Страница:
– Тальше бутет ешь весельш-ей… Поверь, княсь!
Верить в это не очень-то и хотелось, но пришлось. Потому что, действительно, стало «весельше».
К полудню этого не очень ясного дня, солнце, которое все же иногда проглядывало, причем не сквозь тучи, как бывает в степи, а почему-то поверх и сбоку от них, бросая на изрядные волны, с которых ветер срывал брызги, косые лучи, как от далекого маяка… И вот даже солнышко скрылось. Сразу стало холодно и серо, будто в комнате без окон, и люди сделались друг на друга похожими, как схожи между собой все тени.
Брызги с верхушек волн теперь падали сбоку и даже сверху, стоя на палубе, каждый оказывался под частым дождем. Волны тоже перекатывали порой через корабль, от чего корпус ощутимо проседал под ногами, поэтому пришлось спуститься под палубу, не хватало еще, чтобы князя смыло за борт.
И все же он заметил еще одну особенность, вода вокруг них закипела. Вся поверхность тяжелой серой воды, насколько хватало глаз, покрылась пеной. Видимость при этом настолько ограничилась, что князь и не сумел даже рассмотреть, есть ли кто из матросов на мачтах, или там уже никого не было… А ведь кто-то из их компании сказал, что кораблей тут, у выхода из Руговского залива так много, что приходится непременно держать матроса в «вороньем гнезде» на главной, самой высокой мачте, чтобы избегнуть столкновения. Что в этой мешанине ветра, брызг и пены мог видет пресловутый матрос, было загадкой. Князь вообще не понимал, как можно усидеть и не вываливаться сверху на каждом из размашистых качаний, которыми мачты с реями крестили волны за ботом.
Под палубой было лишь немногим суше и теплее. А вот скрипы и стоны корпуса сделались чрезмерными, они даже разделились на разные голоса, и в них наблюдалась некая система. Разные, казалось бы, звуки то сливались и усиливались, как струны на хорошо настроенной лютне, то разделялись вновь, словно спорили, какой из частей корабля было в данный момент труднее… В общем, это могло быть забавно, если бы не веяло такой близкой опасностью.
Отец Иона молился, но был не слишком сосредоточен, и даже некоторые слова, привычные с детства, выговаривал с трудом, словно разучился шевелить губами. И мучительное выражение на его лице показывало, что каменная плита в его желудке еще больше, или более угловата, чем у князя. Поэтому Диодор попробовал его разговорить. Но отец Иона был не в настроении. Он, правда, сел с князем на длинную лавку, но ни о чем думать толком не мог, лишь проговорил, прерывая слова глотательными движениями шеи:
– У меня с морем плохо всегда выходит, князь… Да и имя мое – не вполне морским считается… Ох, батюшки, зря я согласился на это путешествие, плохо закончится, для меня-то в особенности… И в роду у нас всем так доставалось на море, что тетка моей бабушки вовсе потонула где-то у Столпов Геркула.
Под вечер его рвало уже с таким чудовищным постоянством, что князь стал привыкать к запаху всего того, что желудок батюшки извергал в широкий кожаный таз. Бурное море и с ним сыграло свою извечную игру – ослабило волю и даже брезгливость.
Все же он сходил за магом, и Густибус, хотя и сам был зеленее и серее воды за бортом, попытался ослабить муки батюшки. Но то ли врачевателем он оказался неважным, то ли болезнь оказалась непривычной и мудреной для него, но батюшке лучше не становилось. Когда стало уже настолько темно, что даже князь догадался, что наступил вечер, к ним в каюту ввалился грязный матрос с косичкой, вымазанной дегтем, и сообщил с широкой, совсем не подобающей ситуации ухмылкой, что капитан просит князя и остальных присоединиться к нему для ужина.
Весть эта князя определенно не порадовала, но он все же отправился. К нему, как ни странно, присоединился и Густибус. Они уселись в капитанской каюте, им подали что-то вроде плохо приготовленной солонины, которая оказалась настолько жесткой, что проще было бы резать прибрежную гальку. Князь немного пожевал хлеба с совсем неплохим чаем, а потом решился даже на отдающую отчетливой гнильцой яичницу с жареным луком, и… Потом он долго проклинал себя за жадность, потому что выворачивало его куда сильнее и чаще, чем батюшку Иону.
Как князь ни крепился, как ни пробовал эту самую окаянную пищу удержать в себе – ничего не получалось. И все же, все же… Он хотя бы был способен подниматься на палубу, чтобы пробовать выбросить из желудка этот самый камень, что для поддержания командирского авторита было необходимо, но… Не всегда удавалось даже до борта дойти и в море попасть всем тем, что из него вылезало. А пищей это называться уже не могло, потому что больше смахивало на буро-зеленую слизь, отвратительную, как все это путешествие, как вся эта жизнь и задание, которое он получил от двоюродного братца Выготы… Одно только и было хорошо, если постоять на палубе, то слизь с груди и с рук сбивал ветер с брызгами, так что под палубу князь спускался все же немного очищенным. И как правило, освеженный резким и соленым ветром, от которого иной раз, правда, выступали слезы.
Как ни удивительно, лучше всех вел себя Стырь, но у него было дело – он ходил за лошадьми, которым, впрочем, тоже доставалось, и может, поболе, чем людям. Он заходил к князю и жаловался почему-то высоким, едва ли не визгливым голосом, какого у него прежде не бывало:
– Князь-батюшка, ты сходи к этому капитану окаянному, скажи ему, чтобы он как-нито корабль свой проклятущий осторожнее проводил… Ведь совсем извелись лошадки, Огл мой даже не стоит уже, его на весу подвязать пришлось.
Но князь к капитану, естественно, не ходил, не до того ему было. Он думал о море и о том, что если доведется ему из Парса все же возвращаться, ни за что, ни за какие коврижки он не выберет путь по морю. Пусть придется хоть дюжину границ и рубежей пересекать, пусть придется по самым что ни есть клоповым корчмам ночевать, или даже в лесу, но по морю – никогда и ни за что… И все же, он нашел силы на третий, кажется, день сходить и посмотреть, как обстояло дело с другими его попутчиками, в соседней каюте.
Дерпен, славный воин на суше и редкой силы человек, по словам мага, как лег пластом, когда они еще из залива выходили, так и не вставал. И стеснялся же слабости своей, и мучился от уязвленной гордости, а все равно… Против природы ничего поделать не мог.
