы пригласить
меня к себе, хотя, конечно же, это было единственно возможное решение,
показался мне еще одной тактической ошибкой - по крайней мере, манера у него
была иная, куда мягче, нежели днем. Но, как он сам непременно возразил бы
мне, будь я вправе делать подобные замечания вслух, Джо по самой своей
природе был чужд всякой тактики. Ему было попросту не интересно вчинять мне
какой бы то ни было иск, а оттого и строительство оборонительных сооружений
становилось делом куда более трудным, если и не безнадежным.
- Позволь, я объясню тебе мою позицию, Джейк, - начал он.
- Господи, Джо, твоя позиция, наверное, единственная из всех не
нуждается ни в каких объяснениях!
- Ничего подобного. И то, что ты не понимаешь, почему она нуждается в
объяснении, есть часть твоего неверного понимания нашей с Ренни ситуации.
- Джо, я прекрасно понимаю, что ты имеешь полное моральное право
изметелить меня по самое мое... или даже вовсе вышибить мне мозги. Я сознаю
свою вину.
- А мне до твоей вины нет дела, - сказал он. - И вообще вся эта песенка
насчет твоей виновности и моего права ссать кипятком есть не что иное, как
попытка упростить проблему. Ты делаешь вид, будто весь сыр-бор у нас горит
из-за нарушенных заповедей, и потому позволяешь себе не воспринимать все это
всерьез
- ведь мы оба с тобой прекрасно знаем, что заповеди абсолютом не
являются. Мне не интересно никого и ни в чем обвинять. Если бы ты
по-настоящему нас понял, ты бы и это принял к сведению - хотя, конечно, если
бы ты по-настоящему нас понял, ничего подобного бы не случилось.
- Да уж, дорого бы я дал, - сказал я с жаром.
- Не говори глупостей. Единственный плюс в этой ситуации, если можно
говорить о плюсах, -то, что реальные проблемы, о существовании которых я
даже и не догадывался, вышли на поверхность. Ты только не забывай, что ни
сам ты, ни твои трудности меня теперь совершенно не трогают. Если это
задевает твое чувство собственного достоинства, я могу тебе сказать одно:
твое чувство собственного достоинства не есть предмет моей наипервейшей
заботы. Если я смогу объяснить тебе суть проблемы, нашей с Ренни проблемы,
может быть, ты поймешь, что имеет отношение к делу, а что нет.
И он объяснил:
- Самая важная в мире вещь для меня - можно, наверное, сказать, один из
моих абсолютов - это отношения между Ренни и мной. Ренни уже рассказала мне
все, что могла вспомнить из того, что рассказывала тебе о нас во время ваших
верховых прогулок. То, что она тебе это рассказывала, тоже одна из моих
проблем, но поскольку уж она все равно это сделала, наверное, будет лучше,
если ты услышишь и мою версию тоже.
Ты знаешь, что я встретил Ренни в Нью-Йорке, когда учился в Меня
привлекало в ней то, что она была самая самодостаточная девушка из всех,
кого я когда-либо видел; а может быть, и вообще единственная - наша культура
не слишком часто производит таких на свет. Она многим нравилась, но было
такое впечатление, что ни популярность, ли даже дружба ей совсем не нужны.
Если она когда-нибудь и чувствовала себя одинокой в те времена, то просто
потому, что не всякий раз осознавала эту свою самодостаточность, - и к тому
же ей наверняка не слишком часто бывало одиноко. Это меня в ней и
привлекало. До Колумбийского я был в армии, а до армии, в колледже еще - в
студенческом братстве, и в достаточной степени наскакался по бабам, чтобы не
путать один вид влечения с другим. А ты - ты многих успел осчастливить, а,
Джейк?
- Не так чтобы слишком, - честно ответил я.
- Я спросил только для того, чтобы уточнить, не относится ли к делу - в
твоем случае - эта путаница разных видов влечения. Возможно, это скорее
относится к Ренни: она ведь до меня ни с кем не спала.
Меня так и передернуло от стыда и раскаяния.
