Страница:
земле.
- Тоже объяснил! Что это за гора, если ее не видно!
Бабушку я даже укорить не мог, так как она осталась "домовничать" в
Сысерти. Написать ей письмо тоже было бесполезно: она была неграмотна.
- Вот какая! Сколько раз говорил: "Давай научу читать и писать. Давай
научу!"
А она свое заладила: "Опоздала, дитенок. Седьмой десяток мне". Вот
тебе и седьмой! А теперь бы как пригодилось!
Успокоился тем, что решил при первой встрече "как следует отчитать"
бабушку за все: за Медную гору, за яму, за чеснок, за морошку. Но и это не
удалось. Ко времени нашей встречи уже хорошо понимал, кто был виноват в
неправильном представлении о Полевском заводе.
Полевский завод был первым по времени и едва ли не самым многолюдным в
Сысертском заводском округе. Правда, в Сысертской волости считалось в 90-х
годах свыше одиннадцати тысяч населения, но там это число приходилось на
четыре поселка- Сысерть, Верхний завод, Ильинский и деревню Кашину. Здесь
же волость состояла из одного заводского поселка, в котором жило свыше
семи тысяч. Северская волость, куда входили Северский завод и деревня
Косой Брод, была значительно меньше: в обоих селениях этой волости не
насчитывалось и четырех тысяч.
Между тем фабричное оборудование в заводском округе к тому времени
оказалось расположенным как раз обратно числу населения заводских
поселков.
Лучше других было положение северчан. Там тогда действовали две
доменных печи, одна отражательная, две мартеновских, две сварочных, одна
газо-пудлинговая и одна листокатальная. Всего на Северском заводе было
занято свыше пятисот человек. В переводе же на язык сравнительных цифр это
значило, что на фабричной работе был занят каждый восьмой или даже седьмой
человек.
В Сысертской части на одиннадцать тысяч населения приходилось две
доменных печи, одна отражательная, восемь газо-пудлинговых, шесть
сварочных, три листокатальных, две листораспарочных и две вагранки. Занято
было тысяча сто рабочих, или один на каждый десяток населения.
В Полевском же заводе на семь тысяч населения имелось четыре
пудлинговых, три сварочных печи да архаическая медеплавильная, в которой
изредка "варились крошки старого рудника". Фабричных рабочих по заводу
было меньше трехсот пятидесяти, или один на двадцать человек населения.
Понятно, что эта особенность завода сразу была заметна и
одиннадцатилетнему мальчугану.
На довольно ходовой в ребячьем быту вопрос: "где у тебя отец робит?",
в Сысерти обычно слышалось в ответ: "в паленьговой", "на сварке", "под
домной", "на механическу ходит", "на Верхний бегает", "листокаталем на
Ильинском". Здесь же чаще отвечали совсем по-другому: "куренная наша
работа", "из жигалей мы", "на лошадях робим", "на лошади колотится", "на
людей в курене ворочает", "так, по рудникам да приискам больше",
"старатель он", "золото потерял: пески переглядывает", "около мастерской
кормится", "охотничает по зимам-то", "ремеслишко маленькое имеет".
Обычная в таких случаях ребячья гордость и похвальба слышалась разве у
многолошадных да углежогов, остальные говорили невесело, иногда даже с
пренебрежительной усмешкой, повторяя, очевидно, оценку взрослых в своих
семьях.
В Полевском того времени, и верно, полудикую тяжелую, но относительно
сытую жизнь вели лишь семьи, которые из поколения в поколение занимались
углежжением. Обычно это были многолюдные и многолошадные семьи, которые
большую часть времени жили в лесу. Летом "до белых комаров" заготовляли
сено, и в остальное время года для всех было много работы по заготовке
плахи, по укладке и засыпке куч. В работах принимали участие и женщины, и
подростки. Слова: "куренная наша работа", "из жигалей мы" - означали не
только профессию отца, но указывали и на личное участие в этой
"наследственной" работе. Впрочем, далеко не все подростки хвалились этой
работой, чаще жаловались:
- Кожа к костям присохнет, как из куреня воротишься. Заморил нас всех
дедушко. Ему бы только работай, а похлебать одной поземины, да и то не
досыта. А ему одно далось: "Робь, не ленись! Урежу вот бадогом-то! Не
погляжу на отца с матерью!"
Положение подростков и особенно, молодых женщин, которых "таскали в
лес с пеленишными ребятами", было, действительно, крайне тяжелое, и только
суровая власть старшего в семье могла удержать от распада эти семейные
коллективы углежогов.
О положении наемных рабочих - хоть редко, а все-таки это бывало - едва
ли надо говорить. Таким горемыкам приходилось жить впроголодь, в самых
первобытных условиях и "ворочать во-всю", а плату тут ужать умели.
Жили углежоги своей особой, замкнутой жизнью, "знались и роднились"
преимущественно с такими же углежогами. Да надо сказать, что и девушки "со
стороны" редко по доброй воле выходили замуж в семьи таких углежогов, - на
каторжную куренную работу.
С одним из подобных семейств "мы приходились в родстве", и мне изредка
случалось видеть вблизи их домашнюю жизнь. Дом был довольно просторный, с
"горницей, через сени". Горницей, однако, не пользовались. Там даже печь
не топили, чтоб "ненароком не заглохло имущество в сундуках". С едой туда
тоже нельзя было входить, - еще мышей приманишь! Пол был устлан половиками
трех сортов (по числу невесток в семье), но сверх половиков были набросаны
рогожи. В горнице стояли три кровати "в полном уборе", но никто на них не
спал, шкафы с посудой, которой никто не пользовался. и сундуки тремя
"горками". Все это было своего рода выставкой, показом, что "живем не хуже
добрых людей", единственной утехой женщин, которым пришлось жить в этом
унылом доме.
Безвыездно жили в доме лишь старуха - мать хозяина - да его жена. Они
"управлялись по хозяйству", водились с малышами, которых еще нельзя было
брать в курень, и пекли хлеб для работавших в курене. Раз или два в
неделю, в зависимости от погодных условий, за хлебом приезжали. Тогда же
ввозили какой-нибудь приварок: сушеную рыбу, крупу.
