- Я не смогу ему солгать. И лечь с тобой в постель - тоже не смогу.
- Тогда пошли его к черту.
- Ты просто не понимаешь, как это все на него повлияло, Джейк. Он не
сумасшедший; я даже и невротиком его назвать не могу. Мне кажется, он думает
сейчас более ясно и напряженно, чем когда-либо. Но для него это вопрос жизни
и смерти. Для нас обоих. Это наш самый серьезный кризис.
- Что он сделает, если ты скажешь, что не можешь с ним согласиться в
одном-единственном данном конкретном случае?
- Что угодно. Он может просто встать и уйти - навсегда, а может
застрелиться или перестрелять нас всех. Я даже могу себе представить, как он
везет меня обратно к тебе, сразу же, и сам приходит вместе со мной, чтобы
убедиться...
- Чтобы убедиться, что ты проделаешь все то, что должна хотеть
проделать? Ренни, это же смешно!
- Он подумает, что я окончательно его предала. Сдалась и опустила руки.
- Господи ты боже мой, ну пойдем тогда в постель. Если уж ты не можешь
притвориться, что принимаешь его всерьез, давай и в самом деле примем его
всерьез. Я тебе гарантирую, что больше он тебя сюда посылать не станет. - Я
встал.
- Давай-ка, милая моя: ты сможешь пересказать ему все то, что я
нарисовал тебе раньше, и говорить будешь чистую правду. Закатим старине Джо
урок с наглядной демонстрацией материала.
- Да как ты и думать-то об этом можешь? - закричала Ренни.
Честно говоря, чувства у меня - впрочем, как обычно - были самые
разноречивые. Ренни переживала классический конфликт между тем, чего тебе
хочется, и тем, что ты считаешь должным, - вернее, между нежеланием
дальнейших супружеских измен и нежеланием врать Джо Моргану; в моем же
конфликте оба варианта, во-первых, были для меня вполне приемлемы, а
во-вторых, мне разом хотелось и того и другого. Я был бы рад навсегда
отделаться от всякого дальнейшего участия в этой истории, разрушившей
нестандартные отношения между Морганами (каковыми отношениями, кстати
говоря, я был готов восхищаться, но примерить их всерьез на себя, при
моей-то смене настроений - нет уж, увольте), и в то же время в данном случае
я был готов помочь Джо: потому, что обещал свою помощь, а также потому, что
одна добрая доза этого лекарства должна была заставить его выписать другой
рецепт. Кроме того, хотя по временам я ничего не имею против толики садизма
в сексе, у меня был не тот настрой, чтобы устраивать Ренни пытку, а постель
для нее была бы сейчас пыткой; но при этом, как я и сказал уже раньше, меня
к ней тянуло, и тянуло всерьез. Чувство вины - так уж вышло, хотя в его
уместности я до сих пор ничуть не сомневался - куда-то подевалось в
суматохе, вызванной мелодраматическим жестом Джо. Я был слишком удивлен и
заинтригован развитием событий, чтобы вспоминать лишний раз о своей
виновности.
- Я не стану занимать позиций, - твердо сказал я. - Я тоже ухожу от
темы, но только через задницу. Что бы ты ни сделала, я - за.
- Я не могу в постель! - взвыла Ренни. - Тогда поехали домой.
- Я не могу\ Пожалуйста, ну пожалуйста, Джейк, спусти меня с лестницы
или изнасилуй! Я ничего не могу сделать сама!
- А я не собираюсь принимать за тебя решения, - сказал я. И это тоже,
наверное, был своего рода садизм, зато все по-честному; я и в самом деле не
смог бы от всей души сделать ни того, ни другого, а вполдуши лучше сидеть
тихо, нежели делать драматические жесты. Ренни, скорчившись на стуле,
заливалась слезами полных две минуты; ей было по-настоящему плохо.
Твою мать, а сколько всяких иных путей можно было придумать. Очень
может быть, подумал я, что в конечном счете Морганы погибнут просто от
недостатка воображения. Я глянул на Лаокоона: гримаса была отстраненной и
безо всяких намеков.
Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное
Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное -
по большей части, ибо хоть она и говорила, что, мол, личность не является
ценностью в силу одной только своей уникальности, но я-то чаще всего не
получаю удовольствия, усугубляя несчастья ближних, в особенности когда они
на самом деле ближние. Гуманизмом здесь и не пахнет: на человечество как
общность мне в высшем смысле наплевать, и душевное состояние отдельных
знакомых индивидов, ну, скажем, Пегги Ранкин, также нимало меня не волнует.
Это просто описание моих реакций - выстраивать аргументацию в защиту данного
положения я бы никак не взялся.
Беда, наверное, в том, что, чем больше мы знаем о конкретном человеке,
тем труднее становится приписать ему тот или иной характер, который позволил
бы в пиковых ситуациях эффективно с ним взаимодействовать. Короче говоря,
практиковать Мифотерапию становится все труднее, поскольку закрывать глаза
на явную неадекватность предписанных ролей уже не получается. Экзистенция не
просто предшествует эссенции: в случае с человеческими существами она скорее
бросает эссенции вызов. И едва ты узнаешь человека настолько близко, что
можешь составлять о нем противоречивые суждения, Мифотерапия приказывает
долго жить и воскресает ненадолго, лишь когда ты не совсем в себе, забыл с
утра проснуться.
Бывало и такое, но редко. Заключительная часть описанного выше вечера
складывалась следующим образом: когда я наконец отнес Ренни в постель
(подивившись, какая она все-таки тяжелая), мне это удалось по той простой
причине, что, к худу или к добру, острота и ясность чувств сильно померкли,
и оттого я смог драматизировать ситуацию как эпизод в романтической мистерии
смыслов. Джо был Разум, или Бытие (в качестве сценической площадки я
использовал космос Ренни); я был Иррациональное, или Не-Бытие; и мы
сражались не на жизнь, а насмерть за обладание Ренни, как Бог и Сатана за
душу Человека. Это чистой воды онтологическое манихейство не выдержало бы,
конечно, никакой серьезной критики, зато обладало тремя достоинствами: можно
было не наделять Ренни специфической, ей одной - а не всякой Душе
Человеческой - присущей эссенцией; можно было попирать законы брака с
поистине мефистофельским наслаждением; и, наконец, можно было не
задумываться о мотивах, поскольку я осуществлял, так сказать, суть сути,
эссенцию эссенции. Не станете же вы требовать, чтобы Сатана анализировал
свои поступки?
Что же касается Ренни, она к тому времени была едва ли не в параличе и,
кажется, с некоторым даже облегчением позволила мне навязать ей роль
Человечества; какая там разыгрывалась драмау нее в душе, я понятия не имею.
После я отвез ее домой.
