Страница:
манифесту, за вашим царским подписом и с казенной гербовой печатью. В том
указе надо объявить, чтобы в каждой волости не менее десятины общественной
картошки было посажено. Которые мужики сверх того расстараются, таким
давать семена за казенный счет, либо по самой низкой цене. Митрополиты
пущай по своим поповским полкам обращение дадут, чтобы тоже задарма хлеб
не ели, а старались насчет картошки. В осенях проверить, где как
поступили, и старателям дать каку-нибудь поблажку. Ну, медальку бронзову
повесить, лист похвальный, либо еще что. А губернатору, у коего окажется
по губернии больше всех картошки, я бы самой высокой награды не пожалел.
Вот если так-то зря мужиков напужать да поманить богатых наградами, так у
вас годика через три картошки-то будет завались.
Царь даже удивился.
- Не знал, - говорит, - что ты такой умный, - рассудил все до
тонкости. Очень даже превосходно. Быть по сему, - и кулаком по столу
ахнул, аж подсвечники заскакали. Потом картофельному министру и наказал:
- Ты мне к утрему заготовь указик, как он говорил, по полной форме. Да
наперед ему покажи. Пущай проверит хорошенько, чтобы не напутать чего, а
потом подай мне подмахнуть. А вы, митрополиты, состряпайте каку-нибудь
штуковинку из священных слов. Да позаковыристее, чтобы мужик вздыхал, а
бабы слезами уливались. Вас этому не учить. Только пошевеливайтесь. А то,
я знаю, зады-то вы насидели, еле ворочаете. Завтра у меня чтоб эту свою
бумажку разослать! Ко мне с ей уж не лезьте. Не разумею я в ваших
славянских словах, по французскому да немецкому меня обучали.
Пермский губернатор в это время за царскими креслами стоял и весь
разговор от слова до слова слышал. Как только царский пир кончился,
губернатор на тройку - да скорее домой. В Пермь. Гнал, конечно, по-
губернаторски, ямщиков и лошадей не жалел. Однако до Перми дорога не
ближняя. Губернатор и обмозговал, как ему ловчее всех остальных
губернаторов обставить и себе царскую награду за картошку получить.
Так он рассудил. Пермский, осинский да оханский при большой реке
живут. Тут всяких пришлых много. Сфальшивить никак нельзя. Живо
раскумекают, и конфуз может выйти. Екатеринбургский, тагильский,
кунгурский - там опять заводов много. Мастеровщина, народ дошлый,
отчаянный. Чуть что - могут бунт сделать. Верхотурский, соликамский и
ладно бы, да земли у них мало и места холодные. А вот шадринский,
камышловский да ирбитский в самый раз. Земля у них есть, живут на
усторонье, грамотных, окромя попа да писаря, по всей волости не найдешь.
Что угодно им напиши, все сойдет.
Вот губернатор и надумал в те уезды - в наш-то край - царску грамоту
вовсе не допущать, а послать свою бумажку и в той бумажке по-другому
прописать. Потом-де, как осенью картошку считать, будут, кому дело, в
каком уезде она росла, лишь бы по моей губернии.
Вот ладно. Приехал домой, согнал со всего города переписчиков и велел
им по всем волостям в наш край бумаги писать. Тоже будто по форме сделал:
по царскому-де велению, по синодскому благословению приказываем вам
картошку садить в обязательном порядке по осьминнику на каждый двор. И
семена чтобы свои были. Кто не посадит, тот будет в полном ответе, вплоть
до каторжного, а которые мужики постараются больше указанного посадить,
тем награда будет. Ведь что стервец выдумал!
Пришла, значит, эта бумага в волости. Вычитали ее мужикам, те только
руками охлопали: "Как так? Откуда столь картошки взять на семена? Кто
даст?"
Оно и то смекнуть надо. Это по нонешним временам - и то по осьминнику
на двор никогда не посадить, а тут где же? Картошку только-только
разводить стали. У богатых мужиков и то ее маленько было, а у бедняков
разве что на поглядку. Сумление тут наших отцов и взяло. Не может того
быть, чтобы царь такой манифест написал. Писаря это взятки вымогают. Ну,
что делать? Пошли к попам: вы-де грамотны, объясните. А попы на ту пору
бумажку от митрополита получили к в один голос запели:
"Иван Креститель в пустыне картошкой питался, пресвята богородица
картошку завсегда садила, Христос с малых лет огороды копал. Сади,
православны, картошку, на земле от нее польза, на том свете награда".
Мужики им, конечно, объясняют, попам-то: "Не про то разговор - садить
али не садить. Всяк бы от картошки не отказался, да где семена взять на
целый осьминник? Нет ли тут подмены царского манифесту? Немысленное дело
столь картошки на семена добыть".
А попы заладили свое: "Аки да паки, сади, братья, картошку: на земле
польза, на небеси спасение".
Ну, старики, видят: дело фальшивое. Не иначе попы с писарями сговор
сделали и бумага подложная. А был у них служивый какой-то. Он еще на
француза ходил и все страны сквозь прошел. Старики к нему: солдат дело
разберет. Бутылку, конечно, на стол: "Научи, сделай милость!" Солдат-от уж
вовсе старенький был, однако водки хлебнул и обсказал нам дело.
- Завсегда, - говорит, - царски манифесты золотыми буквами пишутся. На
манифесте царское имя ставится - Александр либо Николай, а сбоку палка.
Чтобы помнили, значит, что царь. Снизу опять печать сургучна на шнурочке
подвешена. Попы-де беспременно должны каждый царский манифест знать.
Потому эти манифесты по церквам хранятся, под самым престолом. А если попы
не показывают, - значит, бумага фальшива. Их, попов-то, испытать надо. А
испытание тоже умеючи делать. Бить али там за волосья таскать никак не
годится. Потому у их сан препятствует. И надо их чистой водой испытывать.
Спущать, например, в колодец, а еще лучше того прорубить на реке две
проруби да на вожжах из одной в другу и продергивать. Продернуть и
спросить: "Покажешь бумагу?" Ну, который не согласен, опять продернуть.
Покажут тогда!
Нашим старикам эти речи справедливы показались. И то сказать: где
взять картошки на целый осьминник? Немысленное дело! Вот они, старики-то
наши, сговорились по деревням, сграбастали своих попов и повели их к речке
испытывать. Ну, где речки маленьки, там в колодцах.
Вот с той поры у нас попов водолазами и зовут. Поучили все-таки их
старики, как подо льдом нырять. Не всякий живой остался. Захлебнулись
которые.
Ну, а стариков наших сам царь отблагодарил. Нагнали солдат с пушками и
давай всякого хватать да пороть. Потом уж разбирать стали: смутьянов,
дескать, подавайте; а где их возьмешь, коли поголовно все выполнить
губернаторскую выдумку не могли? Тогда и присудили каждого десятого
выпороть, сквозь строй прогнать. Многие от этой прогулки в землю ушли, а
губернатор, который всю эту штуку настряпал, сам теперь старался, чтоб
поблажки кому не сделали. Награду за это получил, как за усмирение бунта.