- Вот из-за этой ее самодостаточности, которую, как мне показалось, я в
ней углядел, я и решил, что смогу выстроить с ней те самые отношения, она
тебе о них рассказывала, - более или менее постоянную связь. Они были бы
возможны только между двумя независимыми людьми, каждый из которых уважал бы
в должной мере самодостаточность другого. Тот факт, что мы не были нужны
друг другу с точки зрения обычных "основных" инстинктов, как раз и означал,
казалось мне, возможность чертовски хорошо состыковаться в иных, более
важных для меня плоскостях. Но ты, я думаю, уже все это слышал. Тут, кстати,
и объяснение, почему я был удивлен и встревожен, когда узнал, что Ренни тебе
все это рассказывала, там, в сосновой роще - не потому, что интимность сама
по себе чего-то там стоит: интимность была мерой той свободы, которую мы с
ней, как нам казалось, делили вдвоем.
Только постарайся понять, что я не придерживаюсь каких-то там строгих
теорий насчет сексуальной морали, упаси бог. Но мы вроде как оба молча
уговорились, что секс на стороне так же исключен для нас, как, скажем, ложь
или гомосексуальные связи: нам они просто были без надобности. И у меня не
только нет и не было четкой философской позиции в вопросе о сексуальной
морали - даже и чувств, автоматически возникающих в этой связи, тоже не
было. А вот у Ренни были. И очень сильные. Не думаю, чтобы она была в
состоянии защищать свои позиции на чисто рациональном уровне - это, по
большому счету, вообще невозможно в отношении какой бы то ни было этической
программы. Может, сказалось семейное воспитание. Но она была резко против
супружеской неверности, и этого было вполне достаточно, чтобы определить
нашу дальнейшую стратегию совместного существования: это ее чувство не
двери. Я и понятия не имел, что буду делать дальше: вот только на повторное
злодеяние я был ну никак не способен.
Ренни отворила дверь, белая как полотно. Увидев меня, она попыталась
что-то сказать, но поперхнулась и тут же залилась слезами.
- Что случилось, Ренни? - Я взял ее за плечи и обнял бы, просто для
того, чтобы дать нам обоим возможность хоть как-то успокоиться, но она в
ужасе отпрянула и упала на стул. Она была просто сама не своя, и я от этого
еще острее почувствовал тошноту: меня прошиб холодный пот, колени ослабли, и
я подумал, что меня вот-вот вырвет.
- Нет, это просто чертовщина какая-то, Ренни! - голос у меня сорвался.
Она посмотрела на меня, но сказать ничего, наверное, просто не смогла, и у
меня на глаза навернулись слезы. Пришлось сесть. - Господи, почему такая
слабость!. - сказал я. Я совершил по отношению к Джо колоссальную
несправедливость, и это оказалось очень больно. Я представил его себе на
встрече бойскаутов, и никогда еще он не стоял предо мной таким красивым и
сильным. - О чем, черт побери, я только думал? А сам я в это время где был?
Ренни закрыла глаза и мотала головой из стороны в сторону. Немного
погодя она чуть-чуть успокоилась и вытерла глаза тыльной стороной запястья.
- Что нам дальше делать, Джейк?
- Он уже знает?
Она покачала головой и прижала ко лбу согнутую в запястье руку.
- Он в Вашингтоне работал как проклятый, чтобы набрать материала на
много времени вперед, а когда приехал домой, - она захлебнулась, - он был со
мной такой ласковый, как никогда раньше. Мне хотелось умереть. А когда я
подумала... что носила его ребенка, когда это все случилось... Я изнывал от
стыда.
- Знаешь, что я сделала? Я пошла сегодня утром к доктору и попросила
эрготрат, чтобы у меня был выкидыш. Он так на меня кричал. Он меня знал
совсем еще маленькой, и он очень разозлился, и сказал, что мне должно быть
стыдно.
- Ох, боже ты мой.
- А потом оказалось, что эрготрат мне вовсе и не нужен. У меня после
обеда началась менструация. Никакой беременности не было; просто задержка.
Она опять стала плакать; судя по всему, тот факт, что она не была
беременна, каким-то образом усугубил ситуацию.
- А Джо? Ты скажешь Джо? - спросил я.