И самое отвратительное, как признался один из матросов, с которым Стырь, как всегда, спелся, чтобы все же ему хоть кто-нибудь помогал с лошадьми, ветер оказался таков, что идти приходилось галсами. И помимо воли этот самый Стырь, едва разговаривающий на чужих языках, и не знающий моря, пожалуй, еще меньше князя понимающий, что с ними происходит, как-то уже стал соображать и эти галсы, и ветер, и даже свел дружеские знакомства на кухне, которая называлась камбузом, чтобы заваривать для коней овес… Князь, посмотрел на него, посмотрел, и понял, что если бы судьба этого самого Стыря, пусть даже и природного степняка, который и речки привык форсировать не иначе, чем вброд, забросила на корабль, он бы уже через месяц-другой, в худшем случае, через пол-года сделался бы настоящим матросом, и даже косичку отрастил, и в дегте ее измазал. Такой уж был человек, и этому оставалось только удивляться.
На четвертый день с корабля сорвало парус, капитан ругался так, что даже через визг ветра и удары волн, и через скрипы корпуса и хлюпанье воды в трюме, был слышен его голос. Слов разобрать было невозможно, но князь этому не огорчился, даже порадовался. Потом, сорвало еще один парус, и что-то чуть не обломилось… Но как бы там ни было, капитан все же умелый оказался, да и команду, хоть и небольшую, не пальцем делали. В общем, они справились.
И то ли капитан сбавил ход, то ли решил, что идти нужно более плавно, потому что его «Политурс» не выдерживает, но стало чуть-чуть полегче. Князь этому даже не сразу поверил, но… Прошел час, потом другой, и он сумел подняться.
По своему обыкновению, отправился на кормовую часть палубы, где стоял, широко расставив ноги, капитан Музда. Около него все тот же широченный матрос с косичкой, упираясь обеими, на редкость мускулистыми руками в толстенный румпель, правил кораблем.
Море по-прежнему кипело, но где-то на горизонте едва-едва, тонкой полоской проступил свет. Что это значило, князь не знал, капитан еще издалека ему крикнлу:
– Ты, княсь… корош, что так!
– Туго нам приходится, капитан?
– Тухо?.. Не так, хоть… – Капитан обернулся на рулевого, и наклонился к князю. – Три почки-и ворвань просай за порт. Три!.. Опычно, в самый шторм я две кидай, не больше… А тут – так получайся.
Князь знал, что иногда моряки вываливают за борт что-то жирное, масло какое-нибудь или ворвань, чтобы хоть чуть утихомирить волны. На всякий случай он сказал:
– И команды у тебя немного, как я погляжу, капитан.
– Нет, команта корош. В самый хват, как вы, руцки, говоряйте. – Он подумал, что-то оценивая на горизонте, на верхушках мачт, и добавил: – Я есть купец, хандловый, а не зольдат… Польсую то, как во Фнутрене море нет корсарен, и перег опасный я есть знайт. Фот посашу фас на перег, пойду ф океан, дале, уже и зольдатен и протчий мериман заперу с сопой, в океан бес такой уже нелься.
Этот разговор все же успокаивал, главным образом потому, что капитан этот собрался, оказывается, дальше в океан идти, и ни черта не опасался… Хотя, чего бы он мог опасаться, раз уж это было его ремесло, его судьба и жизнь?
На шестой день, совершенно неожиданно для всех, кто мучился во время этого перехода, они вышли к земле. Видимо, капитан Музда не врал, когда говорил, что берега эти знает хорошо. Или та самая светлая полоска, которую князь случайно заметил во время своей последней… прогулки, оказалась долгожданным предвестником окончания шторма. Или просто, согласно Книге, не посылает Господь человеку более жестоких испытаний, чем он может выдержать, а значит, все же и эта мука должна была кончиться. И она, кажется, заканчивалась.
К Хонуверу, странно и непривычно выглядящему с моря, как тонкая полоска красноватых крыш и человеческого дыма, а не туманной мороси, что висела над морем, дыма, который не мог разогнать даже ветер, подошли под вечер. Но оказалось, что нужно было еще изрядно идти по реке, которая относила корабль назад, в море, к волнам и более упругому и напористому ветру. Капитан попробовал войти в реку самостоятельно, но у него не получилось.
Тогда, только-только стало смеркаться, он приказал бросить якорь и вывесить флаг, требуя к себе местного пилота. Но на берегу загорались огоньки домов, дым стал в вечереющем воздухе невидимым, небольшая стайка кораблей под разными флагами, стоящая у причальных стенок и просто на течении реки, тоже сделалась невидимой на фоне серо-коричневого, совсем не заснеженного берега, а к ним никто и не думал высылать лодку с лоцманом.
Капитан злился, почему-то бегал и ругался на матросов, а потом поднялся к румпелю, где больше не было рулевого, и принялся так орать, что даже князя это удивило. Оказалось, капитан таким образом нагонял на себя смелость, чтобы все же войти в эту реку и пристать к берегу. В темноте, ориентируясь по каким-то странным признакам, и по маяку, который сбоку отбрасывал в море свои неяркие, не всегда даже видимые лучи, капитан двинулся вперед. Он шел так осторожно, что даже на корабле стало тихо, лишь звучали резкие, как во время боя, приказы, да ноги матросов гулко били по палубе, когда они бросались исполнять распоряжения – подтянуть то или ослабить иное…
В общем, худо-бедно, к стенке они подошли, и встали, перебросив на здоровенные чугунные, кажется, тумбы крепежные канаты. И вот тогда капитан Музда показал себя, потому что стал торопиться с выгрузкой, не дожидаясь ни нормальных таможенников, ни разгрузочной бригады, хотя князь где-то слышал, что погрузкой-выгрузкой должны заниматься только какие-нибудь местные обитатели.
При этом он орал, что слишком долго ждал лоцмана и, следовательно, должен торопиться изо всех сил. Князь вспомнил, что капитан Музда и в Ругове так же метал грома и молнии, и что он даже хотел тут пополнить команду, может быть, прихватить еще какой-либо груз… Но решил, что такова была странность этого человека – насколько он бывал нетерпелив и шумлив, настолько же он оказывался умелым в море. Было в этом что-то глубоко личное, что-то характерное для капитана Музды, но… В общем, решил князь, это не его дело, тем более, что вряд ли они когда-нибудь еще могли встретиться.
