Страница:
пересек, а его сосед тем же манером это дальше передал. Глядишь, трех
бойцов и нестало: один на земле лежит, очухаться не может, два хоть на
ногах, да обезручены. Тут Федя видит, - стенка прогнулась, двоих уж там
оглушили, кинулся туда, с налету сбил тамошнего башлыка, да и сам под
кулак приезжему-то попал. Ну, не больно крепко, потому этому идолу до
того успели насадить на руке зарубок, сила-то и была на исходе. Вскоре
его и вовсе повалили. Кирше на этот раз вовсе не посчастливило. То ли
оступился, то ли промахнулся, только его сразу начисто укомплектовали:
не боец стал, а туша под ногами.
Так поворот и вышел. Выбили тогда ямщину да прасолов с поля.
Человек с пяток пришлось им лежачими подобрать. Купчишко, который
обряжал бойцов, чуть со злости не уморился.
- Не допущу, - кричит, - чтоб такое еще когда случилось!
А на деле наоборот вышло. Всякий раз слесаря стали ямщину
выбивать. Чего только те не делали. Подставу без стыда до половины
довели, башлыков сколько раз меняли, повадку эту, чтоб по руке-то бить
переняли, а все не действует. И то сказать, повадку, перехватить
недолго, да привычку нескоро добудешь, а он, слесарь, по всяк день
молотком играет. Хоть с локтя, хоть с плеча без промаху бьет. На то и
слесарь. К Федюне тоже подсыл делали:
- Переезжай в наш конец. Избу тебе поставим за мое почтенье.
Живи барином, а у нас в боях башлыком будешь.
Федя на это и говорит:
- Ежели бы мне такую подлость сделать, перевертышем стать, так
все едино толку бы не вышло. По другим концам не угадаешь, кто кого
одолеет, а у нас дело открытое. Раньше вы наших били, потому мы вашим же
обычаем шли, а теперь пошли по-своему, - широким плечом, и быть вам
завсегда битыми. Никакой башлык не поможет.
- Что, - спрашивают, - за плечо такое? Чем расхвастался?
- А это, - отвечает, - по вашему разумению и не втолкуешь. Народ
вы одиночный: кто на козлах, кто при своей лавке либо постоялом сидит, а
широкое плечо тому вразумительно, который с другими сообща в работе
идет.
Фенька тоже крючочки закидывать стала. Дескать, Федя да Феня как
нарошно придумано, чтоб в одной избе жить, в одной упряжке ходить.
Только Федя к той поре одумался.
- Нет, - говорит, - девушка, не сойдется дело, потому - в разные
стороны глядим. Ищи себе кочета с богатым пером, а я свою долю в другом
месте поищу.
И верно, вскорости женился, да и другая перемена у него в житье
случилась. Старатели, коим он иной раз насос направлял, смекнули:
подходящий мужик, ежели его вожаком пустить. Стали зазывать:
- Переходи к нам в долю.
Феде этак-то лучше показалось, чем по мелочам перебиваться, он и
перешел. И что ты думаешь? Загремела ведь артель. Сроду у нас по заводу
такой не бывало. Башлычить в боях Федя с годами перестал.
- Седых-то, - говорит, - башлыков дураками зовут. Пускай молодые
тешатся, а мы полюбуемся, как мастеровой народ широким плечом орудует.
Ни силой, ни казной его не удержишь, все сшибет!
Из артели Федя до конца жизни не ушел. В почете его там держали.
Когда, к разговору случится, похвалят артель, старик говаривал:
- Живем, не жалуемся, а все потому, что хоть малой артелью, да
одним плечом на дело навалились. Когда еще добавит:
- Конечно, ни у кого желанья нет хозяйский карман набивать. А не
будь-ка этого да навалиться широким плечом по всему заводу! А? Заиграло
бы дело! Через год-другой родного места не узнать бы.
И сам зажмурится, как от солнышка.
Теперь вот видно стало, что старый башлык не зря про широкое
плечо говорил. На глазах у нас оно разворачивается. Давно ли мы
радовались именитым людям заводов и рудников, а теперь именитые цехи да
участки, звенья да смены пошли. С каждым годом растет и крепнет широкое
рабочее плечо, и нет силы, чтоб против него выстоять.
Сколько ни пыжатся разные толстосумы, а сомнет их широкое плечо
людей труда. Сомнет, что и памяти не останется.
Не про людей, про себя сказывать стану. В те годы, как народ
валом в колхозы пошел, я уж в немолодых годах был. Вместо русых-то
кудрей плешину во всю голову отрастил. И старуха моя не молодухой
глядела. Раньше, бывало, звал ее песенной машинкой, а теперь вроде
точильного станка вышло. Так и точит меня, так и точит: того нет, этого
нехватка.
- У людей мужики обо всем позаботятся, а у нас, как приплетется
да в бане выпарится, так и на боковую. И ни о чем ему думушки нет!
К той поре мы с ней вдвоем остались. Младших дочерей пристроили,
а трое сыновей давно в отделе жили, всяк свое хозяйство завел. Старуха
и в том меня винила, что в избе пусто стало.
- Из-за тебя это! Из-за твоего злосчастного ремесла!
- Чем, - спрашиваю, - мое ремесло помешало?
- Известно, - отвечает, - чем. Во всяком доме старики хозяйство
ведут, землю пашут, хлебушко сеют, молодым распорядок дают, а ты что? До
старости ума не накопил. Бегаешь по каменным ямам. Дома-то гостем
бываешь.
Я, понятно, урезониваю ее:
- Живем все-таки. Детей вырастили. По миру никто не хаживал. Не
лежебока, поди, я у тебя: зарабатываю сколько-то. Что еще надо?
Старуха, знай, свое толмит:
- По твоим-то трудам нам бы в каменном доме жить, а мы этот хоть
маленько подправить не можем. Стены-то, гляди, насквозь просвечивают, да
и печка, того и жди, повалится. Хозяин! А все потому, что хлебушком не
занимаешься. В деревне век прожили, а куричешкам овес с купли! Где это
слыхано?
- Дура ты! - говорю. - Я, поди, дорогой товар добываю. Это тебе
не овес - где посеял, там и вырастет. Искать приходится. Зато попадет,
так за три воза твоего овса в кошельке принесешь.
- Не упомню, - отвечает, - такого случая, чтоб ты по три воза
овса в кошельке приносил. Не при мне, видно, такое было. Чаще с пустым
приходил. Помнишь - жаловался: "Не пофартило мне, Марьюшка, на этой
неделе. Ничего, почитай, не добыл". А я-то сдуру ему наговаривала: "Не
тужи, Иванушка! Не всяк день солнышко, бывает и слякиша". Забыл про это?
- А помнишь, - опять спрашиваю, - ту щеточку камешков, на
которую мы корову купили? А тот камешек, что на Васильеву женитьбу
хватило? Да мало ли у меня веселых находок бывало!
- Не забыла, - говорит, - и это. Как найдешь, что повеселее, так
и уберешься в город сбывать, да и шатаешься там нивесть сколько, а я тут
бьюсь-колочусь с ребятами да о тебе думаю, не убили бы. Нет, одна мука
твое ремесло!
