- "Пусть дети слушают и рассудят - кто прав. Мы - оба за Правду и желаем, как - лучше!"
   Да... Это - не все. Попытки использовать "хлорный" порох пусть и не по прямому его назначению продолжались и после Победы. Под мои "патронатом" в Дерпте стала работать "Комиссия по порохам", в кою вошли весьма многие - от старшего Гесса со старшим Тотлебеном, до шведа Гадолина, немца Вольфрама (этот - эпистолярно) и ваших покорных слуг - Бенкендорфа с Раевским.
   В ту пору казалось, что с нашей Победой мы пришли в Новый Мир - без Крови и Войн... Уже через пару лет из Комиссии выделилась "группа редких металлов", коя в годы Войны создала рецепт "хлорной бронзы". Некое время они работали тайно и с этим связаны проблемы авторства: тот же Вольфрам открыл свой металл раньше Тангстена, но по согласию меж русским и прусским штабами не публиковался об этом. На двадцать лет задержались публикации великого Гадолина...
   Мне кажется, что мы вступаем в странную пору, - когда о все более великих открытиях будет узнавать все меньше людей... Иной раз - позавидуешь ученым Средневековья, - они же все знали! А тут - иной раз выдумываешь что-то этакое, что уже сто раз придумано... А такие, как я - еще и руки-ноги повыдергают, чтоб ты этого не придумал, да не сравнялся в том - с их Империей!
   Второй группой стало "отделение порохов". Его возглавил Ваня Тотлебен. Выяснилось, что даже "черный порох" горит иной раз по-разному, - в зависимости от типа селитры. Стали заниматься селитрой и вскоре началось производство "селитры нового типа" - на основе аммония.
   "Аммонийные" пороха (в отличье от черных) дают гораздо большую дробящую силу и Ваня предложил их использовать в качестве начинки для ядер. (В ходе подавления Восстания в Польше нами впервые были применены "осколочные фугасы" - на базе аммонийной селитры.) Впрочем, для такой цели "аммонийные пороха" слишком капризны и требуют много "восстановителя" - например, той же нефти. Во время одного из таких испытаний заряд сработал не вовремя и...
   Я принес в дом Тотлебенов одну лишь фуражку... Ванина жена так и осела, увидев ее, а сын его и Наследник молча взял фуражку отца и хрипло сказал:
   - "Я говорил, я просил его... Шутки с порохом, - те ж игры с Нечистым. Добром они не кончаются..."
   Я еще тогда рассмеялся и удивился:
   - "Но ты ж ведь и сам - хотел стать таким, как отец! Ты же этому учишься!" - а юный Эдик Тотлебен с горечью отвечал:
   - "Нас учат взрывать мосты, дамбы и пирсы. Я сам только что сдал все экзамены по мостостроению и доподлинно знаю, - где "сердце любого моста". А теперь представьте себе, что давеча я пришел на учебный мосток, стал вязать там заряды и чувствую - он, как - живой... У него и вправду есть Сердце. У него и вправду - Душа! А я - все равно, что - Палач...
   Пришел домой, рассказал все отцу... Он еще рассмеялся, задумался и сказал, - "Вот приеду с очередных испытаний, тогда и обсудим. Может быть тебе не стоит быть взрывником..." Обсудили... Это все равно что - Перст Божий!"
   Меня будто холодом обдало. Не верю я в этакое... Точнее, - Верю всем Сердцем, что этакое - неспроста!
   Может и вправду: мосты с крепостями - живые? Может и они испытывают такую же боль, как и мы? И им (как и нам!) сводит Сердце, когда они видят людей с пороховыми зарядами?!
   Может быть, - Господь через Эдика пытался достучаться до Ваниного сознания... Предупредить его. Остеречь. Не знаю...
   Только я сразу же перевел Эдика из взрывников на курс инженерной фортификации. Господь дважды - на повторяет!
   Я вышел из лазарета Ларре в ноябре 1807 года и нам в посольстве выделили комнату в "секретарском гареме".
   В первый же вечер к нам постучали и на пороге появился молодой человек смазливой наружности и весьма томного вида:
   - "Владимиг Нессельгоде - к вашим услугам", - и уставился на меня с таким видом, будто я задолжал десять рублей и уж сто лет, как не отдал.
