в двух шагах стоит автомат с содовой, а у меня есть виски. А нет у вас
случайно с собой двух больших бутылок имбирного эля? И кучи льда вдобавок?
Сделали бы себе по "хайболлу".
Я сделал нам обоим по "хайболлу", и мы стали пить их у нее в комнате:
она - свернувшись калачиком на кровати, я - скрючившись на единственном
стуле. Моя тоска была со мной, но переносить ее стало как-то легче; в
особенности когда мы обнаружили, что можем говорить или не говорить вообще и
не чувствовать себя при этом скованно. В конце концов наступил момент, как я
того и ожидал, когда мисс Ранкин спросила меня, чем же я, собственно,
зарабатываю на жизнь. Не то чтобы в интрижках подобного рода я придерживался
незыблемых правил честности, я вообще с трудом могу себе представить, как бы
я стал искренне отвечать на такой вот заезженный вопрос; но "я как раз
устраиваюсь в Государственный учительский колледж Вайкомико, преподавать
грамматику" и есть ответ, который обычно в сходного рода обстоятельствах
невольно приходит в голову, и я, сам того не заметив, сказал ей правду.
- Да что вы говорите! - Пегги была искренне удивлена и разом
обрадована. - А я ведь закончила именно УКВ. Боже, как же это было давно,
даже вспомнить страшно! А сейчас преподаю английский, там же, в Вайкомико, в
средней школе. Забавное совпадение, правда? Встретились два учителя
английского языка!
Я согласился, что совпадение и в самом деле забавное, но больше всего
мне хотелось допить "хайболл" и перейти к делу. Причем действовать надо было
быстро, пока мы окончательно не отклонились от курса. В моем бумажном
стаканчике осталось жидкости не больше чем на полдюйма: я опрокинул ее в
рот, уронил стаканчик в корзину для мусора, подошел к кровати, на которой,
опираясь на локоть, полулежал мой новоявленный коллега, - и обнял мисс
Ранкин с некоторым даже пылом. Она тут же открыла рот и протолкнула язык
между моими зубами. Глаза у нас у обоих были открыты, и я был рад
истолковать сей факт символически. И пусть не будет ни ужимок, ни прыжков
промеж учителей английского, - сказал я себе и без лишней суеты принялся
расстегивать молнию на ее купальном костюме.
Мисс Ранкин как приморозило: она зажмурила глаза и сжала мне плечи, но
противиться акту агрессии не стала. Молния уже разошлась чуть ниже талии, и
я получил доступ к узкой полосе незагорелой кожи, но дальше без ее помощи
было не обойтись.
- Пегги, давай мы снимем с тебя купальник, - предложил я. Это ее
задело.
- Ты не слишком спешишь, а, Джейк?
- Послушай, Пег, мы уже не настолько молоды, чтобы прикидываться
глупее, чем мы есть на самом деле.
Она чем-то булькнула во рту и, все еще держа меня за плечи, уперлась
лбом мне в грудь.
- Значит, ты считаешь, что я уже слишком старая и не заслуживаю, чтобы
ради меня делали глупости? - всхлипнула она. - Считаешь, что женщина в моем
возрасте не может позволить себе быть скромной?
Слезы. Нет, сегодня все положительно сговорились тянуть из меня правду,
только правду и ничего, кроме правды.
- Зачем ты делаешь себе больно? - спросил я поверх ее волос у стоявшей
на ночном столике бутылки виски.
- Это ты мне делаешь больно, - зарыдала мисс Ранкин, глядя мне прямо в
глаза. - Ты просто из штанов выпрыгиваешь, чтобы дать мне понять, какое ты
мне сделал одолжение, что подцепил между делом, но вот на то, чтобы хоть
чуть-чуть побыть ласковым, твоих щедрот уже не хватает! - Она бросилась вниз
лицом на подушку, правда не слишком резко, и закопалась в ней как могла. -
Тебе же абсолютно плевать, умная я, или глупая, или какая там еще, ведь так?
А я, может быть, даже интереснее тебя, потому что я немного старше! - Сей
последний перл самобичевания, от которого у нее у самой на секунду
перехватило дыхание, настолько ее разозлил, что она снова села и впилась в
меня глазами.
- Мне очень жаль, - осторожно сказал я. И подумал, что, будь она даже
талантлива, как, скажем, талантлива Беатрис Лилли, ради того чтобы лицезреть
эдакое вот представление, клеить ее все равно было бы не обязательно: лучше
пойти купить билет и посмотреть то же самое, но в театре.
- Тебе жаль, что потратил на меня время, ты это имеешь в виду! -
возопила Пегги. - Одно то, что я вынуждена теперь защищаться, это низко с
твоей стороны, низко!
На подушку. И тут же назад, к прямосидению.
- Да ты понимаешь вообще, что ты со мной сейчас сделал? Я сегодня
последний день в Оушн-Сити. И за две недели ни одна живая душа со мной не
заговорила, да что там, даже не посмотрела в мою сторону, кроме мерзкого
какого-то старикашки. Ни одна собака. Женщины в моем возрасте выглядят
развалинами, но я-то не выгляжу развалиной: я просто уже не ребенок, вот и
все. И за душой, черт побери, у меня тоже кое-что есть! И вот в последний
день появляешься ты и подбираешь меня, как ненужную вещь, просто от скуки, и
обращаешься со мной как с последней шлюхой!
И она, конечно же, была права.