Так-то вот в темноту, лишь изредка освещаемую непривычной формы фонарями, капитан и выгрузил своих пассажиров, их лошадей, и разумеется, немногую поклажу. И как почти сразу стало ясно, лучше бы князю было не философствовать, а уговорить капитана, чтобы они переночевали на борту «Политурса». Потому что ложились тут рано, и искать нормальный ночлег было уже поздно, как предупредили какие-то люди из таможни, которые все-таки появились невесть откуда. И которые занялись своими прямыми обязанностями, то есть, отправились на «Политурс», чтобы проверить бумаги, и содрать, конечно, положенную плату за стоянку и все прочее, чем зарабатывал портовый люд.
А в тавернах, окружавших порт, останавливаться не хотелось. Дерпен, который немного оправился, пока они находились в относительно спокойной воде, и маг, который присоединился к нему добровольным переводчиком, походили вокруг, посмотрели, и решили, что дело это не только неблагодарное, но, возможно, опасное. Уж очень неспокойно тут было, как и во всех больших портах, впрочем.
Дилемма эта несколько угнетала князя, потому что он совершенно не представлял себе, что же им теперь делать. Но положение спас Густибус, который потолкался вокруг лошадей, о чем-то поговорил со Стырем, а потом подошел к князю, который в некоторой даже грусти сидел на причальной тумбе.
– Не знаю наверное, князь, как и где лучше остановиться, никогда тут прежде не бывал… Но помнится, кто-то говорил мне, что есть в Хонувере один порядочный и пользующийся хорошей репутацией каретный мастер. Может, у него спросить? Ведь если мы заявим, что нам нужна карета, а может, и дормез, он непременно приютит нас, как своих клиентов.
Делать было нечего, лошадкам нужно было хотя бы немного постоять в нормальных стойлах, чтобы очухаться от морского буйства. Да и Диодора это устраивало, поэтому отправили все того же мага с Дерпеном искать этого мастера… И вдруг все весьма быстро устроилось.
И даже с удобствами, потому что чего-чего, а уж комнат в немалой мастерской какого-то суетливого старичка, к которому они попали, оказалось немало. Старичка, впрочем, постоянно сопровождала странного вида и богатырского сложения женщина в темно-коричневом, заплатанном платье. Она-то, выслушав приказы этого самого старичка, который даже ночной колпак не снимал, разговаривая с нежданными гостями, выдала пахнувшие лавандой простыни, одеяла, подушки и указала куда кому ложиться повелительными жестами, не произнося при этом ни слова. Князю достался широкий и жестковатый диван, Дерпену жуткая конструкция из скрипучих досок и раздавленного матрасика, похожая на развалившуюся оттоманку, а мага с батюшкой устроили, из уважения к их сану и учености, в странного вида шкафах, где и ноги-то было трудно вытянуть, но где, по местной традиции, полагалось спать. Стырь устроился, конечно, на конюшне, и по собственному свойству, и из расчета ночевать в незнакомом месте поближе к коням.
Но только-только они расположились, только глаза сомкнули, как вдруг со всех сторон едва ли не разом ударили колокола. Город, как выяснилось, уже просыпался, хотя еще темно было. Но князь поворочался и решил, что следует подниматься, потому что в чужой монастырь со своим уставом не ходят… Или не плавают – как у них получилось.
Так вот невыспавшись, ощущая боль и ломоту от ночлега и прочих неудобств последних дней, пришлось отправляться на кухню, где им предложили, опять же жестами, пожевать каких-то булочек с тмином и выпить кофе, хотя каждый и пожалел вслух, что невозможно заказать рыбки с грибами и яйцами, или даже котлет каких-либо жареных, или пусть бы пирогов с капустой, а еще лучше, с зайчатиной… Но делать нечего, поели и выпили, что нашлось, а затем принялись за дело.
Стырь пошел с батюшкой выбирать карету или дормез, как предложил ненароком маг. А Диодор, Дерпен и Густибус отправились отмечаться в городскую магистратуру, и заодно розыскать кого-нибудь, кто справлял тут обязанности имперского консула. Все же следовало узнать, не пришли ли вести из Империи, которые обогнали их, пока они болтались в море, по эстафете. А потом еще следовало зайти в банк, и окончательно разобраться с деньгами, так и недополученными в Ругове, о которых у князя и беспокойство как-то само собой проходить стало… В общем, работы было по горло, и делать ее, кроме них самих, было некому.
6
Верить в это не очень-то и хотелось, но пришлось. Потому что, действительно, стало «весельше».
К полудню этого не очень ясного дня, солнце, которое все же иногда проглядывало, причем не сквозь тучи, как бывает в степи, а почему-то поверх и сбоку от них, бросая на изрядные волны, с которых ветер срывал брызги, косые лучи, как от далекого маяка… И вот даже солнышко скрылось. Сразу стало холодно и серо, будто в комнате без окон, и люди сделались друг на друга похожими, как схожи между собой все тени.
Брызги с верхушек волн теперь падали сбоку и даже сверху, стоя на палубе, каждый оказывался под частым дождем. Волны тоже перекатывали порой через корабль, от чего корпус ощутимо проседал под ногами, поэтому пришлось спуститься под палубу, не хватало еще, чтобы князя смыло за борт.
И все же он заметил еще одну особенность, вода вокруг них закипела. Вся поверхность тяжелой серой воды, насколько хватало глаз, покрылась пеной. Видимость при этом настолько ограничилась, что князь и не сумел даже рассмотреть, есть ли кто из матросов на мачтах, или там уже никого не было… А ведь кто-то из их компании сказал, что кораблей тут, у выхода из Руговского залива так много, что приходится непременно держать матроса в «вороньем гнезде» на главной, самой высокой мачте, чтобы избегнуть столкновения. Что в этой мешанине ветра, брызг и пены мог видет пресловутый матрос, было загадкой. Князь вообще не понимал, как можно усидеть и не вываливаться сверху на каждом из размашистых качаний, которыми мачты с реями крестили волны за ботом.
Под палубой было лишь немногим суше и теплее. А вот скрипы и стоны корпуса сделались чрезмерными, они даже разделились на разные голоса, и в них наблюдалась некая система. Разные, казалось бы, звуки то сливались и усиливались, как струны на хорошо настроенной лютне, то разделялись вновь, словно спорили, какой из частей корабля было в данный момент труднее… В общем, это могло быть забавно, если бы не веяло такой близкой опасностью.