Вдолге уж распознали, в чем главная причина и кто ее заводчик. Ну, тогда
губернатора в сохранное место взяли - в сенаторы перевели, а попы на наших
же стариков сплели, будто они такие дураки были, что картошку садить за
грех почитали.
Оно, конечно, по кержацким местам, может, и были такие разговоры,
только это к нашим старикам не подходит. Под заводами жили, табачишко не
то что покуривали, а и в ноздри набивали, чего бы им картошки испужаться!
Брехня это, чтоб дурость свою прикрыть. Известно, начальство не любило в
дураках ходить, вот и придумали, будто мужики по темноте своей бунтовали,
а начальство старалось, как бы им лучше сделать, учило картошку садить.
Запретили все-таки дразнить поркой тех, кои пострадали да живы остались.
Когда случается бывать в давно известных местах, неизбежно у каждого
встают в памяти образы людей, с которыми здесь встречался, говорил,
работал и жил годами. И странным кажется порядок этого архива памяти.
ККЗ(3) + Cu(2)S= БА(1) (Аналог химической формулы. Цифры в скобках -
нижний регистр. Текстовый формат не передает. - прим.ск. )
Такая формула оказалась на полях старой записной книжки-календаря.
Где писано, по какому поводу - забылось основательно.
В обычных условиях и то трудно вспомнить условную пометку через десять
- пятнадцать лет. А тут где же!
В годы войны и революции у каждого отложилось в памяти столько яркого,
что прежнее, дореволюционное, совсем потускнело и порой безнадежно
стерлось.
Формула все-таки кажется занятной. Усиливаюсь разобраться в ней, но
ничего не выходит.
Только пуск Гумешевского завода открыл ящичек памяти, где хранилась
эта крупинка прошлого.
Вспомнилось отчетливо, до мелочей. Перед революцией этот рудник давно
уже был безлюдным, заброшенным полем. Вблизи его чадил маленький серно-
кислотный завод Злоказова.
Отработанная вода, без всяких отстойников, спускалась через речку
Железенку в Северский пруд. Северчанам после длительной, и дорого стоившей
тяжбы удалось добиться официального запрещения Злоказову спускать воду без
ее очистки или обезвреживания.
И вот с той поры на старом руднике появился человек, которого вскоре
прозвали "безвредный старичок".
Работа у него была столько же простая, сколько бессмысленная. Он
должен был время от времени бросать в отработанную воду кислотного завода
лопатку извести. О мере лопатки ему было сказано:
- Какую сделаешь.
А число определено с приближением:
- Штук десять - пятнадцать в час.
Старик был точным исполнителем. Чтобы без часов не ошибиться в счете,
он придумал свой прием. При каждом отбивании часов на конторской каланче
нагребал из большого закрытого ларя в маленький ящик пятнадцать лопаток
извести, постепенно сбрасывал ее, а при следующем отбивании часов
встряхивал остатки и нагребал ящик вновь.
Толку от этого было немного. Рыба дохла попрежнему, но жаловаться уже
было нельзя: меры принимались. Старик, разумеется, не хуже других понимал
никчемность своей работы, знал, что никто за ним и не думает следить, но
все-таки выполнял ее с редкой аккуратностью. Когда над его работой
смеялись, он говорил:
- Наше дело какое? Так ведено.
Площадка старого Гумешевского рудника, даже в годы ее полного
безлюдья, мне кажется живой. Стоит увидеть или только вспомнить о ней, как
память немедленно выведет толпу теней из семейных преданий, из рассказов и
личных наблюдений. Тут выплывает много образов- враждебных и
дружественных, печальных и забавных, жутких, отвратительных. И все-таки на
первый план все отчетливее выступает безыменная фигура "безвредного
старичка".
Так и видишь - сидит он, сухощавый, с серебряной бородкой и выцветшими
глазами, среди унылого рудничного поля, вблизи старой обрушившейся шахты и
без улыбки методически сбрасывает деревянной лопаткой известь в речку
Железенку.
- Наше дело какое? Так велено.
В один из моих приездов на Гумешкй мы с товарищем ребячьих лет
расположились как-то неподалеку от "безвредного старичка".
Не видались давно. Оба изменились, стали взрослыми. Я уже не первый
год учительствую. Он - рабочий кислотного завода, давно харкает кровью.
Сладковато-тошнотворный, дым кислотного смешивается с удушливо-
вонючими клубами, которые, не переставая, густо лезут из высокой трубы
ватер-жакета. Медленно ползет этот тяжелый дым в сторону леса, который уже
заметно покраснел и чахнет.
- Вишь, сволочи, что делают! - кивает мой приятель на ватер-жакет. -
Ведь газ-от этот для нашего дела самый дорогой, а они им воду травят да
лес портят. А почему, думаешь?
И, не дожидаясь моего ответа, объясняет:
- Хозяева разные. Сговориться не могут.
Потом задумчиво прибавляет:
- Может, тут и химия есть, только особенная. Сразу ее не разберешь...
- Какая это?
Мой приятель оживился и, понизивши голос, стал быстро гнать слова: :
- Вот видел наше дело? Сыплют сверху молотый колчедан. Он тебе горит
сам, без дров. Дым в камеру идет. Известно - горит сера и дым серный, а в
камере так устроено, что брызги воды есть. Мелкие, размелкие. Вот из газу
и этих брызгов кислота и выходит. Ну, крепкой водки сверху пущают
маленько. Митраты называется. Чтобы, значит, скорее вода с газом
соединялась. Это, брат, понять хоть кому... Очень даже просто. А ты мне
вот какую химию разъясни... Слыхал про каслинских Злоказовых?
- Ну как же. Известные кабатчики. Три брата. Сперва башкир обставили,
землю у них за гроши купили, потом винокуреньем занялись. Главный завод в
Черкасиуле, в Воздвиженке стекольный. У Петра еще суконная фабрика в
Арамили, у Федора большой пивной завод.
- Вот, вот, эти самые! Теперь Федор-от, наш здешний хозяин, баронетом
Англии каким-то сделан. Чин, сказывают, очень большой, выше генеральского.
А с чего это? Не за пиво, поди? А? Все кабатчиком был, а как занялся
колчеданом - сейчас же баронет. Тут вот химия и есть! Каки-таки митраты
подпущены, чтобы из Каслинского кабатчика английского баронета сделать?
Разберись-ка вот...
И верно. Казалось непонятным, почему один из Злоказовых получил
звание, которое ему как будто ни с какой стороны не подходило.
На полях записной книжки тогда и появилось кабалистическое сокращение
беседы ККЗ(3) + Cu(2)S= БА(1). Читал его тогда так: Каслинских кабатчиков
Злоказовых трое с прибавлением сернистой меди равняются одному баронету
Англии.
