Мне, как старшему из мужчин (отец мой был - не барон и семье моей не указ), предоставили первое слово и я сказал так:
   - "Прежний мир доживает последние дни. Я долго прожил во Франции и из первых рук доложу: там развилась людоедская экономика. Промышленное производство этой страны совершенно неконкурентоспособно по причине разрухи и гибели наемных работников. Стоит Антихристу отказаться от войн и страна его рухнет.
   Отсюда рано, иль поздно - или все мы станем одной гигантской, католической Францией с Террором, бессудными казнями, разрухой и нищетой, иль - с Террором и Антихристом будет покончено.
   В сущности, у нас нет с вами выбора. Проиграет ли Россия войну, иль тамошние масоны сдадутся без боя - всех нас ждет гильотина, а жен и доченек наших - судьба в сто крат худшая..."
   Разговор наш был в Вассерфаллене. За окном валил влажный снег и в зале было не протолкнуться. Многие сильно курили и казалось, что клубы тьмы не только бушуют на улице, но и сгущаются над нашими головами... Кто-то крикнул:
   - "Мы не пойдем в услужение к русским!" - и прочие одобрительно зашумели. Тогда я стукнул кулаком по столу:
   - "А куда мы с вами денемся?! Поймите главную вещь! Чем бы не кончилась эта война - мир уже никогда не будет таким!
   Я не беру случай нашего проигрыша - все мы в сием раскладе покойники и не о чем тут лясы точить. Я спрашиваю вас - что будет после того, как мы победим? Что?!"
   Родственники мои растерялись и призадумались. Никто не осмелился выступить и пойти против меня, ибо я у моей родни слыл за самого умного. Все стали шушукаться и я взял быка за рога:
   - "Давайте взглянем правде в глаза. Кто мы?! Разбойники, да пираты. Все наши гешефты с заводами - лишь прикрытие для содержания наших банд, коими мы постоянно шерстим католиков.
   Вообразите себе, что мы - победили. В Европе установился мир. Долгожданный и благодатный мир... А у нас - бандитское государство.
   Маленькое, без природных ресурсов, но многочисленными врагами БАНДИТСКОЕ ЦАРСТВО! Сколь его могут терпеть?!"
   Родственники мои зашумели. Сперва недовольно, потом пошли споры, а затем... Затем кто-то крикнул:
   - "Что ты предлагаешь?! Жить-то нам как-то надо? Чем кормить семьи? Что сказать людям, ежели мы все вдруг "завязываем"?"
   - "А мы не "завязываем"! Я не предлагаю что-либо изменять!"
   Грохнул смех. Кто-то заливисто свистнул и выкрикнул:
   - "Мы теперь как монашки! Беременные!" - и родственники мои закатились от хохота.
   - "Я не верю в исправление ни вас, ни себя. Черного кобеля не отмыть добела. Запрети я вам жить "как вчера" и - недалеко до беды.
   Но я вспоминаю историю. Из нее следует, что многочисленные пираты кончали на виселице. За исключением исключений. Я предлагаю путь Дрейка и Моргана!"
   Шум стих. Зал напряженно слушал меня.
   - "Граф Аракчеев мне - родной дядюшка. Мы обсуждали с ним сей вопрос и он согласен со мной, что Империи нужна Жандармерия и Пограничная стража. Нам нужен сыск. Уголовный и политический.
   Возглавить его должны дворяне и офицеры. Русские офицеры. Дворяне Российской Империи..."
   Кто-то присвистнул еще раз:
   - "Кровь - меж нами и русскими! Нас они не возьмут. Да и мы - к ним не пойдем!"
   Раздался всеобщий шум, все вскочили и крохотный зал сразу наполнился. Я же взобрался на стол и, перекрикивая всех моих родственников, заорал:
   - "Да - выслушайте! Друзья познаются в Беде! Русские потеряли почти всех своих офицеров. Я спрашивал Аракчеева и он обещался - любой дворянин, пришедший сегодня на русскую службу, получит чин и солдат. Увы, необученных.