- Не знаю, - ответила она как-то тускло. - Я даже и представить себе не
могу, как это я ему вдруг скажу. Боже, мы ведь никогда, никогда ничего друг
от друга не скрывали! Эти пять дней... это какая-то пытка, Джейк.
Приходилось все время делать вид, что мне весело и хорошо. И, клянусь тебе,
единственная причина, по которой я не покончила с собой, - ведь так бы я еще
сильнее его обманула.
- А как, по-твоему, он это воспримет?
- Не знаю! И это самое страшное. Он может сделать все что угодно, может
просто посмеяться, а может взять и застрелить нас обоих. Ужаснее всего то,
что я и в самом деле понятия не имею, что он сделает - ведь никому из нас
такое и во сне бы привидеться не могло! Ты думаешь, надо ему сказать?
- Я тоже не знаю, - ответил я; чувство вины настолько меня придавило,
что я вдруг испугался.
- Ты его боишься, правда? - спросила Ренни.
Хорошо, что она об этом спросила: хотя упрек в ее голосе был едва
обозначен
- истинный-то смысл вопроса заключался в том, что она сама тоже боится,
- но это был фундаментальный, может быть самый фундаментальный, упрек,
который один человек может бросить другому. И я тут же взял себя в руки.
- Я боюсь насилия, - сказал я. - Я всегда опасался насилия в любом его
виде, даже чувств, если они чересчур агрессивны. Но ты должна понять: если
речь идет о чем-то по-настоящему важном, я и на йоту не отступлю, чтобы
избежать насилия. Страх и трусость - вещи разные. Если я не хочу, чтобы ты
ставила в известность Джо, так это потому, что насилие возможно и я его
боюсь, но я и пальцем не пошевелю, чтобы убедить тебя этого не делать.
Человек не в состоянии избавиться от страха, но быть или не быть ему трусом,
он решает сам.
Я говорил искренне; по крайней мере в ту минуту мне так казалось. В
обычных обстоятельствах я не трус, если меня не захватят врасплох. Но вот
слабость, дурацкая слабость: слабостью было забраться к Ренни в постель, это
первое; не сказать Джо об этом сразу же - еще одна слабость; и слабость же -
бояться теперь, что он узнает. Одно дело боязнь насилия; но страх, что он во
мне будет разочарован, страх неприятия или даже презрения с его стороны был
не менее сильным
- и я чувствовал, что бояться такого рода вещей, на которые в иные
времена я плевал бы с высокого дерева, тоже слабость. И я все мог понять и
простить себе, кроме изначальной слабости, кроме бездумного предательства по
отношению к Джо, потому что одна слабость рождает многие слабости, так же
как сила рождает силу; но изначальной слабости прощения нет. И мне было
плохо.
Еще немного погодя Ренни сказала:
- Джо вернется через несколько минут. Я встал, чтобы уйти.
- Ренни... господи, так все по-дурацки вышло. Делай, как знаешь. Она на
меня даже и не взглянула.
- А я не знаю, что делать. Я иногда просыпаюсь утром с радостным таким
чувством: он - а мы всегда спим обнявшись... - Ее вдруг как будто и впрямь
придавило, физически, на несколько секунд. - А потом я все вспоминаю, против
воли, и тогда мне хочется умереть. Или вовсе не просыпаться. Я будто даже не
верю, что это вообще случилось. Я, наверное, так и не успела поверить, что
это было на самом деле. Этого не могло случиться, Джейк: я ведь не могла с
ним так поступить.
- Вот и я чувствую то же самое, - сказал я. И чуть было не взялся ей
объяснять, как ему будет больно, если он узнает, но вовремя остановился, из
страха: вдруг она подумает, что я пытаюсь ее отговорить - как оно, по сути,
и было, - и именно поэтому все ему и расскажет. А я меньше всего на свете
хотел, чтобы она ему рассказала.
