Бажов Павел. Сказки, том второй

здешних местах поселились.
Народ, конечно, небогатый, а конь да булат у них такие
случались, что век не забудешь. Иной раз такой узор старинного
мастерства на ноже либо сабле покажут, что по ночам тот узор тебе долго
снится.
Вот и выходит - нашим и без навозного немца было у кого
поучиться. И сами, понятно, не без смекалки были, к чужому свое
добавляли. По старым поделкам это въявь видно. Кто и мало в деле
понимает, и тот по этим поделкам разберет, походит ли баран на беркута,
- немецкая то есть работа на здешнюю.
Мне вот дедушко покойный про один случай сказывал. При
крепостном еще положении было. Годов, поди, за сто. Немца в ту пору
жировало на наших хлебах довольно, и в начальстве все немцы ходили.
Только уж пошел разговор - зря, дескать, такую ораву кормим, ничему
немцы наших научить не могут, потому сами мало дело понимают. Может, и
до высокого начальства такой разговор дошел. Немцы и забеспокоились.
Привезли из своей земли какого-то Вурму или Мумру. Этот, дескать,
покажет, как булат варить. Только ничего у Мумры не вышло. Денег
проварил уйму, а булату и плиточки не получил. Немецкому начальству
вовсе конфуз. Только вскорости опять слушок по заводу пустили: едет из
немецкой земли самолучший мастер. Рисовку да позолоту покажет, про какие
тут и слыхом не слыхали. Заводские после Мумры-то к этой хвастне безо
внимания. Меж собой одно судят:
- Язык без костей. Мели, что хочешь, коли воля дана.
Только верно - приехал немец. Из себя видный, а кличка ему Штоф.
Наши, понятно, позубоскальничали маленько.
- Штоф не чекушка. Вдвоем усидишь, и то песни запоешь. Выйдет,
значит, дело у этого Штофа.
Шутка шуткой, а на деле оказалось - понимающий мужик. Глаз хоть
навыкате, а верный, руке с инструментом полный хозяин и на работу не
ленив. Прямо сказать, мастер. Одно не поглянулось: шибко здыморыльничал
и на все здешнее фуйкал. Что ему ни покажут из заводской работы, у него
одно слово: фуй да фуй. Его за это и прозвали Фуйко Штоф.
Работал этот Фуйко по украшению жалованного оружия. Как один у
него золотые кони на саблях выходили, и позолота без пятна. Ровно лежит,
крепко. И рисовка чистая. Все честь честью выведено. Копытца
стаканчиками, ушки пенечками, челку видно, глазок-точечка на месте
поставлена, а в гриве да хвосте тоже силышки считай. Стоит золотой
конек, а над ним золотая коронка. Тоже тонко вырисована. Все жички-
цепочки разобрать можно. Одно не поймешь - к чему она тут над коньком
пристроилась.
Отделает Фуйко саблю и похваляется:
- Это есть немецкий рапота.
Начальство ему поддувает:
- О та. Такой тонкий рапота руски понимайт не может.
Нашим мастерам, понятно, это в обиду. Заподумывали, кого бы к
немцу подставить, чтобы не хуже сделал. Говорят начальству, - так и так,
надо к Штофу на выучку из здешних кого определить. Положение такое есть,
а начальство руками машет, свое твердит:
- Это есть ошень тонкий рапота. Руски понимайт не может.
Наши мастера на своем стоят, а сами думают, кого поставить. Всех
хороших рисовщиков и позолотчиков, конечно, наперечет знали, да ведь не
всякий подходит. Иной уж в годах. Такого в подручные нельзя, коли он сам
давно мастер. Надо кого помоложе, чтобы вроде ученика пришелся.
Тут в цех и пришел дедушко Бушуев. Он раньше по украшению же
работал, да с немцами разаркался и свое дело завел. Поставил, как у нас
водится, в избе чугунную боковушку кусинской работы и стал по заказу
металл в синь да в серебро разделывать. Ну, и от позолоты не
отказывался. И был у этого дедушки Бушуева подходящий паренек, не то
племянник, не то внучонко - Иванко, той же фамилии - Бушуев. Смышленый
по рисовке. Давно его в завод сманивали, да дедушко не отпускал.