   Но всякий, кто в смертный час стоит в одном строю с русскими - с того дня для Империи - "Русский"!
   Все, что бы ни было до сего дня - Забыто. Вычеркнуто. Вы станете баронами, полковниками, да генералами Российской Империи!
   Мы с дядей уже ходили с сиим к кузену моему - Императору. И вот документ, - он обещал, что все вы пожизненно избавитесь от всех налогов и податей!
   Переедем в Финляндию, настроим там фабрик, да верфей и - ни одной копейки в казну! Вы слышите - ни копейки, ни пфеннига!
   И ежели вам не терпится резать католиков, - обещаю: служить вы будете на границах с католиками, да жандармами в губерниях униатских, да католических. А там уж - сами решайте, - тамошние католики - все в вашей Власти!"
   Затеялся большой шум. Самые "невменяемые" стали кричать:
   - "Не пойдем в услужение к русским! НЕ ПОЙДЕМ! Александр - предатель! Не слушайте вы его! Он стакнулся с русскими свиньями!"
   Мои друзья и сторонники схватили таких за грудки. Пошли было страшные оскорбления, когда я, стоя над дракою на столе, крикнул:
   - "Думайте, что хотите! Только я - Забочусь о вас! Я даю вам шанс Примиренья с Законами! Те ж, кто не с нами - будут без жалости уничтожены! Мной уничтожены!
   Но Вы - родственники мои и я прошу Вас, не принуждайте меня убивать вас во имя Свободы и Родины!"
   Кто-то крикнул в ответ:
   - "Как ты, Иуда, смеешь говорить о Свободе - после того, что ты нам тут сказал?!"
   - "Смею! Чего жаждете Вы?! Свободы пиратов с разбойниками? Новой Тортуги в сердце Европы?! Так знайте же - пришел день и флоты цивилизованных стран стерли сие пиратское гнездо в порошок!
   Никто не станет терпеть вас в середине Европы! Наша Родина не должна быть в глазах всего общества колыбелью бандитов с разбойниками! И я готов голыми руками рвать на куски всех, кто позорит Честь моей Родины. Надеюсь на вас..."
   Родственники мои вдруг все стихли и я почуял, что они смотрят на меня иными глазами - кто в страхе, кто - с уважением.
   Потом все вышли на улицу и долго подставляли разгоряченные лица под мокрый снег, валивший с сурового "лютеранского" неба. Затем вернулись назад. Проголосовали.
   Латыши поголовно отказались "идти под русских". "Серые" же бароны как один согласились и вечером того судьбоносного дня вступили "добровольцами" в русскую армию.
   С того дня прошло много лет и теперь люди спрашивают:
   - "Вы известнейший "либерал", Александр Христофорович. Как же это Вас угораздило решать что-либо - голосованием?!"
   Я смеюсь над этим в ответ:
   - "Господа, - Глас Народа - Глас Божий! А вообще-то, любое голосование нужно готовить. Но хитрость же в том, что на самом деле это было - не голосование.
   Я - наполовину еврей. И я чуял, что когда у нас ругаются "русский", под сим скрывается...
   Не в русских дело. Кроме них латыши в разное время клялись в Ненависти к немцам, полякам и шведам. "Русские оккупанты" сегодня лишь жупел, собирательный образ врага для моих латышей. И я сознаю, что на месте "русского" с тем же успехом окажется "жид" - при неких условиях, да исторических обстоятельствах.
   Я чуть-чуть сгустил краски в тот день. Я показал людям - не просто толпе, но относительно образованным людям - "соли нации" и моим родственникам то, как их видят со стороны. Я показал бездну, уже поглотившую ненавистную Польшу - бездну, кою не пощадят!
   Польшу разъяли на части не за что-нибудь, но - Насилие ко всем "не-полякам" и "не-католикам". Чем же Латвия отлична от Польши?!
   Так вот, - голосовали исключительно образованные, относительно культурные люди. Люди - привычные без обсуждений повиноваться Воле Главы Дома Бенкендорф. И в сиих - столь благоприятных для моего мненья условиях, я получил лишь чуть более двух третей голосов!