Справлялся потом о статуте звания баронета.
В наших словарях значилось, что звание баронета дано в 1611 году.
Давалось тому, "кто снаряжал за свой счет не менее 30 колонистов для
заселения Ирландии, особенно провинции Ульстер (Ольстер. -пр.ск.), или
жертвовал на те же цели 1000 фунтов стерлингов. Сначала число баронетов
было ограничено двумястами, но теперь это ограничение, а также посвящение
в звание баронета за деньги более не существуют".
Выходило, что Злоказов... снаряжал колонистов в Ирландию.
Только это было мало похоже на правду.
Федор Ликсеич, сколь помнится, человек был сырой, достаточно
красноносый и совсем малограмотный. Едва ли даже знал про Ирландию, а уже
о провинции Ульстер наверняка не слыхивал.
Крестьяне Каслинского района и башкиры ближайших к бывшим злоказовским
владениям волостей тоже не помнят, чтобы кто-нибудь из них отправлялся в
Ирландию.
Да и поздновато было в двадцатом веке заниматься там колонизацией.
Разве вот какая Ирландия ближе была. Вместо Улъстера всего-то
англичанам, может быть, надо было снарядить разведку на речку Зюзельку и
на Дегтярский рудник, и потом от своего имени начать разработку. Тогда
дело другое.
Именитое купечество всегда любило отечество... продавать хоть оптом,
хоть в розницу. И уж Злоказова этому учить не приходилось. За хорошую цену
что угодно мот продать, а уж сернистую медь Сысертской дачи тем более.
И все шито-крыто. Завод злоказовский, рабочие местные полевские и
северские, административный и технический персонал тоже свой - уральский.
Со всех печеней старается, развивает "отечественное производство", а
распоряжается всем английский капитал и совсем безответственно.
Вот тут по-иному увидишь и "безвредного старичка", что на речке
Железянке, знай, свое твердил:
- Наше дело какое? Так велено.
Только в старое время и другие люди были на Гумешках. Иначе никакой
перемены жизни не вышло бы.
Летом нынешнего года мне пришлось побывать на Гумешевском руднике.
Унылое безлюдье отсюда ушло. На каждом шагу видишь группы людей. Чаще
всего это пока геолого-разведчики и строителя, реже - шахтеры. Преобладают
молодые лица, но немало и стариков.
Работа ведется в разных местах обширной рудничной площади. Сначала
пошли с председателем РИКа (Революционный исполнительный комитет -местный
выборный орган самоуправления в первые годы советской власти. -пр.ск.)
взглянуть на строительство нового копра над самой старой шахтой. Дорогой,
как это часто бывает, в таких случаях председателя остановили вопросами и
утянули в другую сторону. У старой шахты оказалось тоже пусто. Строители
ушли на приемку материалов, и около копра стоял сухощавый старик с
серебряной бородкой и уже -выцветшими глазами. Внешнее сходство с образом
из воспоминаний было поразительное. На том же месте стоял такой же старик
и смотрел на копер.
Но стоило с ним заговорить, как впечатление сразу изменилось.
На вопрос: "Сторожем здесь?" - старик ответил:
- Нет, любопытствую, как строят. - И сейчас же ответил на свой вопрос:
- Ничего будто, а только ошибочка есть. Есть ошибочка! Скоба жидковата.
Надо настоять, чтобы покрепче.
Дальше разговаривать не пришлось. Старик поспешно стал спускаться по
кривой извилистой тропинке к грудам железной руды, которая с давних лет
лежит в самом низком месте рудника. Там какой-то приземистый широкоплечий
человек выворачивал кайлом старые деревянные брусья.
Начала разговора не было слышно, но скоро он перешел в крик, и слова
старика доносились отчетливо.
- Начальство не видит, так и тащить? Ты в печке истопишь, а людям,
может, это знак!
- Кто меня поставил? А тот и поставил, кто сказал: береги народное
добро!
Когда приземистый человек заковылял в сторону криолитового завода,
старик еще крикнул:
- Ты у меня эту дурость забудь! На руднике дрова добывать! Народное!
Не тронь!
Когда я уходил с рудника, то еще раз слышал издали этого старика. Он
горячо спорил со строителями копра над старой шахтой. Доносились обрывки
фраз.
- Так велено? А если ты ошибку видишь? Тогда как?
- Главный инженер? Ну что ж, и главному инженеру сказать можно!
- Единоначалие. Не спорю. А тебе разве дела нет?
На вопрос, что это за старик, председатель РИКа, шагавший на этот раз
рядом, ответил, как о самом обычном:
- Пенсионер один... Советский старик...
Родная мне дача Сысертского горного округа северной частью вытянутого
рукава смыкалась с дачей Ревдинских заводов около горы с необычным
названием - "Лабаз".
Мне впервые удалось побывать здесь в самом начале столетия. Году так
во втором, в третьем. Случилось это неожиданно и, может быть, поэтому
запомнилось крепко.
С Крылатовского рудника хотел попасть на гору Балабан, но пошел по
просеке в противоположном направлении. Почувствовав ошибку, стал
поправляться, "спрямлять" и, как водится, вовсе сбился. По счастью, набрел
на двух парней, которые прорежали сосновый молодняк. Парни, услышав, где я
предполагаю Балабан, сначала посмеялись, потом ревностно, перебивая один
другого, стали объяснять дорогу. Один, видимо, не очень поверил, что я
понял, и посоветовал:
- Ты лучше пройди-ка по этой просеке еще с полверсты. Там старая липа
пришлась, а от нее вправо тропка пошла. Заметная тропочка. Не ошибешься.
По этой тропке и ступай прямо на гору Лабаз. Там у нас в караульщиках
дедушка Мисилов сидит. Он тебе твой Балабан как на ладошке покажет. И на
Волчиху поглядишь, если охота есть. Старик у нас не скупой на эти штуки. И
слов у него с добрый воз напасено, да все, понимаешь, золотые. С ним
посидеть хоть в ведро, хоть в ненастье не тоскливо.
Предложение показалось заманчивым. Захотелось своим глазом посмотреть
на этот удаленный клин заводской дачи, где к обычной сосне и березе
заметно примешивалась липа. С детских лет, когда еще жил в Полевском,
слыхал от взрослых, что там имеется "заводское обзаведение для сидки
дегтю, а подале такое же обзаведение от Ревдинских заводов". Из разговоров
на Крылатовском узнал, что около этих двух дегтярок, Полевской и
Ревдинской, какие-то чужестранные в земле роются, медь ищут, у самого
озера Ижбулата.
С вершины Лабаза открывался обычный для нашего края тех лет вид:
всхолмленная лесная пустыня с правильными квадратами вырубок,
бесформенными покосными участками и редкими селениями. К северу, совсем
близко, высилась гора Волчиха, к югу, километрах в пятнадцати, тот самый
Балабан, куда мне надо было итти.