- Не допущу, - кричит, - чтоб Иванко с немцами якшался. Руку
испортят и глаз замутят.
Поглядел дедушко Бушуев на фуйкину саблю, аж крякнул и похвалил:
- Чистая работа!
Потом, мало погодя, похвастался:
- А все-таки у моего Ванятки рука смелее и глаз веселее.
Мастера за эти слова и схватились:
-- Отпусти к нам на завод. Может он всамделе немца обыграет.
Ну, старик ни в какую.
Все знали, - старик неподатливый, самостоятельного характеру.
Правду сказать, вовсе поперешный. А все-таки думка об Иванке запала в
головы. Как дедушке ушел, мастера и переговариваются меж собой:
- Верно, попытать бы!
Другие опять отговаривают:
- Впусте время терять. Парень из рук дедушки не вышел, а того ни
крестом, ни пестом с дороги не своротишь.
Кто опять придумывает:
- Может хитрость какую в этом деле подвести?
А то им невдогадку, что старик из цеха сумный пошел.
Ну, как - русский человек! Разве ему охота ниже немца ходить?
Никогда этого не бывало!
Все-таки два дня крепился. Молчал. Потом, ровно его, прорвало,
заорал:
- Иванко, айда на- завод!
Парень удивился;
- Зачем?
- А затем, - кричит, - что надобно этого немецкого Фуйку
обставить. Да так обогнать, чтоб и спору не было.
Ванюшка, конечно, про этого вновь приезжего слышал. И то знал,
что дедушко недавно в цех ходил, только Иванко об этом помалкивал, а
старик расходился:
- Коли,- говорит,- немца работой обгонишь, женись на Оксютке. Не
препятствую!
У парня, видишь, на примете девушка была, а старик никак не
соглашался;
- Не могу допустить к себе в дом эку босоту, бесприданницу.
Иванку лестно показалось, что дедушко по-другому заговорил, -
живо побежал на завод. Поговорил с мастерами, - так и так, дедушко
согласен, а я и подавно. Сам желание имею с немцем в рисовке потягаться.
Ну, мастера тогда и стали на немецкое начальство наседать, чтоб по
положению к Фуйке русского ученика поставить, - Иванка, значит. А он
парень не вовсе рослый. Легкой статьи. В жениховской поре, а парнишком
глядит. Как весенняя байга у башкир бывает, так на трехлетках его
пускали. И коней он знал до косточки.
Немецкое начальство сперва поартачилось, потом глядят - парнншко
замухрышистый, согласилось: ничего, думает, у такого не выйдет. Так
Иванко и попал к немцу, в подручные. Присмотрелся к работе, а про себя
думает- хорошо у немца конек выходит, только живым не пахнет. Надо так
приспособиться, чтоб коня на полном бегу рисовать. Так думает, а из себя
дурака строит, дивится, как у немца ловко каждая черточка приходится.
Немец, знай, брюхо поглаживает да приговаривает:
- Это есть немецкий рапота.
Прошло так сколько-то времени, Фуйко и говорит по начальству:
- Пора этот мальшик проба ставить, - а сам подмигивает, вот-де
смеху-то будет. Начальство сразу согласилось. Дали Иванку пробу, как
полагалось. Выдали булатную саблю, назначили срок и велели рисовать коня
и корону, где и как сумеет.
Ну, Иванко и принялся за работу. Дело ему, по-настоящему
сказать, знакомое. Одно беспокоит - надо в чистоте от немца не отстать и
выдумкой перешагнуть. На том давно решил, - буду рисовать коня на полном
бегу. Только как тогда с коронкой? Думал-думал, и давай рисовать пару
коней. Коньков покрыл лентой, а на ней коронку вырисовал. Тоже все
жички-веточки разберешь, маленько эта коронка назад напрочапилась, как
башкир на лошади, когда на весь мах гонит.
Поглядел Иванко, чует - ловко рисовка к волновому булату
пришлась. Живыми коньки вышли.
Подумал-подумал Иванко и вспомнил, как накануне вечером Оксютка
шептала:
- Ты уж постарайся, Ваня! Крылышки, что ли приделай коньку, чтоб
он лучше фуйкина вышел.
Вспомнил это и говорит:
- Э, была не была! Может, так лучше!