- Делай так, как считаешь нужным, - сказал я. - И постарайся быть
сильной. Я ушел и поехал обратно к себе на квартиру. Пробовать спать или
читать смысла не было никакого: шанса ускользнуть в чужой мир или иным каким
способом избавиться от своего собственного, который взял меня за глотку,
попросту не существовало. Я мог думать только о Ренни, о том, что она сейчас
под одной крышей с Джо, может, даже в одной постели; и о том, насколько ей
достанет сил сопротивляться его объятиям, его привычке спать, прижавшись к
ней, его этой новой, неожиданной нежности. И моя душа была полна разом и
глубочайшего сочувствия к Ренни, которую именно я загнал в этот угол, и
страха, что вот сейчас она ему все и расскажет. Он пришел, должно быть,
минут через десять после моего ухода, не позже - я подумал, что еще
чуть-чуть, и мы бы столкнулись в дверях, и меня прошиб пот.
Потом мне пришло в голову, что, с учетом моего глубочайшего сочувствия
к Ренни, нежности и общей обеспокоенности ее самочувствием, я мог бы,
наверное, пойти к Джо и сам ему во всем признаться. И каждая уходящая минута
лишний раз уличала меня в самом настоящем мошенничестве. Итак, мне, судя по
всему, придется признать, что я и вправду трус: я прелюбодей, обманщик, я
предаю друзей и, ко всему вдобавок, трус. После этого откровения я снова
обрел способность смотреть на себя со стороны; я смотрел и видел, что не
желаю замечать телефона, у самой у кровати, в изголовье, - телефона, по
которому можно прямо сейчас позвонить Джо Моргану; и что у дверей стоит
"шевроле", на котором я за несколько минут могу до него доехать. Трусость,
судя по всему, разрастается не хуже слабости. Усилие воли, необходимое для
того, чтобы совершить элементарное движение - снять трубку, - нет, это
оказалось выше моих сил. Заодно со способностью оценивать себя со стороны
вернулось и любопытство. Я положил руку на трубку и некоторое время с
интересом изучал красного как рак индивида с бегающими глазами, который так
и не смог ее снять.
Такой вины не вынести никак и такого к самому себе презрения
Такой вины не вынести никак и такого к самому себе презрения. Сон тут
был не в помощь, потому что спать сверх положенного я был категорически не
способен. И не было под рукой ни грандиозного какого-нибудь начинания, ни
духовных потрясений, чтобы избавить меня от этой злой напасти. Я был сам
себе противен, и это мешало мне переваривать пищу, которая комом ложилась на
дно желудка; и
отравляло мой дух, так что попытки отвлечься - книги, кино - отдавали
истерикой, а игра в профессора оборачивалась горьким фарсом. И словно бы
нарочно, в полном соответствии с настроением, три дня подряд лил дождь:
добежав от автомобиля до парадного и от парадного до автомобиля, человек
успевал промокнуть насквозь; в аудиториях пахло мокрой одеждой, мелом и
затхлостью; студенты сонно пялились в окна. Меня тошнило от собственного
голоса, долдонящего этаким свихнувшимся попугаем какую-то чушь о наречиях и
предлогах; и никто меня не слушал. А оставшись в комнате наедине с собой, я
впадал в помешательство.
Неделя подобного самоотторжения довела бы меня, наверное, до
самоубийства: по правде говоря, большую часть времени я именно об этом и
думал. Я завидовал всякой мертвой твари - жирным земляным червям, которые
попались кому-то под ноги и остались лежать на мокрых дорожках, животным,
чье мясо я поедал за обедом, людям, тихо истлевающим на кладбищах, - но все
никак не мог найти способ покончить с собой, такой, чтобы мне на него
достало смелости.
Стендаль утверждает, что однажды отложил самоубийство из чистого
интереса к современной политической ситуации во Франции: он хотел
посмотреть, что будет дальше. Меня, помимо трусости, останавливали
соображения того же порядка - с тех пор как мы в последний раз виделись с
Ренни, Джо в колледже так ни разу и не появился. Ширли, секретарша доктора
Шотта, довела до общего сведения, что он болен, однако выйдет на работу если
не завтра, то послезавтра. Его отсутствие рождало во мне мучительное
состояние неопределенности: он что, на самом деле болен, или Ренни ему таки
сказала? И какова взаимосвязь между ее признанием и его отсутствием? И, что
самое важное, как он на это отреагировал? Вопросы были те еще, однако, хотя
меня бросало в дрожь от одной только мысли о том, что рано или поздно
придется столкнуться с ним лицом к лицу, они же, проклятые эти вопросы,
служили своего рода противовесом желанию свести счеты с жизнью; я не мог
убить себя по крайней мере до тех пор, пока не получу на них ответа: ведь в
противном случае я никогда не узнаю, так уж ли необходимо было лезть в
петлю.
