Бажов Павел. Сказки, том второй

Время тогда еще крепостное было. У немцев в заводе сила большая,
потому как все главное начальство из них же было. Вот и начали Панкрата
мытарить. Чуть не каждый день опросы да расспросы да все с приправью.
Других людей тоже потянули. Кто-то возьми и сболтни, что про Веселуху
еще такое сказывают, будто она узоры да расцветку иным показала. И про
Панкрата упомянули, - сам-де сказывал, что расцветку на ноже из
Веселухина ложка принес. Немцы давай и об этом доискиваться. По счастью
еще, что Панкратова расцветка им не потянулась. Не видно, дескать, в
котором месте синий цвет кончается, в котором голубой. Ну, -все-таки
спрашивают:
- Сколько платиль Виселук за такой глюпый расцветка?
Панкрат на тех допросах отмалчивался, а тут за живое взяло.
- Эх, вы, - говорит, - слепыши! Разве можно такое дело пятаком
али рублем мерить? Столько и платил, сколько маялся. Только вам того не
понять, и зря я с вами разговариваю.
Сказал это и опять замолчал. Сколько немцы ни бились, не могли
больше от Панкрата слова добыть. Стоит белехонек, глаза вприщур, а сам
ухмыляется и ни слова не говорит. Немцы кулаками по столу молотят, ноги
оттопали, грозятся всяко, а он молчит.
Ну, все-таки на том, видно, решили, что Веселухи никакой нет, и
той же зимой стали подвозить к ложку бревна и другой матерьял. Как
только обтаяло, завели постройку. Место от кустов да деревьев широко
очистили, траву тоже подрезали и, чтоб она больше тут не росла, речным
песком эту росчисть засыпали. Рабочих понагнали довольно и живехонько
построили большущий сарай на столбах. Пол настлали из толстенных плах, а
столы, скамейки и табуретки такие понаделали, что не пообедавши с места
не сдвинешь. На случай, видно, чтоб не заскакали, ежели Весетуха
заявится.
В заводе тоже по этому делу старались: лодки готовили. Большие
такие. Человек на сорок каждая.
Ну, вот. Как все поспело, начальство-то оравой и поплыло на
лодках к Веселухину ложку. Дело было в какой-то праздник, не то в
троицу, не то - в семик. Нашего народу по этому случаю в ложке
многонько. Песни, конечно, поют, пляшут. Девчонки, как им в обычае,
хоровод завели. Однем словом, весна. Увидели, что немцы плывут,
сбежались на берег поглядеть, что у них будет.
Подъехали немцы, скучились на берегу и давай истошным голосом
какое-то свое слово кричать. По-нашему выходит похоже на "дритатай".
Покричали-покричали это "дритатай", да и убрались в свой сарай. Что там
делается, народу не видно, -потому сарай хоть с окошками, да они высоко.
Видно, неохота было немцам свое веселье нашим показывать
Наши все-таки исхитрились, пристроились к этим окошечкам, сверху
глядели и так сказывали. Сперва, дескать, немцы-мужики пиво пили да
трубки курили, а бабы да девки кофием наливались. Потом, как все
надоволились, плясать вроде стали. Смешно против нашего-то. Толкутся
друг против дружки парами, аж половицы говорят. Мужики стараются один
другого перетопнуть, чтоб, значит, стукнуть ногой покрепче. У баб своя
забота, как бы от поту хоть маленько ухраниться. Все, конечно,
гологруды, голоруки, а комар тоже свое дело знает. По весенней поре
набилось этого гнуса полнехонек сарай, и давай этот комар немок
донимать. Наши от гнуса куревом спасаются, да на воле-то его, бывает, и
ветерком относит. Ну, а тут комару раздолье вышло. Тоже и одежа наша
куда способнее. Весной, небось, никто голошеим да голоруким в лес не
пойдет, а тут на-ко приехали наполовину нагишом! Туго немцам пришлось,
только они все-таки крепятся-желают, видно, доказать, что комар им -
тьфу. Только недаром говорится, что вешний гнус не то что человека -
животину одолеет. Невтерпеж и немцам пришлось. Кинулись к своим лодкам,
а там воды полно. Стали вычерпывать, а не убывает. Что такое? Почему?