- Я мерзавец, - с готовностью согласился я и встал, чтобы уйти. Я мог
бы добавить кое-какие детали к картине, нарисованной мисс Ранкин, но, надо
отдать ей должное, на мир она смотрела трезво. И ошиблась она, по большому
счету, только в самом начале, когда в ней шевельнулось чувство протеста и
она сразу облекла его в слова. Игра, конечно, была безнадежно испорчена: я
окончательно утвердил мисс Ранкин на роль Сорокалетней Дамочки Под Съем, и
ей приходилось теперь, пусть с трудом, при моем-то дурацком настроении, но
соответствовать; и мне дела не было до того непростого (и, вне всякого
сомнения, интересного, ежели приглядеться) человеческого существа, каковым
она была вне этой роли. Что ей следовало бы сделать, как мне казалось,
учитывая, что хотели мы с ней друг от друга одного и того же, так это
назначить меня на роль, которая тешила бы ее самолюбие, ну, скажем, Свежего
Но Туповатого Молодого Человека Чье Тело Ты Используешь Для Собственного
Удовольствия Не Принимая Его Впрочем Всерьез, - и вот тогда мы могли бы
взяться за дело по-настоящему, и никому бы не было больно. Чувство, которое
я испытывал, при всей понятной разнице масштабов, было тем же самым
чувством, которого трудно избежать, когда оператор на бензоколонке или
водитель такси пускается рассказывать вам всю как есть свою жизнь; как
правило и в особенности именно тогда, когда вы спешите или сильно не в духе,
и хочется вам только одного: чтобы он был Самым Исполнительным Оператором На
Бензоколонке или Самым Шустрым Водителем Такси. Вы, в собственных своих
интересах, наделяете их на время новыми сущностями, вроде как беллетрист
делает из человека Прекрасного Юного Поэта или Ревнивого Старого Мужа; и
хотя вы прекрасно отдаете себе отчет в том, что ни единая душа за всю
историю человечества не могла быть только Исполнительным Оператором На
Бензоколонке или Прекрасным Юным Поэтом, вы тем не менее готовы игнорировать
все остальные, сколь угодно привлекательные, но не относящиеся к делу черты
вашего персонажа - вы просто обязаны их игнорировать, если хотите сладить в
конце концов с сюжетом или вовремя добраться в нужное вам место. Об этом,
впрочем, позже, когда у нас речь пойдет о Мифотерапии. Сейчас довольно будет
сказать: каждый из нас - своего рода завтруппой, и это едва ли не основная
наша работа, и мудр тот, кто знает, что, распределяя роли, он искажает
личности актеров и что делает он это совершенно произвольно; но еще мудрее
тот, кто понимает: произвольность эта, вероятнее всего, неизбежна и даже
по-своему необходима, если ты и вправду хочешь чего-то достичь.
- Поищи-ка ты лучше ключи, - сказал я. - Я буду ждать тебя в машине.
- Нет! Джейк! - Мисс Пегги Ранкин соскочила с кровати. Меня поймали в
самых дверях и обняли сзади, под мышками. - О господи, только не уходи вот
так, сразу! - Истерика. - Прости, я рассердила тебя, да? - Она тянула меня
из всех сил обратно в комнату.
- Ну, брось, не надо. Успокойся, пожалуйста.
Красота сорокалетней дамочки под съем, если она вообще имеет место
быть, есть вещь сугубо хрупкая, а потому истерика в сочетании с потоками
слез не могла не сказаться на личике Пегги самым разрушительным образом; на
личике, которое, кстати, в более счастливые минуты было продолговатым,
загорелым, с ровной чистой кожей и вообще не лишенным привлекательности.
- Ты ведь останешься? Не обращай внимания на все, что я тебе тут
наговорила! - Я не знаю, что делать, - сказал я как мог искренне, пытаясь
совладать с
последствиями взрыва. - Тебя ударило куда сильнее, чем меня. И винить
тут некого. Я просто боюсь, что окончательно все испорчу, если уже не
испортил. Но Пегги вцепилась насмерть.
- Зачем ты меня унижаешь! Ради бога, не заставляй меня упрашивать!
Теперь она уже в любом случае оставалась в проигрыше. Мы вернулись в койку:
то, что за этим последовало, было совершенно неудобоваримо, для меня во
всяком случае, да и Пегги вряд ли сохранила о наших с ней объятиях приятные
воспоминания, независимо от того, получила она удовольствие в процессе или
нет. Все было как-то не по-людски: она ушла с головой в нарочитое этакое
желание услужить - унижаться так унижаться, - а я оказался вовсе не на то
настроен. Она едва наполовину отошла от истерики и выказывала явственную
склонность к мазохизму: пыталась вылепить гранд-опера из скромного сельского
кантус фирмус, и если в том не преуспела, винить надо меня, ибо она была
самозабвенна. В другое время мне бы, глядишь, такое даже и понравилось -
нужно только соответствующее настроение и желание потакать сладострастному
этому самоуничижению, - но день сей явно был не мой день. Сей день имел
дурное начало, продолжение было скучным, и вот теперь настала очередь
развязки, нелепой, если и не откровенно тошнотворной: мне всегда было
несколько не по себе с женщинами, которые слишком всерьез относятся к своим
сексуальным порывам, а мисс Пегги Ранкин явно была не из тех, кого с легким
сердцем оставляют лежать на кровати, в конвульсиях и стонах, и уходят,
напевая себе под нос и застегивая на ходу ширинку.
Хотя именно так я от нее и ушел, в пять часов пополудни. В четыре сорок
пять от нее, как и следовало ожидать, начало откровенно искрить, она меня
ненавидела, я уж не знаю, понарошку (тоже ведь возбуждает) или всерьез,
потому что глаз она не открывала и лицом отвернулась к стене. Она принялась
повторять одну и ту же фразу, глубоким хрипловатым голосом: "Будь прокляты
твои глаза, будь прокляты твои глаза, будь прокляты твои глаза...", в ритм
совершаемому между тем действу, и я был не настолько удручен, чтобы мне это
не показалось забавным. Но я устал от драматических эффектов, искренних или
нет, забавных или нет, и когда процесс достиг естественного denouement , я
ушел со вздохом облегчения, совершенно забыв о ключах от машины. У этой
женщины был талант, но никакой дисциплины. И я был уверен, что мы оба с
превеликим удовольствием расстались на всю оставшуюся жизнь.
Я поел в придорожной забегаловке на выезде из Вайкомико и наконец к
половине седьмого добрался до дому. Чувствовал я себя отвратительно. Я
всегда был человеком достаточно цельным, но вот запас прочности у меня
небольшой. И мне уже было не по себе из-за этой самой Пегги Ранкин - и даже
обидно, что она, в ее-то годы, все еще не научилась оборонять свои позиции и
по возможности использовать не самые приятные особенности возраста себе не
во вред, - а еще я принялся сочувствовать ее слабости. Мне, по крайней мере
теоретически, до жути симпатична именно эта разновидность человеческой
слабости - когда человек не в состоянии вести себя так, чтобы
соответствовать своим же собственным стандартам, или наоборот, так
выдрессировать свои стандарты, до последнего закуточка души, чтобы они
подверстывались под его поведение, - хотя на практике меня именно это порой
и задевает. Все, что случилось с мисс Ганкин, мшло им VIаю настоящим
искусством - угодливость, истерика и масса другого прочего, о чем для
посторонних глаз я писать не собираюсь, - если бы только она была внутри
себя цельной; да вот боюсь, она еще сто лет себе не простит, что унижалась
всерьез, а не в шутку, и в этом ее главная ошибка, а моя - в том, что надо
было уйти сразу, как только собрался уходить, и бог бы с ними, с истериками.