На третий день, после обеда, Джо пришел в колледж и отчитал свои вторые
часы. Повстречав его случайно в коридоре, на перемене, я побледнел; оттого
что времени у нас хватило только поздороваться, нервы мои разыгрались еще
сильнее. Он был совершенно спокоен, мое же смятение, должно быть, можно было
углядеть за милю. Понятия не имею, как я умудрился довести до конца
последнюю пару.
В четыре часа я отправился в свой кабинет, чтобы проверить первую
партию сочинений, и буквально через несколько минут вошел Джо. Двое других
преподавателей, мои, так сказать, соседи по кабинету, ушли домой. Джо сел на
краешек соседнего стола.
- Как оно? - спросил он.
Я затряс головой, изнемогая от желания объяснить ему все как есть,
прежде чем он успеет сказать, что он в курсе; но к тому времени я был уже
совершенно деморализован, я поставил на себе крест и ничего, кроме смутной
возможности - а вдруг он еще не знает, - видеть не желал и не мог. До тех
пор пока эта возможность существовала, признаться не было сил, хотя я
прекрасно понимал: едва она исчезнет, мое признание лишится всякого смысла.
- Первый, так сказать, урожай, - сказал я, не отрывая глаз от стопки
сочинений. - Как ты себя чувствуешь? Ширли говорит, ты был болен.
- Ага, - сказал Джо. Его лицо, вне всяких сомнений, тут же расшифровало
бы для меня эту реплику, но я не мог смотреть ему в лицо. Я притворился,
будто изучаю сочинение, отчаянно надеясь, что это "ага" ничего особенного не
означает.
- Ну, а ты как? - спросил он; ни следа сарказма - любопытство, и
ничего, кроме любопытства. У меня немножко отлегло.
- Не простудился? Такие дожди...
- Да нет. Меня никакая простуда не берет. - Я чуть не рассмеялся вслух:
такое облегчение! Стыд придет позже, сомневаться не приходится, но
сейчас-то! Каким таким чудом я вывернулся? Он не знает! И я от всей души
поблагодарил про себя Ренни - я почти что любил ее в тот момент.
- А с тобой что стряслось? - спросил я, куда ровней и радостней. -
Мононуклеоз? Гонорея? - И даже осмелился поднять на него глаза, чтобы
поглядеть, как он среагирует на мою скромную шутку.
- Хорнер, - проговорил он с болью в голосе, - скажи ты мне, ради
Христа, ты зачем трахнул Ренни?
Меня словно по голове ударили: перед глазами поплыло и желудок
свернулся кукишем. На пару секунд я в прямом смысле слова потерял дар речи.
Он ждал и разглядывал меня со странным, как мне показалось, выражением лица
- восхищение с отвращеньем пополам.
- Черт, Джо... - еле вытолкнул я. При первом же звуке собственного
голоса, от чисто физического усилия сказать хоть что-нибудь, я покраснел,
вспотел как мышь и глаза заволокло слезами. Мне нечего было сказать.
Джо отправил очки по переносице вверх.
- Почему тебе этого захотелось? Причину, назови мне причину.
- Джо, я не могу сейчас говорить.
- Можешь, - сказал он ровным голосом. - И будешь говорить именно
сейчас, а не то я повышибу из тебя все твое дерьмо.
Вот в этом, я бы сказал, был двойной тактический просчет: подвела, так
сказать, прямая натура. Во-первых, пусть даже угроза насилия меня испугала,
она тут же вызвала во мне желание защищаться, а если желание защищаться и
есть симптом нечистой совести, оно же угрызения совести и заглушает: у
преступника, решающего, как бы ему увернуться от наказания, нет времени
размышлять о безнравственности совершенного им деяния. А во-вторых, как мне
кажется, вообще-то говоря, единственная возможность добиться от кого бы то
ни было правдивых ответов на свои вопросы и быть при этом уверенным, что
ответы правдивые, - это создать хотя бы видимость, что любой ответ будет
принят со всей душой, и никаких наказаний.