Отец Иона молился, но был не слишком сосредоточен, и даже некоторые слова, привычные с детства, выговаривал с трудом, словно разучился шевелить губами. И мучительное выражение на его лице показывало, что каменная плита в его желудке еще больше, или более угловата, чем у князя. Поэтому Диодор попробовал его разговорить. Но отец Иона был не в настроении. Он, правда, сел с князем на длинную лавку, но ни о чем думать толком не мог, лишь проговорил, прерывая слова глотательными движениями шеи:
– У меня с морем плохо всегда выходит, князь… Да и имя мое – не вполне морским считается… Ох, батюшки, зря я согласился на это путешествие, плохо закончится, для меня-то в особенности… И в роду у нас всем так доставалось на море, что тетка моей бабушки вовсе потонула где-то у Столпов Геркула.
Под вечер его рвало уже с таким чудовищным постоянством, что князь стал привыкать к запаху всего того, что желудок батюшки извергал в широкий кожаный таз. Бурное море и с ним сыграло свою извечную игру – ослабило волю и даже брезгливость.
Все же он сходил за магом, и Густибус, хотя и сам был зеленее и серее воды за бортом, попытался ослабить муки батюшки. Но то ли врачевателем он оказался неважным, то ли болезнь оказалась непривычной и мудреной для него, но батюшке лучше не становилось. Когда стало уже настолько темно, что даже князь догадался, что наступил вечер, к ним в каюту ввалился грязный матрос с косичкой, вымазанной дегтем, и сообщил с широкой, совсем не подобающей ситуации ухмылкой, что капитан просит князя и остальных присоединиться к нему для ужина.
Весть эта князя определенно не порадовала, но он все же отправился. К нему, как ни странно, присоединился и Густибус. Они уселись в капитанской каюте, им подали что-то вроде плохо приготовленной солонины, которая оказалась настолько жесткой, что проще было бы резать прибрежную гальку. Князь немного пожевал хлеба с совсем неплохим чаем, а потом решился даже на отдающую отчетливой гнильцой яичницу с жареным луком, и… Потом он долго проклинал себя за жадность, потому что выворачивало его куда сильнее и чаще, чем батюшку Иону.
Как князь ни крепился, как ни пробовал эту самую окаянную пищу удержать в себе – ничего не получалось. И все же, все же… Он хотя бы был способен подниматься на палубу, чтобы пробовать выбросить из желудка этот самый камень, что для поддержания командирского авторита было необходимо, но… Не всегда удавалось даже до борта дойти и в море попасть всем тем, что из него вылезало. А пищей это называться уже не могло, потому что больше смахивало на буро-зеленую слизь, отвратительную, как все это путешествие, как вся эта жизнь и задание, которое он получил от двоюродного братца Выготы… Одно только и было хорошо, если постоять на палубе, то слизь с груди и с рук сбивал ветер с брызгами, так что под палубу князь спускался все же немного очищенным. И как правило, освеженный резким и соленым ветром, от которого иной раз, правда, выступали слезы.
Как ни удивительно, лучше всех вел себя Стырь, но у него было дело – он ходил за лошадьми, которым, впрочем, тоже доставалось, и может, поболе, чем людям. Он заходил к князю и жаловался почему-то высоким, едва ли не визгливым голосом, какого у него прежде не бывало:
– Князь-батюшка, ты сходи к этому капитану окаянному, скажи ему, чтобы он как-нито корабль свой проклятущий осторожнее проводил… Ведь совсем извелись лошадки, Огл мой даже не стоит уже, его на весу подвязать пришлось.
Но князь к капитану, естественно, не ходил, не до того ему было. Он думал о море и о том, что если доведется ему из Парса все же возвращаться, ни за что, ни за какие коврижки он не выберет путь по морю. Пусть придется хоть дюжину границ и рубежей пересекать, пусть придется по самым что ни есть клоповым корчмам ночевать, или даже в лесу, но по морю – никогда и ни за что… И все же, он нашел силы на третий, кажется, день сходить и посмотреть, как обстояло дело с другими его попутчиками, в соседней каюте.
Дерпен, славный воин на суше и редкой силы человек, по словам мага, как лег пластом, когда они еще из залива выходили, так и не вставал. И стеснялся же слабости своей, и мучился от уязвленной гордости, а все равно… Против природы ничего поделать не мог.
И самое отвратительное, как признался один из матросов, с которым Стырь, как всегда, спелся, чтобы все же ему хоть кто-нибудь помогал с лошадьми, ветер оказался таков, что идти приходилось галсами. И помимо воли этот самый Стырь, едва разговаривающий на чужих языках, и не знающий моря, пожалуй, еще меньше князя понимающий, что с ними происходит, как-то уже стал соображать и эти галсы, и ветер, и даже свел дружеские знакомства на кухне, которая называлась камбузом, чтобы заваривать для коней овес… Князь, посмотрел на него, посмотрел, и понял, что если бы судьба этого самого Стыря, пусть даже и природного степняка, который и речки привык форсировать не иначе, чем вброд, забросила на корабль, он бы уже через месяц-другой, в худшем случае, через пол-года сделался бы настоящим матросом, и даже косичку отрастил, и в дегте ее измазал. Такой уж был человек, и этому оставалось только удивляться.
На четвертый день с корабля сорвало парус, капитан ругался так, что даже через визг ветра и удары волн, и через скрипы корпуса и хлюпанье воды в трюме, был слышен его голос. Слов разобрать было невозможно, но князь этому не огорчился, даже порадовался. Потом, сорвало еще один парус, и что-то чуть не обломилось… Но как бы там ни было, капитан все же умелый оказался, да и команду, хоть и небольшую, не пальцем делали. В общем, они справились.
И то ли капитан сбавил ход, то ли решил, что идти нужно более плавно, потому что его «Политурс» не выдерживает, но стало чуть-чуть полегче. Князь этому даже не сразу поверил, но… Прошел час, потом другой, и он сумел подняться.
По своему обыкновению, отправился на кормовую часть палубы, где стоял, широко расставив ноги, капитан Музда. Около него все тот же широченный матрос с косичкой, упираясь обеими, на редкость мускулистыми руками в толстенный румпель, правил кораблем.
Море по-прежнему кипело, но где-то на горизонте едва-едва, тонкой полоской проступил свет. Что это значило, князь не знал, капитан еще издалека ему крикнлу:
– Ты, княсь… корош, что так!