Оказалось, все донья решетом сделаны. Какой-то добрый человек
потрудился, - по всем лодкам напарьей дыр понавертел. Вот те и
"дритатай".
Пришлось немцам кругом пруда пешком плестись. Закутались,
конечно, кто чем мог, да разве от весеннего гнуса ухранишься. А на
дороге-то еще болотина приходится. Ну, молодяжник наш тоже маленько
позабавился, - добавил иным немцам шишек на башках.
Долго с той поры немцы в сарае не показывались. Потом
насмелились все-таки, на лошадях приехали, и телеги своей, немецкой
работы. Тяжелые такие, в наших краях их долгушами прозвали.
Время как раз середка лета, когда лошадиный овод полную силу
имеет. На ходу да по дорогам лошади еще так-сяк терпят, а стоять в лесу
в такую пору не могут. Самые смиренные лошаденки, и те дичают, бьются на
привязи, оглобли ломают, повода рвут, себя калечат.
Пришлось лошадей распрягать, путать да куревом спасать. Ну,
немцам, которые на барском положении приехали, до этого дела нет, -
понадеялись на своих кучеров, а те тоже к этому не привычны. В лес едут
на целый день, а ни пут, ни боталов не захватили. Пришлось припутывать
чем попало и пустить вглухую, без звону значит. Занялись костром, а тоже
сноровки к этому не имеют.
Остальные немцы опять покричали свое "дритатай" и убрались в
сарай. Там все по порядку пошло. Напились да толкошиться стали, плясать
то есть по-своему, а до лошадей да кучеров им и дела нет.
Лошади бьются, понятно. Путы поизорвали. Иные с боков обгорели,
потому как эти немецкие кучера вместо курева жаровые костры запалили.
Тут еще опять добрый человек нашелся: по-медвежьи рявкнул. Лошади,
известно, вовсе перепугались - да по лесу. Поищи их вглухую-то, без
боталов! Пришлось не то что кучерам, а и всем немцам из "Дритатая" по
лесу бродить, да толку мало. Половину лошадей так найти и не могли. Они,
оказалось, домой с перепугу убежали. А немцы - видно, про запас от
комаров - много лишней одежи понабрали. Им и довелось либо эту одежу на
себе тащить, либо в свои долгуши, заместо лошадей запрягаться. На своем,
значит, хребте испытали, сколь эта долгуша немецкой выдумки легка на
ходу. Ну, а как по лесу за лошадями бегали, наш молодяжник тоже этого
случаю не пропустил. Не одному немцу по хорошему фонарю поставили:
светлее, дескать, с ним будет.
Солоно немцам эта поездка досталась. Долго опять в своем сарае
не показывались. В народе даже разговор прошел: не приедут больше. Ну,
нет, не угомонились. В осенях приплыли опять на лодках. Сперва покричали
на берегу свое "дритатай", потом пошли в сарай. У лодок на этот раз
своих караульных оставили. В сарае веселье по порядку пошло. Насосались
пива да кофию и пошли толкошиться друг перед дружкой. Радехоньки, что
комара нет и не жарко - толкутся и толкутся, а того не замечают, что
время вовсе к вечеру подошло. Наш народ, какой в тот день на ложке был,
давно поразъехался, а у немцев и думки об этом нет. Только вдруг
прибежали караульные, которые при лодках поставлены, кричат:
- Беда! Волки кругом!
Время, видишь, осеннее. Как раз в той поре, как волку стаями
сбиваться. На человека в ту пору зверь еще наскакивать опасается, а к
жилью по ночам вовсе
близко подходит. Кому запозднится в лесу али на пруду случится,
тоже от тех не отходит. Сидит близко, глаз не спускает, подвывает да
зубами ляскает: дескать, съел бы, да время не пришло.
Ну, вот, выскочили немцы из сарая. Глядят - вовсе темно в лесу
стало. Народу нашего по ложочку никем-никого. В одном месте костерок
светленько так горит, а людей тоже не видать. А из лесу со всех сторон
волчьи глаза.