- Не зайдешь на минутку? - деревянным голосом спросила она.
Но мое желание играть в мистерию ушло за сексуальным пылом вслед, и я
был холоден как овощ.
- Да нет. Как-нибудь в другой раз.
А в общем, я испытывал к Морганам некое расплывчатое чувство жалости,
особенно к Ренни. Джо в конечном счете весьма последовательно отстаивал
собственную позицию, а это всегда как-то успокаивает, даже если данная
позиция не ведет ни к чему иному кроме проигрыша, кроме беды, как в случае с
игроком в бридж, когда он блестяще разыгрывает безнадежную партию, или в
случае с Отелло, любовь которого лишена мудрости, но все же это любовь, и
какая! Но у Ренни-то вообще не было больше никакой позиции, чтобы,
отталкиваясь от нее, она могла вести себя последовательно или
непоследовательно, а по складу своему, в отличие от меня, в твердой точке
опоры она нуждалась для элементарного самосохранения.
Она приходила ко мне три раза в сентябре и один раз в октябре. Первый
визит я уже описал. Второй, на следующей неделе, в среду, был совершенно в
ином роде: Ренни казалась разгоряченной, сильной, не без толики радостного
этакого куража. Мы сразу же, с юным пылом, бухнулись в постель - и она до
того распоясалась, что принялась надо мной подтрунивать, мол, почему это муж
у нее энергичней в сексе, чем любовник, - а потом выставила принесенную с
собой кварту калифорнийского мускателя и оживленнейшим образом
монологизировала целый час или около того.
- Бог ты мой, какая я все это время была дура! - смеялась она. -- Тоже,
развесила сопли, ну прямо как школьница!
- В смысле?
- И с чего это я вообще всю эту бодягу приняла близко к сердцу? Знаешь,
что со мной случилось прошлой ночью?
-Нет.
- Я подскочила в три часа утра - сна ни в одном глазу, у меня так
каждую ночь, с тех пор как все тут у нас закрутилось. Обычно меня сразу
начинает трясти, и я либо сижу до утра в поту и в корчах, или бужу Джо. и мы
с ним начинаем по сотому разу перебирать все заново. Ну вот, прошлой ночью я
проснулась как обычно, луна сияет, Джо спит - он прямо как подросток, когда
спит, - и, черт его знает почему, пока я на него смотрела, он начал во сне
ковырять пальцем в носу! - Она хихикнула, а потом рыгнула, нечаянно и тихо,
от вина. - Извини, пожалуйста.
- Ничего страшного.
- Ну, и я вспомнила про ту ночь, когда мы подглядывали за ним в окошко
гостиной, только тут меня это никак не задело, а, наоборот, показалось
смешным, ну прямо до чертиков! Вся эта чертова кутерьма показалась мне
смешной до чертиков - и то, как мы ее воспринимаем. Джо показался мне
недорослем, который пытается из ничего раздуть трагедию, а ты, ты - просто
полным неудачником. Ты сердишься? - Она рассмеялась.
- Нет, конечно.
- А я сама - сопливая девчонка, которая вечно хнычет и позволяет двум
придуркам издеваться над собой из-за какой-то чертовой ерунды. У меня
возникает похожее чувство, когда я позволяю детям низвести себя до их
уровня. Часто бывает: они весь день дерутся и кричат, а я настолько от них
устаю, что под конец сама начинаю кричать и плакать, а потом всегда чувствую
себя ужасно глупо, и даже становится стыдно - слегка, как только взрослые
люди могут устраивать из-за эдакой малости такой вот балаган? Тем более если
у них у самих семья, дети?
- Бедный маленький коитус, - улыбнулся я. Если честно, хорошее
настроение Ренни рождало во мне чувства совершенно противоположного порядка:
чем счастливее она выглядела, тем больше я мрачнел, и чем явственней она
склонялась к легкому, едва ли не легкомысленному восприятию ситуации, тем
черней сгущались тучи на личном моем горизонте.
- Это же нонсенс - принимать всерьез такую мелочь! О ней и
задумываться-то не стоит, не то что затевать развод! Да я могу переспать
хоть с сотней разных мужиков и не стану при этом относиться к Джо ни на
каплю иначе!
- Оно конечно, - я сварливо перебил ее гимн свободе, - ничто не
серьезно, не важно само по себе, но становится серьезным, если ты сам готов
принять его всерьез. И я не вижу особого повода смеяться над чужой
серьезностью.
- Да перестань ты, в конце-то концов! - воскликнула Ренни. - Ты прямо
как Джо, ничуть не лучше. По-моему, все наши беды оттого, что мы слишком
много думаем и слишком много говорим. Говорим, говорим, а получается в
результате полная чушь, которая тут же исчезла бы, если бы все попросту
заткнулись. - Она опрокинула очередной стакан - уже четвертый или пятый по
счету, тогда как я все еще нянчил свой первый. - Знаешь, что я думаю? Я
думаю, ничего подобного в жизни бы не случилось, не будь у нас такого
количества свободного времени. Правда-правда. Ты вот клянешься и божишься,
что понятия не имеешь, как во все это влез, а я вот думаю, ты во все это
влез просто от скуки.
- Да брось ты.
- А что, амбиций у тебя никаких, ты не слишком занят, красавцем тебя
тоже не назовешь, живешь только для себя. Мне кажется, ты целыми днями
сидишь вот так, качаешься в своем этом кресле, подремываешь и придумываешь
всякие пакости исключительно потому, что тебе скучно. Мне кажется, ключик-то
к тебе элементарный: тебе просто-напросто скучно.
Я не просто то или се, Ренни, - вяло отозвался я. - Мне, может быть,
среди прочего и скучно тоже, но мне никогда не бывает просто скучно. -
Ренни, ясное дело, пыталась учинить сеанс любительской Мифотерапии: всякий,
кто начинает говорить о людях с точки зрения подбора ключиков, занимается
откровенным мифотворчеством, поскольку таинство души человеческой через
ключики не объяснить. Но я был слишком мрачен, чтобы расщедриться по поводу
ее сюжетослагательских дерзновений на что-нибудь кроме самых поверхностных
замечаний.
- А мне кажется, тебе просто скучно; и мне плевать, что ты по этому
поводу думаешь. Мне вообще больше нет дела до того, что вы оба думаете обо
всем об этом или там обо мне: я вас больше всерьез принимать не намерена. Я
даже и думать об этом перестала.
- Весьма неглупо с твоей стороны.
- Что, задело? - рассмеялась она. - Правда ведь, всякий интерес
пропадает, если мне больше не будет больно? Ну и черт с тобой! Мне больше не
будет больно. Что это ты такой надутый, а? Можно подумать, ты в штанишки
наделал или еще чего хуже. - Ей самой стало смешно, и она пьяненько
хихикнула. - У Джо сегодня утром вид был точь-в-точь такой же - насупился,
что твой пророк библейский. Я испортила вам игру, вот вы теперь и дуетесь.