Взял да и приделал тем конькам крылышки, и видит - точно, еще
лучше к булатному узору рисовка легла. Эту рисовку закрепил и по
дедушкиному секрету вызолотил.
К сроку изготовил. Отполировал старательно, все чатинки
загладил, глядеть любо. Объявил, - сдаю пробу. Ну, люди сходиться стали.
Первым дедушко Бушуев приплелся. Долго на саблю глядел. Рубал ей
и по-казацки, и по-башкирски. На крепость тоже пробовал, а больше того
на коньков золотых любовался. До слезы смотрел. Потом и говорит:
- Спасибо, Иванушко, утешил старика! Полагался на тебя, а такой
выдумки не чаял. В чиковку к узору твоя рисовка подошла. И то хорошо,
что от эфесу ближе к рубальному месту коньков передвинул.
Наши мастера тоже хвалят. А немцы разве поймут такое? Как
пришли, так шум подняли.
- Какой глюпость! Кто видел коня с крильом! Пошему корона сбок
лежаль? Это есть поношений на коронованный особ!
Прямо сказать, затакали парня, чуть не в тюрьму его загоняют.
Тут дедушко Бушуев разгорячился.
- Псы вы, - кричит, - бессмысленные! Взять вот эту саблю да
порубать вам осиновые башки. Что вы в таком деле понимаете?
Старика, конечно, свои же вытолкали, чтоб всамделе немцы до
худого не довели. А немецкое начальство Ванятку прогнало. Визжит
вдогонку:
- Такой глюпый мальчишка завод не пускайть! Штраф платить будет!
Штраф!
Иванко от этого визгу приуныл было, да дедушко подбодрил:
- Не тужи, Иванко! Без немцев жили и дальше проживем. И штраф им
выбросим. Пускай подавятся. Женись на своей Оксютке. Сказал - не
препятствую,- и не препятствую.
Иванко повеселел маленько, да и обмолвился:
- Это она надоумила крылышки-то конькам приделать. - Дедушко
удивился:
- Неуж такая смышленая девка?
Потом помолчал малость, да и закричал на всю улицу:
- Лошадь продам, а свадьбу вашу справлю, чтоб весь завод знал. А
насчет крылатых коньков не беспокойся. Не все немцы верховодить у нас в
заводе будут. Найдутся люди с понятием. Найдутся! Еще гляди, награду
тебе дадут! Помяни мое слово.
Люди, конечно, посмеиваются над стариком, а по его слову и
вышло.
Вскоре после иванковой свадьбы к нам в завод царский поезд
приехал. Тройках, поди, на двадцати. С этим поездом один казацкий
генерал случился. Еще из кутузовских. Немало он супостатов покрошил и
немецкие, сказывают, города брал.
Этот генерал ехал в сибирскую сторону по своим делам, да царский
поезд его нагнал. Ну, человек заслуженный. Царь и взял его для почету в
свою свиту. Только глядит, - у старика заслуг-то на груди небогато.
У ближних царских холуев, которые платок поднимают да кресло
подставляют, - куда больше. Вот царь и придумал наградить этого генерала
жалованной саблей.
На другой день, как приехали в Златоуст, пошли все в украшенный
цех. Царь и говорит генералу:
- Жалую тебя саблей. Выбирай самолучшую. Немцы, понятно,
спозаранку всю фуйкину работу на самых видных местах разложили. А один
наш мастер возьми и подсунь в то число иванковых коньков. Генерал, как
углядел эту саблю, сразу ее ухватил. Долго на коньков любовался, заточку
осмотрел, все винтики опробовал и говорит:
- Много я на своем веку украшенного оружия видел, а такой
рисовки не случалось. Видать, мастер с полетом. Крылатый человек. Хочу
его поглядеть.
Ну, немцам делать нечего, пришлось за Иванком послать. Пришел
тот, а генерал его благодарит. Выгреб сколько было денег в кармане и
говорит:
- Извини, друг, больше не осталось: поиздержался в дороге. Давай
хоть я тебя поцелую за твое мастерство. Оно к доброму казацкому удару
ведет.
Тут генерал так саблей жикнул, что царской свите холодно стало,
а немцев пот прошиб. Не знаю, - правда ли, будто немец при страхе первым
делом кругом отсыреет. Потому, видишь,- пивом наливается. Наши старики
так сказывали, а им случалось по зауголкам немца бивать.