Когда вся семья собиралась домой, ютились в "жилой" избе, которая
тогда становилась не лучше куренной землянки.
Непривычным казалось наблюдать в этом доме необыкновенную строгость.
Не только малыши и женщины были запуганы, но и взрослые женатые сыновья со
страхом поглядывали на отца, спрашиваясь у него даже в бытовых мелочах.
Старик был именно тот хозяин, "который заморил всех на работе", чтоб в
результате иметь необитаемую "горницу с имуществом" да полный двор скота.
Странно было, что этот суровый старик имел все-таки слабость. Ежегодно
из своего конского поголовья он продавал одну или две лошади и покупал
"необъезженных степнячков". Может быть, и здесь был скопидомский расчет
купить "по круговой цене" редкую лошадь, но старик сам объезжал новокупок
и обращался с ними куда ласковее, чем со своими семейными. Этой слабостью
порой "спасались". Чтобы отвлечь внимание старика либо просто выжить его
из избы, которая-нибудь из снох скажет:
- Тятенька, а Игренька-то ровно оберегает заднюю левую?
- Замолола! Кто тебя спросил? - цыкнет старик, но сейчас же спросит: -
Кою, говоришь, оберегает? - и, получив ответ, сейчас же уходит к лошадям.
Оттуда уж он не скоро вернется.
Кому нужно было поговорить со стариком, тот тоже начинал с лошадей.
Старик оживлялся, находил много слов, и было удивительно, что этот грузный
и довольно неуклюжий человек говорил не о возовой лошади, а о рысаке и
"виноходце". Однако стоило заговорить о деле, как старик переходил на
скупые ответы: "не знаем", "подумать надо", "не наше дело", "нас не
касаемо".
Строго ограниченный рамками своего хозяйства и работы уклад был
обязателен и для всех членов семьи.
- На что ему много грамоты? Научился расписаться, и хватит. По нашему
делу больше не требуется, - отвечал старик на просьбы оставить парнишку
"доучиться в школе".
- Цыть вы! - кричит он, если женщины заговорят о "чужих делах".
- Ружье завести? А хлыстика не хочешь? Вытяну вот, так будешь помнить:
охота - не работа, под старость куска не даст.
Даже обычных в каждом доме удочек у мальчуганов здесь не полагалось
под тем предлогом, что "рыбка линьки - потеряй деньки, а кто хомуты
починять станет?"
К лесной жизни и лесной фантастике отношение было строгое, деловое.
- Всякий зверь уходит, где лес валить станут, и лешак жигаля боится.
Старик даже по этому поводу рассказывал в поученье младшим:
- Было эк-ту со мной в малолетстве... Наслушался побасенок про девку
Азовку... А робили в тот год близко Азова... Ну, я тут эту девку и
поглядел... Сейчас забыть не могу... Выполз по ночному времени из
балагана, а сам все в то место поглядываю, где Азов-гора... Боюсь,
значит... Тут мне и покажись, будто из горы страхилатка лезет... Космы
распустила, хайло разинула да как заревет диким голосом... Я беги-ко в
балаган да давай-ко будить тятю. Он, покойна головушка, схватил вожжи и
почал меня охобачивать, и почал охобачивать, а сам приговаривает: "Я те
научу в лесу жить. Я те научу Азовку глядеть!" С той поры, небось, не
случалось этого со мной. Выучил - спасибо ему - родитель.
На вопрос, кто ревел диким голосом, старик отвечал:
- Страх-от во мне и ревел. Как родитель вышиб его вожжами, так и
реветь перестал. - И учительно добавлял: - Вот оно, значит, польза какая,
во-время ума вложить!
Такую же примерно жизнь вели и другие семьи "наследственных
углежогов". Только путем самоограничения и самой беспощадной эксплуатации
труда женщин и подростков они добивались известного достатка. Но таких
семей, разумеется, было немного, и они казались какими то посторонними
среди остального заводского населения.
Положение тех, кто "колотился с одной лошаденкой", едва ли надо много
пояснять. Это была почти нищета, так как плата за провоз была снижена до
предела Дело доходило до того, что из Северского завода, который находился
на той же дороге, но шестью верстами ближе к б. Екатеринбургу, везли
дороже, чем из Полевского. По этому поводу горько шутили:
- У нас ведь не как у людей: дольше проедешь, меньше получишь.
Были в Полевском две-три мастерских, которые использовали навыки
медников, камнерезов и столяров. Делали там мраморные умывальники, столики
с каменной крышкой, шашки и шашечные доски из мрамора, подсвечники,
письменные приборы и прочее в этом роде.
Этим мастерским приходилось выдерживать жестокую конкуренцию с
мраморскими кустарями, которые наряду с могильной плитой и памятниками
выбрасывали на рынок то же, что делалось и в Полевском. Причем камень у
мраморчан был мягче, легче для обработки, и вещи выходили дешевле. В таких
условиях полевским мастерским приходилось рассчитывать только "на сорт",
на высокое качество работы. Понятно поэтому, что в Полевском "кормиться
около мастерских" могли лишь квалифицированные специалисты, порой
настоящие художники, которые "увидели нутро камня" и умели так оправить
его в металл и дерево, что он "умному говорил и дураку покою не давал". Из
малахита тогда делали только мелочь (броши, запонки), но рассказы о
прежних мастерах-малахитчиках были живы в группе камнерезов.
Разумеется, эти мастерские были в руках мелких хозяйчиков, и только
взаимная их конкуренция заставляла дорожить квалифицированными рабочими,
зато положение подсобных было самое безотрадное.
"Маленькое ремесло имеет" - чаще всего значило: сапожник, реже -
портной, столяр, жестянщик, но бывали ремесленники и самые неожиданные.
Производство одного из таких мне пришлось увидеть с первых же дней жизни в
Полевском заводе.
Поселились мы сначала у столяра в "задней избе", которая до осени была
свободна, так как в летнюю пору хозяин работал под навесом, во дворе.
Столярная работа, особенно когда работают хорошо отточенным инструментом
опытные руки, всегда привлекает ребят. Немудрено, что я сейчас же стал
вертеться около верстака, высказывая полную готовность "пособить
дяденьке". "Дяденька" оказался не особенно приветливым и не понимал своей
пользы, то есть не давал тупить инструмент, но от мелких услуг: подержать,
сбегать за клеем и так далее - не отказывался. И вот раз он говорил:
- Слазай-ко на пятра. Там в самом углу три доски липовых. Увидишь -
вовсе белые они. Которая пошире, ту и спусти.