Немцам, видно, не потянулись фонари да шишки, какие им наш
молодяжник добавлял в те разы. Вот немцы и оборужилис: прихватили не то
для острастки, не то для бою пистолетики. Испугались волков, да и давай
из этих пистолетиков в лес стрелять, а это уж испытанное дело: где один
волк был, там пятерка обозначится. Набегают, что ли, на шум-то, а только
это завсегда так.
Немцы, конечно, и вовсе перепугались, не знают, что делать. А
тут еще у костерка женщина появилась. К огню-то ее хорошо видно. Из себя
пригожая, одета цветисто. В одной руке стакан граненого хрусталя, в
другой штоф зеленого стекла.
Стоит эта бабенка, ухмыляется, потом кричит:
- Ну, дубоносые, подходи моего питья отведать. Погляжу, какое
ваше нутро в полном хмелю бывает.
Немцы стоят, как окаменелые, а бабенка погрозилась:
- Коли смелости нехватает ко мне подойти, волками подгоню.
Свистну вот!
Немцы тут в один голос заорали:
- То Виселук! Ой, то Виселук!
В сарай все кинулись, а там немецкие бабы-девки визгом исходят.
Двери в сарай заперли крепко-накрепко да еще столами-скамейками для
верности завалили и целую ночь слушали, как волки со всех сторон
подвывали. Наутро выбрались из сарая, побежали к лодкам, а добрый
человек опять потрудился - все донья напарьей извертел, плыть никак
невозможно.
Так немцы эти лодки тут и бросили и в сарай свой с той поры
ездить перестали. На память об этом немецком веселье только этот сарай
да лодки-дыроватки и остались. Да вот еще слово немецкое, которое они
кричали, к месту приклеилось. Нет-нет и молвят:
- Это еще в ту пору, как немцы на Веселухином ложке свой
"дритатай" устроить хотели, да Веселуха не допустила.
На Панкрата немцы, сказывают, еще наседали, будто он все это
подстраивал. К главному управителю потащили, горного исправника
науськивали, да не вышло.
- Комаров, - говорит, - не наряжал, с оводами дружбу не веду,
волков не подговаривал. Кто немцев по кустам бил - пусть сами битые
показывают. Только работа не моя. От моей-то бы тукманки навряд ли кто
встал, потому - рука тяжелая, боюсь ее в дело пускать. Кто дыры в лодках
вертел да медведем ревел, тоже не знаю. В те праздники на Таганаях был.
Свидетелей поставить могу.
Тем и отошел, а сарай долго еще место поганил. Ну, потом его
растащили помаленьку. Опять хороший ложок стал.

КОРЕННАЯ ТАЙНОСТЬ

На память людскую надеяться нельзя, только и дела тоже разной
мерки бывают. Иное, как мокрый снег не по времени. Идет он - видишь, а
прошел - и званья не осталось. А есть и такие дела, что крепко лежат,
как камешок да еще с переливом. Износу такому нет и далеко видно. Сто
годов пройдет, а о нем все разговор. Бывает и так, что через много лет
оглядят такой камешок и подивятся:
- Вот оно как сделано было, а мы думали по-другому.
Такое вот самое и случилось с нашей златоустовской булатной
сталью.
Больше сотни годов прошло с той поры, как в нашем заводе сварили
такую булатную сталь, перед которой все тогдашние булаты в полном
конфузе оказались. В те года на заводе в начальстве и мастерах еще много
немцев сидело. Им, понятно, охота была такую штуку присвоить: мы, мол,
придумали и русских рабочих обучили. Только инженер Аносов этого не
допустил. Он в книжках напечатал, что сталь сварили без немцев. Те еще
плели: по нашим составам. Аносов и на это отворот полный дал и к тому
подвел, что златоустовская булатная сталь и рядом с немецкими не лежала.
Да еще добавил: коли непременно надо родню искать златоустовскому
булату, так она в тех старинных ножах и саблях, кои иной раз попадаются
у башкир, казахов и прочих народов той стороны. И закалка такая же,
нисколь она на немецкую не походит. Немцы видят,- сорвалась их
выдумка, за другое принялись; подхватили разговор о старинном оружии и
давай в ту сторону дудеть. Им, видишь, всего дороже было, чтоб и думки
такой не завелось, будто русские мастера сами могут что путное сделать.