Если бы я тогда ушел, и сам бы не переживал теперь, и дал бы возможность
мисс Ранкин восстановить утраченное равновесие, она бы стала презирать меня,
а не нас обоих. А так я поступил разом и противу рыцарского чувства, к коему
я зачастую склонен, хотя и не верю в него, и против привычного моего
обыкновения покидать любое представление, сколь бы убогим или
душераздирающим оно ни было, сразу же по окончании первого акта.
Но есть определенный промежуток времени, по истечении которого я уже не
в состоянии активно не любить себя, и когда сей предел дал о себе знать -
что-то около пятнадцати минут восьмого, - я просто-напросто отправился
спать. От наклонности к самоубийству меня спасала только глубина и
ограниченная продолжительность черных чувств: по сути дела, эта моя привычка
ложиться спать, как только жить становится невмоготу, эта способность
прервать день в любой точке тоже была разновидностью самоубийства и цели
своей достигала не менее успешно. Мои настроения были маленькие такие
человечки, и когда я их убивал, они не воскресали.
Звонок в парадное разбудил меня в девять, и пока я встал, пока
завернулся в халат, Джо Морган и его жена уже стояли у моей двери. Я
удивился, но с радостью пригласил их войти, потому что понял, едва успев
раскрыть глаза, что сон переменил палитру моих чувств: я ощущал себя совсем
другим человеком.
Ренни Морган, которой меня тут же и представили, была весьма далека от
моего идеала красивой женщины, ни дать ни взять жена привратника. Широкая
кость, блондинка, сложение потяжелее моего, сильная на вид и вообще какая-то
слегка избыточная - тот самый тип женщин, о котором (по крайней мере, об
этой женщине точно) инстинктивно начинаешь думать в исключительно
сексуальной терминологии. Хотя, конечно, нужен был еще и я, чтобы оценивать
ее в сексуальной терминологии: мое послеполуденное приключение не могло не
повлиять как на суть оценки, так и на вердикт.
- Вы как насчет чего-нибудь пожевать? - спросил я у нее, и их реакция
меня обрадовала: они, судя по всему, были в прекрасном расположении духа.
- Да нет, спасибо, - улыбнулся Джо, - мы уже столько съели, что хватило
бы на всех троих.
- Увидели у дороги вашу машину, - сказала Ренни, - и решили узнать, не
изменились ли ваши планы насчет поездки в Балтимор.
- От вас, от Морганов, даже и в собственной норе не укрыться! -
парировал я, как сумел.
Поскольку все мы были, кажется, настроены дружески и поскольку Джо и
Ренни достало такта не делать cause celebre из fait accompli (громкого дела
из свершившегося факта (франц)), если можно так выразиться, я принес бутылки
с элем из ящика, который у меня стоял на льду внизу, в кухне, и пересказал
им в лицах весь мой день, опустивши разве что самые неудо-бослышимые детали
(да и те скорее из смущения, нежели из желания пощадить чувства Ренни,
которая, как мне показалось, была в достаточной степени свой парень).
Мы прекрасно поладили. Ренни Морган была оживлена, но, судя по всему,
чувствовала себя не совсем уверенно; некоторые из ее ужимок - вроде привычки
зажмуривать глаза и качать из стороны в сторону головой, если надо было
продемонстрировать самый что ни на есть безудержный восторг, или весьма
экзальтированная жестикуляция, когда она говорила, - были откровенно
заимствованы у Джо, как, собственно, и сам строй ее мысли и манера
выражаться. Было понятно, что, немало преуспев в желании во всем уподобиться
мужу, она тем не менее ясно сознавала до сей поры существовавшую меж ними
разницу. Если Джо случалось взять под сомнение высказанную ею мысль, Ренни
дралась до конца, зная, что именно этого он от нее и ждет, но была в ее
манере судорожная некая готовность уступить, как у школьника, боксирующего
на уроке в спарринге с учителем физкультуры; Данной метафорой, если вы
добавите к ней чуть-чуть от Пигмалиона и Галатеи, вполне исчерпывается все
то, что я успел понять из их отношений в тот вечер, и хотя я ничего не имею
против - в конце концов, Галатея действительно была замечательная женщина, а
часть напористых юных бойцов и впрямь дорастает до Джина Танни, - но само
присутствие двух этих равно волевых людей действовало ошеломляюще: я
несколько раз ловил себя на том, что качаю на их манер головой в ответ на
какую-нибудь особенно удачную реплику или, желая особо подчеркнуть
сказанное, начинаю размахивать руками.
Что касается Джо, то после первого же часа общения стало ясно, что
голова у него просто блестящая, одна из самых светлых голов, которые мне
доводилось встречать. Он говорил, как правило, негромко и не торопясь, с
легким южным акцентом, но было такое чувство, что медлительность у него не
от природы; что это результат самоконтроля, желания держать в узде неуемную
внутреннюю энергию. И только если в разговоре возникал особенный какой-то
поворот, который на самом деле задевал его за живое, его речь становилась
быстрее и громче - и он то ерошил яростным жестом волосы на голове, то
тычком отправлял на место сползшие по переносице очки, а руки начинали
говорить сами по себе, и достаточно внятно. Я выяснил, что и бакалавра, и
магистра он получил в Колумбийском университете - первую степень по
литературе, вторую по философии - и что докторская у него уже на мази, по
истории, в Джонсе Хопкинсе, и осталось только представить сам текст
диссертации. Вайкомико был родиной Ренни, а УКВ - ее альма матер: Морганы
решили обосноваться здесь, чтобы Джо без помех и без спешки мог закончить
диссертацию. Долгий, в целый вечер длиной, разговор с ним будоражил,
стимулировал, возбуждал - я был под сильным впечатлением от его энергии, от
его ума, сильного и емкого, от его свободной и вместе сдержанной манеры - и,
как все будоражащее, в конце концов выматывал.