– Туго нам приходится, капитан?
– Тухо?.. Не так, хоть… – Капитан обернулся на рулевого, и наклонился к князю. – Три почки-и ворвань просай за порт. Три!.. Опычно, в самый шторм я две кидай, не больше… А тут – так получайся.
Князь знал, что иногда моряки вываливают за борт что-то жирное, масло какое-нибудь или ворвань, чтобы хоть чуть утихомирить волны. На всякий случай он сказал:
– И команды у тебя немного, как я погляжу, капитан.
– Нет, команта корош. В самый хват, как вы, руцки, говоряйте. – Он подумал, что-то оценивая на горизонте, на верхушках мачт, и добавил: – Я есть купец, хандловый, а не зольдат… Польсую то, как во Фнутрене море нет корсарен, и перег опасный я есть знайт. Фот посашу фас на перег, пойду ф океан, дале, уже и зольдатен и протчий мериман заперу с сопой, в океан бес такой уже нелься.
Этот разговор все же успокаивал, главным образом потому, что капитан этот собрался, оказывается, дальше в океан идти, и ни черта не опасался… Хотя, чего бы он мог опасаться, раз уж это было его ремесло, его судьба и жизнь?
На шестой день, совершенно неожиданно для всех, кто мучился во время этого перехода, они вышли к земле. Видимо, капитан Музда не врал, когда говорил, что берега эти знает хорошо. Или та самая светлая полоска, которую князь случайно заметил во время своей последней… прогулки, оказалась долгожданным предвестником окончания шторма. Или просто, согласно Книге, не посылает Господь человеку более жестоких испытаний, чем он может выдержать, а значит, все же и эта мука должна была кончиться. И она, кажется, заканчивалась.
К Хонуверу, странно и непривычно выглядящему с моря, как тонкая полоска красноватых крыш и человеческого дыма, а не туманной мороси, что висела над морем, дыма, который не мог разогнать даже ветер, подошли под вечер. Но оказалось, что нужно было еще изрядно идти по реке, которая относила корабль назад, в море, к волнам и более упругому и напористому ветру. Капитан попробовал войти в реку самостоятельно, но у него не получилось.
Тогда, только-только стало смеркаться, он приказал бросить якорь и вывесить флаг, требуя к себе местного пилота. Но на берегу загорались огоньки домов, дым стал в вечереющем воздухе невидимым, небольшая стайка кораблей под разными флагами, стоящая у причальных стенок и просто на течении реки, тоже сделалась невидимой на фоне серо-коричневого, совсем не заснеженного берега, а к ним никто и не думал высылать лодку с лоцманом.
Капитан злился, почему-то бегал и ругался на матросов, а потом поднялся к румпелю, где больше не было рулевого, и принялся так орать, что даже князя это удивило. Оказалось, капитан таким образом нагонял на себя смелость, чтобы все же войти в эту реку и пристать к берегу. В темноте, ориентируясь по каким-то странным признакам, и по маяку, который сбоку отбрасывал в море свои неяркие, не всегда даже видимые лучи, капитан двинулся вперед. Он шел так осторожно, что даже на корабле стало тихо, лишь звучали резкие, как во время боя, приказы, да ноги матросов гулко били по палубе, когда они бросались исполнять распоряжения – подтянуть то или ослабить иное…
В общем, худо-бедно, к стенке они подошли, и встали, перебросив на здоровенные чугунные, кажется, тумбы крепежные канаты. И вот тогда капитан Музда показал себя, потому что стал торопиться с выгрузкой, не дожидаясь ни нормальных таможенников, ни разгрузочной бригады, хотя князь где-то слышал, что погрузкой-выгрузкой должны заниматься только какие-нибудь местные обитатели.
При этом он орал, что слишком долго ждал лоцмана и, следовательно, должен торопиться изо всех сил. Князь вспомнил, что капитан Музда и в Ругове так же метал грома и молнии, и что он даже хотел тут пополнить команду, может быть, прихватить еще какой-либо груз… Но решил, что такова была странность этого человека – насколько он бывал нетерпелив и шумлив, настолько же он оказывался умелым в море. Было в этом что-то глубоко личное, что-то характерное для капитана Музды, но… В общем, решил князь, это не его дело, тем более, что вряд ли они когда-нибудь еще могли встретиться.
Так-то вот в темноту, лишь изредка освещаемую непривычной формы фонарями, капитан и выгрузил своих пассажиров, их лошадей, и разумеется, немногую поклажу. И как почти сразу стало ясно, лучше бы князю было не философствовать, а уговорить капитана, чтобы они переночевали на борту «Политурса». Потому что ложились тут рано, и искать нормальный ночлег было уже поздно, как предупредили какие-то люди из таможни, которые все-таки появились невесть откуда. И которые занялись своими прямыми обязанностями, то есть, отправились на «Политурс», чтобы проверить бумаги, и содрать, конечно, положенную плату за стоянку и все прочее, чем зарабатывал портовый люд.
А в тавернах, окружавших порт, останавливаться не хотелось. Дерпен, который немного оправился, пока они находились в относительно спокойной воде, и маг, который присоединился к нему добровольным переводчиком, походили вокруг, посмотрели, и решили, что дело это не только неблагодарное, но, возможно, опасное. Уж очень неспокойно тут было, как и во всех больших портах, впрочем.
Дилемма эта несколько угнетала князя, потому что он совершенно не представлял себе, что же им теперь делать. Но положение спас Густибус, который потолкался вокруг лошадей, о чем-то поговорил со Стырем, а потом подошел к князю, который в некоторой даже грусти сидел на причальной тумбе.
– Не знаю наверное, князь, как и где лучше остановиться, никогда тут прежде не бывал… Но помнится, кто-то говорил мне, что есть в Хонувере один порядочный и пользующийся хорошей репутацией каретный мастер. Может, у него спросить? Ведь если мы заявим, что нам нужна карета, а может, и дормез, он непременно приютит нас, как своих клиентов.
Делать было нечего, лошадкам нужно было хотя бы немного постоять в нормальных стойлах, чтобы очухаться от морского буйства. Да и Диодора это устраивало, поэтому отправили все того же мага с Дерпеном искать этого мастера… И вдруг все весьма быстро устроилось.