Вот немцы и старались. Да и у наших к той поре еще мода не прошла
верить, будто все, что позанятнее, принесли к нам из какой-нибудь чужой
стороны. Вот и пошел разговор, что Аносов много лет по разным кибиточным
кузнецам ходил да ездил и у одного такого и научился булат варить.
Которые пословоохотливее, те и вовсе огородов нагородили, будто Аносов у
того кибиточного кузнеца сколько-то годов в подручных жил и не то
собирался, не то женился на его дочери. Тем будто и взял мастера и
тайность с булатом разведал.
Вот и вышла немецкого шитья безрукавка: Аносов не сам до дела
дошел, а перенял чужую тайность, и то вроде как обманом. Про мастеров
заводских и помину нет. Им привезли готовенькое, - они и стали делать.
Никакой тут ни выдумки, ни заботы. Да и что они могут, темные да
слепые, если кто со стороны не покажет.
Только безрукавка - безрукавка и есть: руки видны. И диво, что и
теперь есть, кто этому верит. До сих пор рассказывают да еще с
поучением: вот какой Аносов человек был! Пять годов своей жизни не
пожалел, по степям бродяжкой шатался, за молотобойца ворочал, а тайность
с булатом разведал. Того в толк не возьмут, походит ли это на правду.
Все-таки Аносов Горного корпуса инженер был. Таких в ту пору не сотнями,
а десятками считали. При заводе он тоже не без дела состоял. Выехать
такому на месяц, на два, и то надо было у главного начальства
спроситься. А тут, на-ка, убрался в степи и на пять годов! Кто этому
поверит? Да и кто бы отпустил к кибиточным кузнецам, коли тогда вовсе не
по тем выкройкам шили. Если кого посылали учиться в чужие края, так не в
ту сторону.
Ну, все-таки это разговор на два конца: кому досуг да охота, тот
спорить может, - так ли, не так ли было. А вот есть другая зацепка,
покрепче, понадежнее. С нее уж не сорвешься. Сколько ни крутись, ни
упирайся, а на нашем берегу будешь, на златоустовском. Сам скажешь:
верное дело. Тут она, эта булатная сталь, на этом заводе родилась, тут и
захоронена.
Которые златоустовские старики это понимают, они вот как
рассказывали.
Приехал инженер Аносов на завод в те года, когда еще немцев
довольно сидело. Ну, а этот - свой, русский человек. Про немцев он на
людях худого не говорил, а по всему видно, что не больно ему любы.
Заметно, что и не боится их.
Рабочие, понятно, и обрадовались. Кто помоложе, те в большой
надежде говорят:
- Этот покажет немцам! Покажет! Того и гляди, к выгонке и
подведет. Молодой, а в чинах! Силу, значит, имеет.
Другие опять на то надеются:
- Покажет - не покажет, а заступа нашему брату будет, потому -
свой человек и по заводскому делу вроде как понимает. Понатужиться надо,
чтоб работа без изъяну шла.
Старики, конечно, сомневаются. Время тогда крепостное было,
старики-то всякого натерпелись. Они и твердят свое:
- Постараться можно, а только сперва приглядеться надо. Помни
присловье: с барином одной дорожкой иди, а того не забывай, что в концах
разойдешься: он в палаты, а ты на полати, да и то не всякий раз.
Молодые оговаривают стариков:
- Что придумали! Да и не такой он человек, чтоб так-то
сторожиться.
- Лучше бы не надо, кабы не такой, - отвечают старики, - а все
опаска требуется. Кто по мастерству коренную тайность имеет, ту
открывать не след. Погодить надо.
Молодые этого слушать не хотят, руками машут, кричат:
- Как вам, старики, не совестно! - а те уперлись:
- Больше, поди, вашего учены! Знаем, что барин тебя может под
плети положить, под палки поставить, по зеленой улице провести, а ты его
никогда.