   Что ж думать - о мнении простых латышей?
   Именно поэтому, а не - "ни с того, ни с сего" я и принял решение перебираться в Финляндию. "Народное мнение" в Латвии уже сформировано и не мне, и ни вам - его "через колено ломать"!
   Другое дело, что я (и может быть - вы!) понимаю, что такую страну ждут суровые времена. Но я ничего не могу с этим сделать!
   Единственное, что я смог - я ознакомил еврейских братьев моих с итогами этого странного голосования и уже тогда в 1811 году Синедрион тайно решил покинуть Ригу после Войны.
   "Нацистская" ж партия после того дня раскололась. Латыши, возглавляемые моим братом - Яном Уллманисом, обвинили меня в том, что я "продался русским" и все дальнейшие события нужно воспринимать, понимая сие..."
   Что же касаемо пиратских занятий... У Великой Войны могло быть два конца: либо всех нас вырезали б католики, либо граничили б мы теперь не с Польшей, но - Пруссией. (Как оно в итоге и - вышло.)
   Грабить после Победы нам пришлось бы не польские, но - прусские корабли. Прусская сторона выказала мне озабоченность по сему поводу. Я обещал "что-то сделать".
   В частных, приватных беседах с моими "серыми" сродниками я объяснял позицию моей прусской родни и "серые бароны" поспешили перейти на "немецкую сторону".
   Латыши ж, в массе своей, выказали неприязнь к сим "сговорам" и сразу же после Войны прусский флот задержал с десяток судов брата моего Уллманиса. Капитаны с командами сих пиратских судов без лишнего шума были немедля расстреляны и с тех пор о пиратах на Балтике ни слуху, ни духу...
   Государь опасался обученных егерей "лютеранской милиции" (стрелявших в русских в дни "финской") и... Все начало Войны мои "сродники" и верные им войска просидели в Финляндии.
   В Риге же остались лишь латыши, кои верили - "Бенкендорфы продались", да матушкины евреи...
   Как говорили впоследствии, - "В известный миг стороны терпели друг друга лишь потому, что предводитель простых латышей и предводительница богатых евреев любили друг друга. Стоило одному из них умереть междуусобица не заставила себя долго ждать!"
   Все это произошло на фоне чудовищных зверств Великой Войны.
   Когда случилось Нашествие, всех не успевших удрать протестантов ждала ужаснейшая судьба. Та же самая, что и всех католиков - не успевших убраться в "не нашу" Литву осенью в дни "Дождевого Контрнаступления". Я никого не оправдываю. Обе стороны превзошли себя в массовых расправах с насилиями...
   Однажды в Вене - на Венском Конгрессе, где мою сестру признали "военной преступницей", я спросил - как она дошла до жизни такой? Почему ее именем пугают детей - от Вильны до Кракова?
   Мы сидели на травке под сияющим солнышком, под ногами у нас тек Дунай, щебетали какие-то птички. Война казалась кошмаром из страшного сна. Сестра сидела рядом со мной в форме полковника ее "волчиц" и грызла травинку. Длинную такую с метелкою на конце. Дашка, не вынимая сию метелочку изо рта, натянула потуже кожаную перчатку на левую руку:
   - "Входишь в деревню. Всех под прицелы на площадь. Всем на глаза повязки. Говоришь по-хорошему, что первый, кто поправит ее, будет наказан.
   Они - не верят. Ни разу не верят... Тогда первому, кто тронет ее вырезают глаза. Не сразу. Дают возможность порыдать, попросить пощады пока палач точит нож. Но потом - все равно вырезают. Один глаз. "Из милосердия".
   Говорят: "Второй глаз не тронем, ибо слепые рабы не нужны". Потом дозволяют выбрать - какой глаз меньше нужен. Почему-то все соглашаются на вырезание левого.
   Когда идут резать глаз и жертва видит сие и кричит, прочие - сие слышат и ужасаются. Ужас - на слух, - всегда страшнее, чем наяву. Они ужасаются и - уже в нашей Власти.