С той вот поры Ивана Бушуева и стали по заводу Крылатым звать.
Через год ли больше за эту саблю награду выслали, только немецкое
начальство, понятно, ту награду зажилило. А Фуйко после того случая в
свою сторону уехал. Он, видишь, не в пример прочим все-таки мастерство
имел, ему и обидно показалось, что его работу ниже поставили.
Иван Бушуев, конечно, в завод воротился, когда немецких
приставников да нахлебников всех повыгнали, а одни настоящие мастера
остались. Ну, это не один год тянулось, потому у немецкого начальства
при царе рука была и своей хитрости не занимать.
Оксюткой дедушко Бушуев крепко доволен был. Всем соседям
нахваливал:
- Отменная бабочка издалась. Как пара коньков с Иванком в житье
веселенько бегут. Ребят хорошо ростят. В одном оплошка. Не принесла
Оксютка мне такого правнучка, чтоб сразу крылышки знатко было. Ну,
может, принесет еще, а может, у этих ребят крылья отрастут. Как думаете?
Не может того быть, чтобы Крылатковы дети без крыльев были. Правда?

ВЕСЕЛУХИН ЛОЖОК

У нас за прудом одна логотинка с давних годов на славе. Веселое
такое местечко. Ложок широконький. Весной тут маленько мокреть держится,
зато трава кудреватее растет и цветков большая сила. Кругом, понятно,
лес всякой породы. Поглядеть любо. И приставать с пруда к той логотинке
сподручно: берег не крутой и не пологий, а в самый, сказать, раз-будто
нароком улажено, а дно - песок с рябчиком. Вовсе крепкое дно, а ногу не
колет. Однем словом, все как придумано. Можно сказать, само это место к
себе и тянет: вот де хорошо тут на бережке посидеть, трубочку-другую
выкурить, костерок запалить да на свой завод сдали поглядеть, - не лучше
ли жичьишко наше покажется?
К этому ложочку здешний народ спокон век приучен. Еще при
Мосоловых мода завелась.
Они - эти братья Мосоловы, при коих наш завод строеньем
зачинался, из плотницкого званья вышли. По-нонешнему сказать, вроде
подрядчиков, видно, были. да сильно разбогатели и давай свой завод
ставить. На большую, значит, воду выплыли. От богатства отяжелели,
понятно. По стропилам с ватерпасом да отвесом все три брата ходить
забыли. В одно слово твердят:
- Что-то ноне у меня голову обносить стало. Годы, видно, не те
подошли.
Про то, небось, не поминали, что каждый брюхо нарастил - еле в
двери протолкнуться. Ну, все-таки Мосоловы до полной барской статья не
дошли, попросту жили и от народу шибко не отворачивались. Летом, под
большой праздник, а то и просто под воскресный день нет-нет и объявят по
народу:
- Эй, кому досуг да охота, приезжай утре на ложок, за прудом!
Попить, погулять, себя потешить! За полный хозяйский счет!
И верно, сказывают, в угощенье не скалдырничали. Вина, пирогов
и другой всякой закуски без прижиму ставили. Пей, ешь, сколь нутро
вытерпеть может.
Известно, подрядчичья повадка - год на работе мотают, день вином
угощают да словами улещают:
- Уж мы вам, все едино как отцы детям, ничего не жалеем. Вы
обратно для нас постарайтесь!
А чего, постарайтесь, коли и так все кишки вымотаны!
От этих мосоловских гулянок привычка к веселому ложку и
зародилась.
Хозяйское угощенье, понятно, не в частом быванье, а за свои, за
родные хоть каждый летний праздник езди. Запрету нет. Народ, значит, и
приучился к этому. Как время посвободнее, глядишь, - чуть не все
заводские лодчонки и ботишки к веселому ложку правятся. С винишком,
понятно, с пивом. Ну, и закусить чем тоже прихватывали. Кто, как
говорится, баранью лытку, кто - пирог с молитвой, а то и луковку
побольше да погорчее. Однем словом, всяк по своей силе-возможности.