Мы глянулись друг другу с первого же вечера: было ясно, что пройдет
совсем немного времени, если, конечно, я останусь в Вайкомико, и мы станем
друзьями. Мне пришлось полностью пересмотреть мою первую, с налета, оценку;
оказалось, что все, чем он занимался, как и некоторые его личные
особенности, по которым я с такою легкостью тогда прошелся, были по большей
части плодами тщательно обдуманных и неординарных по сути решений. Я понял,
что Джо Морган по своей воле никогда не сделает ни шага, не скажет ни единой
фразы, которых не обдумает заранее, тщательно и не торопясь, а потому ничуть
не потеряет в силе и в уважении к себе в том случае, если его решение
окажется неудачным. Он никогда не позволит себе оказаться в положении мисс
Ранкин, к примеру, или в моем собственном положении, когда я в понедельник
днем нарезал круги мимо колледжа. Такого рода нерешительность была, судя по
всему, ему просто-напросто незнакома: он твердо стоял на ногах; он
действовал быстро, в случае необходимости мог в любой момент объяснить свои
действия, а извинения за ложный шаг счел бы откровенным излишеством. Более
того, все мои четыре самые несчастливые особенности -- застенчивость, боязнь
попасть в неловкое положение, слабость к мелким разным чепуховинам и едва ли
не в абсолют возведенная непоследовательность - также были ему чужды,
насколько я мог судить. С другой стороны, по крайней мере в присутствии
третьих лиц, он был склонен к этакому жеманному благонравию (моя история ему
откровенно не понравилась), и, невзирая на то, что относительно легкая ею
возбудимость была лишена естественности и теплоты (что само по себе странно
для скаутского вожатого), он был человеком, которого крайне сложно было
подвергнуть критике. И, наконец, хорошо это или плохо, он был абсолютно
лишен умения врать и всей той многоликой изобретательности, которая только и
держится на искусстве пусть даже самой маленькой, но лжи - хотя назвать его
наивным было никак невозможно; и его не интересовала карьера, в какой бы то
ни было форме. И все это выматывало, невероятно выматывало с непривычки. Мы
проболтали и не то чтобы о пустяках - до половины второго ночи (я даже и не
пытался вспомнить, о чем именно), и, когда Морганы отчалили, я почувствовал,
что у меня был самый удачный вечер за последние несколько месяцев; что в
лице Джо я приобрел невероятно интересное новое знакомство; и что я ну никак
не горю желанием это мое новое невероятно интересное знакомство лицезреть в
течение ближайшей - по меньшей мере - недели.
Уже в дверях Ренни вдруг встрепенулась:
- Господи, Джейк, мы же совсем забыли поздравить вас с новой работой.
(Такого рода забывчивость, как я выяснил позже, была вполне в духе
Морганов.)
- Вы не слишком опережаете события, а?
- В смысле? - спросил меня Джо. - А что, доктор Шотт до вас еще не
дозвонился?
- Нет.
- В общем, место за вами. Комитет собирался сегодня утром, и все уже
решено. Шотт, вероятно, звонил, когда вы были в Оушн-Сити или когда спали
вечером.
Они оба поздравили меня, весьма неловко, потому как выразить симпатию,
дружеские чувства или даже просто поздравить с чем-нибудь человека - это
было не по их части. На душе у меня было слишком легко, чтобы ложиться
спать, а потому я стал читать "Всемирный альманах" и завел на патефоне
Моцартов Musikalischer SpaB. Я уже начинал понемногу чувствовать себя в этой
комнате как дома; Морганы мне понравились; и я все еще пребывал в необычайно
возбужденном состоянии - из-за послеполуденного своего приключения и из-за
умностей Джо. Но я, должно быть, от этого всего и устал до крайности, плюс
еще день на пляже, потому что проснулся я рывком - в полседьмого утра, не
заметив даже, как уснул здоровым крепким сном. "Всемирный альманах" лежал у
меня на коленях, открытый на странице 96: "Протяженность авиалиний между
крупнейшими городами мира"; Musikalischer SpaB играл, наверное, уже в
пятидесятый раз; а солнце, как раз показавшееся в прогале меж двух кирпичных
темных зданий через улицу напротив, выхватило ослепительно ярким лучом -
мимо меня, по-над лежащим на коленях "Альманахом" - белую гипсовую рожу
Лаокоона, на коей ясно читалось: мол, я здесь ни при чем.
Я поднялся, расправив затекшие члены
Я поднялся, расправив затекшие члены, побрился, переоделся и вышел в
город позавтракать. Из-за того ли, что вчерашний день был перенасыщен, на
мой вкус, разного рода событиями, или просто из-за того, что я мало спал
(должен заметить, что причины меня не слишком интересуют), но голова у меня
была совершенно пустая. Всю дорогу до ресторанчика, все то время, пока я ел
и пока шел обратно, было такое впечатление, что никакого Джейкоба Хорнера на
сегодняшний день не обещается. Позавтракав, я вернулся к себе, сел в
кресло-качалку и качался, качался там, плавая на воздусях и ни о чем не
думая.
Однажды я видел сон, в котором мне почему-то было очень важно узнать
прогноз погоды на завтра. Я перерыл все газеты, но на обычных местах ничего
не обнаружил. Я включил радио, но дикторы в новостях даже и не упоминали о
погоде. Я набрал нужный номер по телефону (действие происходило в
Балтиморе), но тамошний записанный на пленку голос, пересказавший мне все,
что касалось сегодняшней погоды, никакого прогноза на завтра тоже не дал. В
конце концов я позвонил в бюро прогнозов, но время было позднее и там никто
не брал трубку. Я откуда-то знал номер главного метеоролога и позвонил ему
прямо домой. Я долго-долго слушал гудки, потом он наконец подошел к
телефону: мне сразу показалось, что голос у него какой-то странный.
- В чем дело? - спросил он.
- Я хочу знать, какая у нас на завтра ожидается погода, - как можно
убедительнее проговорил я. - Это очень, очень важно.
- И нечего на меня давить, - ответил мне метеоролог. - Нечего на меня
давить. А что вас, собственно, навело на подозрения? .
- Уверяю вас, сэр, я просто хочу знать, какая завтра будет погода. И не
вижу в своем вопросе ничего особо подозрительного.
- Не будет завтра никакой погоды.
- Что?
- Что слышали. Не будет завтра никакой погоды. Все наши приборы говорят
одно и то же. Никакой погоды.
- Но так же не бывает!
- Как хотите, так и понимайте, я свое слово сказал, - погодоуправец
рассердился уже не на шутку. - Не будет погоды, и все тут. И оставьте меня в
покое, я спать хочу.
Сон на этом кончился, и я проснулся очень расстроенный. А рассказал я
этот сон, чтобы подчеркнуть различие между настроениями и погодой, в том
смысле, в каком их обычно сравнивают: день без погоды попросту немыслим, в
то время как у меня, по крайней мере изредка, случались дни совершенно безо
всякого настроения. В такие дни Джейкоб Хорнер переставал существовать, если
не брать в расчет бессмысленного, чисто метаболического существования -
поскольку никакой выраженной личности я из себя не представлял. Подобно тем
микроскопическим существам, которых биологи вынуждены подкрашивать, чтобы
вообще хоть как-то увидеть, меня надлежало сперва подкрасить тем или иным
настроением, чтоб получить на выходе более или менее узнаваемую личность.
Тот факт, что все мои разрозненные, сменяющие друг друга "я" связаны промеж
собой двумя ненадежными нитями - телесностью и памятью; тот факт, что в
западных языках само слово "изменение" предполагает нечто, с чем это
изменение происходит; тот факт, что пусть даже некий одноклеточный
случайно с собой двух больших бутылок имбирного эля? И кучи льда вдобавок?