И даже с удобствами, потому что чего-чего, а уж комнат в немалой мастерской какого-то суетливого старичка, к которому они попали, оказалось немало. Старичка, впрочем, постоянно сопровождала странного вида и богатырского сложения женщина в темно-коричневом, заплатанном платье. Она-то, выслушав приказы этого самого старичка, который даже ночной колпак не снимал, разговаривая с нежданными гостями, выдала пахнувшие лавандой простыни, одеяла, подушки и указала куда кому ложиться повелительными жестами, не произнося при этом ни слова. Князю достался широкий и жестковатый диван, Дерпену жуткая конструкция из скрипучих досок и раздавленного матрасика, похожая на развалившуюся оттоманку, а мага с батюшкой устроили, из уважения к их сану и учености, в странного вида шкафах, где и ноги-то было трудно вытянуть, но где, по местной традиции, полагалось спать. Стырь устроился, конечно, на конюшне, и по собственному свойству, и из расчета ночевать в незнакомом месте поближе к коням.
Но только-только они расположились, только глаза сомкнули, как вдруг со всех сторон едва ли не разом ударили колокола. Город, как выяснилось, уже просыпался, хотя еще темно было. Но князь поворочался и решил, что следует подниматься, потому что в чужой монастырь со своим уставом не ходят… Или не плавают – как у них получилось.
Так вот невыспавшись, ощущая боль и ломоту от ночлега и прочих неудобств последних дней, пришлось отправляться на кухню, где им предложили, опять же жестами, пожевать каких-то булочек с тмином и выпить кофе, хотя каждый и пожалел вслух, что невозможно заказать рыбки с грибами и яйцами, или даже котлет каких-либо жареных, или пусть бы пирогов с капустой, а еще лучше, с зайчатиной… Но делать нечего, поели и выпили, что нашлось, а затем принялись за дело.
Стырь пошел с батюшкой выбирать карету или дормез, как предложил ненароком маг. А Диодор, Дерпен и Густибус отправились отмечаться в городскую магистратуру, и заодно розыскать кого-нибудь, кто справлял тут обязанности имперского консула. Все же следовало узнать, не пришли ли вести из Империи, которые обогнали их, пока они болтались в море, по эстафете. А потом еще следовало зайти в банк, и окончательно разобраться с деньгами, так и недополученными в Ругове, о которых у князя и беспокойство как-то само собой проходить стало… В общем, работы было по горло, и делать ее, кроме них самих, было некому.
6
Дороги здешние оказались почти без снега, лишь в низинках грязь смешивалась с наледью, но и той было не много, весной в Империи бывало и побольше, там и тяжеловозам не всегда удавалось пройти. К тому же, князь присмотрелся и заметил, что западники очень за дорогами ухаживают, если у них и случался где-нибудь снег, то как правило его аккуратно сваливали в сторону, образуя нечто… что для смеха, кажется, Дерпен назвал сугробами.
Дормез оказался не прост, маг, зная повадки местных, и климат, и даже, вероятно, дороги, по которым им теперь приходилось ехать, выбрал очень необычный, на взгляд имперцев, экипаж. У него были колеса, отличные, легкие, с резными спицами, но сверху на крыше экипажа оказались еще и четыре полоза, то есть, при желании, из него можно было сделать почти обычные для Руквы сани, хотя тут, на западе эту возможность оставили про запас. Раздумывая над этой конструкцией, князь заметил, что задние полозья крепились очень плотно, намертво, зато передние оставались поворотными, чтобы лошадям было не туго на разворотах, как в Империи не делали. К тому же, и рессорная подвеска здорово облегчала ход, особенно в вагончике, который был изнутри обшит еще и дешевой, грубой, но все же кожей поверх какой-то мягкой набивки.
Вот только печка, установленная в дормезе, была слабовата, по мнению батюшки. Он вообще относился к экипажу с некоторой долей ревности, словно то обстоятельство, что он со Стырем его выбрал, сделало его ответственным за удобства пассажиров. И частично, за их презентабельность на этих дорогах.
Топить печь было сложновато, дрова тут продавались чуть ли не по щепочкам и весьма недешево. Больше было хвороста какого-то, а то и просто сухой травы, смахивающей на камыш, но маг утверждал, что потом будет легче, может и настоящие полешки удастся прикупить. Для имперцев, живших в лесном краю, привыкших отапливаться чуть не цельными бревнами, это было странно.
С упряжью тоже получилось не совсем обычно, а по-местному, что-то прикупили-добавили, что-то из упряжи чуть переделали-пристегнули, и… сумели запрячь всех коней цугом – князева Самвела и Дерпенова Табаска как ведущих, за ними Стыревого Огла и незаменимую Буланку, и лишь последней парой, самой легкой, как выразился Стырь, поставили Недолю мага и батюшкину Щуку. Еще не вполне получалось с форейтором, правда, когда выезжали из Хонувера, каретный мастер дал им в помощь одного своего подручного, хотя князь и хотел бы двух поднанять, но и дал-то только на три дневных перегона, потом следовало опять же находить кого-то в помощь. Порадовало, правда, что по словам всех местных, с форейтором сложностей быть не должно, потому что им-то любой мальчишка из придорожных городков согласился бы стать, если за представительностью особенно не гнаться.
Но хоть и шли о шестиконь, а к вечеру, может быть, от непривычного, тяжелого и сырого воздуха, а может, от грязных и все же вязких дорог, лошади уставали. Иной раз приходилось чуть не с обеда коней уже не торопить, и надеяться, что они продержатся до вечера, но чаще получалось, что останавливаться и искать дочлег начинали куда раньше, чем хотелось бы.
Но и тут, как-то само собой, выработался привычный ритм, все же деревеньки или, точнее, маленькие городки, в которых они останавливались, укладывались спать едва не засветло, поэтому, в общем, и ранний ночлег выглядел разумным… Если бы не ранние подъемы, к которым пока никто не привык. Действительно, если уж выезжать поутру затемно, то и ехать хотелось все же долго, а все равно получалось, что кони выдыхались раньше.
Впрочем, и Стырь уставал, да еще как. Вести шестерку оказалось настолько трудно, что он сам попросил о помощи. Князь по привычному армейскому порядку стал к нему подсаживаться на козлы и вел лошадок чуть не треть дневного перегона, пока у него не начинали отваливаться руки, особенно в кистях, пока не затекали до деревянной нечувствительности ноги, от необходимости постоянно упираться в передок, чтобы кони ненароком не стащили под переднюю ось, и пока глаза не начинали болеть и слезиться от ветра, бьющего в лицо.