   Я мог бы многое рассказать о милом Несселе, но это уж сделано Грибоедовым. Нужно лишь догадаться, что описано общество не московское, но столичное - и все сразу становится на места. Нессель выведен, как Молчалин, и этим - все сказано.
   Но при первом знакомстве с сей гремучей смесью лакейского хамства и не менее рабской угодливости, я был так потрясен, что даже не мог в первую минуту прийти в себя. Я так растерялся, что предложил ему выпить. На это он, не моргнув глазом, ответил:
   - "Я человек - взглядов самых умегенных и потому - не пью".
   Через пару лет чертов Нессель, став полномочным послом, издаст свой знаменитый циркуляр, осуждающий пьянство и "предосудительное". Как-то, "незаконные половые связи с местными обывателями, азартные игры на деньги и нарушение пристойности и благочиния в пределах посольства", - я постарался соблюсти дух сего документа и словесные обороты. Общий же восторг в сем циркуляре вызывали слова, - "отныне девизами дипломатии должны стать Умеренность и Аккуратность".
   Сегодня уже не понятна причина столь бурного веселья дипкорпуса после прочтения сей бумажки, так что - объясняю.
   К той поре на Руси появилось невиданное число вдов "благородных Кровей", коим очень хотелось - сами знаете что.
   Так вот, - по матушкину наущению, сих "веселых вдовиц" срочно переженили гражданскими браками на пажах-содомитах из Корпуса и отослали в страны, завоеванные якобинцами. Прекрасные дамочки вели себя, как от них ожидалось, и жандармы быстро махнули на все рукой, осознавая, что среди голодных дурех скрывались "девочки Абвера". Но как их выловить в сем потоке клубнички?
   Иностранные дипломаты догадывались, что атмосфера повального бардака была нарочно создана нашей разведкой и после Несселевой бумаги, его стали почитать - либо редкостным идиотом, либо...
   Впрочем, ему не смогли ничего приписать и объявить "персоной нон грата". А "не пойман - не вор!"
   Но он с тех пор всегда нервничает и заводится, когда в его присутствии поминают "Умеренность и Аккуратностью".
   Кстати, мне тоже досталось от Саши. Догадайтесь - кем я выведен в этой фарсе?
   Я, когда впервые услыхал эту вещичку - смеялся до слез. Все - правда. Каюсь, были и "дистанция огромного размера", и "собрать бы книги все - да сжечь", и даже как - "в траншею мы засели с братом"! Все это было, было...
   Ну, а раз было - чего ж тут стыдиться? Я даже нарочно сделал сей эпиграмме рекламу, представляясь незнакомкам и их мужьям: "Полковник Скалозуб!" - так что меня не особо клевали.
   А "Молчалина" злые языки съели чуть ли не с потрохами. Но он - сам виноват. По жизни.
   Так вот и наша беседа кончилась - грустнейшим образом. Когда наше молчание к нему (я сел пить с друзьями, а Нессель - сидеть меж нас, как забытая клизма) стало попросту неприличным, он наклонился к моему уху и очень громко - на всю комнату прошептал:
   - "Откгою вам мою стгашную тайну! Я - евгей!"
   Стакан с водкой чуть не выпал из моей ослабевшей руки. Петер сделал вид, что это - не для его ума, а Андрис подчеркнуто громко зашуршал вощеной бумажкой, отрезая кусок запеченой говядины. (Я с детства не ем свинины.)
   Когда я пришел в себя, я, поманив эту гниду ближе, шепнул в ответ:
   - "Так уж и быть, - открою Вам и мою самую страшную тайну. А я - нет!" - нужно было слышать как громко и обидно заржали мои Петер с Андрисом, чтоб понять, как вмиг переменилось лицо Нессельрода...
   В тот вечер Нессель не мог более оставаться среди нас и пулей вылетел в коридор, чем вызвал новый взрыв смеха. (Случайные люди на лестнице, увидав все это, тоже не удержались от хохота.) Вот такие сотрудники работали в нашем посольстве!