   Мол, пришла новая Власть - строгая, но справедливая. Обещала "глаз вырезать", и вот - пожалуйста. Говорит "рабы", стало быть - сохранит жизнь. А чего еще желать пленным?
   Им дают длинные палки и они идут группами "по десять голов". Совершенно не связанные, но - с повязками на глазах. Идут ровно столько, чтоб немного измучиться и тогда мы объявляем привал.
   На привале всех по очереди ведут "до ветру". После "вырезания глаза" обреченные исполняют приказы беспрекословно - сами спускают штаны (иль подымают юбки) и "присаживаются" на край длинного рва.
   В сей миг надо встать за спиной, зажать рот левой рукой (надеваешь перчатку, чтоб не укусили!), а правой - скальпелем быстро ведешь по горлу... А еще - успеть толкнуть труп коленкою в спину, чтоб дерьмо, лезущее из него, не вывалилось на сапог...
   Они даже... Как овцы на бойне... Руки их сжимают штаны, или юбки, а хрипы заглушает бравая строевая..."
   Сестра рассказывала сие так обыденно, будто резала колбасу. Я уж... на что видал виды, но и у меня пошел холодок по спине. Я, не веря ушам, спросил Дашку:
   - "И сколько... Сколько так можно за раз?"
   - "По-разному. Как пойдет... Голов шестьсот за солнечный день. Но сие уже в Польше - в 1813-ом. А осенью - рано темнело...
   Да и опыт приобрелся со временем... Быстрей дело пошло.
   Человек сто. Или - двести? Нет - ближе к ста в первые дни.
   Да... Где-то - сто с небольшим. Вроде того".
   Я сидел рядом с собственною сестрой, матерью нашей с ней девочки и на меня веяло холодом...
   Я не понимал... Я не мог осознать то, что она мне рассказывала.
   Я - солдат. Я понимаю Войну. Я иной раз против любого Устава сам вешал пленных. Иной раз я отдавал иных (в основном - поляков) партизанам с московскими ополченцами. Крики тех, кто стрелял наших у Кремлевской стены, по сей день будят порой меня по ночам.
   Но... "Волчицы" истребляли невинных баб, стариков, да детей!
   Когда моя сестра сказала мне "сто", она имела в виду не мужиков, не вражеских пленных. "Сто" - это дети, немощные старики, да несчастные женщины (все как одна - по одному разу уже изнасилованные!) Это им "вырезали глаз" - по "их личному выбору"!
   Это происходило не на многолюдной Руси, не в переполненной народом Европе. Это там - можно "вырезать тысячи"! А у нас - на наших болотах, "сто" - огромная цифра. Чудовищная.
   Я не знал, что сказать...
   По-прежнему чирикали птички, по-прежнему тек Дунай. Сестра моя брезгливо стряхнула с руки кожаную перчатку, скомкала ее и бросила в плавно текущую воду. И...
   Я посмотрел на родную сестру. Губы ее дрожали, на глазах навернулись первые слезы, и ее вдруг стало трясти.
   Я вдруг осознал, что сие - не вся Правда. Да, я - прямо спросил ее, как сие было. Она мне ответила. И сие - Правда. Но...
   Как Человек Чести она не могла солгать мне. Да и я, как жандарм, сразу же уловил бы малейшую фальшь! Но своим отношением я обидел ее. Я единственный родной для нее Человек, - чуть было - не понял собственную сестру!
   Правда - она разная. То, что сказала мне Дашка - это ж ведь только лишь одна грань Правды про ту Проклятую Войну!
   И тогда я обнял милую Дашку, расцеловал ее и шепнул:
   - "Как ты вообще - стала Волчицею? Почему..?"
   "Когда наши взяли Курляндию, все думали, что мы все - латыши. Единая Кровь. Матушка даже заставляла брататься наших с курляндцами... Во время сих браков в Курляндию завозили латышей-протестантов. И когда началась Война...
   Я не знаю, что с ними делали в сердце Курляндии. Я была в Риге. У меня только что родилась дочь (твоя дочь!) и я кормила Эрику грудью, не взяв к ней кормилицу. Мне нравилось кормить ее грудью...