Старик Мисилов оказался подвижным, приветливым человеком, из таких,
которые немало видели в своей жизни и любили об этом рассказывать. Новому
человеку старик обрадовался и сейчас же подвесил над костерком свой
полуведерный жестяной чайник. Беседа завязалась легко. Говорили о разном,
а больше всего, конечно, о безработице, которая гнала рабочих с насиженных
мест. Старик, помню, пожаловался:
- Троих сыновей вырастил, дочь замуж отдал, а на старости и в гости
сходить не к кому. Все разбрелись. Недавно вон меньшак письмо отписал с
военной службы, из городу Чимкенту... "Благослови, тятенька, на
вторительную остаться, потому как по вашим письмам понял: дома жить не у
чего". Большак опять на Абаканские заводы убрался, а средний, Михаиле, в
слесарке пристроился в Барнауле-городе. И доченьку свою с внучатами
проводил. Мужик-то у нее при Дугинской мельнице машинистом поступил. Эти
поближе, конечно, а все не дома.
Помолчав немного, старик стал рассказывать о себе:
- Родами-то я из деревни Казариной. С Сысертской стороны, с медного,
значит, боку. У нас там медных рудников не слышно, все больше железо да
другие руды. Да и по деревенскому положению мне бы на земле сидеть, а доля
пришлась руднишная, и все с медного боку. В молодых еще годах оплошку
допустил: барского жеребенка нечаянно подколол. Ну, барыня меня и угнала в
Полевую, а там, известно, в Гумешевский рудник спустили. Годов пятнадцать
эту патоку полной ложкой хлебал. Знаю, сколь она сладка. Как воля
объявилась, из рудника выскочил, а привычка эта подземная со мной же
увязалась. Сколько ни посовался по разным работам, а к тому же пришел:
стал руду добывать. Придумал только других хозяев поискать, поумнее
здешних. Вот и походил в ту сторону, - указал он на Волчиху, - не меньше
трех сотен верст прошел. До самых Турьинских рудников доходил. И в ту
сторону, - указал на Балабан, - верст, поди, сотни две наберется. Карабаш-
гору поглядел довольно. Добрых хозяев, понятно, нигде не нашел, а на горы
пожаловаться не могу. Везде богатства положено: с закатного боку медь, с
восходного - железо. Только моя доля, видно, медная пришлась. Всю жизнь на
закатной стороне ворочал. Теперь вот на старости в тихое лесное место
попал, а доля от меня не уходит. Слышал, поди, что и тут люди появились, в
земле дырки вертят, медь щупают. На мое понятие, и щупать нечего, бей
шахту - непременно медь будет. По уклону вижу. На той же стороне хребтины,
как наши Гумешки, Карабаш, Калата, Турьинские. Как тут меди не быть? Ее по
здешним местам без меры положено. Вот хоть эта гора, на которой мы с тобой
балакаем. Она Лабазом зовется. А почему так? Может, в ней одной столько
богатства, что целыми обозами вывози! Не одна, поди, деревня вроде нашей
Кунгурки прокормиться могла бы.
Старик вздохнул:
- Эх-хе-хе! От этакого-то богатства люди не умеют себе крошек
наскрести, на сторону бегут!
Потом, указав на горную цепь, добавил:
- И везде, понимаешь, такое. Заберешься на горку повыше и увидишь эту
тройную хребтину. Ни конца ей, ни краю. И везде середовину-то камнем
зовут. Хорош камешок! Только всему народу вподъем. А что Демидовы,
Турчаниновы и прочие тут ковырялись, так это пустое. Вроде земельных
червяков- прошли и дырки не оставили. Взять хоть наши Гумешки. Первый по
здешним местам рудник. Начало, можно сказать, медному делу. Полтораста
годов из него добывали, а думаешь, все выбрали? Копни-ка поглубже. Там и
внукам и правнукам осталось. Говорю, по всему боку медь, а с того боку
опять железо и другие руды. Золотишко тоже, оно, конечно, и по закатному
боку есть, да только взять его мудрено, потому с медью сковано.
Эти рассуждения старого горняка показались забавными, а вышли похожими
на пророческие слова. Старик Мисилов ошибся лишь в размерах. Из-под горы
Лабаз теперь вывозят медную руду не обозами, а целыми поездными составами.
Поселок около этой горы тоже не походит на деревню. Это городок, считающий
свое население десятками тысяч. Не ошибся старик и относительно
Гумешевского рудника. Там бурение показало огромные запасы медной руды.
Может быть, и "медный бок" не сказка.
По порядку говорить, так с Тары начинать придется. Река такая есть.
Повыше Тобола в Иртыш падает. С правой стороны. При устье городок стоит.
Тарой же называется. Городок старинный, а ни про него, ни про реку больших
разговоров не слышно. Жилье, видишь, в той стороне редкое, - и славить,
как говорится, некому. А меж тем река немалого весу: лес по ней сплавляют,
и пароходы с давних годов ходят. Мелконькие, конечно, и не во все время, а
только по полой воде.
Мне все это за новинку показалось, как сам-то из других мест. С
молодых годов и по сей день работа моя по угольным шахтам. Прирожденный,
можно сказать, угольщик, а тут оказался на этой самой Таре, в партизанском
отряде. Как это вышло, рассказывать долго, да и речь не о том.
Отряд был маленький. Только что начал собираться. В начальниках у нас
ходил Федор Исаич. Пожилой уж человек, из унтер-офицеров старой службы, а
раньше, сказывают, слесарем был не то в Омске, не то в Куломзинском депо.
Из пришлых, кроме нас двоих, был еще один с московского какого-то завода.
Звали этого парня Вася Стриженый Ус. Сибиряки, видишь, по тому времени
усы-бороду в полный рост запускали, - у кого как выйдет, а этот обиходил
себя - брился и усы коротенько постригал. По грамоте он у нас вроде
политрука был, а потом, слышно, в военкомы вышел. Жив ли теперь, - не
знаю. Справиться бы, да фамилию так и не узнал, а по прозвищу разве
доберешься. Хороший парень. Любили его. Остальные, конечно, из тамошних
крестьян были. Из бедноты больше. Ну, и средняк тоже подходить стал.
Возраст был разный, а про обученье военное и говорить не приходится. Были
и фронтовики, были и такие, что винтовку до того в руках не держали. Ну, и
охотники были. Из таких, что пулю никогда мимо не пустят. А больше всего
было лесорубов да сплавщиков. Народ, надо сказать, на редкость крепкий,
терпеливый да изворотистый.
Пока были глубокие снега, отряд наш держался в заброшенной смолокурке.