Да перестань ты строить козью морду, и давай мы с тобой напьемся, а нет, так
отвези меня домой.
Я докончил стакан и налил себе еще.
- Ты, надеюсь, понимаешь, что я не поверил ни единому твоему слову.
Смело, конечно, но не убеждает.
- У тебя просто духу не хватит поверить, - съехидничала Ренни.
- И у меня не хватит, и у тебя не хватит, даже под прицелом.
- Давай мели, - заявила Ренни. - А мне плевать.
- А еще я не думаю, что Джо хоть что-нибудь знает.
- И плевать.
- Он ведь не станет сидеть с мрачным видом. Он хлопнет дверью, и все
дела.
- Это тебе так кажется. Мы слишком тесно связаны. Я вообще в толк не
возьму, и чего я, собственно, паниковала: да разве такая вот малость может
нам с Джо помешать? Для этого нужен кто-нибудь посильнее, чем ты, Джейк. Ты
же ничего про нас, про Джо и про меня, не знаешь. Ничегошеньки.
- Я уже говорил тебе в прошлый раз, чтобы ты послала его к черту.
- Я еще, может, вас обоих пошлю к черту.
- Замечательно, девочка моя, но когда будешь приводить приговор в
исполнение, не забудь про его коронный хук левой.
Эта моя последняя фраза протрезвила ее стакана на три, не меньше.
- Не думаю, что Джо еще когда-нибудь меня ударит, - серьезно сказала
она.
- Тогда скачи скорей домой, пока ты под мухой, щелкни его по носу и
скажи, что не станешь больше принимать всерьез всякую чушь вроде вашей с ним
половой жизни, - предложил я. - Скажи ему, что все проблемы оттого, что он
слишком много думает.
- Джейк, он больше не станет меня бить. Никогда.
- Он свернет тебе к чертовой матери челюсть. Только скажи ему, что он
ведет себя как школьник! Он дух из тебя вышибет, и ты это прекрасно знаешь.
Ну, давай, я составлю тебе компанию. Если ты права, ка-ак мы все начнем тут
хохотать, и фыркать, и утирать друг другу сопли. А потом соединим по-братски
руки, и все наши беды прикажут долго жить.
Ренни окончательно протрезвела.
- Я тебя ненавижу, - сказала она. - Ты ведь даже на минуту не дашь мне
побыть хоть вполовину, хоть чуточку такой счастливой, как раньше. Даже и
притвориться счастливой я не имею права.
И (mirabile dictu Странно сказать (лат.).) едва она помрачнела, как я
был исцелен - ее былая легкость перешла ко мне, и я налил себе еще стакан
мускателя.
- Вот теперь ты доволен, да? - почти навзрыд.
- Н-да, хорошо быть извращенцем. Мне правда очень жаль, Ренни.
- Ты правда счастлив как задница! - сказала она, мотая головой из
стороны в сторону.
Но такие случайные приступы бодрости у Ренни и такая ненужная
жестокость с моей стороны бывали нечасто. Как второй ее визит не был похож
на первый, так и третий (и последний в сентябре) ничего общего не имел со
вторым. К этому времени я уже достаточно увлекся образовательным процессом,
и причину моих настроений все чаще и чаще следовало искать в аудитории. В
тот день, в последнюю пятницу сентября, я был проницателен, изобретателен,
остер как бритва просто потому, что с утра у меня была грамматика и объяснял
я правила управления падежными формами местоимений: редкостное чувство
благоденствия и ясности, если и не прямо-таки просветления, приходит к
человеку, когда он может не только сказать вслух, но и понять от и до, что
местоименное дополнение ставится при переходном глаголе в родительном падеже
при отрицании или при указании на часть предмета, во всех же иных случаях
правомерен исключительно винительный падеж. Я поделился данным наблюдением с
полной аудиторией юных ученых и торжественно подвел черту.
- "Я могу принять решение, а могу и не принимать никаких решений"!
Вопросы есть?
- Эй, послушайте, - раздался вдруг голос нарушителя спокойствия - в
заднем ряду, где же еще, тот самый стервец, которого я уже пообещал себе
непременно завалить за наглость на первом же зачете, - а что появилось
раньше - язык или учебник по грамматике?
- Что вам угодно, Блейксли? - спросил я, отказываясь принять участие в
игре по его правилам.
- Ну. у меня такое ощущение, что люди научились говорить куда раньше,
чем принялись писать учебники, а задача учебников - объяснить, каким таким
образом разговаривают люди. Вот, например, если моему соседу по комнате
звонит по телефону приятель, я его потом спрошу: "Чего он хочет?" И любой
здесь в аудитории спросит точно так же: "Чего он хочет?" Я готов поспорить,
что девяносто процентов населения вообще в этом случае скажут: "Чего ему
надо?" И никто, совсем никто не сформулирует вопрос: "Что, собственно
говоря, ему угодно?" Спорим. даже и вы так не скажете? Оно ведь и звучит
как-то странно, разве не так? - Аудитория осклабилась. - А поскольку
предполагается, что у нас демократия, так раз уж никто кроме горстки ученых
чудиков никогда не скажет: "Что, собственно говоря, вам угодно?", зачем
притворяться, что мы все идем не в ногу, а они - в ногу? Почему не поменять
правила?
Вылитый Джо Морган: дорожки следует прокладывать там, где ходят люди. Я
возненавидел его всеми фибрами души.
- Мистер Блейксли, вы ведь, должно быть, едите жареного цыпленка
руками?
- Чего? Да, конечно. А вы - нет?
Класс, увлеченный дуэлью, захихикал, но после этой его последней
откровенно хамской выходки они уже не так однозначно болели за нахала
Блейксли.
- Ну а бекон за завтраком? Руками или вилкой, мистер Блейксли?
- Руками, - ответил он с вызовом. - Ну конечно, руки ведь были раньше
вилок, так же как язык - раньше всех этих ваших учебников.