Ну, выпьют, зашумят. По-хорошему, конечно: песни поют, пляшут,
игры разные затеют. Одно слово, весело людям. Случалось, понятно, и
разаркаются на артели. Не без этого. Иной раз и драку разведут, да
такую, что охтимне. На другой день всякому стыдно, а себя завинить все-
таки охотников нет. Вот и придумали отговорку:
- Место там такое. Шибко драчливое.
К этому живо добавили:
- Веселуха там, сказывают, живет. Это она все и подстраивает.
Сперва людей весельем поманит, а потом лбами столкнет.
Нашлись и такие, кто эту самую Веселуху своими глазами видел, по
стакану из ее рук принимал и сразу после того в драку кидался. Известно,
ежели человек выпивши, ему всякое показаться может. И столь, знаешь,
явственно, что заневолю поверишь, как он сказывать станет:
- Стоим это мы с Матвеичем на берегу, у большой-то сосны.
Разговариваем, как обыкновенно, про разное житейское. И видим - идет не
то девка, не то молодуха. Сарафан на ней препестрый, цветощатый. На
голове платочек, тоже с узорными разводами. Из себя приглядная, глаза
веселые, а зубы да губы будто на заказ сработаны. Однем словом,
приметная. Мимо такая пройдет - на годы, небось, ее запомнишь. В одной
руке у этой бабочки стакан граненого хрусталя, в другой - рифчатая
бутылка зеленого стекла - цельный штоф. Ну, вот... Подходит эта молодуха
к нам, наливает полнехонек стакан, подает Матвеичу и говорит:
- Тряхни-ко, дедушко, для веселья!
У Матвеича, конечно, нет той привычки, чтоб от вина
отказываться. Принял стакан, поглядел к свету, полюбовался, как вино в
хрустале-то играет, и плеснул себе на каменку. Крякнул, конечно, да и
говорит:
- Видать, от желанья поднесла. Легонько прокатилось, душу
обогрело.
А бабенка, знай, посмеивается. Наливает опять стакан и подает
мне:
- Не отстанешь, поди, от старика-то?
- Зачем, - говорю, - отставать? Смешной это разговор. Таких-то,
как Матвеич, на одну руку по три штуки-то уберу.
Матвеич, понятно, в обиде на это. Свои слова бормочет: "Стар, да
петух, а и молод, да протух". Ну, и другое, что в покор молодым
говорится:
- Сопли, дескать, подтягивать не навыкли, а тоже с нами,
стариками, равняться придумали.
Слово за слово - разодрались ведь мы. Да еще как разодрались! В
долги уж на мировую полштофа распили и все дивовались - как это промеж
нас такая оплошка случилась и куда та бабенка сгинула, коя нам по
стакану наливала.
Только и другое говорили. В нашем заводе, видишь, рисовщики по
делу требуются. Иной с малых лет с карандашом. Ну, и расцветка тоже для
тех, кои ножи в синь разделывают, дорогого стоит. Так вот эти рисовщики
про Веселуху говорили, тоже будто въявь ее видели. Лежит, дескать,
парень на травке, в небо глядит, а сам думает - вот бы эту красоту в
узор перевести. Вдруг ему кто-то и говорит:
- А вот это подойдет?
Оглянулся парень, а у него в головах, на пенечке Веселуха сидит
и подает ему какой-то листок. Поглядел парень, а на этом листочке точь-
в-точь тот самый узор и расцветка показаны, о каких он думал. Вот с той
поры и повелось - как новый хороший узор появится, так. Веселуху и
помянут:
- Это, беспременно, она показала. Без ее рук не обошлось. Самому
бы ни в жизнь такое не придумать!
Да вот еще какая заметка была. Самые что ни на есть заводские
питухи дивовались:
- Ровно мы с кумом оба на вино крепкие. Это хоть кого спроси. А
тут конфуз вышел: охмелели, как несмысленыши какие, еле домой доползли.
Вспомнить стыд. И ведь выпили самую малость. Отчего бы такое? Не иначе
Веселуха над нами подшутила. Вишь, лукавка! Кому вон хоть по стаканчику
из своих рук подносит, а нас и без этого пьяными сделала.
На деле, может, оно и проще было. После заводской-то пыли-копоти
да кислых паров разморило их на травке под солнышком, а вину на Веселуху
сваливают.
Заводские девчонки да бабенки тоже по-разному Веселуху поминали.