   Дня через три в посольстве был новый бал. А где еще дамам "искать объект", а нам - волочиться за дочками, иль женами якобинцев? Работа такая...
   Мы обязывались ходить на танцульки - по долгу Службы. Нашим "Вергилием" по кругам сего рукотворного ада стал Чернышев. Он со мной был в Колледже, но по Крови своей - "с Польского Роду" для него не стояло трудностей с католичеством. Отношения наши так и сложились, - бывшими одноклассниками, игравшими роль "добрых знакомцев", но... Иным стоило знать, что в Колледже мы (мягко сказать!) немножечко враждовали.
   Такова была суть "политики Александра": не имея чисто русских агентов, коим он мог бы без памяти доверять, Государь любил посылать двух разведчиков - католика с протестантом. Чтоб они помимо собственных миссий присматривали за напарником. Нервировало это ужасно, но и дисциплинировало.
   Как я уже доложил, это был для меня - не первый напарник. Но, как показал опыт, - лучший. В отличие от Воронцова, много нагадившего мне на Кавказе, Чернышев оказался больше "службистом" и не ревновал меня к "миссии".
   С другой стороны, - я ни на миг даже не сомневался: стоит мне "закрутить с жандармерией", иль что еще - Чернышев первым всадит шпагу мне в спину и... Рука его не дрогнет при этом.
   Чего я в жизни не ожидал - когда в жандармерии укрепились мнения обо мне и до провала остался какой-нибудь шаг, Чернышев сумел "стянуть на себя одеяло", был арестован и провел целый месяц в жандармском застенке. (Его выслали из страны как "персону нон грата" сразу после моего ареста.)
   Жандармерия не желала признать, что месяц потратила на "сосание пустой соски" и обвинение Саше так и не было выдвинуто. Ну, - а пара сломанных ребер, да чуток отбитая печень - мелочи в ремесле. Главное, - противник не смог ничего доказать.
   Когда я "в железах" вернулся в Россию, Саша был с теми, кто встретил меня у причала. Мы просто обнялись, расцеловались и... Я еле ходил после раны на горле, Саше не стоило обниматься после жандармских допросов - так что мы не очень-то тискались.
   Был удивительный день, - только что прошел дождь и пахло родимой Ливонией: морем, осеннею сыростью и - немножечко тлением. Странно, я никогда не считал Санкт-Петербург своим родным городом, а тут...
   Недаром во Франции правил Король-Солнце, а символ страны астрологический Лев. Во Франции я всегда страдал от жары и немыслимой духоты, а тут - живительный холодок милой Осени... Едва заметными капельками моросит дождь и они будто капельки пота проступают на кандалах...
   Когда сбили оковы, я долго тер затекшие руки и всем телом пил живительный дождь после тьмы тюремного трюма. Я люблю Осень и Велса - Бога Осени и Осенних дождей. И я ненавижу Перконса и его жаркое Лето. Возможно, мое отношение к Франции берет начало и - в этом.
   В сей прекрасной стране слишком жарко, душно и потно на мой характер. (А на Руси слишком сухо, морозно и холодно.)
   "Всяк кулик свое болото хвалит", но мы ни разу не лезли ни к французам, ни - к... Так что - всем им надобно в наших болотах?
   Но я отвлекся...
   В тот день на дороге - домой, к тихому зданию на Фонтанке, я спросил у напарника:
   - "Меж нами не могло не быть розни... Зачем же ты "потянул не свое"? После всего, что было в Колледже?"
   Поляк и скрытый католик усмехнулся в ответ:
   - "Ты был на шаг ближе. Я тоже мог сделать что-то подобное, но позже... А дорого яичко - к Христову дню.
   Цель оправдывает Средства. Из нас двоих только ты мог достичь Цели, стало быть мой арест...
   Я не люблю тебя и не строю иллюзий по твоему поводу. Ты, конечно, немножечко вырос: научился прятать клыки, да острые когти... Иные уж думают, что ты - круглый интернационалист, но я помню тебя - маленького. И потому я знаю, - за что мои предки умирали при Грюнвальде и жгли вашу Ригу...