- Но позвольте заметить, не ваши руки, - холодно улыбнулся я, - и, бог
мне свидетель, не ваш английский язык! - Класс дружными рядами перешел под
мои знамена: предписательная грамматика одержала победу. - Все дело в том, -
подытожил я, обращаясь уже ко всей аудитории, - что, будь мы до сей поры
дикарями, мистер Блейксли имел бы полную волю есть как свинья и не нарушал
бы при этом никаких правил, потому что правил не существовало, и он бы мог
вопрошать: "Звучит как-то странно, разве не так?" хоть каждые пять минут, и
никто бы не обвинил его в безграмотности, поскольку грамотности - правил
грамматики - попросту не было. Но как только устанавливается определенная
система правил, будь то правила этикета или грамматики, и как только она
принимается за норму - имеется в виду некий идеал, а не среднестатистическая
норма, - вы получаете свободу нарушать их в том и только в том случае, если
согласны, чтобы все прочие смотрели на вас как на дикаря или на совершенно
безграмотного человека. И не важно, сколь бы догматическими или
противоречащими здравому смыслу ни были эти правила, они - некая всеобщая
условность. А в случае с языком есть и еще одна причина следовать любым
существующим правилам, даже самым что ни на есть идиотским. Мистер Блейксли,
что означает для вас слово лошадь?
Вид у мистера Блейксли был мрачнее некуда, но он ответил:
- Животное. Четвероногое животное.
- Equus caballus, - согласился я, - непарнокопытное травоядное
млекопитающее. А что означает алгебраический символ "икс"?
- Икс? Все что угодно. Это неизвестное.
- Прекрасно. В таком случае мы можем приписать символу "икс" любое
значение, по нашему с вами усмотрению, при условии, что в данном уравнении
его значение останется неизменным. Но ведь лошадь есть точно такой же символ
-некий шум, производимый нашим речевым аппаратом, или определенная система
черточек на доске. И, теоретически, мы также можем приписать ему любое
значение. Ну, предположим, мы с вами условимся, что слово лошадь станет для
нас означать учебник по грамматике, тогда мы будем иметь право сказать:
"Откройте вашу лошадь на двадцатой странице" или "Вы принесли сегодня на
занятия свою лошадь?" И оба прекрасно друг друга поймем, как вы считаете?
- Ну да, конечно. - Всей своей душой мистер Блейксли не хотел со мной
соглашаться. Он чувствовал какой-то подвох, но деваться ему было некуда.
- Что вполне естественно. Но больше никто нас понять не сможет - на
этом основан любой шифр. И тем не менее в конечном счете нет такой причины,
по которой лошадь не могла бы во всех случаях жизни означать учебник по
грамматике, а не Equus caballus: значения слов по большей части связаны с
формой совершенно условным и сугубо произвольным образом, обычная
историческая случайность. Но соглашение о том, что слово лошадь будет
означать именно Equus caballus, было достигнуто задолго до того, как мы с
вами вообще получили право голоса, и если мы хотим, чтобы наша речь была
внятной для достаточно широкого круга людей, мы должны соблюдать соглашения.
Нам придется говорить лошадь, когда мы имеем в виду Equus caballus, и
учебник по грамматике, когда мы имеем в виду вот этот скромный предмет на
моем столе. Вы можете не соблюдать правил, если вам не важно, поймут вас или
нет. А вот если это вам все-таки важно, тогда единственный способ стать
"свободным" от правил - настолько ими овладеть, чтобы они сделались вашей
второй натурой. Есть такой парадокс: в любом сложно организованном
сообществе человек обычно свободен в той мере, в которой он освоил
существующие правила и нормы. Кто в большей степени свободен в Америке? -
спросил я в заключение. - Человек, бунтующий против всех и всяческих
установлений, или же человек, который следует им всем настолько
автоматически, что никогда о них даже и не задумывается?
Вопрос, конечно, на засыпку, но я, собственно, не собирался никого ни в
чем убеждать; я пошел на вы, чтобы спасти предписательную грамматику от
грязных лап нечестивого мистера Блейксли и, буде то представится возможным,
уничтожить между делом его самого.
- Но, мистер Хорнер, - раздался юношеский голос - само собой, из
первого ряда, - разве люди не стараются постоянно делать то или иное все
лучше и лучше? А для того чтобы совершенствоваться, обычно приходится менять
правила. Если бы никто и никогда не восставал против правил, не было бы
никакого прогресса.
Я благосклонным взором оглядел бойкого юного прозелита: в эту почву я
могу внести любую дозу конского дерьма, и только плодороднее будет.
- Здесь мы сталкиваемся еще с одним парадоксом, - сказал я ему. - Во
все времена бунтарями и радикалами становятся люди, которые не могут не
замечать, что правила зачастую являются сугубо произвольными - а в конечном
счете все они произвольны, - и которые терпеть не могут произвольных правил.
Таковы сторонники свободной любви, таковы женщины, курящие сигары, или те
чудики из Гринич-виллидж, которые принципиально не желают стричься, да и
вообще любые реформаторы. Но величайшим бунтарем в любой общественной
системе является человек, который насквозь видит произвольность норм и
социальных установлений, но настолько презирает, настолько ни в грош не
ставит окружающее его общество, что с улыбкой принимает всю эту чертову гору
чепухи. Величайший бунтарь - тот, кто ни за что на свете не станет менять
общественных установлений.
Во как. Бойкий юноша, голову даю на отсечение, не на шутку расстроился,
для остальной аудитории это была китайская грамота, я же к достигнутому
состоянию остроты и проницательности прибавил еще и легкий привкус
улыбчивого парадокса. Состояние продержалось весь день: я вышел из школы
этаким Янусом, созерцающим амбивалентность бытия, и, сквозь ласковое
равновесие вселенной, сквозь вездесущие полярности стихий, зашагал к дому,
туда, где в девять вечера Ренни застала меня в кресле-качалке, и я все еще
улыбался другу моему Лаокоону, чья гримаса была - сама красота.
Ренни нервничала, но нервничала тихо. Мы поздоровались, и она еще с
минуту неловко постояла среди комнаты, прежде чем сесть. Я понял: достигнута
некая новая стадия.
- Что теперь? - спросил я.
Вместо ответа, она дернула щекой, а правой рукой сделала неопределенный
жест.
- Как Джо?
- Все так же.
- Ага. А ты?
- Не знаю. Схожу потихоньку с ума.
- Похоже, Джо не слишком тебя доставал, а? Она посмотрела на меня.
Отвела взгляд.
- Он Бог, - сказала она. - Он просто Бог, и все.
- Я так и понял.
- Всю эту неделю он был... ну просто лучше некуда. Не сравнить с тем,
каким вернулся из Вашингтона, - тогда он был сам на себя не похож. Знаешь,
можно подумать, что все забыто, что вообще ничего не было.
- А почему бы и нет? Я сам именно так себя и чувствовал на следующий же
день после...
Она вздохнула.
- Ну, я и сказала как-то мимоходом, что мне бы не хотелось сюда больше
ездить - что я не вижу в этом смысла.
- Понятно.
- Он не сказал ни слова. Он просто посмотрел на меня, долгим таким
взглядом, и мне захотелось умереть прямо там же, на месте. А сегодня ночью
он сказал, что уже привык принимать это как часть меня, хотя и не совсем
- Тогда пошли его к черту.