На том все же сошлись, что надо стараться, чтобы лучше прежнего
дело шло. Аносов, и верно, оказался человек обходительный. Не то что с
мастерами, а и с простыми рабочими разговаривает, о том, о другом
спрашивает, и по разговору видно: заводское дело понимает и ко многому
любопытствует.
Сталь в ту пору по мелочам варили. И был в числе сталеваров
дедушка Швецов. Он в те годы уж вовсе утлый стал, еле ноги передвигал.
Варил он с подручным парнем из своей же семьи Швецовых, как обычай такой
держался, чтоб отец сыну, дед внуку свое мастерство передавал. Старик
всегда варил хорошую сталь, только маленько разных статей. Вроде искал
чего-то. Немецкие начальники это подметили и первым делом нашли
придирку, чтоб убрать у старика его подручного. Загнали парня в дальний
курень, а на его место поставили какого-то немецкого Вили-Филю. Старик
на это свою хитрость поимел: стал варить, лишь бы с рук сбыть. Было это
до приезда Аносова. Вот этот Швецов и приглядывался к Аносову, потом и
говорит:
- Коли твоей милости угодно, могу хорошую сталь сварить, только
надо мне подручного, которому могу верить на полную силу, а этого
немецкого Вилю-Филю мне никак не надо.
И рассказал, как было. Аносов выслушал и говорит:
- Ладно, дед, будь в надежде, охлопочу тебе внучонка, а этого
немца пусть сами учат, чему умеют.
В скорости шум поднял с немецким начальством. Почему у вас
порядок вверх ногами? Вас сюда не на то привезли, чтоб у наших мастеров
своих ребят учили. Немцы отбиваются, что у старика учиться нечему. Ну,
все-таки уступили. Старик Швецов рад-радехонек, а молодой пуще того. Оба
во всю силу стараются. Сталь пошла не в пример лучше. Аносов
похваливает:
- Старайся, дедушка!
А старик в задор вошел:
- Дай срок, я тебе такую сварю, как в старинных башкирских ножах
бывает. Видал?
С этого и началось. Аносову этот разговор в самую точку попал,
потому как он ножами да саблями старинной работы давно занимался.
Обрадовался он и объявил:
- Коли сваришь такую, рассчитывай, что тебя и внука твоего на
волю охлопочу.
Что и говорить, как при таком обещании люди старались.
Дедушка Швецов из заветного сундучка какие-то камешки достал, растолок
их в ступке и стал подсыпать в каждую плавку. Норовит сделать все-таки
без Аносова. Внучек спрашивает:
- Что это ты, дедушка, подсыпаешь?
А дед ему в ответ:
- Помалкивай до поры. Это тайность коренная, про нее сказать не
могу.
Парень давай уговаривать старика, чтоб он не таился от Аносова,
а старик объясняет:
- Верно, парень! Мне и самому вроде это стыдно, а не могу. Тятя
покойный с меня заклятие взял, чтоб сохранить эту тайность до своего
смертного часу. В смертный час ведено другому надежному человеку
передать из крепостных же, а больше никому. Хоть золотой будь!
Так они и работали, с потайкой от Аносова. Старик на верную
дорожку вышел, да не дотянул. Сварил как-то и говорит внуку:
- Пойдем поскорее домой. Не выварил, видно, я своей воли,
крепостным умирать привелось.
Пришли домой. Старик первым делом заклятие со внука взял. Такое
же, как с него отец брал. Одно прибавил:
- Коли на волю выйдешь, тогда, как знаешь, действуй. Этого
сказать не умею.
Потом старик открыл свой сундучок заветный, а там у него всякая
руда. Объяснил, где какую искать, коли не хватит, и то рассказал, от
какой руды крепость прибавляется, от какой - гибкость. Однем словом, все
по порядку, а дальше и говорит:
- Теперь мне этими делами заниматься не годится, беги за попом!
Внук так и сделал, а старик не задержался, - в тот же вечер
умер. Похоронили старика Швецова, а молодой на его место стал. Парень
могутный, в полной силе, без подручного обходится, а сам по дедушкиной
дорожке все вперед да вперед идет. Аносов тоже не без дела сидел. Он
опять над тем бился, как лучше закалять поделку из швецовских плавок.