   Ведь черного кобеля - не отмыть добела. Иль нет - Тиберий?"
   Я вздрогнул. Сей человек помнил мое коллежское прозвище. Прозвище, данное мне католиками. И я осознал, что мы - враги. Государь знал - кого ставить в напарники, чтоб они не снюхались за монаршей спиной.
   - "И все ж ты дал арестовать себя - за меня?!"
   Поляк, иезуит и несомненный католик с мукою посмотрел мне в глаза:
   - "Почему тебе так везет? Я из кожи лез, в струнку втягивался, чтоб на йоту приблизиться к Миссии! А ты - надрался до чертиков с одною свиньей, переспал с другой, третьей - и тебя уж вводят в такие сферы... А там преступление за преступлением! Против всех законов - человечьих и Божеских!
   И после всего - ты Добился. Ты получил доступ к важнейшим тайнам противника. Ты - вербовал самых важных из них... Стало быть - ты, а не я, праведник, верней исполнял нашу Миссию! За что?! За что, - тебя Тиберия больше любит Господь?"
   Я не знал, что ответить. Что тут можно сказать? "Ты - хреновый разведчик?" Это - не так. Саша всегда был лучше меня и в Учении и в Работе.
   "Ты не умеешь входить в доверие к людям?" Опять - не то. Меня обожают немногие. Люди моего круга, - "нацисты", "северные евреи", Академики, жандармы и... мужики. Всем остальным по душе - Чернышев. Он - порядочный, исполнительный и (чего греха таить!) обязательный. А я за все время моего сенаторства побывал в том же Сенате - раз десять. Каждый раз - выступал там с докладом. Всякий раз доклад кончался скандалом...
   Я никогда не скрывал от сенаторов, что они - не важней дурных газов от моего таксуса Вилли. Любого из них я могу взять по абстрактному обвинению, докажу вину и присужу посадить на кол на турецкий манер! А все остальные сенаторы единогласно поддержат это решение и будут рукоплескать под вопли несчастного на колу...
   И уж тем более я могу на глазах у них всех подтереться любым их решением, ибо реальную Власть в Империи имеют не Сенат, и не Канцлер, но Тайный Совет. А там у меня - один из трех решающих голосов. Два других у Государя и у Сперанского. Недаром же Государь хозяйствует над Первым, Миша Вторым, а я - Третьим Управлениями Канцелярии Его Величества. А чем управляет Сенат и сенаторы?!
   Этого сильно не любят. А вот Саша делает вид, что от сенаторов что-то зависит. Так что...
   Я не знаю, - почему мне всегда больше везет. Видно, - такова Божья Воля. Но и тут...
   Саша - весьма набожный человек. Он - истый католик. Послушать его, так - каждый обязан подставлять еще щеку... Его Господь - Воплощенье Любви, Нежности и Всепрощения... Еще бы - принять Муку за весь Род Человеческий! Да только - не Верю я в этого Господа.
   Я вырос в иудаистско-лютеранской семье. Матушка моя - иудейка. Из "академических". Поэтому к Господу она всегда относилась хоть с пиететом, но и - легкой иронией.
   Отец - ревностный "нацист" протестант. В лютеровом учении сказано, что каждый обязан восхвалять Господа на родном языке, сообразно - народным обычаям. Поэтому Карлис наряду с Господом верил и в Велса - Повелителя Осени, и Ель - Королеву Ужей и все прочее - во что испокон веков верят балты.
   Поэтому Господь для меня сохранил некие черты грозного иудейского Яхве, преобразившись на лютеранский манер в соответствии с - нашей этикой.
   Господь для меня - этакий нелюдимый, ворчливый, угрюмый старик... Я знал одного такого.
   Он жил на хуторе вблизи Вассерфаллена. Его не любили. Он всю жизнь копался на полоске его личной земли, не пил, не курил, с женщинами не общался, а с прохожими - не разговаривал. Да к нему и не ходил никто, кому нужен настолько - бирюк?
   Три раза в год он приходил в Вассерфаллен, садился на скамью у нашего дома, развязывал холщевый мешок и... раздавал детям подарки. Видно, после долгой работы одинокими вечерами ему нечем было заняться и он всю жизнь вырезывал игрушечки для детей. Из обычных полешков.