   Потом началась Война и в Ригу бежали многие протестанты. Они рассказывали страшные вещи и я им не верила.
   Я была с тобою в Париже, зналась со многими якобинцами и знала их, как образованных, культурных людей. А тут... Какие-то страшные сказки из прошлого!
   Я говорила всем: "Мы живем в девятнадцатом веке! На дворе Просвещение! Того, о чем вы рассказываете - не может быть, потому что... не может быть никогда!"
   И люди тогда умолкали, отворачивались от меня и я дальше баюкала мою девочку.
   А потом... Вокруг, конечно, стреляли, но Эрике нужен был свежий воздух и я повезла ее как-то на Даугаву.
   Там был какой-то патруль, кто-то сказал мне, что - дальше нельзя и я еще удивилась, - неужто якобинцы перешли на наш берег?
   Мне отвечали - "Нет", но... И тут все смутились и не знали, что сказать дальше. А я топнула перед ними ногой и велела: "Я - Наследница Хозяйки всех этих мест. Я могу ехать, куда я хочу и делать, что захочу ежели сие не угрожает мне и моей доченьке!"
   Меня пропустили. Я поставила люльку с Эрикой на каком-то пригорке, пошла, попила воду из какого-то ручейка, а потом посмотрела на Даугаву. Там что-то плыло. Какой-то плот... И на нем что-то высилось и дымилось.
   Я прикрыла рукой глаза от ясного солнца и пригляделась. Потом меня бросило на колени и вырвало.
   Там было...
   Там была жаровня и вертел. А на вертеле - копченый ребеночек. Насквозь... Вставили палку в попочку, а вышла она - вот тут вот - над ребрышками. И огромный плакат - "Жаркое по-лютерански".
   Меня стало трясти... Я крикнула: "Немедля снять!", - а мне ответили: "Невозможно, Ваше Высочество! Снайперы..."
   Знаешь, ты был, наверное, там... Даугава в том месте имеет большую излучину, так католики на наших глазах убивали детей, молодых девиц, да беременных, а потом спускали их на плотах по реке... И их фузеи били на восемьсот шагов, а наши лишь на семьсот и мы ничего не могли сделать!
   И вот, вообрази, сии плоты - с трупами, с еще живыми, умирающими людьми плыли так чуть ли не к Риге! Несчастные кричали и умирали у нас на глазах, а мы НИКАК, НИЧЕМ НЕ МОГЛИ ИМ ПОМОЧЬ! Хотелось просто выть от бессилия...
   Я бежала с того страшного места, прижимая Эрику к груди и в глазах стоял тот копченый ребеночек и я знала - с Эрикой они сделают то же самое!
   Вечером этого ж дня я нашла Эрике кормилицу и просила выдать мне "длинный штуцер". И оптический прицел для него.
   Да, я знала, что "длинный штуцер" негоден для нормальной войны, ибо его долго перезаряжать. Но, - я догадывалась, что через Даугаву они не посмеют, а стало быть у меня есть некий шанс. "Винтовка" же, или - "длинный штуцер" бьет на полторы тысячи шагов вместо обыденных семисот.
   Я побоялась идти на реку одна и подговорила с собой моих школьных подруг. Мы немного потренировались, постреляли из "оптики" и где-то через неделю вышли на реку.
   Когда поплыл новый плот, на коем еще кто-то там шевелился (я приказала пропускать плоты с "верными трупами"), пара "охотников" с баграми побежали сей плот вылавливать. Потом на том берегу я заметила фузилера и нажала на спуск.
   Голову его разнесло на куски и я... Я впервые в жизни убила какого-то человека и лишь радовалась! Затем еще одного, и еще...
   Пришел день и мы так уверились в наших силах, что стали выползать на самую кромку нашего берега и даже - отстреливали палачей, пытавших и убивавших детей протестантов - там, на той стороне излучины. И враг решил нас "убрать".
   Настал день, когда...