Это уж было поручение, за которым можно было ждать предложения: ну-ко,
выгладь доску рубаночком! Я бросился на лестницу и чуть не свалился от
испуга, когда взлез на пятра. Там в несколько рядов на досках стояли
"блюдья" с человеческими головами. "Блюдья" походили на обыкновенные
пельменные, но головы были совсем белые, как мел. И хотя для "страху"
около голов были красные пятна и потеки, легко было догадаться, что это
"не настоящие головы". Итти вдоль ряда все-таки было жутко и неприятно.
Хуже всего оказалось, что на конце самой широкой липовой доски тоже стояло
такое блюдо. Волей-неволей приходилось его сдвигать, и сразу
почувствовалось, что оно очень легонькое. Эта легковесность почему-то еще
более успокоила, и я, хоть посматривал сбоку на отрубленные головы, все же
спокойно сбросил доску под навес. Когда спустился, столяр лукаво
улыбнулся:
- Натерпелся страху-то?
- Не настоящие, поди-ко...
- То-то не настоящие! Иные большие пужаются, как нечаянно-то увидят. А
кто опять плюется да матерится. На уж, построжись маленько. Сними вон
кромку с доски, да за черту не заезжай смотри!
Это была награда за мужество, но мне все-таки теперь интереснее было
узнать, что это за головы и почему их так много. Из разговора выяснилось,
что это работа младшего брата хозяина. Парень тоже был столяром, потом
ушел в город и попал работать в иконостасную мастерскую. Там он научился
формовке из гипса. С этими новыми навыками приехал домой и решил "хорошо
заработать". Он придумал формовать голову "Ивана-крестителя на блюде". Как
видно, считал это новинкой и работал "потихоньку от других". Наформовал
этих голов несколько десятков и понес продавать, но вышла полная неудача.
Сначала, конечно, пошел "по начальству и богатым домам", но нигде не
покупали. Одни отказывались - страшно, другие считали грехом "держать
фигуру вровень с иконами", третьи просто говорили - не надо. Словом, вышел
полный провал. Служащие тоже покупать не стали, а рабочие подняли на-смех
"нового торгована рубленой головой". Так этот "торгован" и уехал из завода
"от стыда". Потом, как я услышал, он все-таки разбогател, но не от
рубленых голов, а от "дворянских бань с женской прислугой", пока волна
революции не смыла эту нечисть вместе с его банями.
Рубленые же головы так, видно, и остались в Полевском, и угрюмый
столяр устраивал себе развлечение, посылая кого-нибудь из незнающих на
пятра за доской.
Были, конечно, как и по другим уральским заводам, "ремесленники" по
изготовлению и сбыту "драгоценных камней" из бутылочного стекла или
"червонного золота" из медной стружки. Многие знали этих "специалистов",
но сами они о своем "ремесле" рассказывали, как о "слышанном от людей".
Было и несколько охотников-промысловиков. "Промышляли", главным
образом, "зверя" (лося) и диких козлов. Последних было довольно много в
юго-западной части заводской дачи. Их забивали в зиму до сотни голов, и в
заводском быту нередко можно было видеть дохи из красивых, пышных, но
крайне непрочных козлиных шкурок.
Из перечисленных групп занятые перевозками (по-заводски - возчики)
составляли самую большую. Еще многочисленнее была группа горнорабочих.
Часть из них была занята на "казенных" (владельческих) рудниках и
приисках, часть работала мелкими артелями по разработке и промывке
золотоносных песков.
Сысертский заводской округ хоть не выделялся своей золотоносностью
среди других уральских заводских округов, но все же за год сдавалось
отсюда пудов до двадцати золота. Так по крайней мере значилось по
заводским отчетам 90-х годов. В действительности, эту цифру надо было
сильно увеличить, так как заводское начальство требовало сдачи золота по
пониженной - чуть не втрое против государственной - цене, а старатель
всячески "ухитрялся сдать на сторону", "ближе к казенной цене". При
распыленности старательских артелей, изворотливости скупщиков и
"добрососедских отношениях" со штейгерами, которым платилось владельцами
"не очень жирно", это и удавалось вполне.
Можно думать, что и "горное начальство" "не крепко к этому вязалось".
В сущности оно тут очень немного теряло, так как золото через скупщиков
сдавалось тоже в казну. Впоследствии мне даже приходилось видеть в старых
уральских газетах статьи, где предлагалось "раскрепостить старателя от
посессионеров, которые отбирают у него большую часть заработка в виде
платы за право разработки песков".
В золотоносных песках Полевского района нередко находили самородки
довольно значительного веса. Причем находили их иногда в верхних - самых
доступных для разработки даже мелким старательским коллективам - пластах.
Это создавало известный ажиотаж, и на те участки, где оказались
"счастливые комышки", сейчас же устремлялись с других. Сюда же
откочевывала часть горнорабочих с "казенных" рудников и приисков. Все эти
поиски носили более или менее случайный характер. Порой совсем зря
переворачивали пески, порой заваливали горами "пустяка" "дорогую породу",
иногда находили. Чаще всего это была именно находка, случайность, но
многолетний практический опыт старателей тоже, конечно, содействовал
"счастливым находкам". Хорошие золотые жилки "попадали" больше опытным в
таких разработках людям. Объяснение тут было естественное, деловое:
- Этот места знает. Сквозь все пески прошел. С первой лопаты видит,
положено ли тут.
- Щегарь по плану, а этот по пенечкам да по камешкам. Подойдет к
какому надо, загонит каелку - это место! Вот те и весь план! И будьте
спокойны - найдет, не ошибется.
- Ему бы только до старой земли достукаться, а там уж он сразу
разберет, как по книге.
К такому простому и в сущности правильному объяснению нередко
примешивались и соображения другого порядка.
- Словинку знает.
- Пособничков, видно, имеет, да нам не сказывает.
- В тот раз в кабаке похвалялся - полозов след видал. Потому и
находит!