   Не знаю почему, - в его игрушки было приятно играть. Они как-то по особенному удобно ложились в руку и были... будто живые. У меня никогда не было сих игрушек, ибо...
   Однажды Дашка хотела попросить себе куколку, но - я запретил. Мы были богаты, а игрушечек мало, так что - было б Бесчестно взять куколку бедной девочки. (Через много лет Дашка припомнила мне сей эпизод. Она вдруг сказала: "Хорошо, что ты тогда не дал мне обидеть крестьянскую девочку. За это Господь дал мне Счастье. Я - Счастлива!")
   Старик сей погиб летом 1812-го. Напросился на Войну добровольцем, пришел из Вассерфаллена в Ригу и...
   Может быть я ошибаюсь, но в моем понимании Господь - в чем-то этот мужик. Он всю свою вечную жизнь все время - трудится. Я не знаю, что он там делает, но мне кажется, что если он вдруг перестанет трудиться, то... Ничего не будет. Ни меня, ни вас, ни всей этой Вселенной...
   Мы - будто та грядка под Вассерфалленом, на кою все время наступает Болото. Опусти руки Господь и - конец. Болото сожрет нас за считанные часы. Ну, - может быть - годы...
   Мы, отсюда, не видим этой работы, ибо нам не суждено подняться над грядкой. И, иной раз, когда сильный дождь, иль нежданный мороз прибьет нам листочки к земле, мы готовы ругать Господа за то, что он - не поспел. Не укрыл. Не обогрел нас Теплом. А у него - рук на все не хватает.
   Потом придет время и он отведет в сторону лишнюю воду из нашей бороздки, укроет нашу часть грядки какой-нибудь ветошкой и все у нас восстановится. Не надо только Бога гневить... Ибо все, что Он от нас требует - чтоб мы жили и процветали. Чтоб не было среди нас ни болезни, ни порчи...
   Чтоб мы дарили ему Плоды наши и Господь насыщался ими и мог продолжать свой Вечный Труд. Наша Миссия - Созреть и порадовать собой Господа Нашего. И тем самым - Помочь Ему в Его Трудах.
   А он за сие - иной раз побалует нас Игрушечкой, сотворенной Им в миг краткого отдыха. И Игрушка сия называется - Счастьем.
   Но я отвлекся. Впрочем, приведу забавнейшую историю.
   В январе 1826 года, когда началось следствие, в первый миг следователей набралось воз и маленькая тележка, но как стало ясно, что кого-то придется повесить - многие струсили.
   В итоге следователей осталось лишь два. Я, потому что мне никто не посмел бы ни угрожать, ни - "мериться ростом", и - Саша. Ему страшен лишь - Страшный Суд, да и то - тем, что он вдруг не исполнит Миссии к тому времени.
   И вот в Крещенскую ночь мы собрались на Тайный Совет, обсудить дальнейшую судьбу заговорщиков. Я хотел развалить дело, дабы в мутной воде кое-кто отошел в сторону. Кто-то давно был "моим человеком", кто-то сломался пред заварушкой, сообщив детали заговора, кто-то - сдал друзей и теперь надеялся на мое снисхождение. А еще, - у кого-то была сестрица, иль женушка и я (по известным причинам) не мог отказать моей "бывшей".
   К тому же я требовал "вывести из-под топора" моих Братьев по Ложе "Amis Reunis", всю Ложу моего кузена Сперанского - "Великий Восток", и прочих моих друзей и приятелей.
   С другой стороны, - в таких делах обыденны конфискации, а дележ чужих денег - азартное дело. Особенно, если учесть, что в Тайном Совете были родственники "декабристов" и в случае конфискаций всех волновало, - кому отойдет и сколько: что - казне, а что - родственникам.
   Ради сих аппетитов и затеялось следствие. Моя служба знала подноготную любого бунтовщика и мною были уж оглашены приговоры участникам, но ради денег решилось выслушать заговорщиков и коль они сами... - тут-то приговоры и вырастут.