   Вообрази: плот, а на нем вроде виселицы. Но на конце веревки не петля, а здоровенный трезубый крючок. И крючок этот загнан в попочку маленькой грудной девочки и она уже не орет от боли, а хрипит и слабо так шевелит в воздухе ручками...
   Мужиков поблизости не было и моя подружка - Таня фон Рейхлов сама подтянула плот ближе к берегу, а мы ее прикрывали, а потом держали за веревку, когда Таня стала снимать малышку с крючка...
   Там была такая пружина... Как только девочку сняли, боек с размаху ударил по детонатору... А бомба была в основании виселицы - между бревен.
   Таню разорвало на месте в клочья. Еще двух "волчиц" убило летящими бревнами, а меня и еще двоих ужасно контузило и отбросило на открытое место - прямо под прицел к якобинцам.
   Они стали стрелять... По моим погонам они ясно видели, что я командир и поэтому меня они "берегли напоследок". Девчонкам прострелили руки и ноги в локтях и коленях... А последние пули (с насечками - ну, ты знаешь!) стреляли в живот, чтоб кишки - в разные стороны и раненых нельзя было даже и вынести...
   Затем один из убийц крикнул мне на латышском:
   - "У тебя красивые ноги, рижская сучка! Не забудь хорошенько подмыть их, когда мы войдем в вашу Ригу!" - вскинул фузею и выстрелил... От боли я потеряла сознание.
   Потом уже выяснилось, что - зря они так... Пока глумились они над моими товарками, наши успели подтащить пару мортир и - давай бить навесными осколочными...
   Убийцы сразу же убежали, а меня смогли вынести из-под огня. Локтевой сустав и все кости в локте были раздроблены, а сама рука болталась на сосудах и сухожилиях. Дядя Шимон скрепил кости обычным болтом так, чтобы я могла снимать и одевать что-нибудь с длинными рукавами (локоть свой я теперь не покажу даже любовнику!), но рука моя гнется в плече, да кисти... Я даже пишу теперь - левой!
   Когда я смогла ходить, наши перешли уже в контрнаступление и я опять возглавляла "волчиц". Начинали мы - "баронессами", а теперь у меня служили - "простые латышки". И у них все было проще...
   Мужчины ушли, а нас оставили "охранять Даугаву"...
   В первое время я не знала, чем "развлекаются" мои "девочки", но однажды я "не во время" прибыла с проверкою в один батальон... Там я и увидала впервые, как "режут католиков". Мне, как командирше вот всего этого - сразу же предложили "поквитаться за руку и вообще - всех наших". Я... Я ужаснулась.
   И тогда одна из моих лучших подруг поняла все и сказала:
   "Уезжай. Я скажу всем, что у тебя больная рука. Ты - не можешь держать в руке скальпель. Они поймут. Ты же ведь - все это затеяла!"
   И тогда я поняла... Ежели я сию минуту уеду, я никогда себе этого не прощу. Я и впрямь - "все это затеяла". Я и впрямь виновата в том, что эти все женщины (простые крестьянки!) потеряли человеческий облик и как фурии мстят за тысячи несчастных детей, замученных лишь за Веру родителей. И тогда я просила дать мне "перчатку и скальпель"...
   Скальпель стал для нас - знак отличия. Латышки, да немки попроще "работали бритвой", и лишь баронессы "держали скальпель". Считалось, что от него "разрез чище" и жертва не мучится, ибо скальпель не делает рваных ран. Да и...
   Мне с моей "кочергою" вместо правой руки и несподручно было с короткою бритвой. А у скальпеля - ручка чуть подлинней.
   А что б ты делал на моем месте?!"
   Я не знал, что сказать. Наверно, я б сам взял в таком случае бритву... Да, конечно - обязательно б взял.
   Я же ведь Командир и не смею идти против собственных же солдат! Ежели они считают, что "так положено", я б сам - стал бы резать! Детей, старух, да - беременных...
   Я обнял крепче сестру, положил ее голову к себе на плечо и она вдруг горько заплакала...
   Так плачут матери, потерявшие своего малыша.
   Тут есть один важный момент.