Туда без лыж не пройдешь. Лыжи и были главной нашей силой. На лыжах наши
нежданно-негаданно для колчаковцев появлялись в дальних деревнях, делали
там переполох, отбивали оружие и уходили. Главной заботой отряда тогда
было добыть побольше оружия и патронов. С кормежкой тоже было туговато, но
все-таки лучше. Лосиное мясо добывали охотой, а хлеб доставали через
указе надо объявить, чтобы в каждой волости не менее десятины общественной
картошки было посажено. Которые мужики сверх того расстараются, таким
давать семена за казенный счет, либо по самой низкой цене. Митрополиты
пущай по своим поповским полкам обращение дадут, чтобы тоже задарма хлеб
не ели, а старались насчет картошки. В осенях проверить, где как
поступили, и старателям дать каку-нибудь поблажку. Ну, медальку бронзову
повесить, лист похвальный, либо еще что. А губернатору, у коего окажется
по губернии больше всех картошки, я бы самой высокой награды не пожалел.
Вот если так-то зря мужиков напужать да поманить богатых наградами, так у
вас годика через три картошки-то будет завались.
Царь даже удивился.
- Не знал, - говорит, - что ты такой умный, - рассудил все до
тонкости. Очень даже превосходно. Быть по сему, - и кулаком по столу
ахнул, аж подсвечники заскакали. Потом картофельному министру и наказал:
- Ты мне к утрему заготовь указик, как он говорил, по полной форме. Да
наперед ему покажи. Пущай проверит хорошенько, чтобы не напутать чего, а
потом подай мне подмахнуть. А вы, митрополиты, состряпайте каку-нибудь
штуковинку из священных слов. Да позаковыристее, чтобы мужик вздыхал, а
бабы слезами уливались. Вас этому не учить. Только пошевеливайтесь. А то,
я знаю, зады-то вы насидели, еле ворочаете. Завтра у меня чтоб эту свою
бумажку разослать! Ко мне с ей уж не лезьте. Не разумею я в ваших
славянских словах, по французскому да немецкому меня обучали.
Пермский губернатор в это время за царскими креслами стоял и весь
разговор от слова до слова слышал. Как только царский пир кончился,
губернатор на тройку - да скорее домой. В Пермь. Гнал, конечно, по-
губернаторски, ямщиков и лошадей не жалел. Однако до Перми дорога не
ближняя. Губернатор и обмозговал, как ему ловчее всех остальных
губернаторов обставить и себе царскую награду за картошку получить.
Так он рассудил. Пермский, осинский да оханский при большой реке
живут. Тут всяких пришлых много. Сфальшивить никак нельзя. Живо
раскумекают, и конфуз может выйти. Екатеринбургский, тагильский,
кунгурский - там опять заводов много. Мастеровщина, народ дошлый,
отчаянный. Чуть что - могут бунт сделать. Верхотурский, соликамский и
ладно бы, да земли у них мало и места холодные. А вот шадринский,
камышловский да ирбитский в самый раз. Земля у них есть, живут на
усторонье, грамотных, окромя попа да писаря, по всей волости не найдешь.
Что угодно им напиши, все сойдет.
Вот губернатор и надумал в те уезды - в наш-то край - царску грамоту
вовсе не допущать, а послать свою бумажку и в той бумажке по-другому
прописать. Потом-де, как осенью картошку считать, будут, кому дело, в
каком уезде она росла, лишь бы по моей губернии.
Вот ладно. Приехал домой, согнал со всего города переписчиков и велел
им по всем волостям в наш край бумаги писать. Тоже будто по форме сделал:
по царскому-де велению, по синодскому благословению приказываем вам
картошку садить в обязательном порядке по осьминнику на каждый двор. И
семена чтобы свои были. Кто не посадит, тот будет в полном ответе, вплоть
до каторжного, а которые мужики постараются больше указанного посадить,
тем награда будет. Ведь что стервец выдумал!
Пришла, значит, эта бумага в волости. Вычитали ее мужикам, те только
руками охлопали: "Как так? Откуда столь картошки взять на семена? Кто
даст?"
Оно и то смекнуть надо. Это по нонешним временам - и то по осьминнику
на двор никогда не посадить, а тут где же? Картошку только-только
разводить стали. У богатых мужиков и то ее маленько было, а у бедняков
разве что на поглядку. Сумление тут наших отцов и взяло. Не может того
быть, чтобы царь такой манифест написал. Писаря это взятки вымогают. Ну,
что делать? Пошли к попам: вы-де грамотны, объясните. А попы на ту пору
бумажку от митрополита получили к в один голос запели:
"Иван Креститель в пустыне картошкой питался, пресвята богородица
картошку завсегда садила, Христос с малых лет огороды копал. Сади,
православны, картошку, на земле от нее польза, на том свете награда".
Мужики им, конечно, объясняют, попам-то: "Не про то разговор - садить
али не садить. Всяк бы от картошки не отказался, да где семена взять на
целый осьминник? Нет ли тут подмены царского манифесту? Немысленное дело
столь картошки на семена добыть".
А попы заладили свое: "Аки да паки, сади, братья, картошку: на земле
польза, на небеси спасение".
Ну, старики, видят: дело фальшивое. Не иначе попы с писарями сговор
сделали и бумага подложная. А был у них служивый какой-то. Он еще на
француза ходил и все страны сквозь прошел. Старики к нему: солдат дело
разберет. Бутылку, конечно, на стол: "Научи, сделай милость!" Солдат-от уж
вовсе старенький был, однако водки хлебнул и обсказал нам дело.
- Завсегда, - говорит, - царски манифесты золотыми буквами пишутся. На
манифесте царское имя ставится - Александр либо Николай, а сбоку палка.
Чтобы помнили, значит, что царь. Снизу опять печать сургучна на шнурочке
подвешена. Попы-де беспременно должны каждый царский манифест знать.
Потому эти манифесты по церквам хранятся, под самым престолом. А если попы
не показывают, - значит, бумага фальшива. Их, попов-то, испытать надо. А
испытание тоже умеючи делать. Бить али там за волосья таскать никак не
годится. Потому у их сан препятствует. И надо их чистой водой испытывать.
Спущать, например, в колодец, а еще лучше того прорубить на реке две
проруби да на вожжах из одной в другу и продергивать. Продернуть и
спросить: "Покажешь бумагу?" Ну, который не согласен, опять продернуть.
Покажут тогда!
Нашим старикам эти речи справедливы показались. И то сказать: где
взять картошки на целый осьминник? Немысленное дело! Вот они, старики-то
наши, сговорились по деревням, сграбастали своих попов и повели их к речке
испытывать. Ну, где речки маленьки, там в колодцах.
Вот с той поры у нас попов водолазами и зовут. Поучили все-таки их
старики, как подо льдом нырять. Не всякий живой остался. Захлебнулись
которые.
Ну, а стариков наших сам царь отблагодарил. Нагнали солдат с пушками и
давай всякого хватать да пороть. Потом уж разбирать стали: смутьянов,
дескать, подавайте; а где их возьмешь, коли поголовно все выполнить
губернаторскую выдумку не могли? Тогда и присудили каждого десятого
выпороть, сквозь строй прогнать. Многие от этой прогулки в землю ушли, а
губернатор, который всю эту штуку настряпал, сам теперь старался, чтоб
поблажки кому не сделали. Награду за это получил, как за усмирение бунта.