Сделали бы себе по "хайболлу".
Я сделал нам обоим по "хайболлу", и мы стали пить их у нее в комнате:
она - свернувшись калачиком на кровати, я - скрючившись на единственном
стуле. Моя тоска была со мной, но переносить ее стало как-то легче; в
особенности когда мы обнаружили, что можем говорить или не говорить вообще и
не чувствовать себя при этом скованно. В конце концов наступил момент, как я
того и ожидал, когда мисс Ранкин спросила меня, чем же я, собственно,
зарабатываю на жизнь. Не то чтобы в интрижках подобного рода я придерживался
незыблемых правил честности, я вообще с трудом могу себе представить, как бы
я стал искренне отвечать на такой вот заезженный вопрос; но "я как раз
устраиваюсь в Государственный учительский колледж Вайкомико, преподавать
грамматику" и есть ответ, который обычно в сходного рода обстоятельствах
невольно приходит в голову, и я, сам того не заметив, сказал ей правду.
- Да что вы говорите! - Пегги была искренне удивлена и разом
обрадована. - А я ведь закончила именно УКВ. Боже, как же это было давно,
даже вспомнить страшно! А сейчас преподаю английский, там же, в Вайкомико, в
средней школе. Забавное совпадение, правда? Встретились два учителя
английского языка!
Я согласился, что совпадение и в самом деле забавное, но больше всего
мне хотелось допить "хайболл" и перейти к делу. Причем действовать надо было
быстро, пока мы окончательно не отклонились от курса. В моем бумажном
стаканчике осталось жидкости не больше чем на полдюйма: я опрокинул ее в
рот, уронил стаканчик в корзину для мусора, подошел к кровати, на которой,
опираясь на локоть, полулежал мой новоявленный коллега, - и обнял мисс
Ранкин с некоторым даже пылом. Она тут же открыла рот и протолкнула язык
между моими зубами. Глаза у нас у обоих были открыты, и я был рад
истолковать сей факт символически. И пусть не будет ни ужимок, ни прыжков
промеж учителей английского, - сказал я себе и без лишней суеты принялся
расстегивать молнию на ее купальном костюме.
Мисс Ранкин как приморозило: она зажмурила глаза и сжала мне плечи, но
противиться акту агрессии не стала. Молния уже разошлась чуть ниже талии, и
я получил доступ к узкой полосе незагорелой кожи, но дальше без ее помощи
было не обойтись.
- Пегги, давай мы снимем с тебя купальник, - предложил я. Это ее
задело.
- Ты не слишком спешишь, а, Джейк?
- Послушай, Пег, мы уже не настолько молоды, чтобы прикидываться
глупее, чем мы есть на самом деле.
Она чем-то булькнула во рту и, все еще держа меня за плечи, уперлась
лбом мне в грудь.
- Значит, ты считаешь, что я уже слишком старая и не заслуживаю, чтобы
ради меня делали глупости? - всхлипнула она. - Считаешь, что женщина в моем
возрасте не может позволить себе быть скромной?
Слезы. Нет, сегодня все положительно сговорились тянуть из меня правду,
только правду и ничего, кроме правды.
- Зачем ты делаешь себе больно? - спросил я поверх ее волос у стоявшей
на ночном столике бутылки виски.
- Это ты мне делаешь больно, - зарыдала мисс Ранкин, глядя мне прямо в
глаза. - Ты просто из штанов выпрыгиваешь, чтобы дать мне понять, какое ты
мне сделал одолжение, что подцепил между делом, но вот на то, чтобы хоть
чуть-чуть побыть ласковым, твоих щедрот уже не хватает! - Она бросилась вниз
лицом на подушку, правда не слишком резко, и закопалась в ней как могла. -
Тебе же абсолютно плевать, умная я, или глупая, или какая там еще, ведь так?
А я, может быть, даже интереснее тебя, потому что я немного старше! - Сей
последний перл самобичевания, от которого у нее у самой на секунду
перехватило дыхание, настолько ее разозлил, что она снова села и впилась в
меня глазами.
- Мне очень жаль, - осторожно сказал я. И подумал, что, будь она даже
талантлива, как, скажем, талантлива Беатрис Лилли, ради того чтобы лицезреть
эдакое вот представление, клеить ее все равно было бы не обязательно: лучше
пойти купить билет и посмотреть то же самое, но в театре.
- Тебе жаль, что потратил на меня время, ты это имеешь в виду! -
возопила Пегги. - Одно то, что я вынуждена теперь защищаться, это низко с
твоей стороны, низко!
На подушку. И тут же назад, к прямосидению.
- Да ты понимаешь вообще, что ты со мной сейчас сделал? Я сегодня
последний день в Оушн-Сити. И за две недели ни одна живая душа со мной не
заговорила, да что там, даже не посмотрела в мою сторону, кроме мерзкого
какого-то старикашки. Ни одна собака. Женщины в моем возрасте выглядят
развалинами, но я-то не выгляжу развалиной: я просто уже не ребенок, вот и
все. И за душой, черт побери, у меня тоже кое-что есть! И вот в последний
день появляешься ты и подбираешь меня, как ненужную вещь, просто от скуки, и
обращаешься со мной как с последней шлюхой!
И она, конечно же, была права.