- Дедушко у них на эти штуки дошлый был. Он, поди, и открыл всю
тайность.
Когда случалось "натакаться на богатимое место" совсем неопытному
старателю, подобные разговоры о тайном слове, тайной примете, тайных
пособниках усиливались.
- Не иначе, сини огонечки подглядел.
- Сидит будто и видит - у камня медянки играют. Цельный клубок их.
Перевились все, а головами-то друг дружку подтыкают. Он и заметил этот
камешок. Копнул тут, да и выкопнул штучку в три фунтика! Понимай, значит,
какие это медянки играли!
- На ходок, говорят, напал. От старых людей остался. Он и давай тут
колупаться, да и выгреб свою долю.
- На ходок-от попасть, так уж тут дело верное. Стары люди знали. Зря
ходок не сделают.
Разговоры о таинственном Полозе, о синих огоньках и змеиных клубках,
как показателях золотоносных мест, мне случалось слыхать и в Сысертской
части округа, но разговор о каких-то старых людях был новостью. Это было
особенностью Полевской стороны и связано было с историей Гумешевского
рудника, как и другие фантастические образы.
Представляешь себе теперь картину прошлой жизни.
Завод умирал. Давно погасли домны. Одна за другой погасли
медеплавильни. С большими перебоями на привозном полуфабрикате работали
переделочные цеха. Не было ни клочка пахотной земли, и все-таки население
заводского поселка цепко держалось за родные места.
Сопоставляешь, как быстро пустела Сысерть во время промышленного
кризиса 1900-1903 годов. Припоминаешь целые улицы заколоченных домов в
Северском заводе в начале восстановительного периода 1921 - 1925 годов.
Здесь же, при крайне угнетенном положении производства в 90-х годах, когда
на фабрике было занято лишь триста пятьдесят человек, квартиру найти было
нелегко. В чем тут дело?
Думаешь об этом и приходишь к выводу, что главной причиной особой
привязанности населения к своему месту был старый Гумешевский рудник,
воспитанные работой на нем производственные навыки и твердая уверенность в
исключительном богатстве недр вблизи Гумешек.
История этого древнейшего рудника, который в 1702 году был открыт
арамильскими крестьянами-рудознатцами уже как старый, заброшенный, еще не
написана. По тем сведениям, которыми, мы располагаем, можно утверждать
лишь, что это было первое и самое мощное залегание углекислой меди по
западному склону Среднего Урала. Одно из тех мест, о котором профессор А.
Е. Ферсман в своей книге-поэме "Цвета минералов" говорит:
"Как мишурная роскошь, вспоминается нам малахит наших медных рудников,
с грандиозностью запасов которых не могло сравниться ни одно месторождение
мира: то бирюзово-зеленый камень нежных тонов, то темно-зеленый с атласным
отливом (Средний Урал)..."
В приводимых в V томе "Летописи" В. Н. Шишко "Сведениях о минеральных
богатствах Пермской губернии" видно, что в Гумешевском руднике добывалось
и встречалось:
Малахит. Лучистый, мелкокристаллический, почковатый и сплошными
массами.
Медная лазурь. Мелкими кристаллами, наросшими на буром железняке.
Медная зелень. Сплошными массами.
Медный колчедан. В сплошных массах.
Красная медная руда. В сплошном виде и кристаллами, являющими иногда
сложные комбинации правильной системы.
Медь самородная. Мелкими кристаллами в форме октаэдра, наросшими на
землистом буром железняке либо на плотной красной руде.
Брошантит. В виде шестовато-кристаллических агрегатов и мелкими
кристаллами изумрудно-зеленого цвета, наросшими на плотной красной медной
руде.
Фольбортит. Чешуйками зеленовато-желтого цвета, наросшими на буром
железняке.
Халькотрихит. Волосистыми кристаллами карминно-красного цвета,
наросшими на буром железняке.
Элит. В виде гроздеобразных почек на буром железняке.
Такое минералогическое разнообразие неизбежно должно было вызвать к
жизни камнерезное дело как боковою отрасль. Главное же было в мощности
залегания.
Гумешевский и лежавший рядом с ним Полевской рудник и были той
жемчужиной, ради овладения которой началось движение на юго-запад от г.
Екатеринбурга.
Крепость Горный Щит строилась, чтоб защищать дорогу туда с севера,
крепость Полдневая (Полдневское село) была основана для защиты с юга, а
Подевской завод закладывался для использования рудных богатств "двух
гуменцев", открытых близ речки Полевой.
Строитель завода Геннин высоко ценил полевские руды. В одном из писем
Петру I он, рассказывая о расходах на строительство новых заводов, обещал:
"А ныне тебе бог заплатит вдруг от полевской и гумешевской, такожде от
кунгурских и яйвинских медных руд весь убыток скоро" ("Горный журнал",
1726 г., кн. 5).
Однако этому обещанию не суждено было исполниться. Вороватые царские
чиновники и немецкие специалисты вели дело все время с убытком. Полевской
завод выплавлял за год от 250 до 1000 пудов меди и лишь в последний год
"казенного содержания" дал 4577 пудов (у Чупина в "Географическом и
статистическом словаре") .
Можно думать, что немцы, стоявшие тогда во главе завода, и сами не
знали ценности Гумешевского месторождения. Косвенным подтверждением этого
может служить картина расхищения казенных горных заводов. Начавший это
"для интересу ее величества полезное" дело разбазаривания государственных
заводов немец Шемберг ухватил себе самый лакомый кусок - Гороблагодатские
заводы и Лапландские медные рудники. Потом этот кусок у немецкого
проходимца перехватил "доморощенный орел" граф Шувалов. За ним протянула
руки и остальная "плеяда Елизаветина двора": другой Шувалов, оба
Воронцовы, граф Чернышев и лейб-кампанеец Гурьев, фельдмаршал князь
Репин...
Каждый из этой "стаи славных" старался урвать кусок побольше и
пожирнее. Особенно отличился граф М. Воронцов, захвативший Ягошихинский,
Пыскорский, Мотовилихинский и Висимский заводы; Роману Воронцову отдан был
Верхисетский завод; графу Чернышеву достались Юговские; Гурьеву -
Сылвенский и Уткинский и т. д.