Одним словом, не сговоришь с ней. А бить ее, как иные-прочие
делали, у меня в заведенье не было, да и не такой мы судьбы, чтоб об
этом даже подумать. Знал я, что она одна-разъединая на всем белом свете
меня жалела, да и теперь жалеет по-настоящему. Ворчит-ворчит, а баньку
про меня, небось, спозаранок натопит, перемывку наготовит, кусок
посытнее найдет, а когда и словом утешит. Помню ее-то присловье: "Не
тужи, Иванушка, не все солнышко, бывает и слякиша!" Другая на ее-то
месте давно бы от меня ушла, а мы с ней троих сыновей да двух дочерей
вырастили, и все они не на смеху у людей живут. Признаться, и то было,
что сам за собой вину чуял. Старуха моя правду говорила. Ремесло мое - и
верно - не по месту пришлось.
Деревня наша, по-старому считать, в Ирбитском уезде приходилась.
Народ тут сплошь хлебушком занимался да коноплей маленько. И скот тоже
разводили. Родители мои, от коих мне этот дом в наследство перешел, были
природные пахари да оба, на мою беду, в молодых годах померли, оставили
меня несмысленышем на горькое сиротское житье. Про хозяйство, конечно, и
разговаривать нечего: его живо растащили те благодетели, у которых я
сперва кормился, а потом работать стал. Ворочать на чужого дядю,
известно, нигде не сладко, а все лучше, как не в своей деревне. Я и
убрался на прииски, где золото да камешки добывали. Недалеко от нас это
место. На приисках я и получил эту каменную заразу.
Из всех камней мне больше аметист полюбился. Камень не больно
дорогой, из самых ходовых, а чем-то взял меня. Да и как взял! Бывало,
добудешь щеточку и знаешь, что красная цена ей рублевка, а любуешься на
полную десятку да еще жалеешь, что сдавать придется.
Как в полный возраст пришел, домой потянуло. Дай, думаю,
покажусь своим деревенским, чтоб знали, что не загиб. Да и на дом
родительский поглядеть охота, - совсем его растащили мои благодетели али
сколько оставили. Пришел в самый весенний праздник. Родительский дом
оказался в сохранности. Благодетели, видишь, все на него нацелились,
один другому не давали растаскивать, - дом и уцелел. Оглядел я, вижу: не
больно корыстно, а жить можно. Пошел потом на гульбище, за деревню, где
хороводы водили. Деревенские ребята меня за чужака приняли, отшибить
хотели, да подступить боялись. Видишь, каков уродился. На-днях вон
Колютка, внучонок мой от старшей дочери, говорил: "Дедушка! У тебя рука-
то в полном развороте, как аэропланово крыло". Так и есть. На ходу
ненароком могу человека с ног сбить. Недаром в потемках сторонятся.
Думают, не колокольня ли по земле пошла. Вот ребята и не знали, как
подступить. Ну, я не стал до драки доводить, сказался, что за человек.
По этому случаю выпили, конечно. Так, самую малость, потому я
приверженности к этому не имею. На празднике когда для веселости выпью
стакан-два, а чтоб допьяна напиваться, - этого у меня не бывало.
В тот же вечер я со своей нынешней старухой встретился. Ее-то
доля горше моей оказалась. Мать с ней проходом по нашей деревне шла да в
одночасье и умерла, а ее оставила годочков трех либо четырех. Только и
знали, что звать Машей, а чья, из какого места, так и осталось неведомо.
При покойнице никаких бумаг не оказалось. Чтоб суд да полиция не наехали
и деревню не разорили, захоронили эту проходящую потихоньку, а
девчушечку богатому мужику в дочери отдали. Дальше и пошло по
посказульке.
Росла Настя - колотили часто, выросла Настасья - пошла по
напастям да без передышки. От одной отобьется, другая навалится. Думала-
думала, решилась с белым светом проститься, да на дороге кудряш попался.
Поглядела девка на незнакомого парня, а он и говорит: "Не торопись,
красавица, к тому, постой с этим. Не покаешься! Головой ручаюсь, а она,
видишь, кудрявая. В пустой игре такую не поставят". Девка и
остановилась. Посудачили малость, на другой день опять встретились. Так
и пошло, а вскоре, глядишь, и свадьбу сыграли.
У нас с Марьюшкой из точки в точку по этой сказке и вышло. Сразу
почуяли, что наша судьба по одной дороге пошла. Раздумывать долго не
стали, пошли в церковь: обвенчаться желаем. Нам сперва отказали: нельзя,
потому невестины годы неведомы. "Как, - говорю, - неведомы, коли она в
этой деревне выросла, на глазах у всех?" - "Это, - отвечают, - мало
значит, что на глазах росла. Бумага нужна, в какой день она родилась и
каких родителей дочь". Ну, вижу: словами тут ничего не добьешься. Отдал
им два камешка позанятнее. Тогда нашли ходок, записали на того богатого
мужика, которому сперва она в дочери была отдана. И стала моя Марьюшка
Афанасьевной, даром что этот Афанасий самым лютым ворогом ей оказался.
Ну, в этом важности нет.
Обвенчали нас, и стала в деревне новая пара: Иван Долган да
Марья с Голого поля. Силы да здоровья нам обоим у людей не занимать.
Хотели сперва хозяйствовать, как другие наши деревенские. Коровенку
купили, пару овечек завели, куричешек сколько-то. При родительском доме
огород был обширный. Городьбу поправили, засадили во-время. Места у нас
не тесные. Накосить травы не то что для одной коровенки, а и для двух-
трех при моих-то руках, прямо сказать, плевое дело. Все бы ладно, да на
лошадке спотычка вышла. По времени, может, лошаденку и огоревали бы, да
прибавок к ней большой требуется: телега да сани, сбруя да снасть
разная. Без благодетелей никак не обойдешься, а они, эти благодетели,
нам с Марьюшкой солоно пришлись. Так у нас полного хозяйства и не вышло.
Убежал я опять на прииски работать. Правду сказать, и камень
тянул меня. Не умею тебе объяснить, в чем тут сила, а тянул. Вроде не
жадный я, на большое богатство никогда не льстился, а добыть новый
камешек охота. Ну, и народ приисковый как-то ближе деревенского стал.
Так мы с Марьюшкой и жили. Помогал я ей при посадке огорода да в
сенокосную пору. Зимами тоже маленько, а больше на приисках колотился. В
гражданскую войну ушел с приисковыми в полк "Красных Орлов". За войну
меня ранили в ногу при перебежке в цепи. По мякоти пришлось. Сквозная
рана, пустяшная. Через месяц опять под ружье встал.
Как покончили с Колчаком, домой воротился, и тот же порядок у
нас повелся: в деревенские дела не вникал, все на приисках да на
приисках. Как колхозы стали строить, мы с Марьюшкой и оказались ни при
чем. Не браковали меня, конечно, потому хозяйство трудовое, безлошадное,
и сам на войне добровольцем был. Звали даже, да как пойдешь, коли ты не
плотник, не каменщик, не чеботарь, не шорник, а из всех сельских работ
одно знаешь - косить да стога метать. Марьюшка больше понавыкла. Она и
телят растила, и за птицей ходила, и капусту выращивала хорошую. Такую
работницу с радостью бы приняли, да разве она без меня пойдет?