- Я мерзавец, - с готовностью согласился я и встал, чтобы уйти. Я мог
бы добавить кое-какие детали к картине, нарисованной мисс Ранкин, но, надо
отдать ей должное, на мир она смотрела трезво. И ошиблась она, по большому
счету, только в самом начале, когда в ней шевельнулось чувство протеста и
она сразу облекла его в слова. Игра, конечно, была безнадежно испорчена: я
окончательно утвердил мисс Ранкин на роль Сорокалетней Дамочки Под Съем, и
ей приходилось теперь, пусть с трудом, при моем-то дурацком настроении, но
соответствовать; и мне дела не было до того непростого (и, вне всякого
сомнения, интересного, ежели приглядеться) человеческого существа, каковым
она была вне этой роли. Что ей следовало бы сделать, как мне казалось,
учитывая, что хотели мы с ней друг от друга одного и того же, так это
назначить меня на роль, которая тешила бы ее самолюбие, ну, скажем, Свежего
Но Туповатого Молодого Человека Чье Тело Ты Используешь Для Собственного
Удовольствия Не Принимая Его Впрочем Всерьез, - и вот тогда мы могли бы
взяться за дело по-настоящему, и никому бы не было больно. Чувство, которое
я испытывал, при всей понятной разнице масштабов, было тем же самым
чувством, которого трудно избежать, когда оператор на бензоколонке или
водитель такси пускается рассказывать вам всю как есть свою жизнь; как
правило и в особенности именно тогда, когда вы спешите или сильно не в духе,
и хочется вам только одного: чтобы он был Самым Исполнительным Оператором На
Бензоколонке или Самым Шустрым Водителем Такси. Вы, в собственных своих
интересах, наделяете их на время новыми сущностями, вроде как беллетрист
делает из человека Прекрасного Юного Поэта или Ревнивого Старого Мужа; и
хотя вы прекрасно отдаете себе отчет в том, что ни единая душа за всю
историю человечества не могла быть только Исполнительным Оператором На
Бензоколонке или Прекрасным Юным Поэтом, вы тем не менее готовы игнорировать
все остальные, сколь угодно привлекательные, но не относящиеся к делу черты
вашего персонажа - вы просто обязаны их игнорировать, если хотите сладить в
конце концов с сюжетом или вовремя добраться в нужное вам место. Об этом,
впрочем, позже, когда у нас речь пойдет о Мифотерапии. Сейчас довольно будет
сказать: каждый из нас - своего рода завтруппой, и это едва ли не основная
наша работа, и мудр тот, кто знает, что, распределяя роли, он искажает
личности актеров и что делает он это совершенно произвольно; но еще мудрее
тот, кто понимает: произвольность эта, вероятнее всего, неизбежна и даже
по-своему необходима, если ты и вправду хочешь чего-то достичь.
- Поищи-ка ты лучше ключи, - сказал я. - Я буду ждать тебя в машине.
- Нет! Джейк! - Мисс Пегги Ранкин соскочила с кровати. Меня поймали в
самых дверях и обняли сзади, под мышками. - О господи, только не уходи вот
так, сразу! - Истерика. - Прости, я рассердила тебя, да? - Она тянула меня
из всех сил обратно в комнату.
- Ну, брось, не надо. Успокойся, пожалуйста.
Красота сорокалетней дамочки под съем, если она вообще имеет место
быть, есть вещь сугубо хрупкая, а потому истерика в сочетании с потоками
слез не могла не сказаться на личике Пегги самым разрушительным образом; на
личике, которое, кстати, в более счастливые минуты было продолговатым,
загорелым, с ровной чистой кожей и вообще не лишенным привлекательности.
- Ты ведь останешься? Не обращай внимания на все, что я тебе тут
наговорила! - Я не знаю, что делать, - сказал я как мог искренне, пытаясь
совладать с
последствиями взрыва. - Тебя ударило куда сильнее, чем меня. И винить
тут некого. Я просто боюсь, что окончательно все испорчу, если уже не
испортил. Но Пегги вцепилась насмерть.
- Зачем ты меня унижаешь! Ради бога, не заставляй меня упрашивать!
Теперь она уже в любом случае оставалась в проигрыше. Мы вернулись в койку:
то, что за этим последовало, было совершенно неудобоваримо, для меня во
всяком случае, да и Пегги вряд ли сохранила о наших с ней объятиях приятные
воспоминания, независимо от того, получила она удовольствие в процессе или
нет. Все было как-то не по-людски: она ушла с головой в нарочитое этакое
желание услужить - унижаться так унижаться, - а я оказался вовсе не на то
настроен. Она едва наполовину отошла от истерики и выказывала явственную
склонность к мазохизму: пыталась вылепить гранд-опера из скромного сельского
кантус фирмус, и если в том не преуспела, винить надо меня, ибо она была
самозабвенна. В другое время мне бы, глядишь, такое даже и понравилось -
нужно только соответствующее настроение и желание потакать сладострастному
этому самоуничижению, - но день сей явно был не мой день. Сей день имел
дурное начало, продолжение было скучным, и вот теперь настала очередь
развязки, нелепой, если и не откровенно тошнотворной: мне всегда было
несколько не по себе с женщинами, которые слишком всерьез относятся к своим
сексуальным порывам, а мисс Пегги Ранкин явно была не из тех, кого с легким
сердцем оставляют лежать на кровати, в конвульсиях и стонах, и уходят,
напевая себе под нос и застегивая на ходу ширинку.
Хотя именно так я от нее и ушел, в пять часов пополудни. В четыре сорок
пять от нее, как и следовало ожидать, начало откровенно искрить, она меня
ненавидела, я уж не знаю, понарошку (тоже ведь возбуждает) или всерьез,
потому что глаз она не открывала и лицом отвернулась к стене. Она принялась
повторять одну и ту же фразу, глубоким хрипловатым голосом: "Будь прокляты
твои глаза, будь прокляты твои глаза, будь прокляты твои глаза...", в ритм
совершаемому между тем действу, и я был не настолько удручен, чтобы мне это
не показалось забавным. Но я устал от драматических эффектов, искренних или
нет, забавных или нет, и когда процесс достиг естественного denouement , я
ушел со вздохом облегчения, совершенно забыв о ключах от машины. У этой
женщины был талант, но никакой дисциплины. И я был уверен, что мы оба с
превеликим удовольствием расстались на всю оставшуюся жизнь.
Я поел в придорожной забегаловке на выезде из Вайкомико и наконец к
половине седьмого добрался до дому. Чувствовал я себя отвратительно. Я
всегда был человеком достаточно цельным, но вот запас прочности у меня
небольшой. И мне уже было не по себе из-за этой самой Пегги Ранкин - и даже
обидно, что она, в ее-то годы, все еще не научилась оборонять свои позиции и
по возможности использовать не самые приятные особенности возраста себе не
во вред, - а еще я принялся сочувствовать ее слабости. Мне, по крайней мере
теоретически, до жути симпатична именно эта разновидность человеческой
слабости - когда человек не в состоянии вести себя так, чтобы
соответствовать своим же собственным стандартам, или наоборот, так
выдрессировать свои стандарты, до последнего закуточка души, чтобы они
подверстывались под его поведение, - хотя на практике меня именно это порой
и задевает. Все, что случилось с мисс Ганкин, мшло им VIаю настоящим
искусством - угодливость, истерика и масса другого прочего, о чем для
посторонних глаз я писать не собираюсь, - если бы только она была внутри
себя цельной; да вот боюсь, она еще сто лет себе не простит, что унижалась
всерьез, а не в шутку, и в этом ее главная ошибка, а моя - в том, что надо
было уйти сразу, как только собрался уходить, и бог бы с ними, с истериками.
Если бы я тогда ушел, и сам бы не переживал теперь, и дал бы возможность
мисс Ранкин восстановить утраченное равновесие, она бы стала презирать меня,
а не нас обоих. А так я поступил разом и противу рыцарского чувства, к коему
я зачастую склонен, хотя и не верю в него, и против привычного моего
обыкновения покидать любое представление, сколь бы убогим или
душераздирающим оно ни было, сразу же по окончании первого акта.