Среди больших дворцовых птиц, растаскивавших казенные заводы, оказался
лишь один ястребок попроще - соликамский "солепромышленник и фабрикант в
ранге сухопутного капитана" - Турчанинов. Этот угодил царице
изготовлявшейся в его мастерской медной посудой и получил Гумешевский
рудник с Полевским и Сысертским заводами.
Турчанинов не в пример вельможным заводовладельцам окаэался
"рачительным хозяином". В то время как те, не заплачив казне ни копейки
условленной стоимости заводов, приписали себе сотни новых крепостных,
наделали дополнительных долгов и начали продавать заводы в другие руки,
этот стал быстро богатеть. Главным источником его богатства оказалось
сначала медеплавильное производство на гумешевских рудах.
Турчанинов по опыту своей прошлой работы, как видно, хорошо оценил
высокие качества старых русских мастеров по меднолитейному делу. Получив в
свое распоряжение Полевской завод, Турчанинов, как рассказывали в
Полевском, в первую очередь привез сюда этих мастеров, а также "своих
рудознатцев и рудобоев".
В исторической литературе мне до сих пор не удалось найти
подтверждения этим рассказам, но обилие в б. Сысертском округе фамилий,
прозвищ и слов несомненно северного происхождения, исключительная
"однопородность" и "одноверность" населения говорят, что заселение здесь
производилось не так, как в других заводских округах. В произведениях
Мамина-Сибиряка, посвященных, главным образом, Демидовской и
Расторгуевской части заводского Урала, а также в романе А. П. Бондина
"Лога", написанном на основе материалов по б. Тагильскому заводскому
округу, нередки мотивы столкновений по национально-бытовым и
вероисповедным особенностям (между "хохлами" и "расейскими", между
"кержаками" и "никонианцами"). В Сысертском заводском округе, по моим
наблюдениям, даже почвы для этого не было. Не помню ни одной заводской
семьи, которая бы заметно отличалась от других своими речевыми
особенностями, манерой постройки, бытовыми мелочами, не считая, конечно,
- Тоже объяснил! Что это за гора, если ее не видно!
Бабушку я даже укорить не мог, так как она осталась "домовничать" в
Сысерти. Написать ей письмо тоже было бесполезно: она была неграмотна.
- Вот какая! Сколько раз говорил: "Давай научу читать и писать. Давай
научу!"
А она свое заладила: "Опоздала, дитенок. Седьмой десяток мне". Вот
тебе и седьмой! А теперь бы как пригодилось!
Успокоился тем, что решил при первой встрече "как следует отчитать"
бабушку за все: за Медную гору, за яму, за чеснок, за морошку. Но и это не
удалось. Ко времени нашей встречи уже хорошо понимал, кто был виноват в
неправильном представлении о Полевском заводе.
Полевский завод был первым по времени и едва ли не самым многолюдным в
Сысертском заводском округе. Правда, в Сысертской волости считалось в 90-х
годах свыше одиннадцати тысяч населения, но там это число приходилось на
четыре поселка- Сысерть, Верхний завод, Ильинский и деревню Кашину. Здесь
же волость состояла из одного заводского поселка, в котором жило свыше
семи тысяч. Северская волость, куда входили Северский завод и деревня
Косой Брод, была значительно меньше: в обоих селениях этой волости не
насчитывалось и четырех тысяч.
Между тем фабричное оборудование в заводском округе к тому времени
оказалось расположенным как раз обратно числу населения заводских
поселков.
Лучше других было положение северчан. Там тогда действовали две
доменных печи, одна отражательная, две мартеновских, две сварочных, одна
газо-пудлинговая и одна листокатальная. Всего на Северском заводе было
занято свыше пятисот человек. В переводе же на язык сравнительных цифр это
значило, что на фабричной работе был занят каждый восьмой или даже седьмой
человек.
В Сысертской части на одиннадцать тысяч населения приходилось две
доменных печи, одна отражательная, восемь газо-пудлинговых, шесть
сварочных, три листокатальных, две листораспарочных и две вагранки. Занято
было тысяча сто рабочих, или один на каждый десяток населения.
В Полевском же заводе на семь тысяч населения имелось четыре
пудлинговых, три сварочных печи да архаическая медеплавильная, в которой
изредка "варились крошки старого рудника". Фабричных рабочих по заводу
было меньше трехсот пятидесяти, или один на двадцать человек населения.
Понятно, что эта особенность завода сразу была заметна и
одиннадцатилетнему мальчугану.
На довольно ходовой в ребячьем быту вопрос: "где у тебя отец робит?",
в Сысерти обычно слышалось в ответ: "в паленьговой", "на сварке", "под
домной", "на механическу ходит", "на Верхний бегает", "листокаталем на
Ильинском". Здесь же чаще отвечали совсем по-другому: "куренная наша
работа", "из жигалей мы", "на лошадях робим", "на лошади колотится", "на
людей в курене ворочает", "так, по рудникам да приискам больше",
"старатель он", "золото потерял: пески переглядывает", "около мастерской
кормится", "охотничает по зимам-то", "ремеслишко маленькое имеет".
Обычная в таких случаях ребячья гордость и похвальба слышалась разве у
многолошадных да углежогов, остальные говорили невесело, иногда даже с
пренебрежительной усмешкой, повторяя, очевидно, оценку взрослых в своих
семьях.
В Полевском того времени, и верно, полудикую тяжелую, но относительно
сытую жизнь вели лишь семьи, которые из поколения в поколение занимались
углежжением. Обычно это были многолюдные и многолошадные семьи, которые
большую часть времени жили в лесу. Летом "до белых комаров" заготовляли
сено, и в остальное время года для всех было много работы по заготовке
плахи, по укладке и засыпке куч. В работах принимали участие и женщины, и
подростки. Слова: "куренная наша работа", "из жигалей мы" - означали не
только профессию отца, но указывали и на личное участие в этой
"наследственной" работе. Впрочем, далеко не все подростки хвалились этой
работой, чаще жаловались:
- Кожа к костям присохнет, как из куреня воротишься. Заморил нас всех
дедушко. Ему бы только работай, а похлебать одной поземины, да и то не
досыта. А ему одно далось: "Робь, не ленись! Урежу вот бадогом-то! Не
погляжу на отца с матерью!"