   Мне претили прибыли с конфискаций, Саше - тем более (он судил "негодяев" из принципа). Остальные, как честные люди, дабы не смели сказать, что они - обогатились на казнях, отошли подальше от следствия.
   По французской методе мы решились делиться на "злого" и "доброго". Мне проще было сказаться "злым", дабы впоследствии ни на кого не пала тень подозрения в сотрудничестве с моей фирмой, но...
   Поэтому, когда до того дошла речь, я спросил у "напарника":
   - "Кем ты хочешь быть? "Злым", или - "добрым"?"
   Иезуит задумался, почесал голову, а затем, странно глядя чуть в сторону, будто промямлил:
   - "Конечно же - добрым! Но если и ты хочешь этого, давай..."
   - "Прекрасно!" - я взял со стола карты, кои мы пометывали на перерывах меж спорами об очередном приговоре, - "Сегодня Крещение - пусть Бог нас рассудит! Выбери карту, а потом возьму карту я. Чья выйдет первой, тот и берет папку "доброго" - вон ту - красную. А второму достанется - черная... Банкуем?"
   Прочие тут же сгрудились вокруг нас - на забаву, и Саше уж ничего не осталось - кроме как согласиться:
   - "На Даму Червей! В честь моей пассии!"
   Я усмехнулся в ответ, - в матушке моей, может и впрямь была цыганская Кровь, ибо она - недурно гадала и научила нас с сестрой сему таинству. Коль вы знакомы с цыганским гаданием, вы согласитесь со мной, что "Червонной Дамой" - все сказано и для вас уже все ясно. Для прочих же - продолжаю.
   Я, насмеявшись, еле слышно ответил:
   - "Изволь. Моя карта - Пиковый Туз!" - и сел метать. Скажу откровенно, - я взял "Туза" именно потому, что в сих делах ни один не решится связать с ним Судьбы. (И стало быть, - я заранее вложил его под колоду.)
   В общем, сидим - мечем. Вот уж колода наполовину сошла, все возбудились, делают ставки, а у Саши второй пот с лица сходит и смотрит он на колоду, что кролик на пасть удава.
   Осталось карт десять, мне самому уж жарко и не по себе, - я даже стал сомневаться - как именно я сложил последних две карты, а народ уж неистовствует: Орлов бьется с Кутузовым на десять тысяч, Уваров требует прекратить сие издевательство, Дубельт смеется уже истерически, приговаривая, что дурак Чернышев, что сел со мной метать карту. Даже если колода мной "не заряжена" - Фортуна всегда на моей стороне.
   А на Чернышева смотреть невозможно, - глаза у него, как у дохнущей с боли собаки. Короче, - у публики ататуй.
   И вот - осталось две карты, я их медленно так шевелю в руках, будто думаю о чем-то своем девичьем, а тишина, - пролети муха - за версту слышно. Потом я поднимаю предпоследнюю карту, показываю ее обществу, а потом бросаю на стол:
   - "Туз выиграл! Дама Ваша - убита!" - и тут же с грохотом припечатываю выпавшую карту всей пятерней и пристально смотрю Чернышеву прямо в глаза. Тот силится что-то сказать, из горла его вырывается какой-то сдавленный писк, он с усилием пытается вдохнуть воздуху, но с этим - никак и он багровеет от ужасной натуги.
   Его тут же бьют по спине, кто-то дает воды, он с жадностью пьет, потом вдруг пробкой вскакивает со своего места, хватает черную папку и стрелой вылетает из нашей комнаты. А из-за двери слышно, как его жестоко рвет по дороге...
   Общее нервное напряжение таково, что мы сами не можем слова сказать, потом Орлов первым приходит в себя, открывает очередной штоф и мы все хлопаем по маленькой без закуски. И вот только после всего, когда все чуть отдышались, Сережа Уваров вдруг с ужасом смотрит на стол и, хватаясь за сердце:
   - "Господа, но это же - Дама! Червонная Дама!"
   Все, как круглые идиоты, смотрят на стол на Червонную Даму и не могут поверить глазам. Я, честно говоря, тоже так увлекся эмоцией, что сам удивился - откуда тут Дама, хоть и сам подложил ее перед сдачей - поверх Туза.