Сперва в колхозе-то здешнем немало сумятицы было. Кулаки всякую
пакость подстраивали. Ко мне даже один подбегал с разговором, да я этих
благодетелей с малых лет понял. Так на него цыкнул, что больше ни один
из таких ко мне не сунулся. Потом, как кулаков выселили, дело пошло
гораздо лучше. Все наши ребята, конечно, с первых лет в колхоз
записались. Меньшак-то - он успел подучиться маленько - полеводом стал;
большак - он у меня в гражданскую войну кавалеристом был, - так его
конным двором ведать определили; средний при машинах находился, потому
он раньше в кузнице работал; обе дочери тоже при деле. Только мы со
старухой, как две галки на прясле в непогожий день осенью: самим обидно,
и со стороны на нас глядеть тоскливо.
Тут вот старуха и принялась точить меня. Ребята тоже
уговаривали. Особо меньшак Петруха старался:
- Брось ты, тятя, своими камешками заниматься! Узенькое это
дело, мелкое, когда и вовсе напустую сходит.
- Как, - говорю, - так?
- Очень, - отвечает, - просто. Много ли народа твой камешек
увидят? Да и всяк ли разберет, что тут-красота есть? Вот и выходит, по
узкой тропочке твой камешек идет. Мало кому радость приносит. А напустую
чаще выходит. Один понимающий найдет - полюбуется, другой понимающий
огранит - тоже полюбуется, а достанется тот камешек дураку, которому ни
до чего нет дела, лишь бы блестело. Крашеную бумажку подложить под
стекло - ему и то ладно.
- Это, - соглашаюсь, - бывает, да не в том сила, и камень сам
меня тянет.
Объясняю ему, а он по-своему разумеет:
- Этак же струя из сортировки бежит. Чем она гуще да зерно
полнее, тем краше. Глядел бы, не отошел!
Втолковываю ему, что в нашем деле главное - особина камня. В
одном синего больше, в другом - красного, третий желтит сильнее, а
разница есть. От одной щетки отломи, и то, на привычный глаз, отличить
можно.
- Если приглядеться, - отвечает Петруха, - и в зерне это
найдешь. Одно в одно никогда не сойдется. На том и сортовое дело
поставлено. А если тебе уж так полюбилось на сине-алое с желтым
смотреть, так и это найдем.
- Где, - говорю, - такое в вашем колхозном деле?
- А вот недавно посылали меня на Красноуфимскую семенную станцию
за клевером. Видел я там, как из-под "кускуты" - машина такая есть -
сине-алая струйка бежала. Куда твоему аметисту! Ох, только и клевер у
них! По нашим местам таких семян добиться не могут. У нас больше бурые с
краснинкой семечки выходят, а у них синего много. Потому и называется -
красноуфимский фиолетовый. Из сортов сорт! На всю страну славится.
Тут и начал Петруха про клевер рассказывать. Любил он про это
говорить. Ну, грамотный, слова подбирать научился, послушать любо, да и
от души сказывал про свое живое. В конце похвалился:
- Будут и у нас аметистовые семена! Тогда и увидишь, лучше или
хуже живая семенная струя против твоего сине-алого камешка.
Потом спохватился:
- Постой! Мне ведь опять скоро ехать на семенную. Поедем со
мной. Поглядишь.
И что ты думаешь? Съездил ведь я, видел эту самую "кускуту".
Машина как машина. Сита да валики. Умно придумано, чтоб куколь и другие
сорняки отгонять. Да не в этом дело. Не приучен я в машинах разбираться.
А вот как пошла по корытцу сине-алая с желтинкой струя, тут уж я глаз
оторвать не мог. Вроде самого лучшего камня, да еще в таких переливах,
каких мне видать не приводилось.
Ну, а кончилось это тем, что нас со старухой приняли в колхоз.
Не на отшибе от людей теперь живем, а специальность моя называется -
клеверное семеноводство.
Добился-таки я фиолетовых-то семян! Мы ведь, горщики,
приметливы. Без этого нам нельзя. А клевер что? Та же кашка. В наших
местах по-дикому растет, и белая и красная. Бывало, на передышке лежишь
на травке, разомнешь у поспелого цветка головку и видишь, что семена
разные: одни полнее, другие потощее. Начинаешь разбирать, почему такое?
Еще сломишь одну-две головки с других кустов. Оно и видно станет: на
котором кусте головок меньше, там и семена полнее. Вот я и стал потом,
как в колхозе к этому делу подошел, лишние головки обрывать. Сперва,
понятно, на малом месте, на одной грядке. Вижу: хорошо пошло,
расширяться с этим стал, а тут и отборные вручную семена сказываться
начали. Теперь у нас как клеверная струя при очистке бежит -
залюбуешься. Нарочно люди приходят, чтоб на нее поглядеть. Про меня и
говорить нечего. Как маленький, жду этих дней. А ведь дело-то какое!
На-днях вон новый полевод - наш-то Петруха погиб на войне с
проклятыми фашистами - вычитывал на собрании, что к концу пятилетки по
нашей стране под укос должно пойти что-то свыше двадцати миллионов
гектаров многолетних трав. Подумай, сколько семян потребуется. А ведь
клеверок - он всем травам трава. Не только сверху богатство дает, а
больше того в земле накопляет. Семечко дорогое! А наше и того дороже,
потому не бурое, не красник, а сине-алое, аметистовое.
Вот и выходит, что я при аметистовом деле остался, только теперь
моя старуха не ворчит, а похваливает:
- В самую точку, Иванушка, придумал! Это и Петрухе нашему
память, как он всегда о клевере хлопотал, да и дело самой широкой руки.
Не чета твоим камешкам!
Это она, конечно, зря про камешки-то судит. Не понимает, старая,
да и Петрухе покойному не умел я втолковать, что камень никогда себя не
потеряет и сила тут не в одной красоте. Война вон, сказывают, показала,
что даже каменные отходы, которые в огранку не брали, на большое дело
пригодились. Ну, я об этом помалкиваю. Не ворошу старого. В одном
старуха права - уж очень это широкое дело и вглубь далеко идет. Прямо
сказать, землю молодит. И глазам утешно на живую аметистовую струю
поглядеть. Будто все аметисты, какие добыл за свою жизнь, перед тобой
проходят, да и те видишь, какие в горах остались.
Теперь-то я на пенсии живу. Ребята мои крепко настаивать стали:
- Посиди ты дома на старости лет. Гляди-ка, внуков у тебя,
почитай, на целый взвод. Старшие уж выросли и на войне побывали. Пусть
хоть младшие узнают, какие у людей дедушки бывают.
Добили-таки. С внучатами занимаюсь. Показываю им то - другое.
Рассказываю тоже. Целой стайкой когда с приятелями своими налетят. Мне
забавно, и ребятам, думаю, не без пользы. А все-таки тянет меня на
завод-то. Нет-нет и сбегаешь поглядеть, как там по нынешнему положению
правятся. Большое, вижу, облегчение человеку вышло, и работа много
спорее идет. Иной раз и то подумаешь: случись надобность, могу и я
пригодиться. Что у меня нога колчаковцами покалечена, не разгибается в
полную меру, - это в нашем деле помеха небольшая. Глаз, понятно, отупел,
а все-таки служит. Ну, а в руке твердость есть и привычка большая. Да и
как ей не быть, коли я на этом деле с малолетства.