Положение подростков и особенно, молодых женщин, которых "таскали в
лес с пеленишными ребятами", было, действительно, крайне тяжелое, и только
суровая власть старшего в семье могла удержать от распада эти семейные
коллективы углежогов.
О положении наемных рабочих - хоть редко, а все-таки это бывало - едва
ли надо говорить. Таким горемыкам приходилось жить впроголодь, в самых
первобытных условиях и "ворочать во-всю", а плату тут ужать умели.
Жили углежоги своей особой, замкнутой жизнью, "знались и роднились"
преимущественно с такими же углежогами. Да надо сказать, что и девушки "со
стороны" редко по доброй воле выходили замуж в семьи таких углежогов, - на
каторжную куренную работу.
С одним из подобных семейств "мы приходились в родстве", и мне изредка
случалось видеть вблизи их домашнюю жизнь. Дом был довольно просторный, с
"горницей, через сени". Горницей, однако, не пользовались. Там даже печь
не топили, чтоб "ненароком не заглохло имущество в сундуках". С едой туда
тоже нельзя было входить, - еще мышей приманишь! Пол был устлан половиками
трех сортов (по числу невесток в семье), но сверх половиков были набросаны
рогожи. В горнице стояли три кровати "в полном уборе", но никто на них не
спал, шкафы с посудой, которой никто не пользовался. и сундуки тремя
"горками". Все это было своего рода выставкой, показом, что "живем не хуже
добрых людей", единственной утехой женщин, которым пришлось жить в этом
унылом доме.
Безвыездно жили в доме лишь старуха - мать хозяина - да его жена. Они
"управлялись по хозяйству", водились с малышами, которых еще нельзя было
брать в курень, и пекли хлеб для работавших в курене. Раз или два в
неделю, в зависимости от погодных условий, за хлебом приезжали. Тогда же
ввозили какой-нибудь приварок: сушеную рыбу, крупу.
Когда вся семья собиралась домой, ютились в "жилой" избе, которая
тогда становилась не лучше куренной землянки.
Непривычным казалось наблюдать в этом доме необыкновенную строгость.
Не только малыши и женщины были запуганы, но и взрослые женатые сыновья со
страхом поглядывали на отца, спрашиваясь у него даже в бытовых мелочах.
Старик был именно тот хозяин, "который заморил всех на работе", чтоб в
результате иметь необитаемую "горницу с имуществом" да полный двор скота.
Странно было, что этот суровый старик имел все-таки слабость. Ежегодно
из своего конского поголовья он продавал одну или две лошади и покупал
"необъезженных степнячков". Может быть, и здесь был скопидомский расчет
купить "по круговой цене" редкую лошадь, но старик сам объезжал новокупок
и обращался с ними куда ласковее, чем со своими семейными. Этой слабостью
порой "спасались". Чтобы отвлечь внимание старика либо просто выжить его
из избы, которая-нибудь из снох скажет:
- Тятенька, а Игренька-то ровно оберегает заднюю левую?
- Замолола! Кто тебя спросил? - цыкнет старик, но сейчас же спросит: -
Кою, говоришь, оберегает? - и, получив ответ, сейчас же уходит к лошадям.
Оттуда уж он не скоро вернется.
Кому нужно было поговорить со стариком, тот тоже начинал с лошадей.
Старик оживлялся, находил много слов, и было удивительно, что этот грузный
и довольно неуклюжий человек говорил не о возовой лошади, а о рысаке и
"виноходце". Однако стоило заговорить о деле, как старик переходил на
скупые ответы: "не знаем", "подумать надо", "не наше дело", "нас не
касаемо".
Строго ограниченный рамками своего хозяйства и работы уклад был
обязателен и для всех членов семьи.
- На что ему много грамоты? Научился расписаться, и хватит. По нашему
делу больше не требуется, - отвечал старик на просьбы оставить парнишку
"доучиться в школе".
- Цыть вы! - кричит он, если женщины заговорят о "чужих делах".
- Ружье завести? А хлыстика не хочешь? Вытяну вот, так будешь помнить:
охота - не работа, под старость куска не даст.
Даже обычных в каждом доме удочек у мальчуганов здесь не полагалось
под тем предлогом, что "рыбка линьки - потеряй деньки, а кто хомуты
починять станет?"
К лесной жизни и лесной фантастике отношение было строгое, деловое.
- Всякий зверь уходит, где лес валить станут, и лешак жигаля боится.
Старик даже по этому поводу рассказывал в поученье младшим:
- Было эк-ту со мной в малолетстве... Наслушался побасенок про девку
Азовку... А робили в тот год близко Азова... Ну, я тут эту девку и
поглядел... Сейчас забыть не могу... Выполз по ночному времени из
балагана, а сам все в то место поглядываю, где Азов-гора... Боюсь,
значит... Тут мне и покажись, будто из горы страхилатка лезет... Космы
распустила, хайло разинула да как заревет диким голосом... Я беги-ко в
балаган да давай-ко будить тятю. Он, покойна головушка, схватил вожжи и
почал меня охобачивать, и почал охобачивать, а сам приговаривает: "Я те
научу в лесу жить. Я те научу Азовку глядеть!" С той поры, небось, не
случалось этого со мной. Выучил - спасибо ему - родитель.
На вопрос, кто ревел диким голосом, старик отвечал:
- Страх-от во мне и ревел. Как родитель вышиб его вожжами, так и
реветь перестал. - И учительно добавлял: - Вот оно, значит, польза какая,
во-время ума вложить!
Такую же примерно жизнь вели и другие семьи "наследственных
углежогов". Только путем самоограничения и самой беспощадной эксплуатации
труда женщин и подростков они добивались известного достатка. Но таких
семей, разумеется, было немного, и они казались какими то посторонними
среди остального заводского населения.
Положение тех, кто "колотился с одной лошаденкой", едва ли надо много
пояснять. Это была почти нищета, так как плата за провоз была снижена до
предела Дело доходило до того, что из Северского завода, который находился
на той же дороге, но шестью верстами ближе к б. Екатеринбургу, везли
дороже, чем из Полевского. По этому поводу горько шутили:
- У нас ведь не как у людей: дольше проедешь, меньше получишь.