Кто слезы лил да причитал:
- Обманула меня Веселуха! Обманула! На всю жизнь загубила!
Кто опять же хвалился:
- Хоть не сладко живу, да муж по мыслям. Доброго мне парня тогда
Веселуха подвела. С таким и в бедном житье не скучно.
Так вот смешица в народе и пошла. Кто ругает Веселуху: она людей
пьянит да мутит, кто хвалит: самую высокую красоту показывает. А про то,
есть ли она на самом деле - и разговору нет. Всяк про нее размазывает,
будто сам ее много раз видел. Такая и сякая, молодая да веселая. И про
то помянуть не забудут, что больно цветисто ходит. А девчонки да и
бабенки, кои помоложе, сами норовят попестрее снарядиться, коли за пруд
собираются. И место это так и прозвали- Веселухин ложок.
Ну, который крепко на то место осердится, тот ругался, конечно:
- Веселухино болото! Чтоб ему провалиться!
От Мосоловых наш завод Лугинину перешел. Этот, сказывают, вовсе
барского покрою был. Веселухин ложок ему приглянулся. Сразу стал там
какое-то свое заведение строить, да незадачливо вышло. Раз построил -
сгорело, другой раз строянку развел - опять сгорело. Третий раз самую
надежную свою стражу к строянке приставил, а до дела не довели.
Построить-то, точно, построили, да только как последний гвоздь забили,
ночью все и сгорело, и барские верные псы изжарились. Какая в том
причина, настояще сказать не умею, а только на Веселуху показывали. Да
то еще старики говорили: Лугинин этот был какой-то особой барской веры и
от народу скрытничал. Ну, а барская вера, это сдавна примечено, -
завсегда девчонкам да молодухам, которые попригожее, горе-горькое.
Веселухе будто это и не полюбилось, она и не допустила, чтоб новый барин
в ее ложке пакость разводил.
Потом, как завод за казну перешел да придумала чья-то дурова
голова немцев к нам понавезти, опять с Веселухиным ложком поворот вышел.
Понаехали, значит, немцы. Зовутся мастера, а по делу одно
мастерство видно - брюхо набивать да пивом наливаться. Живо раздобрели
на казенных харчах, от безделья да сытости стали смышлять для себя какую
по мыслям потеху. Заприметили - народ летом по воскресным дням за пруд
ездит. Поглядели. Место вроде поглянулось, только постройки никакой нет.
Разузнали, что зовут это место Веселухин ложок. И про то им сказали, что
строенье тут заводилось три раза, да Веселуха сожгла. Немцы, понятно,
спрашивают:
- Кто есть Виселук?
Им в шутку и говорят:
- Про то лучше всех знает Панкрат, веселухин брат.
Этот Панкрат мастером при заводе был, по украшенному цеху. По
рисовке из первых и на выдумку по своему делу гораздый. Не один узор да
расцветка панкратовой выдумки в большом спросе ходили. А характеру
самого веселого. Наперебой его на свадьбы дружком звали. С ним, дескать,
всякому весело станет, потому балагур да песенник и плясать без устатку
мог. Недаром его веселухиным братом прозвали. Вот немцы и спрашивают
этого мастера:
- Твой есть сестра Виселук?
Панкрат своим обычаем и говорит:
- Сестра не сестра, а маленько родня, потому - обоих нас со
слезливого мутит, с тоскливого - вовсе тошнит. Нам подавай песни да
пляски, смех да веселье и протчее такое рукоделье.
Немцы, ясное дело, шутки не поняли, спрашивают, - какая Веселуха
собой?
Панкрат тоже не стал голоса спускать, шуткой говорит:
- Бабенка приметная: рот на растопашку, зубы наружу, язык на
плече. В избу зайдет - скамейки заскачут, табуретки в пляс пойдут. А
коли еще хмельного хлебнет, тогда выше всех станет, только ногами жидка.
Немцы даже испугались.
- Какой ушасный женьшин! Такой песпоряток делаит. Турма такой
ната! Турма!
- Найти, - отвечает Панкрат, - мудрено: зимой из-под снегу не
выгребешь, летом - в траве не найдешь.