У нас, видишь, семейное горе случилось. Отцу валом руку
раздавило. К этому болезнь присунулась, и он вскоре помер вовсе еще в
молодых годах. Кормильцами остались мы с дедушком, а тут все женская
часть: мать, да бабушка, да четыре сестренки. Одна постарше меня, а три
вовсе маленькие. Дедушко уж старый был. Он тоже с тятей покойным в
механической работал, а дома маленько мелким делом занимался: замки,
какие похитрее, направлял, часы починивал. Заводское начальство в пенсии
нашей семье отказало: не от увечья, дескать, помер, а от божьей
немилости - от болезни. В одном поблажку сделали: приняли меня до
законного возрасту в ученики на механическую, только наказали: коли
фабричный инспектор спросит, говори, что тебе тринадцатый год. А матери
сказали:
- Выучится парнишка на слесаря - вот тебе и пенсия, а судиться
вздумаешь - хуже будет.
Так я и стал с десяти годов дорожку в механическую торить.
Теперь хоть завод много расширился, а на том же месте. Сами ноги туда
идут.
Поступил тогда учеником к Игнатию Васильичу Ширыкалову. Он
дружок покойному отцу был. Жалел, видно, меня. Хорошо учил. Другим
ребятам ученье трудно приходилось, а я не пожалуюсь. Понятно, порядок
требовал, браку не пропускал, заставлял доделывать либо вовсе
переделывать, только не с рывка да тычка, а по-хорошему обскажет, что
надо сделать, и своей рукой покажет. Ну, и сам я по сиротству без
баловства учился - старался. Мать к этому же наставляла: "Учись, сынок!"
А дедушко опять к своему мелкому домашнему делу приучал: пригодится,
дескать. И то сказать, он к тем годам глазами ослабел, ему и надо было
глаз повострее, чтоб всякую пружинку, винтик, колесико толком
разглядеть, а мне это как раз впору. Так и шла моя выучка с двух сторон.
Игнатий Васильич похваливать стал:
- Вовсе ладно. С добрым слесарем вровень.
Когда пошутит:
- По годам-то ты - Кузя, а по делу на Кузьму Осипыча выходишь!
По времени стал говорить надзирателю: пора, дескать, из учеников
в слесаря перечислить.
В надзирателях по механической тогда Коготок был. Старик вроде и
простой, а злопамятный и любил человека при случае царапнуть. Сперва он
и слушать не хотел:
- Из милости его приняли. До слесаря-то ему еще долго нос
тянуть.
Игнатий Васильич все-таки свое твердит:
- Не по годам считают, а по работе. Вот гляди! Чем она хуже
других?
- Сам, поди пособляешь. Дружки ведь с Осипом были. Водой не
разольешь. Вот и вытягиваешь парнишку до времени.
- Сам проверь, - увидишь, что глаз у парня на редкость и рука
несет правильно.
- Твои-то, - отвечает, -выученики всегда муху на колокольне
видят, а под носом у себя разобрать не могут. Давно ли у него срез
гармошкой я видел.
- Больше полгода с той поры прошло, - говорит Игнатий Васильич.
- Забыть об этом пустяке надо. Дело, конечно, твое, а только неправильно
это, чтоб зря человека в учениках держать, когда он за полного слесаря
работу справляет.
Коготок, видать, осердился и говорит:
- Коли на то пошло, сделаю проверку. Потом говорит мне:
- Сделай-ка ты мне цаплю-двухсторонку на плотину поставить.
Размер знаешь, железо сейчас получи. Работа не больно трудная. К
послезавтраму чтоб готова была!
Это Коготок верно говорил, что работа не больно мудреная, да
только на две стороны приходилось оглядываться. Без старанья сделаешь -
Коготок подрежет:
- Какой ты слесарь, коли такую известную вещь толком сделать не
умеешь!
Старательно сделать - от рабочих покор:
- Вишь какой, - скажут, - барский угодник выискался. Кандалы
такому закажут, так он и там цветочки пристроит, чтоб веселее казались.
По теперешнему времени непонятно, за что рабочие наших пяти
заводов цаплю не любили, а раньше малолетки по улицам распевали:
Горько, горько нам, ребята,
Под железной цаплей жить...
У старых заводских владельцев, видишь, заведено было метить свои
поделки особым клеймом - кто как придумает. Один, скажем, выберет себе
соболя, другой - беркута либо еще кого, а владелец наших пяти заводов
придумал на своем заводском клейме цаплю ставить. Почему он облюбовал
себе этакую неказистую птицу, сказать не умею. От своих стариков только
слыхал, будто это не без хитрости сделано. Другие владельцы, сказывают,
похвастать любили: "У нас по заводским лесам дорогой зверь водится, над
горами орлы да беркуты!" - а здешний владелец, наоборот, всегда
прибеднялся: "Какая у меня заводская дача! Так, болота больше. Никакой
радости нет. Из птиц одну цаплю видишь"..
Так он своей братье - владельцам - говорил, а дома, в своих-то
заводах, больно высоко цаплю поднимал.
- Надо, - говорил, - того добиться, чтоб наша заводская цапля
выше всех орлов и беркутов летала, чтоб соболей да бобров с лету
долбила.
С того времени и повелось, что в нашем заводском округе цапля в
большом почете у владельцев была. Потой заводы другим владельцам
перешли, начальство, по рядки переменились, а цапля в прежней силе
осталась. Последний владелец, как он особое пристрастие к птицам имел,
наставил этих железных знаков столько, что везде их видно. Ни пройти, ни
проехать, чтоб заводская цапля на глаза не попалась. Когда сшибут либо
исковеркают какую, барин из себя выходил, слюной брызгался и наговаривал
своим ближним холуям. Для переносу, конечно, чтоб другим рассказали, как
барин осерчал и какое наставление дал:
- Цапля, - говорит, - знак важный. Его уважать и хранить надо.
Будет наша цапля на славе у покупателей - и всем хорошо будет, а уроним
цаплину славу - тогда хоть заводы закрывай. Такой знак и ставить-то на
железе с большой оглядкой следует.
По этому барскому приказу уставщики и действовали. Сильно
придирались при клеймежке. А клеймили по-горячему. Поворачивать да
разглядывать несподручно. На-глазок приходилось помахивать. Оплошки и
случались частенько. Стукнет по полосе либо листу клейменным молотком, а
там рванина, скосок, еще какой изъян. Уставщик тут как тут:
- Срежь это место. Сам знаешь, нельзя нашу цаплю на бракованном
железе показывать. Заводскому делу от этого урон может быть. Завистникам
нашим попадет, так они на Нижегородской ярмарке показывать станут- вот-
де на каком барахле цапля ставится; обегайте железо с этим знаком. "
Наговорят так, да и дадут человеку часа два лишней работы, а то
еще и оштрафуют. Таким рабочим, ясное дело, цаплю не за что было любить,
да и всем остальным она опостылела, может, хуже двуглавого орла.