Были в Полевском две-три мастерских, которые использовали навыки
медников, камнерезов и столяров. Делали там мраморные умывальники, столики
с каменной крышкой, шашки и шашечные доски из мрамора, подсвечники,
письменные приборы и прочее в этом роде.
Этим мастерским приходилось выдерживать жестокую конкуренцию с
мраморскими кустарями, которые наряду с могильной плитой и памятниками
выбрасывали на рынок то же, что делалось и в Полевском. Причем камень у
мраморчан был мягче, легче для обработки, и вещи выходили дешевле. В таких
условиях полевским мастерским приходилось рассчитывать только "на сорт",
на высокое качество работы. Понятно поэтому, что в Полевском "кормиться
около мастерских" могли лишь квалифицированные специалисты, порой
настоящие художники, которые "увидели нутро камня" и умели так оправить
его в металл и дерево, что он "умному говорил и дураку покою не давал". Из
малахита тогда делали только мелочь (броши, запонки), но рассказы о
прежних мастерах-малахитчиках были живы в группе камнерезов.
Разумеется, эти мастерские были в руках мелких хозяйчиков, и только
взаимная их конкуренция заставляла дорожить квалифицированными рабочими,
зато положение подсобных было самое безотрадное.
"Маленькое ремесло имеет" - чаще всего значило: сапожник, реже -
портной, столяр, жестянщик, но бывали ремесленники и самые неожиданные.
Производство одного из таких мне пришлось увидеть с первых же дней жизни в
Полевском заводе.
Поселились мы сначала у столяра в "задней избе", которая до осени была
свободна, так как в летнюю пору хозяин работал под навесом, во дворе.
Столярная работа, особенно когда работают хорошо отточенным инструментом
опытные руки, всегда привлекает ребят. Немудрено, что я сейчас же стал
вертеться около верстака, высказывая полную готовность "пособить
дяденьке". "Дяденька" оказался не особенно приветливым и не понимал своей
пользы, то есть не давал тупить инструмент, но от мелких услуг: подержать,
сбегать за клеем и так далее - не отказывался. И вот раз он говорил:
- Слазай-ко на пятра. Там в самом углу три доски липовых. Увидишь -
вовсе белые они. Которая пошире, ту и спусти.
Это уж было поручение, за которым можно было ждать предложения: ну-ко,
выгладь доску рубаночком! Я бросился на лестницу и чуть не свалился от
испуга, когда взлез на пятра. Там в несколько рядов на досках стояли
"блюдья" с человеческими головами. "Блюдья" походили на обыкновенные
пельменные, но головы были совсем белые, как мел. И хотя для "страху"
около голов были красные пятна и потеки, легко было догадаться, что это
"не настоящие головы". Итти вдоль ряда все-таки было жутко и неприятно.
Хуже всего оказалось, что на конце самой широкой липовой доски тоже стояло
такое блюдо. Волей-неволей приходилось его сдвигать, и сразу
почувствовалось, что оно очень легонькое. Эта легковесность почему-то еще
более успокоила, и я, хоть посматривал сбоку на отрубленные головы, все же
спокойно сбросил доску под навес. Когда спустился, столяр лукаво
улыбнулся:
- Натерпелся страху-то?
- Не настоящие, поди-ко...
- То-то не настоящие! Иные большие пужаются, как нечаянно-то увидят. А
кто опять плюется да матерится. На уж, построжись маленько. Сними вон
кромку с доски, да за черту не заезжай смотри!
Это была награда за мужество, но мне все-таки теперь интереснее было
узнать, что это за головы и почему их так много. Из разговора выяснилось,
что это работа младшего брата хозяина. Парень тоже был столяром, потом
ушел в город и попал работать в иконостасную мастерскую. Там он научился
формовке из гипса. С этими новыми навыками приехал домой и решил "хорошо
заработать". Он придумал формовать голову "Ивана-крестителя на блюде". Как
видно, считал это новинкой и работал "потихоньку от других". Наформовал
этих голов несколько десятков и понес продавать, но вышла полная неудача.
Сначала, конечно, пошел "по начальству и богатым домам", но нигде не
покупали. Одни отказывались - страшно, другие считали грехом "держать
фигуру вровень с иконами", третьи просто говорили - не надо. Словом, вышел
полный провал. Служащие тоже покупать не стали, а рабочие подняли на-смех
"нового торгована рубленой головой". Так этот "торгован" и уехал из завода
"от стыда". Потом, как я услышал, он все-таки разбогател, но не от
рубленых голов, а от "дворянских бань с женской прислугой", пока волна
революции не смыла эту нечисть вместе с его банями.
Рубленые же головы так, видно, и остались в Полевском, и угрюмый
столяр устраивал себе развлечение, посылая кого-нибудь из незнающих на
пятра за доской.
Были, конечно, как и по другим уральским заводам, "ремесленники" по
изготовлению и сбыту "драгоценных камней" из бутылочного стекла или
"червонного золота" из медной стружки. Многие знали этих "специалистов",
но сами они о своем "ремесле" рассказывали, как о "слышанном от людей".
Было и несколько охотников-промысловиков. "Промышляли", главным
образом, "зверя" (лося) и диких козлов. Последних было довольно много в
юго-западной части заводской дачи. Их забивали в зиму до сотни голов, и в
заводском быту нередко можно было видеть дохи из красивых, пышных, но
крайне непрочных козлиных шкурок.
Из перечисленных групп занятые перевозками (по-заводски - возчики)
составляли самую большую. Еще многочисленнее была группа горнорабочих.
Часть из них была занята на "казенных" (владельческих) рудниках и
приисках, часть работала мелкими артелями по разработке и промывке
золотоносных песков.
Сысертский заводской округ хоть не выделялся своей золотоносностью
среди других уральских заводских округов, но все же за год сдавалось
отсюда пудов до двадцати золота. Так по крайней мере значилось по
заводским отчетам 90-х годов. В действительности, эту цифру надо было
сильно увеличить, так как заводское начальство требовало сдачи золота по
пониженной - чуть не втрое против государственной - цене, а старатель
всячески "ухитрялся сдать на сторону", "ближе к казенной цене". При
распыленности старательских артелей, изворотливости скупщиков и
"добрососедских отношениях" со штейгерами, которым платилось владельцами
"не очень жирно", это и удавалось вполне.