Вдолге уж распознали, в чем главная причина и кто ее заводчик. Ну, тогда
губернатора в сохранное место взяли - в сенаторы перевели, а попы на наших
же стариков сплели, будто они такие дураки были, что картошку садить за
грех почитали.
Оно, конечно, по кержацким местам, может, и были такие разговоры,
только это к нашим старикам не подходит. Под заводами жили, табачишко не
то что покуривали, а и в ноздри набивали, чего бы им картошки испужаться!
Брехня это, чтоб дурость свою прикрыть. Известно, начальство не любило в
дураках ходить, вот и придумали, будто мужики по темноте своей бунтовали,
а начальство старалось, как бы им лучше сделать, учило картошку садить.
Запретили все-таки дразнить поркой тех, кои пострадали да живы остались.
Когда случается бывать в давно известных местах, неизбежно у каждого
встают в памяти образы людей, с которыми здесь встречался, говорил,
работал и жил годами. И странным кажется порядок этого архива памяти.
ККЗ(3) + Cu(2)S= БА(1) (Аналог химической формулы. Цифры в скобках -
нижний регистр. Текстовый формат не передает. - прим.ск. )
Такая формула оказалась на полях старой записной книжки-календаря.
Где писано, по какому поводу - забылось основательно.
В обычных условиях и то трудно вспомнить условную пометку через десять
- пятнадцать лет. А тут где же!
В годы войны и революции у каждого отложилось в памяти столько яркого,
что прежнее, дореволюционное, совсем потускнело и порой безнадежно
стерлось.
Формула все-таки кажется занятной. Усиливаюсь разобраться в ней, но
ничего не выходит.
Только пуск Гумешевского завода открыл ящичек памяти, где хранилась
эта крупинка прошлого.
Вспомнилось отчетливо, до мелочей. Перед революцией этот рудник давно
уже был безлюдным, заброшенным полем. Вблизи его чадил маленький серно-
кислотный завод Злоказова.
Отработанная вода, без всяких отстойников, спускалась через речку
Железенку в Северский пруд. Северчанам после длительной, и дорого стоившей
тяжбы удалось добиться официального запрещения Злоказову спускать воду без
ее очистки или обезвреживания.
И вот с той поры на старом руднике появился человек, которого вскоре
прозвали "безвредный старичок".
Работа у него была столько же простая, сколько бессмысленная. Он
должен был время от времени бросать в отработанную воду кислотного завода
лопатку извести. О мере лопатки ему было сказано:
- Какую сделаешь.
А число определено с приближением:
- Штук десять - пятнадцать в час.
Старик был точным исполнителем. Чтобы без часов не ошибиться в счете,
он придумал свой прием. При каждом отбивании часов на конторской каланче
нагребал из большого закрытого ларя в маленький ящик пятнадцать лопаток
извести, постепенно сбрасывал ее, а при следующем отбивании часов
встряхивал остатки и нагребал ящик вновь.
Толку от этого было немного. Рыба дохла попрежнему, но жаловаться уже
было нельзя: меры принимались. Старик, разумеется, не хуже других понимал
никчемность своей работы, знал, что никто за ним и не думает следить, но
все-таки выполнял ее с редкой аккуратностью. Когда над его работой
смеялись, он говорил:
- Наше дело какое? Так ведено.
Площадка старого Гумешевского рудника, даже в годы ее полного
безлюдья, мне кажется живой. Стоит увидеть или только вспомнить о ней, как
память немедленно выведет толпу теней из семейных преданий, из рассказов и
личных наблюдений. Тут выплывает много образов- враждебных и
дружественных, печальных и забавных, жутких, отвратительных. И все-таки на
первый план все отчетливее выступает безыменная фигура "безвредного
старичка".
Так и видишь - сидит он, сухощавый, с серебряной бородкой и выцветшими
глазами, среди унылого рудничного поля, вблизи старой обрушившейся шахты и
без улыбки методически сбрасывает деревянной лопаткой известь в речку
Железенку.
- Наше дело какое? Так велено.
В один из моих приездов на Гумешкй мы с товарищем ребячьих лет
расположились как-то неподалеку от "безвредного старичка".
Не видались давно. Оба изменились, стали взрослыми. Я уже не первый
год учительствую. Он - рабочий кислотного завода, давно харкает кровью.
Сладковато-тошнотворный, дым кислотного смешивается с удушливо-
вонючими клубами, которые, не переставая, густо лезут из высокой трубы
ватер-жакета. Медленно ползет этот тяжелый дым в сторону леса, который уже
заметно покраснел и чахнет.
- Вишь, сволочи, что делают! - кивает мой приятель на ватер-жакет. -
Ведь газ-от этот для нашего дела самый дорогой, а они им воду травят да
лес портят. А почему, думаешь?
И, не дожидаясь моего ответа, объясняет:
- Хозяева разные. Сговориться не могут.
Потом задумчиво прибавляет:
- Может, тут и химия есть, только особенная. Сразу ее не разберешь...
- Какая это?
Мой приятель оживился и, понизивши голос, стал быстро гнать слова: :
- Вот видел наше дело? Сыплют сверху молотый колчедан. Он тебе горит
сам, без дров. Дым в камеру идет. Известно - горит сера и дым серный, а в
камере так устроено, что брызги воды есть. Мелкие, размелкие. Вот из газу
и этих брызгов кислота и выходит. Ну, крепкой водки сверху пущают
маленько. Митраты называется. Чтобы, значит, скорее вода с газом
соединялась. Это, брат, понять хоть кому... Очень даже просто. А ты мне
вот какую химию разъясни... Слыхал про каслинских Злоказовых?
- Ну как же. Известные кабатчики. Три брата. Сперва башкир обставили,
землю у них за гроши купили, потом винокуреньем занялись. Главный завод в
Черкасиуле, в Воздвиженке стекольный. У Петра еще суконная фабрика в
Арамили, у Федора большой пивной завод.
- Вот, вот, эти самые! Теперь Федор-от, наш здешний хозяин, баронетом
Англии каким-то сделан. Чин, сказывают, очень большой, выше генеральского.
А с чего это? Не за пиво, поди? А? Все кабатчиком был, а как занялся
колчеданом - сейчас же баронет. Тут вот химия и есть! Каки-таки митраты
подпущены, чтобы из Каслинского кабатчика английского баронета сделать?
Разберись-ка вот...
И верно. Казалось непонятным, почему один из Злоказовых получил
звание, которое ему как будто ни с какой стороны не подходило.
На полях записной книжки тогда и появилось кабалистическое сокращение
беседы ККЗ(3) + Cu(2)S= БА(1). Читал его тогда так: Каслинских кабатчиков
Злоказовых трое с прибавлением сернистой меди равняются одному баронету
Англии.
Справлялся потом о статуте звания баронета.