Немцы все-таки добиваются: скажи, в каком месте искать и чем она
занимается. Панкрат и говорит:
- Живет, сказывают, в ложке за прудом, а под которым кустом, это
каждому глядеть самому надо, да не просто так, а на веселый глаз... В
ком веселости мало, можно из бутылки добавигь.
Это немцам по нраву пришлось, заухмылялись:
- О, из бутилка можно! Это мы умеем.
- А ремесло, - говорит Панкрат, - у Веселухи такое. С весны до
осени весь народ радует сплошь, а дальше по выбору. Только тех, у кого
брюхо в подборе, дых легкий, ноги дюжие, волос мягкий, глаз с крючочком
да ухо с прихваткой.
Немцы про дых да брюхо мимо ушей пропустили, потому - каждый
успел брюхо нарастить и задыхался, как запаленная лошадь. Про мягкий
волос не по губе пришлось, потому у всех на подбор головы ржавой
проволокой утыканы. Зато ногами похвалились. Хлопают себя по ляжкам,
притоптывают:
- Это есть сильный нога. Как дуб. Крепко стоять могут:
Панкрат на это и говорит:
- Не те ноги дюжие, которые неуклюжие. Дюжими у нас такие зовут,
что сорок верст пройдут, в присядку плясать пойдут да еще мелкую дробь
выколачивают.
Насчет глаза да уха немцы заспорили:
- Такой бывайть не может.
Панкрат все-таки на своем стоит:
- Может, в вашей стороне не бывает, а у нас случается.
Тогда немцы давай спрашивать, какой это глаз с крючочком и какое
ухо с прихваткой.
- Глаз, - отвечает, - такой, что на всяком месте что-нибудь
зацепить может: хоть на сорочьем хвосте, хоть на палом листе, на
звериной тропке, в снеговом охлопке. А ухо, которое держит, что ему
полюбилось. Ну, там мало ли: как рожь звенит, сосна шумит, а то и
травинка шуршит.
Немцы, конечно, этого ни в какую не разумеют. Спрашивают, почему
на сорочий хвост глядеть, какой прибыток от палого листа, коли ты не
садовник. Панкрат хотел им это втолковать, да видит, на порошинку не
понимают, махнул рукой, да и говорит прямо:
- Коли такое ваше разумение, никогда вам нашей Веселухи не
повидать.
Немцы на это не согласны, свое твердят: все кусты, дескать,
повыдергаем, все корни выворотим, а найдем. Без этого никак нельзя.
- Эту Виселук ошень фретный женьшин. Она пожар делаит.
Панкрат смекает, - вовсе не туда дело пошло. От этих дубоносых
всего жди. Могут и всамделе хорошее место с концом извести. Тогда он и
говорит:
- Да ведь это вроде шутки. Так, разговор один про Веселуху-то.
Ну, немцы не верят:
- Какой есть разговор, когда пожары были.
- Что ж, - отвечает Панкрат, - пожар всегда случиться может. Не
доглядели за огнем - вот и сгорело. Последний вон раз вся барская стража
пьянехонька была.
Немцы прицепились к этому слову.
- Ты откуда это знаешь?
Панкрат объясняет: в народе так сказывали.
Немцы свое:
- Скажи, кто говорил.
Панкрат подумал - еще подведешь кого ненароком, и говорит:
- Не упомню.
Немцам это подозрительно стало. Долго они меж собой долдонили
по-своему. Не то спорили, не то сговаривались Потом и говорят:
- Скажи, мастер Панкрат, какие приметы этой женщины Веселук.
Паккрат отвечает:
- Говорил, дескать, что это разговор только. Так, сказывают, -
молодая бабочка, из себя пригожая, одета цветисто, в одной руке стакан
граненого хрусталя, в другой - бутылка.
Немцы вроде обрадовались, давай еще спрашивать: какой волос у
женщины, нет ли приметок каких на лице, в которой руке стакан, какая
бутылка. Однем словом, все до тонкости. Панкрат рассказал, а немцы и
загоготали.
- Ага! Попался! Теперь видим, что Биселук знаешь. Показывай ее
квартир, а то плохо будет.
Панкрат, конечно, осерчал и говорит:
- Коли вы такие чурки с глазами, так не о нем мне с вами
разговаривать Делайте со мной, что придумаете, а от меня слов не ждите.