Долго не выходило, Ну, попал-таки в точку. Заводский же кузнец надоумил.
Вот тогда и вышел тот самый булат, коим наш завод на весь свет
прославился. Аносов, может, и не заметил, что плавка-то уж после старика
доведена. Все-таки слово свое не забыл, стал вольную хлопотать молодому
мастеру Швецову. Не скоро дали, да еще Аносову пришлось сперва взять
обещание, что ни на какой другой завод Швецов не пойдет. Тот,
разумеется, такое обещание дал, а сам думает: какая-то воля особая, без
выходу. Тут еще спотычка случилась.
Он, этот молодой Швецов, частенько по делу бывал у Аносова в
доме. Аносов в ту пору уже семейный был. Детишки у него бегали. И была у
них в услужении девушка Луша. С собой ее Аносовы привезли. Вот эта
девушка и приглянулась Швецову. Домашние, понятно, отговаривали парня:
- В уме ли ты? Она, поди-ка, крепостная Аносовых. С чего они ее
отдадут? Да и на что тебе нездешняя? Мало ли своих заводских девок?
Разговаривать о таком - все равно, что воду неводом черпать.
Сколько ни работай, толку не будет. Не родился, видно, еще мастер,
который бы эту тайность понял, почему человека к этому тянет, а к
другому нет. Не послушался Швецов своих семейных, сам свататься пошел.
Аносов помялся и говорит:
- Это как барыня скажет, а я не могу.
Барыня поблизости случилась, услышала, зафыркала: -
- Это еще что за выдумки! Чтоб я ему свою Лушу отдала? Да она у
меня в приданое приведена. С девчонок мне служит, и дети к ней привыкли.
- И на мужа накинулась: - Чему ты потворствуешь? Как он смеет к тебе с
таким делом приходить?
Аносов объясняет: мастер, дескать, такой, он немалое дело
сделал; только барыня свое:
- Что ж такое? Сталь сварил! Завтра другого поставишь, и он
сварит. А Лушке я покажу, как парней приманивать!
Тут вот Швецов и понял, что и вольному коренную тайность для
себя похранить надо. Он и хранил всю жизнь. А жизнь ему долгая
досталась. Без малого не дотянул до пятого года. Много на его глазах
прошло.
Аносов отстоял златоустовский булат от немецкой прихватки, будто
они научили. В книжках до тонкости рассказал, как этому булату закалку
вести. С той поры эта булатная сталь и прозванье получила - аносовская,
а варил ее один мастер - Швецов.
Потом Аносовы уехали и Лушу с собой увезли. Говорили, что это
немецкое начальство подстроило, но и Аносов себя не уронил: вскорости
генеральский чин получил и томским губернатором сделался. А тут всем
заводским немцам полная выгонка пришла, и Аносов будто в этом большую
подмогу дал. Из старинных начальников про него больше всех заводские
старики поминают, и всегда добрым словом.
- Каким он губернатором был, - это нам не ведомо, а по нашему
заводу на редкость начальник был и много полезного сделал.
Аносов недолговеким оказался. При крепостной еще поре умер.
Плетешок этот, что тайность с булатом он у кибиточного кузнеца выведал,
при жизни Аносова начался. Тому, может, лестно показалось, как его
расписывали, он и поддакнул: "Было дело, скупал старинное оружие и на те
базары ездил, где его больше достать можно". На эти слова и намотали
всякой небылицы, а пуще всего немцы старались. После выгонки-то с завода
им это до краю понадобилось. Ну, как же! На том заводе сколько годов
сидели, а самую знаменитую сталь сварить не умеют. Немцы в тех
разговорах и нашли отговорку.
- Мы, - говорят, - старинным оружием не занимались, а коли надо,
так и лучше сварим.
И верно, стали делать ножи да сабли вроде наших златоустовских,
по отделке-то. Только в таком деле с фальшью недалеко уедешь, немцам и
пришлось в большой конфуз попасть.