Но есть определенный промежуток времени, по истечении которого я уже не
в состоянии активно не любить себя, и когда сей предел дал о себе знать -
что-то около пятнадцати минут восьмого, - я просто-напросто отправился
спать. От наклонности к самоубийству меня спасала только глубина и
ограниченная продолжительность черных чувств: по сути дела, эта моя привычка
ложиться спать, как только жить становится невмоготу, эта способность
прервать день в любой точке тоже была разновидностью самоубийства и цели
своей достигала не менее успешно. Мои настроения были маленькие такие
человечки, и когда я их убивал, они не воскресали.
Звонок в парадное разбудил меня в девять, и пока я встал, пока
завернулся в халат, Джо Морган и его жена уже стояли у моей двери. Я
удивился, но с радостью пригласил их войти, потому что понял, едва успев
раскрыть глаза, что сон переменил палитру моих чувств: я ощущал себя совсем
другим человеком.
Ренни Морган, которой меня тут же и представили, была весьма далека от
моего идеала красивой женщины, ни дать ни взять жена привратника. Широкая
кость, блондинка, сложение потяжелее моего, сильная на вид и вообще какая-то
слегка избыточная - тот самый тип женщин, о котором (по крайней мере, об
этой женщине точно) инстинктивно начинаешь думать в исключительно
сексуальной терминологии. Хотя, конечно, нужен был еще и я, чтобы оценивать
ее в сексуальной терминологии: мое послеполуденное приключение не могло не
повлиять как на суть оценки, так и на вердикт.
- Вы как насчет чего-нибудь пожевать? - спросил я у нее, и их реакция
меня обрадовала: они, судя по всему, были в прекрасном расположении духа.
- Да нет, спасибо, - улыбнулся Джо, - мы уже столько съели, что хватило
бы на всех троих.
- Увидели у дороги вашу машину, - сказала Ренни, - и решили узнать, не
изменились ли ваши планы насчет поездки в Балтимор.
- От вас, от Морганов, даже и в собственной норе не укрыться! -
парировал я, как сумел.
Поскольку все мы были, кажется, настроены дружески и поскольку Джо и
Ренни достало такта не делать cause celebre из fait accompli (громкого дела
из свершившегося факта (франц)), если можно так выразиться, я принес бутылки
с элем из ящика, который у меня стоял на льду внизу, в кухне, и пересказал
им в лицах весь мой день, опустивши разве что самые неудо-бослышимые детали
(да и те скорее из смущения, нежели из желания пощадить чувства Ренни,
которая, как мне показалось, была в достаточной степени свой парень).
Мы прекрасно поладили. Ренни Морган была оживлена, но, судя по всему,
чувствовала себя не совсем уверенно; некоторые из ее ужимок - вроде привычки
зажмуривать глаза и качать из стороны в сторону головой, если надо было
продемонстрировать самый что ни на есть безудержный восторг, или весьма
экзальтированная жестикуляция, когда она говорила, - были откровенно
заимствованы у Джо, как, собственно, и сам строй ее мысли и манера
выражаться. Было понятно, что, немало преуспев в желании во всем уподобиться
мужу, она тем не менее ясно сознавала до сей поры существовавшую меж ними
разницу. Если Джо случалось взять под сомнение высказанную ею мысль, Ренни
дралась до конца, зная, что именно этого он от нее и ждет, но была в ее
манере судорожная некая готовность уступить, как у школьника, боксирующего
на уроке в спарринге с учителем физкультуры; Данной метафорой, если вы
добавите к ней чуть-чуть от Пигмалиона и Галатеи, вполне исчерпывается все
то, что я успел понять из их отношений в тот вечер, и хотя я ничего не имею
против - в конце концов, Галатея действительно была замечательная женщина, а
часть напористых юных бойцов и впрямь дорастает до Джина Танни, - но само
присутствие двух этих равно волевых людей действовало ошеломляюще: я
несколько раз ловил себя на том, что качаю на их манер головой в ответ на
какую-нибудь особенно удачную реплику или, желая особо подчеркнуть
сказанное, начинаю размахивать руками.
Что касается Джо, то после первого же часа общения стало ясно, что
голова у него просто блестящая, одна из самых светлых голов, которые мне
доводилось встречать. Он говорил, как правило, негромко и не торопясь, с
легким южным акцентом, но было такое чувство, что медлительность у него не
от природы; что это результат самоконтроля, желания держать в узде неуемную
внутреннюю энергию. И только если в разговоре возникал особенный какой-то
поворот, который на самом деле задевал его за живое, его речь становилась
быстрее и громче - и он то ерошил яростным жестом волосы на голове, то
тычком отправлял на место сползшие по переносице очки, а руки начинали
говорить сами по себе, и достаточно внятно. Я выяснил, что и бакалавра, и
магистра он получил в Колумбийском университете - первую степень по
литературе, вторую по философии - и что докторская у него уже на мази, по
истории, в Джонсе Хопкинсе, и осталось только представить сам текст
диссертации. Вайкомико был родиной Ренни, а УКВ - ее альма матер: Морганы
решили обосноваться здесь, чтобы Джо без помех и без спешки мог закончить
диссертацию. Долгий, в целый вечер длиной, разговор с ним будоражил,
стимулировал, возбуждал - я был под сильным впечатлением от его энергии, от
его ума, сильного и емкого, от его свободной и вместе сдержанной манеры - и,
как все будоражащее, в конце концов выматывал.