бойцов и нестало: один на земле лежит, очухаться не может, два хоть на
ногах, да обезручены. Тут Федя видит, - стенка прогнулась, двоих уж там
оглушили, кинулся туда, с налету сбил тамошнего башлыка, да и сам под
кулак приезжему-то попал. Ну, не больно крепко, потому этому идолу до
того успели насадить на руке зарубок, сила-то и была на исходе. Вскоре
его и вовсе повалили. Кирше на этот раз вовсе не посчастливило. То ли
оступился, то ли промахнулся, только его сразу начисто укомплектовали:
не боец стал, а туша под ногами.
Так поворот и вышел. Выбили тогда ямщину да прасолов с поля.
Человек с пяток пришлось им лежачими подобрать. Купчишко, который
обряжал бойцов, чуть со злости не уморился.
- Не допущу, - кричит, - чтоб такое еще когда случилось!
А на деле наоборот вышло. Всякий раз слесаря стали ямщину
выбивать. Чего только те не делали. Подставу без стыда до половины
довели, башлыков сколько раз меняли, повадку эту, чтоб по руке-то бить
переняли, а все не действует. И то сказать, повадку, перехватить
недолго, да привычку нескоро добудешь, а он, слесарь, по всяк день
молотком играет. Хоть с локтя, хоть с плеча без промаху бьет. На то и
слесарь. К Федюне тоже подсыл делали:
- Переезжай в наш конец. Избу тебе поставим за мое почтенье.
Живи барином, а у нас в боях башлыком будешь.
Федя на это и говорит:
- Ежели бы мне такую подлость сделать, перевертышем стать, так
все едино толку бы не вышло. По другим концам не угадаешь, кто кого
одолеет, а у нас дело открытое. Раньше вы наших били, потому мы вашим же
обычаем шли, а теперь пошли по-своему, - широким плечом, и быть вам
завсегда битыми. Никакой башлык не поможет.
- Что, - спрашивают, - за плечо такое? Чем расхвастался?
- А это, - отвечает, - по вашему разумению и не втолкуешь. Народ
вы одиночный: кто на козлах, кто при своей лавке либо постоялом сидит, а
широкое плечо тому вразумительно, который с другими сообща в работе
идет.
Фенька тоже крючочки закидывать стала. Дескать, Федя да Феня как
нарошно придумано, чтоб в одной избе жить, в одной упряжке ходить.
Только Федя к той поре одумался.
- Нет, - говорит, - девушка, не сойдется дело, потому - в разные
стороны глядим. Ищи себе кочета с богатым пером, а я свою долю в другом
месте поищу.
И верно, вскорости женился, да и другая перемена у него в житье
случилась. Старатели, коим он иной раз насос направлял, смекнули:
подходящий мужик, ежели его вожаком пустить. Стали зазывать:
- Переходи к нам в долю.
Феде этак-то лучше показалось, чем по мелочам перебиваться, он и
перешел. И что ты думаешь? Загремела ведь артель. Сроду у нас по заводу
такой не бывало. Башлычить в боях Федя с годами перестал.
- Седых-то, - говорит, - башлыков дураками зовут. Пускай молодые
тешатся, а мы полюбуемся, как мастеровой народ широким плечом орудует.
Ни силой, ни казной его не удержишь, все сшибет!
Из артели Федя до конца жизни не ушел. В почете его там держали.
Когда, к разговору случится, похвалят артель, старик говаривал:
- Живем, не жалуемся, а все потому, что хоть малой артелью, да
одним плечом на дело навалились. Когда еще добавит:
- Конечно, ни у кого желанья нет хозяйский карман набивать. А не
будь-ка этого да навалиться широким плечом по всему заводу! А? Заиграло
бы дело! Через год-другой родного места не узнать бы.
И сам зажмурится, как от солнышка.
Теперь вот видно стало, что старый башлык не зря про широкое
плечо говорил. На глазах у нас оно разворачивается. Давно ли мы
радовались именитым людям заводов и рудников, а теперь именитые цехи да
участки, звенья да смены пошли. С каждым годом растет и крепнет широкое
рабочее плечо, и нет силы, чтоб против него выстоять.
Сколько ни пыжатся разные толстосумы, а сомнет их широкое плечо
людей труда. Сомнет, что и памяти не останется.
Не про людей, про себя сказывать стану. В те годы, как народ
валом в колхозы пошел, я уж в немолодых годах был. Вместо русых-то
кудрей плешину во всю голову отрастил. И старуха моя не молодухой
глядела. Раньше, бывало, звал ее песенной машинкой, а теперь вроде
точильного станка вышло. Так и точит меня, так и точит: того нет, этого
нехватка.
- У людей мужики обо всем позаботятся, а у нас, как приплетется
да в бане выпарится, так и на боковую. И ни о чем ему думушки нет!
К той поре мы с ней вдвоем остались. Младших дочерей пристроили,
а трое сыновей давно в отделе жили, всяк свое хозяйство завел. Старуха
и в том меня винила, что в избе пусто стало.
- Из-за тебя это! Из-за твоего злосчастного ремесла!
- Чем, - спрашиваю, - мое ремесло помешало?
- Известно, - отвечает, - чем. Во всяком доме старики хозяйство
ведут, землю пашут, хлебушко сеют, молодым распорядок дают, а ты что? До
старости ума не накопил. Бегаешь по каменным ямам. Дома-то гостем
бываешь.
Я, понятно, урезониваю ее:
- Живем все-таки. Детей вырастили. По миру никто не хаживал. Не
лежебока, поди, я у тебя: зарабатываю сколько-то. Что еще надо?
Старуха, знай, свое толмит:
- По твоим-то трудам нам бы в каменном доме жить, а мы этот хоть
маленько подправить не можем. Стены-то, гляди, насквозь просвечивают, да
и печка, того и жди, повалится. Хозяин! А все потому, что хлебушком не
занимаешься. В деревне век прожили, а куричешкам овес с купли! Где это
слыхано?
- Дура ты! - говорю. - Я, поди, дорогой товар добываю. Это тебе
не овес - где посеял, там и вырастет. Искать приходится. Зато попадет,
так за три воза твоего овса в кошельке принесешь.
- Не упомню, - отвечает, - такого случая, чтоб ты по три воза
овса в кошельке приносил. Не при мне, видно, такое было. Чаще с пустым
приходил. Помнишь - жаловался: "Не пофартило мне, Марьюшка, на этой
неделе. Ничего, почитай, не добыл". А я-то сдуру ему наговаривала: "Не
тужи, Иванушка! Не всяк день солнышко, бывает и слякиша". Забыл про это?
- А помнишь, - опять спрашиваю, - ту щеточку камешков, на
которую мы корову купили? А тот камешек, что на Васильеву женитьбу
хватило? Да мало ли у меня веселых находок бывало!
- Не забыла, - говорит, - и это. Как найдешь, что повеселее, так
и уберешься в город сбывать, да и шатаешься там нивесть сколько, а я тут
бьюсь-колочусь с ребятами да о тебе думаю, не убили бы. Нет, одна мука
твое ремесло!