В наших словарях значилось, что звание баронета дано в 1611 году.
Давалось тому, "кто снаряжал за свой счет не менее 30 колонистов для
заселения Ирландии, особенно провинции Ульстер (Ольстер. -пр.ск.), или
жертвовал на те же цели 1000 фунтов стерлингов. Сначала число баронетов
было ограничено двумястами, но теперь это ограничение, а также посвящение
в звание баронета за деньги более не существуют".
Выходило, что Злоказов... снаряжал колонистов в Ирландию.
Только это было мало похоже на правду.
Федор Ликсеич, сколь помнится, человек был сырой, достаточно
красноносый и совсем малограмотный. Едва ли даже знал про Ирландию, а уже
о провинции Ульстер наверняка не слыхивал.
Крестьяне Каслинского района и башкиры ближайших к бывшим злоказовским
владениям волостей тоже не помнят, чтобы кто-нибудь из них отправлялся в
Ирландию.
Да и поздновато было в двадцатом веке заниматься там колонизацией.
Разве вот какая Ирландия ближе была. Вместо Улъстера всего-то
англичанам, может быть, надо было снарядить разведку на речку Зюзельку и
на Дегтярский рудник, и потом от своего имени начать разработку. Тогда
дело другое.
Именитое купечество всегда любило отечество... продавать хоть оптом,
хоть в розницу. И уж Злоказова этому учить не приходилось. За хорошую цену
что угодно мот продать, а уж сернистую медь Сысертской дачи тем более.
И все шито-крыто. Завод злоказовский, рабочие местные полевские и
северские, административный и технический персонал тоже свой - уральский.
Со всех печеней старается, развивает "отечественное производство", а
распоряжается всем английский капитал и совсем безответственно.
Вот тут по-иному увидишь и "безвредного старичка", что на речке
Железянке, знай, свое твердил:
- Наше дело какое? Так велено.
Только в старое время и другие люди были на Гумешках. Иначе никакой
перемены жизни не вышло бы.
Летом нынешнего года мне пришлось побывать на Гумешевском руднике.
Унылое безлюдье отсюда ушло. На каждом шагу видишь группы людей. Чаще
всего это пока геолого-разведчики и строителя, реже - шахтеры. Преобладают
молодые лица, но немало и стариков.
Работа ведется в разных местах обширной рудничной площади. Сначала
пошли с председателем РИКа (Революционный исполнительный комитет -местный
выборный орган самоуправления в первые годы советской власти. -пр.ск.)
взглянуть на строительство нового копра над самой старой шахтой. Дорогой,
как это часто бывает, в таких случаях председателя остановили вопросами и
утянули в другую сторону. У старой шахты оказалось тоже пусто. Строители
ушли на приемку материалов, и около копра стоял сухощавый старик с
серебряной бородкой и уже -выцветшими глазами. Внешнее сходство с образом
из воспоминаний было поразительное. На том же месте стоял такой же старик
и смотрел на копер.
Но стоило с ним заговорить, как впечатление сразу изменилось.
На вопрос: "Сторожем здесь?" - старик ответил:
- Нет, любопытствую, как строят. - И сейчас же ответил на свой вопрос:
- Ничего будто, а только ошибочка есть. Есть ошибочка! Скоба жидковата.
Надо настоять, чтобы покрепче.
Дальше разговаривать не пришлось. Старик поспешно стал спускаться по
кривой извилистой тропинке к грудам железной руды, которая с давних лет
лежит в самом низком месте рудника. Там какой-то приземистый широкоплечий
человек выворачивал кайлом старые деревянные брусья.
Начала разговора не было слышно, но скоро он перешел в крик, и слова
старика доносились отчетливо.
- Начальство не видит, так и тащить? Ты в печке истопишь, а людям,
может, это знак!
- Кто меня поставил? А тот и поставил, кто сказал: береги народное
добро!
Когда приземистый человек заковылял в сторону криолитового завода,
старик еще крикнул:
- Ты у меня эту дурость забудь! На руднике дрова добывать! Народное!
Не тронь!
Когда я уходил с рудника, то еще раз слышал издали этого старика. Он
горячо спорил со строителями копра над старой шахтой. Доносились обрывки
фраз.
- Так велено? А если ты ошибку видишь? Тогда как?
- Главный инженер? Ну что ж, и главному инженеру сказать можно!
- Единоначалие. Не спорю. А тебе разве дела нет?
На вопрос, что это за старик, председатель РИКа, шагавший на этот раз
рядом, ответил, как о самом обычном:
- Пенсионер один... Советский старик...
Родная мне дача Сысертского горного округа северной частью вытянутого
рукава смыкалась с дачей Ревдинских заводов около горы с необычным
названием - "Лабаз".
Мне впервые удалось побывать здесь в самом начале столетия. Году так
во втором, в третьем. Случилось это неожиданно и, может быть, поэтому
запомнилось крепко.
С Крылатовского рудника хотел попасть на гору Балабан, но пошел по
просеке в противоположном направлении. Почувствовав ошибку, стал
поправляться, "спрямлять" и, как водится, вовсе сбился. По счастью, набрел
на двух парней, которые прорежали сосновый молодняк. Парни, услышав, где я
предполагаю Балабан, сначала посмеялись, потом ревностно, перебивая один
другого, стали объяснять дорогу. Один, видимо, не очень поверил, что я
понял, и посоветовал:
- Ты лучше пройди-ка по этой просеке еще с полверсты. Там старая липа
пришлась, а от нее вправо тропка пошла. Заметная тропочка. Не ошибешься.
По этой тропке и ступай прямо на гору Лабаз. Там у нас в караульщиках
дедушка Мисилов сидит. Он тебе твой Балабан как на ладошке покажет. И на
Волчиху поглядишь, если охота есть. Старик у нас не скупой на эти штуки. И
слов у него с добрый воз напасено, да все, понимаешь, золотые. С ним
посидеть хоть в ведро, хоть в ненастье не тоскливо.
Предложение показалось заманчивым. Захотелось своим глазом посмотреть
на этот удаленный клин заводской дачи, где к обычной сосне и березе
заметно примешивалась липа. С детских лет, когда еще жил в Полевском,
слыхал от взрослых, что там имеется "заводское обзаведение для сидки
дегтю, а подале такое же обзаведение от Ревдинских заводов". Из разговоров
на Крылатовском узнал, что около этих двух дегтярок, Полевской и
Ревдинской, какие-то чужестранные в земле роются, медь ищут, у самого
озера Ижбулата.
С вершины Лабаза открывался обычный для нашего края тех лет вид:
всхолмленная лесная пустыня с правильными квадратами вырубок,
бесформенными покосными участками и редкими селениями. К северу, совсем
близко, высилась гора Волчиха, к югу, километрах в пятнадцати, тот самый
Балабан, куда мне надо было итти.