Была, сказывают, выставка в какой-то не нашей стороне. Все
народы работу свою показывали и оружие в том числе. Наш златоустовский
булат такого места не миновал. А немцы рядом с нашим свою поделку
поставили, да и хвалятся: "наши лучше". Понятно, спор поднялся. Народу
около того места со всей выставки набежало. Тогда наши выкатили
станочек, на коем гибкость пробуют, поставили саблю вверх острием,
захватили в зажим рукоятку и говорят:
- А ну, руби вашими по нашей. Поглядим, сколько ваших целыми
останется!
Немцы увиливать стали, а нос кверху держат:
- Дикость какая! Тут, поди, не ярмарка, не базар, а выставка!
Какая может быть проба? Повешено - гляди..
Тут, спасибо, другие народы ввязались, особливо из военного
слою.
- При чем, - кричат,--ярмарка? Сталь не зеркало. В нее не
глядеться! Русские дело говорят. Давай испытывать!
Выбрали от всех народов, какие тут были, по человеку в судьи, а
на рубку доброволец нашелся. Вышел какой-то военный человек вроде
барина, с сединой уж. Ростом не велик, а кряжист.
Подали этому чужестранному человеку немецкую саблю. Хватил он с
расчетом концы испытать. Глядь, а у немецкой сабли кончика и не
осталось.
- Подавай, - кричит, - другую! Эта не годится.
Подали другую. На этот раз приноровился серединки испробовать, и опять с
первого же разу у немецкой сабли половина напрочь.
- Подавай, - кричит, - новую!
Подали третью. Эту направил так, чтобы сабли близко рукояток
сошлись, а конец такой же: от немецкой сабли у него в руке одна рукоятка
и осталась.
Все хохочут, кричат:
- Вот так немецкий булат! Дальше и пробовать не надо. Без судей
всякому видно.
Наши все-таки настояли, чтоб до конца довели. Укрепили немецкую
саблю в станок, и тот же человек стал по ней нашей златоустовской саблей
рубить. Рубнул раз - кончика не стало, два - половины нет, три - одна
рукоятка в станке, а на нашей сабельке и знаков нет. Тут все шумят, в
ладоши хлопают, на разных языках вроде как ура кричат, а этот рубака
вытащил кинжал старинной работы, с золотой насечкой, укрепил в станке и
спрашивает:
- А можно мне по такому ударить?
Наши отвечают:
- Сделай милость, коли кинжала не жалко. Он и хватил со всего
плеча. И что ты думаешь? На кинжале зазубрина до самого перехвата, а
наша сабелька, какой была, такой и осталась. Тут еще натащили оружия, а
толк один: либо напрочь наш булат то оружие рубит, либо около того. Тут
рубака-то оглядел саблю, поцеловал ее, покрутил над головой и стал по-
своему говорить что-то. Нашим перевели: он, дескать, в своей стороне
самый знаменитый по оружию человек и накоплено у него множество всякого,
а такого булату и видеть не приходилось. Нельзя ли эту саблю купить?
Денег он не пожалеет. Наши, понятно, не поскупились.
- Прими, - говорят,- за труд памятку о нашем заводе. Хоть эту
возьми, хоть другую выбери. У нас без обману. Один мастер варит, только
в отделке различка есть.
Мастеру Швецову сказывали, как аносовский булат по всему свету
гремит. Швецов посмеивался и работал, как смолоду, одиночкой. Тут, как у
нас говорится, волю объявили: за усадьбы, за покос, за лесные делянки
деньги потребовали. Швецову к той поре далеко за полсотни перевалило, а
все еще в полной силе. Семью он, конечно, давно завел, да не задалось
ему это. Видно, Маша не Луша, и ребята не те. Приглядывается мастер
Швецов, как жизнь при новом положении пойдет, а хорошего не видит.
Барская сила иструхла, зато деньги большую силу взяли и жадность на них
появилась. Мастерством не дорожат, лишь бы денег побольше добыть. В
своей семье раздор из-за этого пошел. Который-то из сыновей перешел из
литейной в объездные, говорит: тут дороже платят и сорвать можно. Швецов
из-за этого даже от семьи отделился, ушел в малуху жить. Тут немцы
полезли. Они хоть про степных кузнецов много рассказывали, а, видать,
понимали, в каком месте тайность с булатной сталью искать. Подсылать