   Сто лет назад моего прадеда убивали в Швейцарии лишь за то, что он "якшался с евреями". (Через много лет Вольтер скажет: "Нынешний гуманизм родился как протест одного-единственного человека, осмелившегося уйти от толпы. Эйлер велик не тем, что он - Великий Ученый. Эйлер велик тем, что он - Человек!")
   Через пятнадцать лет после этого на Руси убивали немцев лишь за то, что они - немцы. Но теперь уже были люди - единицы, - сущая горстка, объявившие всем: "Мы ничего не можем поделать с тем, что произошло. Но мы, как частные лица, смеем лично не уважать Государство, идущее на такой шаг!"
   Минуло еще пятнадцать годков и в Ливонии малышей учили убивать иноверцев - походя, как в игре. Но делали сие - как бы исподтишка, опасаясь осуждения общества. Мир же зачитывался трудами Дидро и Руссо. И Жизнь Человеческая впервые стала "Священной". Увы, пока только лишь на бумаге...
   Еще через пятнадцать лет католических девочек в центре Европы угоняли в протестантское рабство и это воспринималось в порядке вещей. Но малейшее сочувствие к их судьбе сразу же нашло понимание - пока, к сожалению, в высших кругах. Но этого было достаточно, чтоб впервые возникло требование о безусловном запрещении Рабства!
   Затем по Польше прокатились "погромы". В сущности - детские шалости в сравнении с тем, что делали кальвинисты. Но - впервые в Истории культурные и образованные люди всех наций единогласно "прокляли погромщиков"! Впервые целая страна была осуждена международным судом. Международный суд впервые сказал: "Польша будет разделена и разъята на части за нарочную государственную политику к Инородцам, да Иноверцам!"
   И прочие Государства задумались. Вообразите себе - по всему миру, - и в "просвещенной" Великобритании (подавлявшей ирландские бунты), и в "дикой" Османской Империи (угнетающей вообще всех!) появились Законы, спасительные для меньшинств!
   Прошло еще лет пятнадцать... Завершилась самая страшная из всех Войн, когда-либо пережитых человечеством. И впервые возник Международный Процесс, на коем судили - и Победителей. За бесчеловечное отношение к побежденным.
   Нет, в Вене так и не осудили, не посадили, и не повесили никого из "военных преступников". Просто весь мир, наконец, уяснил для себя - даже на Войне, даже там - есть границы дозволенного!
   Прошло без малого - лишь сто лет. Сто лет, перевернувших весь мир. За сей век мы дальше ушли от того Зверя, что рычит в каждом из нас, чем за всю историю человечества! Я не знаю - что, не знаю - как это выразить, но... Как будто мы сделали шаг и приблизились к Господу! И от этого - все мы стали чище, и лучше...
   Я часто разговариваю с моею сестрой и из первых рук доложу, - она сама себе Судия. Люди же - Простили ее. И в сием - больший смысл, чем сие можно представить.
   Господа, четверть века мы не знаем войн и насилий! Четверть века продолжается мир - самый долгий и благодатный из тех, кои знает История. И сие - славный знак!
   Ежели на то - Воля Божия, Девятнадцатый Век станет веком всеобщего примирения и Прощения, а Двадцатый грядет Царством Божиим!
   В 1809 году в Париже мы основали Ложу "Amis Reunis", провозгласив ее Целью - "Мир и Всеобщее Дружество на Земле".
   Мы сказали друг другу:
   "Много Крови пролилось за Историю. Много Обид, Насилия и Жестокостей обращают нас во Врагов. Но...
   Возьмемся за Руки, Друзья! Ибо сие - первое, что мы можем сделать, чтоб Воссоединиться!"
   Среди нас были литовцы. Не смею называть их имен - "Amis Reunis" почитается лютеранскою Ложею, но...
   Когда католики заняли Литву и Курляндию, литовцы сии, как могли, воздействовали на литовское народное мнение и в Литве не было массового истребления протестантов. Когда мы перешли в контрнаступление, массовые казни католиков миновали Литву, - тут уж постарались мои лютеранские друзья по "Реунис".