- Я не хотел этого делать, Джо. Я не знаю, почему я это сделал.
- Чушь собачья. Тебе, может быть, и не нравится то, что ты сделал, но
раз ты сделал, значит, хотел сделать. Человек из всего, что ему хочется
сделать, делает в конце концов только то, за что он готов принять на себя
ответственность. А как ты думал тогда, почему тебе этого захотелось?
- Я не думал, Джо. Если бы я вообще о чем-нибудь думал, я бы этого не
сделал.
- Ты что, думал, мне это понравится? За кого ты меня принимаешь?
- Я не думал, Джо.
- Ты старательно работаешь под дурачка, Хорнер, и меня это раздражает.
- Может, я и вел себя, как дурак, но никаких обдуманных намерений не
было. Я не знаю, какие у меня могли быть неосознанные мотивы, но они были
неосознанные, и я ничего о них не знаю и знать не могу. - И, мысленно
добавил я, не могу нести за них ответственность. - Но клянусь тебе,
сознательных мотивов не было никаких.
- Ты что, не хочешь нести ответственность? - недоверчиво спросил Джо.
- Хочу, Джо, поверь мне, хочу, - сказал я, покривив душой лишь отчасти.
- Но я же не могу говорить о причинах, которых нет и не было. Ты хочешь,
чтобы
я их выдумал?
- Что ты себе вообразил насчет меня и Ренни, а, скажи ты мне, ради
бога? - Джо явно начал злиться. - Я просто в ужас прихожу, когда представлю
себе, что ты должен был думать о наших с ней отношениях, коли уж осмелился
выкинуть этакий номер! Я знаю, ты много над чем у нас смеялся - и мне
приходилось многое тебе прощать, всякое там дерьмо собачье, потому что ты
мне был интересен. Ты что, решил, мол, Ренни легкая добыча, раз уж я держу
ее на коротком поводке, так, что ли? А легкая добыча означает, что играть
по-честному уже не обязательно? И ты всерьез рассчитывал настолько ее от
меня отколоть, что она такое вот станет держать в тайне?
- Джо, ради бога, я знаю, что напакостил сверх всякой меры! И не
пытаюсь защищать ни ложь, ни супружескую измену.
- Но ты виновен и в том и в другом. Почему ты так поступил? Неужели ты
считаешь, мне есть дело до того, что ты там думаешь насчет седьмой заповеди?
Мне плевать на супружескую неверность и на обман как на греховные деяния,
Хорнер, но мне совсем не плевать на то, что ты поимел Ренни, а потом
попытался заставить ее скрыть это от меня. Послушай, я чихать на тебя хотел.
Ты утратил всякие права
- если тебе казалось, что они у тебя есть, - на мою дружбу. С этой
точки зрения ты для меня больше не существуешь. Очень может быть, что и
Ренни тоже, но тут я ничего не могу сказать наверняка, пока не узнаю всего,
до мельчайших подробностей. Я хочу услышать твой вариант истории, если он у
тебя есть. Ренни я уже выслушал - только этим и занимался последние три дня.
Но память у нее не абсолютная и, как и у всех прочих, избирательная.
Естественно, то, что я услышал, выставляет ее во всей этой истории в самом
выгодном - по возможности - свете, а тебя в самом невыгодном. Не забывай,
меня же там не было. Ренни вовсе не пытается играть в невинность, но мне
нужны все факты и все возможные интерпретации фактов.
- Джо, что я могу тебе сказать? Он легко соскочил со стола.
- Я зайду к тебе после ужина, - сказал он. - Будет лучше, если Ренни
останется на этот раз в стороне. И не переживай, Джейк, - добавил он с
толикой презрения в голосе, - стрелять я в тебя не стану. О насилии бы даже
и речи не было, если б Ренни не сказала, что ты этого ждешь.