Старик Мисилов оказался подвижным, приветливым человеком, из таких,
которые немало видели в своей жизни и любили об этом рассказывать. Новому
человеку старик обрадовался и сейчас же подвесил над костерком свой
полуведерный жестяной чайник. Беседа завязалась легко. Говорили о разном,
а больше всего, конечно, о безработице, которая гнала рабочих с насиженных
мест. Старик, помню, пожаловался:
- Троих сыновей вырастил, дочь замуж отдал, а на старости и в гости
сходить не к кому. Все разбрелись. Недавно вон меньшак письмо отписал с
военной службы, из городу Чимкенту... "Благослови, тятенька, на
вторительную остаться, потому как по вашим письмам понял: дома жить не у
чего". Большак опять на Абаканские заводы убрался, а средний, Михаиле, в
слесарке пристроился в Барнауле-городе. И доченьку свою с внучатами
проводил. Мужик-то у нее при Дугинской мельнице машинистом поступил. Эти
поближе, конечно, а все не дома.
Помолчав немного, старик стал рассказывать о себе:
- Родами-то я из деревни Казариной. С Сысертской стороны, с медного,
значит, боку. У нас там медных рудников не слышно, все больше железо да
другие руды. Да и по деревенскому положению мне бы на земле сидеть, а доля
пришлась руднишная, и все с медного боку. В молодых еще годах оплошку
допустил: барского жеребенка нечаянно подколол. Ну, барыня меня и угнала в
Полевую, а там, известно, в Гумешевский рудник спустили. Годов пятнадцать
эту патоку полной ложкой хлебал. Знаю, сколь она сладка. Как воля
объявилась, из рудника выскочил, а привычка эта подземная со мной же
увязалась. Сколько ни посовался по разным работам, а к тому же пришел:
стал руду добывать. Придумал только других хозяев поискать, поумнее
здешних. Вот и походил в ту сторону, - указал он на Волчиху, - не меньше
трех сотен верст прошел. До самых Турьинских рудников доходил. И в ту
сторону, - указал на Балабан, - верст, поди, сотни две наберется. Карабаш-
гору поглядел довольно. Добрых хозяев, понятно, нигде не нашел, а на горы
пожаловаться не могу. Везде богатства положено: с закатного боку медь, с
восходного - железо. Только моя доля, видно, медная пришлась. Всю жизнь на
закатной стороне ворочал. Теперь вот на старости в тихое лесное место
попал, а доля от меня не уходит. Слышал, поди, что и тут люди появились, в
земле дырки вертят, медь щупают. На мое понятие, и щупать нечего, бей
шахту - непременно медь будет. По уклону вижу. На той же стороне хребтины,
как наши Гумешки, Карабаш, Калата, Турьинские. Как тут меди не быть? Ее по
здешним местам без меры положено. Вот хоть эта гора, на которой мы с тобой
балакаем. Она Лабазом зовется. А почему так? Может, в ней одной столько
богатства, что целыми обозами вывози! Не одна, поди, деревня вроде нашей
Кунгурки прокормиться могла бы.
Старик вздохнул:
- Эх-хе-хе! От этакого-то богатства люди не умеют себе крошек
наскрести, на сторону бегут!
Потом, указав на горную цепь, добавил:
- И везде, понимаешь, такое. Заберешься на горку повыше и увидишь эту
тройную хребтину. Ни конца ей, ни краю. И везде середовину-то камнем
зовут. Хорош камешок! Только всему народу вподъем. А что Демидовы,
Турчаниновы и прочие тут ковырялись, так это пустое. Вроде земельных
червяков- прошли и дырки не оставили. Взять хоть наши Гумешки. Первый по
здешним местам рудник. Начало, можно сказать, медному делу. Полтораста
годов из него добывали, а думаешь, все выбрали? Копни-ка поглубже. Там и
внукам и правнукам осталось. Говорю, по всему боку медь, а с того боку
опять железо и другие руды. Золотишко тоже, оно, конечно, и по закатному
боку есть, да только взять его мудрено, потому с медью сковано.
Эти рассуждения старого горняка показались забавными, а вышли похожими
на пророческие слова. Старик Мисилов ошибся лишь в размерах. Из-под горы
Лабаз теперь вывозят медную руду не обозами, а целыми поездными составами.
Поселок около этой горы тоже не походит на деревню. Это городок, считающий
свое население десятками тысяч. Не ошибся старик и относительно
Гумешевского рудника. Там бурение показало огромные запасы медной руды.
Может быть, и "медный бок" не сказка.
По порядку говорить, так с Тары начинать придется. Река такая есть.
Повыше Тобола в Иртыш падает. С правой стороны. При устье городок стоит.
Тарой же называется. Городок старинный, а ни про него, ни про реку больших
разговоров не слышно. Жилье, видишь, в той стороне редкое, - и славить,
как говорится, некому. А меж тем река немалого весу: лес по ней сплавляют,
и пароходы с давних годов ходят. Мелконькие, конечно, и не во все время, а
только по полой воде.
Мне все это за новинку показалось, как сам-то из других мест. С
молодых годов и по сей день работа моя по угольным шахтам. Прирожденный,
можно сказать, угольщик, а тут оказался на этой самой Таре, в партизанском
отряде. Как это вышло, рассказывать долго, да и речь не о том.
Отряд был маленький. Только что начал собираться. В начальниках у нас
ходил Федор Исаич. Пожилой уж человек, из унтер-офицеров старой службы, а
раньше, сказывают, слесарем был не то в Омске, не то в Куломзинском депо.
Из пришлых, кроме нас двоих, был еще один с московского какого-то завода.
Звали этого парня Вася Стриженый Ус. Сибиряки, видишь, по тому времени
усы-бороду в полный рост запускали, - у кого как выйдет, а этот обиходил
себя - брился и усы коротенько постригал. По грамоте он у нас вроде
политрука был, а потом, слышно, в военкомы вышел. Жив ли теперь, - не
знаю. Справиться бы, да фамилию так и не узнал, а по прозвищу разве
доберешься. Хороший парень. Любили его. Остальные, конечно, из тамошних
крестьян были. Из бедноты больше. Ну, и средняк тоже подходить стал.
Возраст был разный, а про обученье военное и говорить не приходится. Были
и фронтовики, были и такие, что винтовку до того в руках не держали. Ну, и
охотники были. Из таких, что пулю никогда мимо не пустят. А больше всего
было лесорубов да сплавщиков. Народ, надо сказать, на редкость крепкий,
терпеливый да изворотистый.
Пока были глубокие снега, отряд наш держался в заброшенной смолокурке.
Туда без лыж не пройдешь. Лыжи и были главной нашей силой. На лыжах наши
нежданно-негаданно для колчаковцев появлялись в дальних деревнях, делали
там переполох, отбивали оружие и уходили. Главной заботой отряда тогда
было добыть побольше оружия и патронов. С кормежкой тоже было туговато, но
все-таки лучше. Лосиное мясо добывали охотой, а хлеб доставали через