Одним словом, не сговоришь с ней. А бить ее, как иные-прочие
делали, у меня в заведенье не было, да и не такой мы судьбы, чтоб об
этом даже подумать. Знал я, что она одна-разъединая на всем белом свете
меня жалела, да и теперь жалеет по-настоящему. Ворчит-ворчит, а баньку
про меня, небось, спозаранок натопит, перемывку наготовит, кусок
посытнее найдет, а когда и словом утешит. Помню ее-то присловье: "Не
тужи, Иванушка, не все солнышко, бывает и слякиша!" Другая на ее-то
месте давно бы от меня ушла, а мы с ней троих сыновей да двух дочерей
вырастили, и все они не на смеху у людей живут. Признаться, и то было,
что сам за собой вину чуял. Старуха моя правду говорила. Ремесло мое - и
верно - не по месту пришлось.
Деревня наша, по-старому считать, в Ирбитском уезде приходилась.
Народ тут сплошь хлебушком занимался да коноплей маленько. И скот тоже
разводили. Родители мои, от коих мне этот дом в наследство перешел, были
природные пахари да оба, на мою беду, в молодых годах померли, оставили
меня несмысленышем на горькое сиротское житье. Про хозяйство, конечно, и
разговаривать нечего: его живо растащили те благодетели, у которых я
сперва кормился, а потом работать стал. Ворочать на чужого дядю,
известно, нигде не сладко, а все лучше, как не в своей деревне. Я и
убрался на прииски, где золото да камешки добывали. Недалеко от нас это
место. На приисках я и получил эту каменную заразу.
Из всех камней мне больше аметист полюбился. Камень не больно
дорогой, из самых ходовых, а чем-то взял меня. Да и как взял! Бывало,
добудешь щеточку и знаешь, что красная цена ей рублевка, а любуешься на
полную десятку да еще жалеешь, что сдавать придется.
Как в полный возраст пришел, домой потянуло. Дай, думаю,
покажусь своим деревенским, чтоб знали, что не загиб. Да и на дом
родительский поглядеть охота, - совсем его растащили мои благодетели али
сколько оставили. Пришел в самый весенний праздник. Родительский дом
оказался в сохранности. Благодетели, видишь, все на него нацелились,
один другому не давали растаскивать, - дом и уцелел. Оглядел я, вижу: не
больно корыстно, а жить можно. Пошел потом на гульбище, за деревню, где
хороводы водили. Деревенские ребята меня за чужака приняли, отшибить
хотели, да подступить боялись. Видишь, каков уродился. На-днях вон
Колютка, внучонок мой от старшей дочери, говорил: "Дедушка! У тебя рука-
то в полном развороте, как аэропланово крыло". Так и есть. На ходу
ненароком могу человека с ног сбить. Недаром в потемках сторонятся.
Думают, не колокольня ли по земле пошла. Вот ребята и не знали, как
подступить. Ну, я не стал до драки доводить, сказался, что за человек.
По этому случаю выпили, конечно. Так, самую малость, потому я
приверженности к этому не имею. На празднике когда для веселости выпью
стакан-два, а чтоб допьяна напиваться, - этого у меня не бывало.
В тот же вечер я со своей нынешней старухой встретился. Ее-то
доля горше моей оказалась. Мать с ней проходом по нашей деревне шла да в
одночасье и умерла, а ее оставила годочков трех либо четырех. Только и
знали, что звать Машей, а чья, из какого места, так и осталось неведомо.
При покойнице никаких бумаг не оказалось. Чтоб суд да полиция не наехали
и деревню не разорили, захоронили эту проходящую потихоньку, а
девчушечку богатому мужику в дочери отдали. Дальше и пошло по
посказульке.
Росла Настя - колотили часто, выросла Настасья - пошла по
напастям да без передышки. От одной отобьется, другая навалится. Думала-
думала, решилась с белым светом проститься, да на дороге кудряш попался.
Поглядела девка на незнакомого парня, а он и говорит: "Не торопись,
красавица, к тому, постой с этим. Не покаешься! Головой ручаюсь, а она,
видишь, кудрявая. В пустой игре такую не поставят". Девка и
остановилась. Посудачили малость, на другой день опять встретились. Так
и пошло, а вскоре, глядишь, и свадьбу сыграли.
У нас с Марьюшкой из точки в точку по этой сказке и вышло. Сразу
почуяли, что наша судьба по одной дороге пошла. Раздумывать долго не
стали, пошли в церковь: обвенчаться желаем. Нам сперва отказали: нельзя,
потому невестины годы неведомы. "Как, - говорю, - неведомы, коли она в
этой деревне выросла, на глазах у всех?" - "Это, - отвечают, - мало
значит, что на глазах росла. Бумага нужна, в какой день она родилась и
каких родителей дочь". Ну, вижу: словами тут ничего не добьешься. Отдал
им два камешка позанятнее. Тогда нашли ходок, записали на того богатого
мужика, которому сперва она в дочери была отдана. И стала моя Марьюшка
Афанасьевной, даром что этот Афанасий самым лютым ворогом ей оказался.
Ну, в этом важности нет.
Обвенчали нас, и стала в деревне новая пара: Иван Долган да
Марья с Голого поля. Силы да здоровья нам обоим у людей не занимать.
Хотели сперва хозяйствовать, как другие наши деревенские. Коровенку
купили, пару овечек завели, куричешек сколько-то. При родительском доме
огород был обширный. Городьбу поправили, засадили во-время. Места у нас
не тесные. Накосить травы не то что для одной коровенки, а и для двух-
трех при моих-то руках, прямо сказать, плевое дело. Все бы ладно, да на
лошадке спотычка вышла. По времени, может, лошаденку и огоревали бы, да
прибавок к ней большой требуется: телега да сани, сбруя да снасть
разная. Без благодетелей никак не обойдешься, а они, эти благодетели,
нам с Марьюшкой солоно пришлись. Так у нас полного хозяйства и не вышло.
Убежал я опять на прииски работать. Правду сказать, и камень
тянул меня. Не умею тебе объяснить, в чем тут сила, а тянул. Вроде не
жадный я, на большое богатство никогда не льстился, а добыть новый
камешек охота. Ну, и народ приисковый как-то ближе деревенского стал.
Так мы с Марьюшкой и жили. Помогал я ей при посадке огорода да в
сенокосную пору. Зимами тоже маленько, а больше на приисках колотился. В
гражданскую войну ушел с приисковыми в полк "Красных Орлов". За войну
меня ранили в ногу при перебежке в цепи. По мякоти пришлось. Сквозная
рана, пустяшная. Через месяц опять под ружье встал.
Как покончили с Колчаком, домой воротился, и тот же порядок у
нас повелся: в деревенские дела не вникал, все на приисках да на
приисках. Как колхозы стали строить, мы с Марьюшкой и оказались ни при
чем. Не браковали меня, конечно, потому хозяйство трудовое, безлошадное,
и сам на войне добровольцем был. Звали даже, да как пойдешь, коли ты не
плотник, не каменщик, не чеботарь, не шорник, а из всех сельских работ
одно знаешь - косить да стога метать. Марьюшка больше понавыкла. Она и
телят растила, и за птицей ходила, и капусту выращивала хорошую. Такую
работницу с радостью бы приняли, да разве она без меня пойдет?