Тогда уже и Дерпен, вполне дружественно, стал третьим их возничим. Пока князь и Стырь отогревались в дормезе, он бодро сидел на козлах, и казалось, мог бы сидеть бесконечно, силы-то ему было не занимать, вот только возчиком он оказался не самым умелым, и оттого тоже уставал, хотя и не признавался. Когда степняка следовало менять, вернее всех понимал Стырь. Поглядывая в окошки, он начинал вдруг суетиться, одевался и стучал в переднюю глухую стенку экипажа, чтобы Дерпен остановился. По каким признакам он определял, что восточник выдохся, князь так и не разобрал. Стырь только и сказал, что дормез «кидать начинает», если возчик устает, и еще добавил, что это виднее всего на поворотах.
Конечно, князь подозревал, что Стырь заботится не о Дерпене, а о лошадках, и как-то по их поведению чувствует, что пора меняться, потому что при плохом управлении они уставали быстрее, но ничего об этом не стал говорить. Все получалось так, как получалось, и в целом, пока неплохо.
И все же сидеть в закрытом со всех сторон коробе, который когда мерно, а когда ухабисто раскачивался, тоже было непросто. К концу каждого перегона князь отчетливо жалел, что не может пересесть в седло и пустить своего Самвела по дороге, надеясь на его стать, выносливость и силу. Верхом ему было бы легче… Но для других, пожалуй, все же тяжелее, кроме, опять же, Стыря. Поэтому они тащились, пусть и с печкой под боком, но медленнее, чем могли бы.
В дормезе, во время этих перегонов, каждый занимался своим делом. Батюшка привычно спорил с магом о происхождении растений и животных, о космогонии и человеческой природе, но уже без былого азарта. Было похоже, что как-то незаметно для князя оба этих… специалиста сумели в чем-то убедить друг друга, а вернее всего, сошлись на том, что оба воззрения – магико-научный и религиозный – на обсуждаемые предметы всего лишь дополняются, а не противоречат один другому. Или они пришли к уважению взглядов противной стороны, что тоже произошло не сразу, но все же произошло.
Помимо того, выяснилось, что батюшка любит готовить, и умеет даже простой чай сделать так, что мигом навевались воспоминания о доме, о тепле, о далекой Рукве… Он даже взял на себя обязанность готовить на плитке не слишком изысканные, но сытные и вкусные с мороза обеды, и сам же предложил на остановках, когда давали роздых лошадям, ходить на местные рынки. Князь поопасался было за него, но тут-то и стало понятно, что бытюшка не прост, и никакого языкового барьера у него с местными не возникало. Оказалось, что батюшка Иона знает шесть языков, из которых три были западными, и целую кучу диалектов, количество которых он и сам, кажется, представлял весьма смутно.
Поэтому и на рынках он объяснялся с отменной бойкостью, правда, по мнению мага, не любил и не умел торговаться. Поэтому Густибус иногда ходил с ним вместе, что было только на руку остальным, потому что тащить корзины с увесистыми продуктами одному Ионе было не по силам.
И со стражниками он объяснялся уверенно, и те быстро успокаивались при виде этого незнакомого и дальнего экипажа, переставали хмуриться, когда отец Иона начинал им растолковывать кто к ним нагрянул, и откуда, и с обычной своей усмешкой, поблескивая очками, показывал какие-то подорожные, которые он узнал уже через пару-тройку дней настолько хорошо, что сам бодро шуршал в дорожной сумке князя, выбирая какой-нибудь из документов, полученных в Миркве и в консульстве Хонувера.
Этих самых застав и всяких постов проезжать приходилось по нескольку за день. Князя это сначала удивляло, но потом он привык. И все же, по вечерам, засыпая, не переставал удивляться тому, что обнаруживал и в этой стране, и в своих спутниках. Однажды он спросил Иону:
– Батюшка, а почему же ты раньше не говорил, что полиглот?
– Не стоило тратить внимание твое, князь Диодор.
– А зачем тебе столько языков? – спросил тогда и Дерпен.
Батюшка завздыхал, даже немного поворочался на своем топчане, в огромной голой комнате той таверны, где им в ту ночь пришлось остановиться. И тогда, со своей лавки отозвался уже Густибус:
– Тут и гадать не стоит. По обычаю, Империя всегда высылала своих старцев во все концы земли для борьбы, сам знаешь с чем… – говорить о магии ему, по ночной поре, не хотелось. – Вот его для того и готовили. А какой же он будет скиталец в незнакомых землях, если языков не знает?
Дормез оказался не прост, маг, зная повадки местных, и климат, и даже, вероятно, дороги, по которым им теперь приходилось ехать, выбрал очень необычный, на взгляд имперцев, экипаж. У него были колеса, отличные, легкие, с резными спицами, но сверху на крыше экипажа оказались еще и четыре полоза, то есть, при желании, из него можно было сделать почти обычные для Руквы сани, хотя тут, на западе эту возможность оставили про запас. Раздумывая над этой конструкцией, князь заметил, что задние полозья крепились очень плотно, намертво, зато передние оставались поворотными, чтобы лошадям было не туго на разворотах, как в Империи не делали. К тому же, и рессорная подвеска здорово облегчала ход, особенно в вагончике, который был изнутри обшит еще и дешевой, грубой, но все же кожей поверх какой-то мягкой набивки.
Вот только печка, установленная в дормезе, была слабовата, по мнению батюшки. Он вообще относился к экипажу с некоторой долей ревности, словно то обстоятельство, что он со Стырем его выбрал, сделало его ответственным за удобства пассажиров. И частично, за их презентабельность на этих дорогах.
Топить печь было сложновато, дрова тут продавались чуть ли не по щепочкам и весьма недешево. Больше было хвороста какого-то, а то и просто сухой травы, смахивающей на камыш, но маг утверждал, что потом будет легче, может и настоящие полешки удастся прикупить. Для имперцев, живших в лесном краю, привыкших отапливаться чуть не цельными бревнами, это было странно.