Я поужинал, хотя кусок не лез в горло. Но как бы то ни было, мысль о
самоубийстве в голову больше не шла. И словно специально, чтобы отметить
перемену внутренней погоды, дождь начал понемногу слабеть и к шести часам
совсем стих, хотя небо оставалось все таким же мрачным. Я даже поймал себя
на том, что провожу недавнее жуткое чувство вины по списку прочих моих
слабостей и точно так же начинаю о нем сожалеть. Не то чтобы я стал проще
относиться к совершенным мною прегрешениям - совращение жен близких друзей и
затем попытка ввести их самих в заблуждение были, с моей точки зрения, злом
(в тех случаях, когда я обладал какой бы то ни было выраженной точкой
зрения), - однако я стал к ним относиться иначе. Теперь, когда все вышло
наружу, мне и впрямь стало легче, а то обстоятельство, что теперь я имел
дело непосредственно с Джо, сдвинуло фокус моего внимания с переживания вины
на необходимость что-то предпринять, чтобы сохранить элементарное уважение к
себе. Если я собираюсь жить дальше, мне придется жить с самим собой, а
поскольку большую часть времени я был животное моральное, спасательные
работы приобретали теперь первостепенное значение. Что сделано, того не
воротишь, но прошлое в конечном счете существует исключительно в памяти тех,
кто думает о нем в настоящем, и, значит, в тех интерпретациях, которые по
ходу возникают. В этом смысле никогда не поздно с прошлым что-нибудь
сотворить. Не то чтобы я хотел переиграть инцидент заново, а 1а Москва, в
выгодном для себя ключе: вся трудность была в том, что не было у меня ни
желания оправдываться, ни возможности что-либо объяснить. Джейкоб Хорнер, у
которого теперь чесались руки защищаться до последнего патрона, не имел
ничего общего ни с тем придурком, который залез по глупости в кровать Джо
Моргана с его же собственной, Джо Моргана, женой, ни с тем, что изводился
стыдом и тайными страхами несколько дней спустя: этот Джейкоб Хорнер был
объектом неприязни и отвращения со стороны Джо Моргана - Хорнер теперешний и
все, друг другу в затылок, будущие Хорнеры. И, хорошо это или плохо, сей
индивид раскаивался в совершенном - и глубоко раскаивался, - но сопли жевать
намерения не имел.
Джо явился ко мне на квартиру чуть после семи, и по тому, как он присел
на один из моих гротескных стульев, я понял, что он чувствует себя не
слишком уютно. Сам факт, что он пришел сюда, вместо того чтобы пригласить
меня к себе, хотя, конечно же, это было единственно возможное решение,
показался мне еще одной тактической ошибкой - по крайней мере, манера у него
была иная, куда мягче, нежели днем. Но, как он сам непременно возразил бы
мне, будь я вправе делать подобные замечания вслух, Джо по самой своей
природе был чужд всякой тактики. Ему было попросту не интересно вчинять мне
какой бы то ни было иск, а оттого и строительство оборонительных сооружений
становилось делом куда более трудным, если и не безнадежным.
- Позволь, я объясню тебе мою позицию, Джейк, - начал он.
- Господи, Джо, твоя позиция, наверное, единственная из всех не
нуждается ни в каких объяснениях!
- Ничего подобного. И то, что ты не понимаешь, почему она нуждается в
объяснении, есть часть твоего неверного понимания нашей с Ренни ситуации.
- Джо, я прекрасно понимаю, что ты имеешь полное моральное право
изметелить меня по самое мое... или даже вовсе вышибить мне мозги. Я сознаю
свою вину.
- А мне до твоей вины нет дела, - сказал он. - И вообще вся эта песенка
насчет твоей виновности и моего права ссать кипятком есть не что иное, как
попытка упростить проблему. Ты делаешь вид, будто весь сыр-бор у нас горит
из-за нарушенных заповедей, и потому позволяешь себе не воспринимать все это
всерьез
- ведь мы оба с тобой прекрасно знаем, что заповеди абсолютом не
являются. Мне не интересно никого и ни в чем обвинять. Если бы ты
по-настоящему нас понял, ты бы и это принял к сведению - хотя, конечно, если
бы ты по-настоящему нас понял, ничего подобного бы не случилось.