- Ты просто не понимаешь, как это все на него повлияло, Джейк. Он не
сумасшедший; я даже и невротиком его назвать не могу. Мне кажется, он думает
сейчас более ясно и напряженно, чем когда-либо. Но для него это вопрос жизни
и смерти. Для нас обоих. Это наш самый серьезный кризис.
- Что он сделает, если ты скажешь, что не можешь с ним согласиться в
одном-единственном данном конкретном случае?
- Что угодно. Он может просто встать и уйти - навсегда, а может
застрелиться или перестрелять нас всех. Я даже могу себе представить, как он
везет меня обратно к тебе, сразу же, и сам приходит вместе со мной, чтобы
убедиться...
- Чтобы убедиться, что ты проделаешь все то, что должна хотеть
проделать? Ренни, это же смешно!
- Он подумает, что я окончательно его предала. Сдалась и опустила руки.
- Господи ты боже мой, ну пойдем тогда в постель. Если уж ты не можешь
притвориться, что принимаешь его всерьез, давай и в самом деле примем его
всерьез. Я тебе гарантирую, что больше он тебя сюда посылать не станет. - Я
встал.
- Давай-ка, милая моя: ты сможешь пересказать ему все то, что я
нарисовал тебе раньше, и говорить будешь чистую правду. Закатим старине Джо
урок с наглядной демонстрацией материала.
- Да как ты и думать-то об этом можешь? - закричала Ренни.
Честно говоря, чувства у меня - впрочем, как обычно - были самые
разноречивые. Ренни переживала классический конфликт между тем, чего тебе
хочется, и тем, что ты считаешь должным, - вернее, между нежеланием
дальнейших супружеских измен и нежеланием врать Джо Моргану; в моем же
конфликте оба варианта, во-первых, были для меня вполне приемлемы, а
во-вторых, мне разом хотелось и того и другого. Я был бы рад навсегда
отделаться от всякого дальнейшего участия в этой истории, разрушившей
нестандартные отношения между Морганами (каковыми отношениями, кстати
говоря, я был готов восхищаться, но примерить их всерьез на себя, при
моей-то смене настроений - нет уж, увольте), и в то же время в данном случае
я был готов помочь Джо: потому, что обещал свою помощь, а также потому, что
одна добрая доза этого лекарства должна была заставить его выписать другой
рецепт. Кроме того, хотя по временам я ничего не имею против толики садизма
в сексе, у меня был не тот настрой, чтобы устраивать Ренни пытку, а постель
для нее была бы сейчас пыткой; но при этом, как я и сказал уже раньше, меня
к ней тянуло, и тянуло всерьез. Чувство вины - так уж вышло, хотя в его
уместности я до сих пор ничуть не сомневался - куда-то подевалось в
суматохе, вызванной мелодраматическим жестом Джо. Я был слишком удивлен и
заинтригован развитием событий, чтобы вспоминать лишний раз о своей
виновности.
- Я не стану занимать позиций, - твердо сказал я. - Я тоже ухожу от
темы, но только через задницу. Что бы ты ни сделала, я - за.
- Я не могу в постель! - взвыла Ренни. - Тогда поехали домой.
- Я не могу\ Пожалуйста, ну пожалуйста, Джейк, спусти меня с лестницы
или изнасилуй! Я ничего не могу сделать сама!
- А я не собираюсь принимать за тебя решения, - сказал я. И это тоже,
наверное, был своего рода садизм, зато все по-честному; я и в самом деле не
смог бы от всей души сделать ни того, ни другого, а вполдуши лучше сидеть
тихо, нежели делать драматические жесты. Ренни, скорчившись на стуле,
заливалась слезами полных две минуты; ей было по-настоящему плохо.
Твою мать, а сколько всяких иных путей можно было придумать. Очень
может быть, подумал я, что в конечном счете Морганы погибнут просто от
недостатка воображения. Я глянул на Лаокоона: гримаса была отстраненной и
безо всяких намеков.
Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное
Сентябрьское самоедство Ренни зрелище собой являло не самое приятное -
по большей части, ибо хоть она и говорила, что, мол, личность не является
ценностью в силу одной только своей уникальности, но я-то чаще всего не
получаю удовольствия, усугубляя несчастья ближних, в особенности когда они
на самом деле ближние. Гуманизмом здесь и не пахнет: на человечество как
общность мне в высшем смысле наплевать, и душевное состояние отдельных
знакомых индивидов, ну, скажем, Пегги Ранкин, также нимало меня не волнует.
Это просто описание моих реакций - выстраивать аргументацию в защиту данного
положения я бы никак не взялся.
Беда, наверное, в том, что, чем больше мы знаем о конкретном человеке,
тем труднее становится приписать ему тот или иной характер, который позволил
бы в пиковых ситуациях эффективно с ним взаимодействовать. Короче говоря,
практиковать Мифотерапию становится все труднее, поскольку закрывать глаза
на явную неадекватность предписанных ролей уже не получается. Экзистенция не
просто предшествует эссенции: в случае с человеческими существами она скорее
бросает эссенции вызов. И едва ты узнаешь человека настолько близко, что
можешь составлять о нем противоречивые суждения, Мифотерапия приказывает
долго жить и воскресает ненадолго, лишь когда ты не совсем в себе, забыл с
утра проснуться.
Бывало и такое, но редко. Заключительная часть описанного выше вечера
складывалась следующим образом: когда я наконец отнес Ренни в постель
(подивившись, какая она все-таки тяжелая), мне это удалось по той простой
причине, что, к худу или к добру, острота и ясность чувств сильно померкли,
и оттого я смог драматизировать ситуацию как эпизод в романтической мистерии
смыслов. Джо был Разум, или Бытие (в качестве сценической площадки я
использовал космос Ренни); я был Иррациональное, или Не-Бытие; и мы
сражались не на жизнь, а насмерть за обладание Ренни, как Бог и Сатана за
душу Человека. Это чистой воды онтологическое манихейство не выдержало бы,
конечно, никакой серьезной критики, зато обладало тремя достоинствами: можно
было не наделять Ренни специфической, ей одной - а не всякой Душе
Человеческой - присущей эссенцией; можно было попирать законы брака с
поистине мефистофельским наслаждением; и, наконец, можно было не
задумываться о мотивах, поскольку я осуществлял, так сказать, суть сути,
эссенцию эссенции. Не станете же вы требовать, чтобы Сатана анализировал
свои поступки?
Что же касается Ренни, она к тому времени была едва ли не в параличе и,
кажется, с некоторым даже облегчением позволила мне навязать ей роль
Человечества; какая там разыгрывалась драмау нее в душе, я понятия не имею.
После я отвез ее домой.