   Тут я разлил друзьям по второй и заметил:
   - "Ну, - Дама... Какая разница? Папку-то он уже - взял!"
   Заспорили, и я, прекращая концерт, стукнул тут по столу:
   - "Братцы, о чем спор? Если мы дадим Саше Право всех миловать - сии якобинцы веревки из него станут вить! Вы же сами все видели!"
   (Через десять лет после того Крещенского вечера я прочел "Пиковую Даму". Я спросил еще у поэта - почему именно такой конец у его повести? Ведь в жизни все было - не так.
   На что поэт отвечал, что он, видите ли, хотел описать - чем это, по его мнению - должно было кончиться.
   Тогда я спросил его, - понимает ли он - подоплеку этого дела? Пушкин смутился и я пояснил:
   - "Я - Сашин напарник. Мне ли не знать тайных страстей его Сердца? Я нарочно спросил у него, - хочет ли он проявить свою страсть открыто?
   Он задумался и ответил, что это было бы - ему неприлично.
   Тогда я предложил ему сделать фарс - для публики. Ведь весь мир для Братьев, - это - мы, и все прочие.
   Мы оба знали, что в итоге я должен сделать для него так, чтоб он не имел право миловать. И мог мучить - Во Славу Божию. Мы ж оба знаем друг друга не хуже - облупленных. Но...
   Я нарочно выбросил ему Даму. Я - реббе. Я обязан в последний раз дать несчастному Шанс, чтоб уберечь его от Пути Зла... И я взял Грех - на себя, дав ему Выбор: пойти за Глазами по пути Исправления, иль поверить Слуху и Загубить свою Душу.
   Он прекрасно понял свой Выбор. И его рвало и тошнило на лестнице потому, что он знал - кому он теперь служит и кому - Служу я. И что нам теперь - вечно следить друг за другом, ибо у нас - разные Хозяева.
   Он - не хотел этого. Я - тоже. Ведь мы с ним - напарники..."
   Пушкин с ужасом выслушал мою исповедь. Потом его затрясло и он прошептал:
   - "Но почему... Почему Вы допустили для Вашего ж Друга сей Выбор? Зачем Вы сами толкнули его на край бездны? Ведь Вы ж - еврейский Учитель?! Разве Вам не страшна гибель кого-нибудь из Вашей Паствы?"
   Я долго смотрел на поэта, а потом... Я не знал, как с ним говорить. Это все равно, что слепому расписывать прелести Сикстинской Мадонны...
   - "Ты - не понял. Я - не Пастырь и не Учитель. Я - реббе. Я не имею Права влиять на Выбор. Ибо Выбор - веление чьей-то Души, как я могу Взять чью-то Душу? Если бы я Выбрал за Сашу, я загубил бы его сто раз вернее, чем... Я... Я - не христианин.
   Я не верю в то, что Любовь - так, как вы ее понимаете, хоть сколько-нибудь спасет Мир. Иначе в Мире не было б столько Зла... Зло ж возникает по Выбору чьих-нибудь Душ. И даже если я, иль кто другой - лишит сии Души их Выбора (как сему учил Ваш Христос) - Зло уже не исчезнет. Оно родилось от того, что...
   Все, что я мог сделать для Саши - дать ему Зеркало, в коем он увидал свою Душу. И она ему - не понравилась...
   Дальше - опять его Выбор. Он может следовать велениям этой Души, а может - хоть как-то излечить, иль утешить ее. Но это опять - его Выбор. Понимаешь, - Его!"
   Я помню, как изменилось лицо поэта. Он долго смотрел будто бы внутрь себя и потом вдруг спросил:
   - "Так чем же закончилось дело Туза и... Дамы?"
   Я пожал плечами:
   - "Не знаю. Надобно спросить у самого Чернышева. Я теперь ему враг и беседовать о том - я не смею.
   Единственное, что я знаю, - в ходе допросов никого не пытали и нисколько не мучили. Еще, - повесили лишь пятерых...
   И это - хороший знак. Может быть, - я в чем-то все-таки выиграл... Не у Саши... Нет.
   У того... У Нечистого".)