- Да уж, дорого бы я дал, - сказал я с жаром.
- Не говори глупостей. Единственный плюс в этой ситуации, если можно
говорить о плюсах, -то, что реальные проблемы, о существовании которых я
даже и не догадывался, вышли на поверхность. Ты только не забывай, что ни
сам ты, ни твои трудности меня теперь совершенно не трогают. Если это
задевает твое чувство собственного достоинства, я могу тебе сказать одно:
твое чувство собственного достоинства не есть предмет моей наипервейшей
заботы. Если я смогу объяснить тебе суть проблемы, нашей с Ренни проблемы,
может быть, ты поймешь, что имеет отношение к делу, а что нет.
И он объяснил:
- Самая важная в мире вещь для меня - можно, наверное, сказать, один из
моих абсолютов - это отношения между Ренни и мной. Ренни уже рассказала мне
все, что могла вспомнить из того, что рассказывала тебе о нас во время ваших
верховых прогулок. То, что она тебе это рассказывала, тоже одна из моих
проблем, но поскольку уж она все равно это сделала, наверное, будет лучше,
если ты услышишь и мою версию тоже.
Ты знаешь, что я встретил Ренни в Нью-Йорке, когда учился в Меня
привлекало в ней то, что она была самая самодостаточная девушка из всех,
кого я когда-либо видел; а может быть, и вообще единственная - наша культура
не слишком часто производит таких на свет. Она многим нравилась, но было
такое впечатление, что ни популярность, ли даже дружба ей совсем не нужны.
Если она когда-нибудь и чувствовала себя одинокой в те времена, то просто
потому, что не всякий раз осознавала эту свою самодостаточность, - и к тому
же ей наверняка не слишком часто бывало одиноко. Это меня в ней и
привлекало. До Колумбийского я был в армии, а до армии, в колледже еще - в
студенческом братстве, и в достаточной степени наскакался по бабам, чтобы не
путать один вид влечения с другим. А ты - ты многих успел осчастливить, а,
Джейк?
- Не так чтобы слишком, - честно ответил я.
- Я спросил только для того, чтобы уточнить, не относится ли к делу - в
твоем случае - эта путаница разных видов влечения. Возможно, это скорее
относится к Ренни: она ведь до меня ни с кем не спала.
Меня так и передернуло от стыда и раскаяния.
- Вот из-за этой ее самодостаточности, которую, как мне показалось, я в
ней углядел, я и решил, что смогу выстроить с ней те самые отношения, она
тебе о них рассказывала, - более или менее постоянную связь. Они были бы
возможны только между двумя независимыми людьми, каждый из которых уважал бы
в должной мере самодостаточность другого. Тот факт, что мы не были нужны
друг другу с точки зрения обычных "основных" инстинктов, как раз и означал,
казалось мне, возможность чертовски хорошо состыковаться в иных, более
важных для меня плоскостях. Но ты, я думаю, уже все это слышал. Тут, кстати,
и объяснение, почему я был удивлен и встревожен, когда узнал, что Ренни тебе
все это рассказывала, там, в сосновой роще - не потому, что интимность сама
по себе чего-то там стоит: интимность была мерой той свободы, которую мы с
ней, как нам казалось, делили вдвоем.
Только постарайся понять, что я не придерживаюсь каких-то там строгих
теорий насчет сексуальной морали, упаси бог. Но мы вроде как оба молча
уговорились, что секс на стороне так же исключен для нас, как, скажем, ложь
или гомосексуальные связи: нам они просто были без надобности. И у меня не
только нет и не было четкой философской позиции в вопросе о сексуальной
морали - даже и чувств, автоматически возникающих в этой связи, тоже не
было. А вот у Ренни были. И очень сильные. Не думаю, чтобы она была в
состоянии защищать свои позиции на чисто рациональном уровне - это, по
большому счету, вообще невозможно в отношении какой бы то ни было этической
программы. Может, сказалось семейное воспитание. Но она была резко против
супружеской неверности, и этого было вполне достаточно, чтобы определить
нашу дальнейшую стратегию совместного существования: это ее чувство не