С упряжью тоже получилось не совсем обычно, а по-местному, что-то прикупили-добавили, что-то из упряжи чуть переделали-пристегнули, и… сумели запрячь всех коней цугом – князева Самвела и Дерпенова Табаска как ведущих, за ними Стыревого Огла и незаменимую Буланку, и лишь последней парой, самой легкой, как выразился Стырь, поставили Недолю мага и батюшкину Щуку. Еще не вполне получалось с форейтором, правда, когда выезжали из Хонувера, каретный мастер дал им в помощь одного своего подручного, хотя князь и хотел бы двух поднанять, но и дал-то только на три дневных перегона, потом следовало опять же находить кого-то в помощь. Порадовало, правда, что по словам всех местных, с форейтором сложностей быть не должно, потому что им-то любой мальчишка из придорожных городков согласился бы стать, если за представительностью особенно не гнаться.
Но хоть и шли о шестиконь, а к вечеру, может быть, от непривычного, тяжелого и сырого воздуха, а может, от грязных и все же вязких дорог, лошади уставали. Иной раз приходилось чуть не с обеда коней уже не торопить, и надеяться, что они продержатся до вечера, но чаще получалось, что останавливаться и искать дочлег начинали куда раньше, чем хотелось бы.
Но и тут, как-то само собой, выработался привычный ритм, все же деревеньки или, точнее, маленькие городки, в которых они останавливались, укладывались спать едва не засветло, поэтому, в общем, и ранний ночлег выглядел разумным… Если бы не ранние подъемы, к которым пока никто не привык. Действительно, если уж выезжать поутру затемно, то и ехать хотелось все же долго, а все равно получалось, что кони выдыхались раньше.
Впрочем, и Стырь уставал, да еще как. Вести шестерку оказалось настолько трудно, что он сам попросил о помощи. Князь по привычному армейскому порядку стал к нему подсаживаться на козлы и вел лошадок чуть не треть дневного перегона, пока у него не начинали отваливаться руки, особенно в кистях, пока не затекали до деревянной нечувствительности ноги, от необходимости постоянно упираться в передок, чтобы кони ненароком не стащили под переднюю ось, и пока глаза не начинали болеть и слезиться от ветра, бьющего в лицо.
Тогда уже и Дерпен, вполне дружественно, стал третьим их возничим. Пока князь и Стырь отогревались в дормезе, он бодро сидел на козлах, и казалось, мог бы сидеть бесконечно, силы-то ему было не занимать, вот только возчиком он оказался не самым умелым, и оттого тоже уставал, хотя и не признавался. Когда степняка следовало менять, вернее всех понимал Стырь. Поглядывая в окошки, он начинал вдруг суетиться, одевался и стучал в переднюю глухую стенку экипажа, чтобы Дерпен остановился. По каким признакам он определял, что восточник выдохся, князь так и не разобрал. Стырь только и сказал, что дормез «кидать начинает», если возчик устает, и еще добавил, что это виднее всего на поворотах.
Конечно, князь подозревал, что Стырь заботится не о Дерпене, а о лошадках, и как-то по их поведению чувствует, что пора меняться, потому что при плохом управлении они уставали быстрее, но ничего об этом не стал говорить. Все получалось так, как получалось, и в целом, пока неплохо.
И все же сидеть в закрытом со всех сторон коробе, который когда мерно, а когда ухабисто раскачивался, тоже было непросто. К концу каждого перегона князь отчетливо жалел, что не может пересесть в седло и пустить своего Самвела по дороге, надеясь на его стать, выносливость и силу. Верхом ему было бы легче… Но для других, пожалуй, все же тяжелее, кроме, опять же, Стыря. Поэтому они тащились, пусть и с печкой под боком, но медленнее, чем могли бы.
В дормезе, во время этих перегонов, каждый занимался своим делом. Батюшка привычно спорил с магом о происхождении растений и животных, о космогонии и человеческой природе, но уже без былого азарта. Было похоже, что как-то незаметно для князя оба этих… специалиста сумели в чем-то убедить друг друга, а вернее всего, сошлись на том, что оба воззрения – магико-научный и религиозный – на обсуждаемые предметы всего лишь дополняются, а не противоречат один другому. Или они пришли к уважению взглядов противной стороны, что тоже произошло не сразу, но все же произошло.
Помимо того, выяснилось, что батюшка любит готовить, и умеет даже простой чай сделать так, что мигом навевались воспоминания о доме, о тепле, о далекой Рукве… Он даже взял на себя обязанность готовить на плитке не слишком изысканные, но сытные и вкусные с мороза обеды, и сам же предложил на остановках, когда давали роздых лошадям, ходить на местные рынки. Князь поопасался было за него, но тут-то и стало понятно, что бытюшка не прост, и никакого языкового барьера у него с местными не возникало. Оказалось, что батюшка Иона знает шесть языков, из которых три были западными, и целую кучу диалектов, количество которых он и сам, кажется, представлял весьма смутно.
Поэтому и на рынках он объяснялся с отменной бойкостью, правда, по мнению мага, не любил и не умел торговаться. Поэтому Густибус иногда ходил с ним вместе, что было только на руку остальным, потому что тащить корзины с увесистыми продуктами одному Ионе было не по силам.
И со стражниками он объяснялся уверенно, и те быстро успокаивались при виде этого незнакомого и дальнего экипажа, переставали хмуриться, когда отец Иона начинал им растолковывать кто к ним нагрянул, и откуда, и с обычной своей усмешкой, поблескивая очками, показывал какие-то подорожные, которые он узнал уже через пару-тройку дней настолько хорошо, что сам бодро шуршал в дорожной сумке князя, выбирая какой-нибудь из документов, полученных в Миркве и в консульстве Хонувера.
Этих самых застав и всяких постов проезжать приходилось по нескольку за день. Князя это сначала удивляло, но потом он привык. И все же, по вечерам, засыпая, не переставал удивляться тому, что обнаруживал и в этой стране, и в своих спутниках. Однажды он спросил Иону:
– Батюшка, а почему же ты раньше не говорил, что полиглот?
– Не стоило тратить внимание твое, князь Диодор.
– А зачем тебе столько языков? – спросил тогда и Дерпен.
Батюшка завздыхал, даже немного поворочался на своем топчане, в огромной голой комнате той таверны, где им в ту ночь пришлось остановиться. И тогда, со своей лавки отозвался уже Густибус:
– Тут и гадать не стоит. По обычаю, Империя всегда высылала своих старцев во все концы земли для борьбы, сам знаешь с чем… – говорить о магии ему, по ночной поре, не хотелось. – Вот его для того и готовили. А какой же он будет скиталец в незнакомых землях, если языков не знает?