Сперва в колхозе-то здешнем немало сумятицы было. Кулаки всякую
пакость подстраивали. Ко мне даже один подбегал с разговором, да я этих
благодетелей с малых лет понял. Так на него цыкнул, что больше ни один
из таких ко мне не сунулся. Потом, как кулаков выселили, дело пошло
гораздо лучше. Все наши ребята, конечно, с первых лет в колхоз
записались. Меньшак-то - он успел подучиться маленько - полеводом стал;
большак - он у меня в гражданскую войну кавалеристом был, - так его
конным двором ведать определили; средний при машинах находился, потому
он раньше в кузнице работал; обе дочери тоже при деле. Только мы со
старухой, как две галки на прясле в непогожий день осенью: самим обидно,
и со стороны на нас глядеть тоскливо.
Тут вот старуха и принялась точить меня. Ребята тоже
уговаривали. Особо меньшак Петруха старался:
- Брось ты, тятя, своими камешками заниматься! Узенькое это
дело, мелкое, когда и вовсе напустую сходит.
- Как, - говорю, - так?
- Очень, - отвечает, - просто. Много ли народа твой камешек
увидят? Да и всяк ли разберет, что тут-красота есть? Вот и выходит, по
узкой тропочке твой камешек идет. Мало кому радость приносит. А напустую
чаще выходит. Один понимающий найдет - полюбуется, другой понимающий
огранит - тоже полюбуется, а достанется тот камешек дураку, которому ни
до чего нет дела, лишь бы блестело. Крашеную бумажку подложить под
стекло - ему и то ладно.
- Это, - соглашаюсь, - бывает, да не в том сила, и камень сам
меня тянет.
Объясняю ему, а он по-своему разумеет:
- Этак же струя из сортировки бежит. Чем она гуще да зерно
полнее, тем краше. Глядел бы, не отошел!
Втолковываю ему, что в нашем деле главное - особина камня. В
одном синего больше, в другом - красного, третий желтит сильнее, а
разница есть. От одной щетки отломи, и то, на привычный глаз, отличить
можно.
- Если приглядеться, - отвечает Петруха, - и в зерне это
найдешь. Одно в одно никогда не сойдется. На том и сортовое дело
поставлено. А если тебе уж так полюбилось на сине-алое с желтым
смотреть, так и это найдем.
- Где, - говорю, - такое в вашем колхозном деле?
- А вот недавно посылали меня на Красноуфимскую семенную станцию
за клевером. Видел я там, как из-под "кускуты" - машина такая есть -
сине-алая струйка бежала. Куда твоему аметисту! Ох, только и клевер у
них! По нашим местам таких семян добиться не могут. У нас больше бурые с
краснинкой семечки выходят, а у них синего много. Потому и называется -
красноуфимский фиолетовый. Из сортов сорт! На всю страну славится.
Тут и начал Петруха про клевер рассказывать. Любил он про это
говорить. Ну, грамотный, слова подбирать научился, послушать любо, да и
от души сказывал про свое живое. В конце похвалился:
- Будут и у нас аметистовые семена! Тогда и увидишь, лучше или
хуже живая семенная струя против твоего сине-алого камешка.
Потом спохватился:
- Постой! Мне ведь опять скоро ехать на семенную. Поедем со
мной. Поглядишь.
И что ты думаешь? Съездил ведь я, видел эту самую "кускуту".
Машина как машина. Сита да валики. Умно придумано, чтоб куколь и другие
сорняки отгонять. Да не в этом дело. Не приучен я в машинах разбираться.
А вот как пошла по корытцу сине-алая с желтинкой струя, тут уж я глаз
оторвать не мог. Вроде самого лучшего камня, да еще в таких переливах,
каких мне видать не приводилось.
Ну, а кончилось это тем, что нас со старухой приняли в колхоз.
Не на отшибе от людей теперь живем, а специальность моя называется -
клеверное семеноводство.
Добился-таки я фиолетовых-то семян! Мы ведь, горщики,
приметливы. Без этого нам нельзя. А клевер что? Та же кашка. В наших
местах по-дикому растет, и белая и красная. Бывало, на передышке лежишь
на травке, разомнешь у поспелого цветка головку и видишь, что семена
разные: одни полнее, другие потощее. Начинаешь разбирать, почему такое?
Еще сломишь одну-две головки с других кустов. Оно и видно станет: на
котором кусте головок меньше, там и семена полнее. Вот я и стал потом,
как в колхозе к этому делу подошел, лишние головки обрывать. Сперва,
понятно, на малом месте, на одной грядке. Вижу: хорошо пошло,
расширяться с этим стал, а тут и отборные вручную семена сказываться
начали. Теперь у нас как клеверная струя при очистке бежит -
залюбуешься. Нарочно люди приходят, чтоб на нее поглядеть. Про меня и
говорить нечего. Как маленький, жду этих дней. А ведь дело-то какое!
На-днях вон новый полевод - наш-то Петруха погиб на войне с
проклятыми фашистами - вычитывал на собрании, что к концу пятилетки по
нашей стране под укос должно пойти что-то свыше двадцати миллионов
гектаров многолетних трав. Подумай, сколько семян потребуется. А ведь
клеверок - он всем травам трава. Не только сверху богатство дает, а
больше того в земле накопляет. Семечко дорогое! А наше и того дороже,
потому не бурое, не красник, а сине-алое, аметистовое.
Вот и выходит, что я при аметистовом деле остался, только теперь
моя старуха не ворчит, а похваливает:
- В самую точку, Иванушка, придумал! Это и Петрухе нашему
память, как он всегда о клевере хлопотал, да и дело самой широкой руки.
Не чета твоим камешкам!
Это она, конечно, зря про камешки-то судит. Не понимает, старая,
да и Петрухе покойному не умел я втолковать, что камень никогда себя не
потеряет и сила тут не в одной красоте. Война вон, сказывают, показала,
что даже каменные отходы, которые в огранку не брали, на большое дело
пригодились. Ну, я об этом помалкиваю. Не ворошу старого. В одном
старуха права - уж очень это широкое дело и вглубь далеко идет. Прямо
сказать, землю молодит. И глазам утешно на живую аметистовую струю
поглядеть. Будто все аметисты, какие добыл за свою жизнь, перед тобой
проходят, да и те видишь, какие в горах остались.
Теперь-то я на пенсии живу. Ребята мои крепко настаивать стали:
- Посиди ты дома на старости лет. Гляди-ка, внуков у тебя,
почитай, на целый взвод. Старшие уж выросли и на войне побывали. Пусть
хоть младшие узнают, какие у людей дедушки бывают.
Добили-таки. С внучатами занимаюсь. Показываю им то - другое.
Рассказываю тоже. Целой стайкой когда с приятелями своими налетят. Мне
забавно, и ребятам, думаю, не без пользы. А все-таки тянет меня на
завод-то. Нет-нет и сбегаешь поглядеть, как там по нынешнему положению
правятся. Большое, вижу, облегчение человеку вышло, и работа много
спорее идет. Иной раз и то подумаешь: случись надобность, могу и я
пригодиться. Что у меня нога колчаковцами покалечена, не разгибается в
полную меру, - это в нашем деле помеха небольшая. Глаз, понятно, отупел,
а все-таки служит. Ну, а в руке твердость есть и привычка большая. Да и
как ей не быть, коли я на этом деле с малолетства.