Мы глянулись друг другу с первого же вечера: было ясно, что пройдет
совсем немного времени, если, конечно, я останусь в Вайкомико, и мы станем
друзьями. Мне пришлось полностью пересмотреть мою первую, с налета, оценку;
оказалось, что все, чем он занимался, как и некоторые его личные
особенности, по которым я с такою легкостью тогда прошелся, были по большей
части плодами тщательно обдуманных и неординарных по сути решений. Я понял,
что Джо Морган по своей воле никогда не сделает ни шага, не скажет ни единой
фразы, которых не обдумает заранее, тщательно и не торопясь, а потому ничуть
не потеряет в силе и в уважении к себе в том случае, если его решение
окажется неудачным. Он никогда не позволит себе оказаться в положении мисс
Ранкин, к примеру, или в моем собственном положении, когда я в понедельник
днем нарезал круги мимо колледжа. Такого рода нерешительность была, судя по
всему, ему просто-напросто незнакома: он твердо стоял на ногах; он
действовал быстро, в случае необходимости мог в любой момент объяснить свои
действия, а извинения за ложный шаг счел бы откровенным излишеством. Более
того, все мои четыре самые несчастливые особенности -- застенчивость, боязнь
попасть в неловкое положение, слабость к мелким разным чепуховинам и едва ли
не в абсолют возведенная непоследовательность - также были ему чужды,
насколько я мог судить. С другой стороны, по крайней мере в присутствии
третьих лиц, он был склонен к этакому жеманному благонравию (моя история ему
откровенно не понравилась), и, невзирая на то, что относительно легкая ею
возбудимость была лишена естественности и теплоты (что само по себе странно
для скаутского вожатого), он был человеком, которого крайне сложно было
подвергнуть критике. И, наконец, хорошо это или плохо, он был абсолютно
лишен умения врать и всей той многоликой изобретательности, которая только и
держится на искусстве пусть даже самой маленькой, но лжи - хотя назвать его
наивным было никак невозможно; и его не интересовала карьера, в какой бы то
ни было форме. И все это выматывало, невероятно выматывало с непривычки. Мы
проболтали и не то чтобы о пустяках - до половины второго ночи (я даже и не
пытался вспомнить, о чем именно), и, когда Морганы отчалили, я почувствовал,
что у меня был самый удачный вечер за последние несколько месяцев; что в
лице Джо я приобрел невероятно интересное новое знакомство; и что я ну никак
не горю желанием это мое новое невероятно интересное знакомство лицезреть в
течение ближайшей - по меньшей мере - недели.
Уже в дверях Ренни вдруг встрепенулась:
- Господи, Джейк, мы же совсем забыли поздравить вас с новой работой.
(Такого рода забывчивость, как я выяснил позже, была вполне в духе
Морганов.)
- Вы не слишком опережаете события, а?
- В смысле? - спросил меня Джо. - А что, доктор Шотт до вас еще не
дозвонился?
- Нет.
- В общем, место за вами. Комитет собирался сегодня утром, и все уже
решено. Шотт, вероятно, звонил, когда вы были в Оушн-Сити или когда спали
вечером.
Они оба поздравили меня, весьма неловко, потому как выразить симпатию,
дружеские чувства или даже просто поздравить с чем-нибудь человека - это
было не по их части. На душе у меня было слишком легко, чтобы ложиться
спать, а потому я стал читать "Всемирный альманах" и завел на патефоне
Моцартов Musikalischer SpaB. Я уже начинал понемногу чувствовать себя в этой
комнате как дома; Морганы мне понравились; и я все еще пребывал в необычайно
возбужденном состоянии - из-за послеполуденного своего приключения и из-за
умностей Джо. Но я, должно быть, от этого всего и устал до крайности, плюс
еще день на пляже, потому что проснулся я рывком - в полседьмого утра, не
заметив даже, как уснул здоровым крепким сном. "Всемирный альманах" лежал у
меня на коленях, открытый на странице 96: "Протяженность авиалиний между
крупнейшими городами мира"; Musikalischer SpaB играл, наверное, уже в
пятидесятый раз; а солнце, как раз показавшееся в прогале меж двух кирпичных
темных зданий через улицу напротив, выхватило ослепительно ярким лучом -
мимо меня, по-над лежащим на коленях "Альманахом" - белую гипсовую рожу
Лаокоона, на коей ясно читалось: мол, я здесь ни при чем.
Я поднялся, расправив затекшие члены
Я поднялся, расправив затекшие члены, побрился, переоделся и вышел в
город позавтракать. Из-за того ли, что вчерашний день был перенасыщен, на
мой вкус, разного рода событиями, или просто из-за того, что я мало спал
(должен заметить, что причины меня не слишком интересуют), но голова у меня
была совершенно пустая. Всю дорогу до ресторанчика, все то время, пока я ел
и пока шел обратно, было такое впечатление, что никакого Джейкоба Хорнера на
сегодняшний день не обещается. Позавтракав, я вернулся к себе, сел в
кресло-качалку и качался, качался там, плавая на воздусях и ни о чем не
думая.
Однажды я видел сон, в котором мне почему-то было очень важно узнать
прогноз погоды на завтра. Я перерыл все газеты, но на обычных местах ничего
не обнаружил. Я включил радио, но дикторы в новостях даже и не упоминали о
погоде. Я набрал нужный номер по телефону (действие происходило в
Балтиморе), но тамошний записанный на пленку голос, пересказавший мне все,
что касалось сегодняшней погоды, никакого прогноза на завтра тоже не дал. В
конце концов я позвонил в бюро прогнозов, но время было позднее и там никто
не брал трубку. Я откуда-то знал номер главного метеоролога и позвонил ему
прямо домой. Я долго-долго слушал гудки, потом он наконец подошел к
телефону: мне сразу показалось, что голос у него какой-то странный.
- В чем дело? - спросил он.
- Я хочу знать, какая у нас на завтра ожидается погода, - как можно
убедительнее проговорил я. - Это очень, очень важно.
- И нечего на меня давить, - ответил мне метеоролог. - Нечего на меня
давить. А что вас, собственно, навело на подозрения? .
- Уверяю вас, сэр, я просто хочу знать, какая завтра будет погода. И не
вижу в своем вопросе ничего особо подозрительного.
- Не будет завтра никакой погоды.
- Что?
- Что слышали. Не будет завтра никакой погоды. Все наши приборы говорят
одно и то же. Никакой погоды.
- Но так же не бывает!
- Как хотите, так и понимайте, я свое слово сказал, - погодоуправец
рассердился уже не на шутку. - Не будет погоды, и все тут. И оставьте меня в
покое, я спать хочу.
Сон на этом кончился, и я проснулся очень расстроенный. А рассказал я
этот сон, чтобы подчеркнуть различие между настроениями и погодой, в том
смысле, в каком их обычно сравнивают: день без погоды попросту немыслим, в
то время как у меня, по крайней мере изредка, случались дни совершенно безо
всякого настроения. В такие дни Джейкоб Хорнер переставал существовать, если
не брать в расчет бессмысленного, чисто метаболического существования -
поскольку никакой выраженной личности я из себя не представлял. Подобно тем
микроскопическим существам, которых биологи вынуждены подкрашивать, чтобы
вообще хоть как-то увидеть, меня надлежало сперва подкрасить тем или иным
настроением, чтоб получить на выходе более или менее узнаваемую личность.
Тот факт, что все мои разрозненные, сменяющие друг друга "я" связаны промеж
собой двумя ненадежными нитями - телесностью и памятью; тот факт, что в
западных языках само слово "изменение" предполагает нечто, с чем это
изменение происходит; тот факт, что пусть даже некий одноклеточный