- Не зайдешь на минутку? - деревянным голосом спросила она.
Но мое желание играть в мистерию ушло за сексуальным пылом вслед, и я
был холоден как овощ.
- Да нет. Как-нибудь в другой раз.
А в общем, я испытывал к Морганам некое расплывчатое чувство жалости,
особенно к Ренни. Джо в конечном счете весьма последовательно отстаивал
собственную позицию, а это всегда как-то успокаивает, даже если данная
позиция не ведет ни к чему иному кроме проигрыша, кроме беды, как в случае с
игроком в бридж, когда он блестяще разыгрывает безнадежную партию, или в
случае с Отелло, любовь которого лишена мудрости, но все же это любовь, и
какая! Но у Ренни-то вообще не было больше никакой позиции, чтобы,
отталкиваясь от нее, она могла вести себя последовательно или
непоследовательно, а по складу своему, в отличие от меня, в твердой точке
опоры она нуждалась для элементарного самосохранения.
Она приходила ко мне три раза в сентябре и один раз в октябре. Первый
визит я уже описал. Второй, на следующей неделе, в среду, был совершенно в
ином роде: Ренни казалась разгоряченной, сильной, не без толики радостного
этакого куража. Мы сразу же, с юным пылом, бухнулись в постель - и она до
того распоясалась, что принялась надо мной подтрунивать, мол, почему это муж
у нее энергичней в сексе, чем любовник, - а потом выставила принесенную с
собой кварту калифорнийского мускателя и оживленнейшим образом
монологизировала целый час или около того.
- Бог ты мой, какая я все это время была дура! - смеялась она. -- Тоже,
развесила сопли, ну прямо как школьница!
- В смысле?
- И с чего это я вообще всю эту бодягу приняла близко к сердцу? Знаешь,
что со мной случилось прошлой ночью?
-Нет.
- Я подскочила в три часа утра - сна ни в одном глазу, у меня так
каждую ночь, с тех пор как все тут у нас закрутилось. Обычно меня сразу
начинает трясти, и я либо сижу до утра в поту и в корчах, или бужу Джо. и мы
с ним начинаем по сотому разу перебирать все заново. Ну вот, прошлой ночью я
проснулась как обычно, луна сияет, Джо спит - он прямо как подросток, когда
спит, - и, черт его знает почему, пока я на него смотрела, он начал во сне
ковырять пальцем в носу! - Она хихикнула, а потом рыгнула, нечаянно и тихо,
от вина. - Извини, пожалуйста.
- Ничего страшного.
- Ну, и я вспомнила про ту ночь, когда мы подглядывали за ним в окошко
гостиной, только тут меня это никак не задело, а, наоборот, показалось
смешным, ну прямо до чертиков! Вся эта чертова кутерьма показалась мне
смешной до чертиков - и то, как мы ее воспринимаем. Джо показался мне
недорослем, который пытается из ничего раздуть трагедию, а ты, ты - просто
полным неудачником. Ты сердишься? - Она рассмеялась.
- Нет, конечно.
- А я сама - сопливая девчонка, которая вечно хнычет и позволяет двум
придуркам издеваться над собой из-за какой-то чертовой ерунды. У меня
возникает похожее чувство, когда я позволяю детям низвести себя до их
уровня. Часто бывает: они весь день дерутся и кричат, а я настолько от них
устаю, что под конец сама начинаю кричать и плакать, а потом всегда чувствую
себя ужасно глупо, и даже становится стыдно - слегка, как только взрослые
люди могут устраивать из-за эдакой малости такой вот балаган? Тем более если
у них у самих семья, дети?
- Бедный маленький коитус, - улыбнулся я. Если честно, хорошее
настроение Ренни рождало во мне чувства совершенно противоположного порядка:
чем счастливее она выглядела, тем больше я мрачнел, и чем явственней она
склонялась к легкому, едва ли не легкомысленному восприятию ситуации, тем
черней сгущались тучи на личном моем горизонте.
- Это же нонсенс - принимать всерьез такую мелочь! О ней и
задумываться-то не стоит, не то что затевать развод! Да я могу переспать
хоть с сотней разных мужиков и не стану при этом относиться к Джо ни на
каплю иначе!
- Оно конечно, - я сварливо перебил ее гимн свободе, - ничто не
серьезно, не важно само по себе, но становится серьезным, если ты сам готов
принять его всерьез. И я не вижу особого повода смеяться над чужой
серьезностью.
- Да перестань ты, в конце-то концов! - воскликнула Ренни. - Ты прямо
как Джо, ничуть не лучше. По-моему, все наши беды оттого, что мы слишком
много думаем и слишком много говорим. Говорим, говорим, а получается в
результате полная чушь, которая тут же исчезла бы, если бы все попросту
заткнулись. - Она опрокинула очередной стакан - уже четвертый или пятый по
счету, тогда как я все еще нянчил свой первый. - Знаешь, что я думаю? Я
думаю, ничего подобного в жизни бы не случилось, не будь у нас такого
количества свободного времени. Правда-правда. Ты вот клянешься и божишься,
что понятия не имеешь, как во все это влез, а я вот думаю, ты во все это
влез просто от скуки.
- Да брось ты.
- А что, амбиций у тебя никаких, ты не слишком занят, красавцем тебя
тоже не назовешь, живешь только для себя. Мне кажется, ты целыми днями
сидишь вот так, качаешься в своем этом кресле, подремываешь и придумываешь
всякие пакости исключительно потому, что тебе скучно. Мне кажется, ключик-то
к тебе элементарный: тебе просто-напросто скучно.
Я не просто то или се, Ренни, - вяло отозвался я. - Мне, может быть,
среди прочего и скучно тоже, но мне никогда не бывает просто скучно. -
Ренни, ясное дело, пыталась учинить сеанс любительской Мифотерапии: всякий,
кто начинает говорить о людях с точки зрения подбора ключиков, занимается
откровенным мифотворчеством, поскольку таинство души человеческой через
ключики не объяснить. Но я был слишком мрачен, чтобы расщедриться по поводу
ее сюжетослагательских дерзновений на что-нибудь кроме самых поверхностных
замечаний.
- А мне кажется, тебе просто скучно; и мне плевать, что ты по этому
поводу думаешь. Мне вообще больше нет дела до того, что вы оба думаете обо
всем об этом или там обо мне: я вас больше всерьез принимать не намерена. Я
даже и думать об этом перестала.
- Весьма неглупо с твоей стороны.
- Что, задело? - рассмеялась она. - Правда ведь, всякий интерес
пропадает, если мне больше не будет больно? Ну и черт с тобой! Мне больше не
будет больно. Что это ты такой надутый, а? Можно подумать, ты в штанишки
наделал или еще чего хуже. - Ей самой стало смешно, и она пьяненько
хихикнула. - У Джо сегодня утром вид был точь-в-точь такой же - насупился,
что твой пророк библейский. Я испортила вам игру, вот вы теперь и дуетесь.