У нас, видишь, семейное горе случилось. Отцу валом руку
раздавило. К этому болезнь присунулась, и он вскоре помер вовсе еще в
молодых годах. Кормильцами остались мы с дедушком, а тут все женская
часть: мать, да бабушка, да четыре сестренки. Одна постарше меня, а три
вовсе маленькие. Дедушко уж старый был. Он тоже с тятей покойным в
механической работал, а дома маленько мелким делом занимался: замки,
какие похитрее, направлял, часы починивал. Заводское начальство в пенсии
нашей семье отказало: не от увечья, дескать, помер, а от божьей
немилости - от болезни. В одном поблажку сделали: приняли меня до
законного возрасту в ученики на механическую, только наказали: коли
фабричный инспектор спросит, говори, что тебе тринадцатый год. А матери
сказали:
- Выучится парнишка на слесаря - вот тебе и пенсия, а судиться
вздумаешь - хуже будет.
Так я и стал с десяти годов дорожку в механическую торить.
Теперь хоть завод много расширился, а на том же месте. Сами ноги туда
идут.
Поступил тогда учеником к Игнатию Васильичу Ширыкалову. Он
дружок покойному отцу был. Жалел, видно, меня. Хорошо учил. Другим
ребятам ученье трудно приходилось, а я не пожалуюсь. Понятно, порядок
требовал, браку не пропускал, заставлял доделывать либо вовсе
переделывать, только не с рывка да тычка, а по-хорошему обскажет, что
надо сделать, и своей рукой покажет. Ну, и сам я по сиротству без
баловства учился - старался. Мать к этому же наставляла: "Учись, сынок!"
А дедушко опять к своему мелкому домашнему делу приучал: пригодится,
дескать. И то сказать, он к тем годам глазами ослабел, ему и надо было
глаз повострее, чтоб всякую пружинку, винтик, колесико толком
разглядеть, а мне это как раз впору. Так и шла моя выучка с двух сторон.
Игнатий Васильич похваливать стал:
- Вовсе ладно. С добрым слесарем вровень.
Когда пошутит:
- По годам-то ты - Кузя, а по делу на Кузьму Осипыча выходишь!
По времени стал говорить надзирателю: пора, дескать, из учеников
в слесаря перечислить.
В надзирателях по механической тогда Коготок был. Старик вроде и
простой, а злопамятный и любил человека при случае царапнуть. Сперва он
и слушать не хотел:
- Из милости его приняли. До слесаря-то ему еще долго нос
тянуть.
Игнатий Васильич все-таки свое твердит:
- Не по годам считают, а по работе. Вот гляди! Чем она хуже
других?
- Сам, поди пособляешь. Дружки ведь с Осипом были. Водой не
разольешь. Вот и вытягиваешь парнишку до времени.
- Сам проверь, - увидишь, что глаз у парня на редкость и рука
несет правильно.
- Твои-то, - отвечает, -выученики всегда муху на колокольне
видят, а под носом у себя разобрать не могут. Давно ли у него срез
гармошкой я видел.
- Больше полгода с той поры прошло, - говорит Игнатий Васильич.
- Забыть об этом пустяке надо. Дело, конечно, твое, а только неправильно
это, чтоб зря человека в учениках держать, когда он за полного слесаря
работу справляет.
Коготок, видать, осердился и говорит:
- Коли на то пошло, сделаю проверку. Потом говорит мне:
- Сделай-ка ты мне цаплю-двухсторонку на плотину поставить.
Размер знаешь, железо сейчас получи. Работа не больно трудная. К
послезавтраму чтоб готова была!
Это Коготок верно говорил, что работа не больно мудреная, да
только на две стороны приходилось оглядываться. Без старанья сделаешь -
Коготок подрежет:
- Какой ты слесарь, коли такую известную вещь толком сделать не
умеешь!
Старательно сделать - от рабочих покор:
- Вишь какой, - скажут, - барский угодник выискался. Кандалы
такому закажут, так он и там цветочки пристроит, чтоб веселее казались.
По теперешнему времени непонятно, за что рабочие наших пяти
заводов цаплю не любили, а раньше малолетки по улицам распевали:
Горько, горько нам, ребята,
Под железной цаплей жить...
У старых заводских владельцев, видишь, заведено было метить свои
поделки особым клеймом - кто как придумает. Один, скажем, выберет себе
соболя, другой - беркута либо еще кого, а владелец наших пяти заводов
придумал на своем заводском клейме цаплю ставить. Почему он облюбовал
себе этакую неказистую птицу, сказать не умею. От своих стариков только
слыхал, будто это не без хитрости сделано. Другие владельцы, сказывают,
похвастать любили: "У нас по заводским лесам дорогой зверь водится, над
горами орлы да беркуты!" - а здешний владелец, наоборот, всегда
прибеднялся: "Какая у меня заводская дача! Так, болота больше. Никакой
радости нет. Из птиц одну цаплю видишь"..
Так он своей братье - владельцам - говорил, а дома, в своих-то
заводах, больно высоко цаплю поднимал.
- Надо, - говорил, - того добиться, чтоб наша заводская цапля
выше всех орлов и беркутов летала, чтоб соболей да бобров с лету
долбила.
С того времени и повелось, что в нашем заводском округе цапля в
большом почете у владельцев была. Потой заводы другим владельцам
перешли, начальство, по рядки переменились, а цапля в прежней силе
осталась. Последний владелец, как он особое пристрастие к птицам имел,
наставил этих железных знаков столько, что везде их видно. Ни пройти, ни
проехать, чтоб заводская цапля на глаза не попалась. Когда сшибут либо
исковеркают какую, барин из себя выходил, слюной брызгался и наговаривал
своим ближним холуям. Для переносу, конечно, чтоб другим рассказали, как
барин осерчал и какое наставление дал:
- Цапля, - говорит, - знак важный. Его уважать и хранить надо.
Будет наша цапля на славе у покупателей - и всем хорошо будет, а уроним
цаплину славу - тогда хоть заводы закрывай. Такой знак и ставить-то на
железе с большой оглядкой следует.
По этому барскому приказу уставщики и действовали. Сильно
придирались при клеймежке. А клеймили по-горячему. Поворачивать да
разглядывать несподручно. На-глазок приходилось помахивать. Оплошки и
случались частенько. Стукнет по полосе либо листу клейменным молотком, а
там рванина, скосок, еще какой изъян. Уставщик тут как тут:
- Срежь это место. Сам знаешь, нельзя нашу цаплю на бракованном
железе показывать. Заводскому делу от этого урон может быть. Завистникам
нашим попадет, так они на Нижегородской ярмарке показывать станут- вот-
де на каком барахле цапля ставится; обегайте железо с этим знаком. "
Наговорят так, да и дадут человеку часа два лишней работы, а то
еще и оштрафуют. Таким рабочим, ясное дело, цаплю не за что было любить,
да и всем остальным она опостылела, может, хуже двуглавого орла.