Да перестань ты строить козью морду, и давай мы с тобой напьемся, а нет, так
отвези меня домой.
Я докончил стакан и налил себе еще.
- Ты, надеюсь, понимаешь, что я не поверил ни единому твоему слову.
Смело, конечно, но не убеждает.
- У тебя просто духу не хватит поверить, - съехидничала Ренни.
- И у меня не хватит, и у тебя не хватит, даже под прицелом.
- Давай мели, - заявила Ренни. - А мне плевать.
- А еще я не думаю, что Джо хоть что-нибудь знает.
- И плевать.
- Он ведь не станет сидеть с мрачным видом. Он хлопнет дверью, и все
дела.
- Это тебе так кажется. Мы слишком тесно связаны. Я вообще в толк не
возьму, и чего я, собственно, паниковала: да разве такая вот малость может
нам с Джо помешать? Для этого нужен кто-нибудь посильнее, чем ты, Джейк. Ты
же ничего про нас, про Джо и про меня, не знаешь. Ничегошеньки.
- Я уже говорил тебе в прошлый раз, чтобы ты послала его к черту.
- Я еще, может, вас обоих пошлю к черту.
- Замечательно, девочка моя, но когда будешь приводить приговор в
исполнение, не забудь про его коронный хук левой.
Эта моя последняя фраза протрезвила ее стакана на три, не меньше.
- Не думаю, что Джо еще когда-нибудь меня ударит, - серьезно сказала
она.
- Тогда скачи скорей домой, пока ты под мухой, щелкни его по носу и
скажи, что не станешь больше принимать всерьез всякую чушь вроде вашей с ним
половой жизни, - предложил я. - Скажи ему, что все проблемы оттого, что он
слишком много думает.
- Джейк, он больше не станет меня бить. Никогда.
- Он свернет тебе к чертовой матери челюсть. Только скажи ему, что он
ведет себя как школьник! Он дух из тебя вышибет, и ты это прекрасно знаешь.
Ну, давай, я составлю тебе компанию. Если ты права, ка-ак мы все начнем тут
хохотать, и фыркать, и утирать друг другу сопли. А потом соединим по-братски
руки, и все наши беды прикажут долго жить.
Ренни окончательно протрезвела.
- Я тебя ненавижу, - сказала она. - Ты ведь даже на минуту не дашь мне
побыть хоть вполовину, хоть чуточку такой счастливой, как раньше. Даже и
притвориться счастливой я не имею права.
И (mirabile dictu Странно сказать (лат.).) едва она помрачнела, как я
был исцелен - ее былая легкость перешла ко мне, и я налил себе еще стакан
мускателя.
- Вот теперь ты доволен, да? - почти навзрыд.
- Н-да, хорошо быть извращенцем. Мне правда очень жаль, Ренни.
- Ты правда счастлив как задница! - сказала она, мотая головой из
стороны в сторону.
Но такие случайные приступы бодрости у Ренни и такая ненужная
жестокость с моей стороны бывали нечасто. Как второй ее визит не был похож
на первый, так и третий (и последний в сентябре) ничего общего не имел со
вторым. К этому времени я уже достаточно увлекся образовательным процессом,
и причину моих настроений все чаще и чаще следовало искать в аудитории. В
тот день, в последнюю пятницу сентября, я был проницателен, изобретателен,
остер как бритва просто потому, что с утра у меня была грамматика и объяснял
я правила управления падежными формами местоимений: редкостное чувство
благоденствия и ясности, если и не прямо-таки просветления, приходит к
человеку, когда он может не только сказать вслух, но и понять от и до, что
местоименное дополнение ставится при переходном глаголе в родительном падеже
при отрицании или при указании на часть предмета, во всех же иных случаях
правомерен исключительно винительный падеж. Я поделился данным наблюдением с
полной аудиторией юных ученых и торжественно подвел черту.
- "Я могу принять решение, а могу и не принимать никаких решений"!
Вопросы есть?
- Эй, послушайте, - раздался вдруг голос нарушителя спокойствия - в
заднем ряду, где же еще, тот самый стервец, которого я уже пообещал себе
непременно завалить за наглость на первом же зачете, - а что появилось
раньше - язык или учебник по грамматике?
- Что вам угодно, Блейксли? - спросил я, отказываясь принять участие в
игре по его правилам.
- Ну. у меня такое ощущение, что люди научились говорить куда раньше,
чем принялись писать учебники, а задача учебников - объяснить, каким таким
образом разговаривают люди. Вот, например, если моему соседу по комнате
звонит по телефону приятель, я его потом спрошу: "Чего он хочет?" И любой
здесь в аудитории спросит точно так же: "Чего он хочет?" Я готов поспорить,
что девяносто процентов населения вообще в этом случае скажут: "Чего ему
надо?" И никто, совсем никто не сформулирует вопрос: "Что, собственно
говоря, ему угодно?" Спорим. даже и вы так не скажете? Оно ведь и звучит
как-то странно, разве не так? - Аудитория осклабилась. - А поскольку
предполагается, что у нас демократия, так раз уж никто кроме горстки ученых
чудиков никогда не скажет: "Что, собственно говоря, вам угодно?", зачем
притворяться, что мы все идем не в ногу, а они - в ногу? Почему не поменять
правила?
Вылитый Джо Морган: дорожки следует прокладывать там, где ходят люди. Я
возненавидел его всеми фибрами души.
- Мистер Блейксли, вы ведь, должно быть, едите жареного цыпленка
руками?
- Чего? Да, конечно. А вы - нет?
Класс, увлеченный дуэлью, захихикал, но после этой его последней
откровенно хамской выходки они уже не так однозначно болели за нахала
Блейксли.
- Ну а бекон за завтраком? Руками или вилкой, мистер Блейксли?
- Руками, - ответил он с вызовом. - Ну конечно, руки ведь были раньше
вилок, так же как язык - раньше всех этих ваших учебников.
- Но позвольте заметить, не ваши руки, - холодно улыбнулся я, - и, бог
мне свидетель, не ваш английский язык! - Класс дружными рядами перешел под
мои знамена: предписательная грамматика одержала победу. - Все дело в том, -
подытожил я, обращаясь уже ко всей аудитории, - что, будь мы до сей поры
дикарями, мистер Блейксли имел бы полную волю есть как свинья и не нарушал
бы при этом никаких правил, потому что правил не существовало, и он бы мог
вопрошать: "Звучит как-то странно, разве не так?" хоть каждые пять минут, и
никто бы не обвинил его в безграмотности, поскольку грамотности - правил
грамматики - попросту не было. Но как только устанавливается определенная
система правил, будь то правила этикета или грамматики, и как только она
принимается за норму - имеется в виду некий идеал, а не среднестатистическая
норма, - вы получаете свободу нарушать их в том и только в том случае, если
согласны, чтобы все прочие смотрели на вас как на дикаря или на совершенно
безграмотного человека. И не важно, сколь бы догматическими или
противоречащими здравому смыслу ни были эти правила, они - некая всеобщая
условность. А в случае с языком есть и еще одна причина следовать любым
существующим правилам, даже самым что ни на есть идиотским. Мистер Блейксли,
что означает для вас слово лошадь?
Вид у мистера Блейксли был мрачнее некуда, но он ответил:
- Животное. Четвероногое животное.
- Equus caballus, - согласился я, - непарнокопытное травоядное
млекопитающее. А что означает алгебраический символ "икс"?
- Икс? Все что угодно. Это неизвестное.
- Прекрасно. В таком случае мы можем приписать символу "икс" любое
значение, по нашему с вами усмотрению, при условии, что в данном уравнении
его значение останется неизменным. Но ведь лошадь есть точно такой же символ
-некий шум, производимый нашим речевым аппаратом, или определенная система
черточек на доске. И, теоретически, мы также можем приписать ему любое
значение. Ну, предположим, мы с вами условимся, что слово лошадь станет для
нас означать учебник по грамматике, тогда мы будем иметь право сказать:
"Откройте вашу лошадь на двадцатой странице" или "Вы принесли сегодня на
занятия свою лошадь?" И оба прекрасно друг друга поймем, как вы считаете?
- Ну да, конечно. - Всей своей душой мистер Блейксли не хотел со мной
соглашаться. Он чувствовал какой-то подвох, но деваться ему было некуда.
- Что вполне естественно. Но больше никто нас понять не сможет - на
этом основан любой шифр. И тем не менее в конечном счете нет такой причины,
по которой лошадь не могла бы во всех случаях жизни означать учебник по
грамматике, а не Equus caballus: значения слов по большей части связаны с
формой совершенно условным и сугубо произвольным образом, обычная
историческая случайность. Но соглашение о том, что слово лошадь будет
означать именно Equus caballus, было достигнуто задолго до того, как мы с
вами вообще получили право голоса, и если мы хотим, чтобы наша речь была
внятной для достаточно широкого круга людей, мы должны соблюдать соглашения.
Нам придется говорить лошадь, когда мы имеем в виду Equus caballus, и
учебник по грамматике, когда мы имеем в виду вот этот скромный предмет на
моем столе. Вы можете не соблюдать правил, если вам не важно, поймут вас или
нет. А вот если это вам все-таки важно, тогда единственный способ стать
"свободным" от правил - настолько ими овладеть, чтобы они сделались вашей
второй натурой. Есть такой парадокс: в любом сложно организованном
сообществе человек обычно свободен в той мере, в которой он освоил
существующие правила и нормы. Кто в большей степени свободен в Америке? -
спросил я в заключение. - Человек, бунтующий против всех и всяческих
установлений, или же человек, который следует им всем настолько
автоматически, что никогда о них даже и не задумывается?
Вопрос, конечно, на засыпку, но я, собственно, не собирался никого ни в
чем убеждать; я пошел на вы, чтобы спасти предписательную грамматику от
грязных лап нечестивого мистера Блейксли и, буде то представится возможным,
уничтожить между делом его самого.
- Но, мистер Хорнер, - раздался юношеский голос - само собой, из
первого ряда, - разве люди не стараются постоянно делать то или иное все
лучше и лучше? А для того чтобы совершенствоваться, обычно приходится менять
правила. Если бы никто и никогда не восставал против правил, не было бы
никакого прогресса.
Я благосклонным взором оглядел бойкого юного прозелита: в эту почву я
могу внести любую дозу конского дерьма, и только плодороднее будет.
- Здесь мы сталкиваемся еще с одним парадоксом, - сказал я ему. - Во
все времена бунтарями и радикалами становятся люди, которые не могут не
замечать, что правила зачастую являются сугубо произвольными - а в конечном
счете все они произвольны, - и которые терпеть не могут произвольных правил.
Таковы сторонники свободной любви, таковы женщины, курящие сигары, или те
чудики из Гринич-виллидж, которые принципиально не желают стричься, да и
вообще любые реформаторы. Но величайшим бунтарем в любой общественной
системе является человек, который насквозь видит произвольность норм и
социальных установлений, но настолько презирает, настолько ни в грош не
ставит окружающее его общество, что с улыбкой принимает всю эту чертову гору
чепухи. Величайший бунтарь - тот, кто ни за что на свете не станет менять
общественных установлений.
Во как. Бойкий юноша, голову даю на отсечение, не на шутку расстроился,
для остальной аудитории это была китайская грамота, я же к достигнутому
состоянию остроты и проницательности прибавил еще и легкий привкус
улыбчивого парадокса. Состояние продержалось весь день: я вышел из школы
этаким Янусом, созерцающим амбивалентность бытия, и, сквозь ласковое
равновесие вселенной, сквозь вездесущие полярности стихий, зашагал к дому,
туда, где в девять вечера Ренни застала меня в кресле-качалке, и я все еще
улыбался другу моему Лаокоону, чья гримаса была - сама красота.
Ренни нервничала, но нервничала тихо. Мы поздоровались, и она еще с
минуту неловко постояла среди комнаты, прежде чем сесть. Я понял: достигнута
некая новая стадия.
- Что теперь? - спросил я.
Вместо ответа, она дернула щекой, а правой рукой сделала неопределенный
жест.
- Как Джо?
- Все так же.
- Ага. А ты?
- Не знаю. Схожу потихоньку с ума.
- Похоже, Джо не слишком тебя доставал, а? Она посмотрела на меня.
Отвела взгляд.
- Он Бог, - сказала она. - Он просто Бог, и все.
- Я так и понял.
- Всю эту неделю он был... ну просто лучше некуда. Не сравнить с тем,
каким вернулся из Вашингтона, - тогда он был сам на себя не похож. Знаешь,
можно подумать, что все забыто, что вообще ничего не было.
- А почему бы и нет? Я сам именно так себя и чувствовал на следующий же
день после...
Она вздохнула.
- Ну, я и сказала как-то мимоходом, что мне бы не хотелось сюда больше
ездить - что я не вижу в этом смысла.
- Понятно.
- Он не сказал ни слова. Он просто посмотрел на меня, долгим таким
взглядом, и мне захотелось умереть прямо там же, на месте. А сегодня ночью
он сказал, что уже привык принимать это как часть меня, хотя и не совсем