Можно думать, что и "горное начальство" "не крепко к этому вязалось".
В сущности оно тут очень немного теряло, так как золото через скупщиков
сдавалось тоже в казну. Впоследствии мне даже приходилось видеть в старых
уральских газетах статьи, где предлагалось "раскрепостить старателя от
посессионеров, которые отбирают у него большую часть заработка в виде
платы за право разработки песков".
В золотоносных песках Полевского района нередко находили самородки
довольно значительного веса. Причем находили их иногда в верхних - самых
доступных для разработки даже мелким старательским коллективам - пластах.
Это создавало известный ажиотаж, и на те участки, где оказались
"счастливые комышки", сейчас же устремлялись с других. Сюда же
откочевывала часть горнорабочих с "казенных" рудников и приисков. Все эти
поиски носили более или менее случайный характер. Порой совсем зря
переворачивали пески, порой заваливали горами "пустяка" "дорогую породу",
иногда находили. Чаще всего это была именно находка, случайность, но
многолетний практический опыт старателей тоже, конечно, содействовал
"счастливым находкам". Хорошие золотые жилки "попадали" больше опытным в
таких разработках людям. Объяснение тут было естественное, деловое:
- Этот места знает. Сквозь все пески прошел. С первой лопаты видит,
положено ли тут.
- Щегарь по плану, а этот по пенечкам да по камешкам. Подойдет к
какому надо, загонит каелку - это место! Вот те и весь план! И будьте
спокойны - найдет, не ошибется.
- Ему бы только до старой земли достукаться, а там уж он сразу
разберет, как по книге.
К такому простому и в сущности правильному объяснению нередко
примешивались и соображения другого порядка.
- Словинку знает.
- Пособничков, видно, имеет, да нам не сказывает.
- В тот раз в кабаке похвалялся - полозов след видал. Потому и
находит!
- Дедушко у них на эти штуки дошлый был. Он, поди, и открыл всю
тайность.
Когда случалось "натакаться на богатимое место" совсем неопытному
старателю, подобные разговоры о тайном слове, тайной примете, тайных
пособниках усиливались.
- Не иначе, сини огонечки подглядел.
- Сидит будто и видит - у камня медянки играют. Цельный клубок их.
Перевились все, а головами-то друг дружку подтыкают. Он и заметил этот
камешок. Копнул тут, да и выкопнул штучку в три фунтика! Понимай, значит,
какие это медянки играли!
- На ходок, говорят, напал. От старых людей остался. Он и давай тут
колупаться, да и выгреб свою долю.
- На ходок-от попасть, так уж тут дело верное. Стары люди знали. Зря
ходок не сделают.
Разговоры о таинственном Полозе, о синих огоньках и змеиных клубках,
как показателях золотоносных мест, мне случалось слыхать и в Сысертской
части округа, но разговор о каких-то старых людях был новостью. Это было
особенностью Полевской стороны и связано было с историей Гумешевского
рудника, как и другие фантастические образы.
Представляешь себе теперь картину прошлой жизни.
Завод умирал. Давно погасли домны. Одна за другой погасли
медеплавильни. С большими перебоями на привозном полуфабрикате работали
переделочные цеха. Не было ни клочка пахотной земли, и все-таки население
заводского поселка цепко держалось за родные места.
Сопоставляешь, как быстро пустела Сысерть во время промышленного
кризиса 1900-1903 годов. Припоминаешь целые улицы заколоченных домов в
Северском заводе в начале восстановительного периода 1921 - 1925 годов.
Здесь же, при крайне угнетенном положении производства в 90-х годах, когда
на фабрике было занято лишь триста пятьдесят человек, квартиру найти было
нелегко. В чем тут дело?
Думаешь об этом и приходишь к выводу, что главной причиной особой
привязанности населения к своему месту был старый Гумешевский рудник,
воспитанные работой на нем производственные навыки и твердая уверенность в
исключительном богатстве недр вблизи Гумешек.
История этого древнейшего рудника, который в 1702 году был открыт
арамильскими крестьянами-рудознатцами уже как старый, заброшенный, еще не
написана. По тем сведениям, которыми, мы располагаем, можно утверждать
лишь, что это было первое и самое мощное залегание углекислой меди по
западному склону Среднего Урала. Одно из тех мест, о котором профессор А.
Е. Ферсман в своей книге-поэме "Цвета минералов" говорит:
"Как мишурная роскошь, вспоминается нам малахит наших медных рудников,
с грандиозностью запасов которых не могло сравниться ни одно месторождение
мира: то бирюзово-зеленый камень нежных тонов, то темно-зеленый с атласным
отливом (Средний Урал)..."
В приводимых в V томе "Летописи" В. Н. Шишко "Сведениях о минеральных
богатствах Пермской губернии" видно, что в Гумешевском руднике добывалось
и встречалось:
Малахит. Лучистый, мелкокристаллический, почковатый и сплошными
массами.
Медная лазурь. Мелкими кристаллами, наросшими на буром железняке.
Медная зелень. Сплошными массами.
Медный колчедан. В сплошных массах.
Красная медная руда. В сплошном виде и кристаллами, являющими иногда
сложные комбинации правильной системы.
Медь самородная. Мелкими кристаллами в форме октаэдра, наросшими на
землистом буром железняке либо на плотной красной руде.
Брошантит. В виде шестовато-кристаллических агрегатов и мелкими
кристаллами изумрудно-зеленого цвета, наросшими на плотной красной медной
руде.
Фольбортит. Чешуйками зеленовато-желтого цвета, наросшими на буром
железняке.
Халькотрихит. Волосистыми кристаллами карминно-красного цвета,
наросшими на буром железняке.
Элит. В виде гроздеобразных почек на буром железняке.
Такое минералогическое разнообразие неизбежно должно было вызвать к
жизни камнерезное дело как боковою отрасль. Главное же было в мощности
залегания.
Гумешевский и лежавший рядом с ним Полевской рудник и были той
жемчужиной, ради овладения которой началось движение на юго-запад от г.
Екатеринбурга.
Крепость Горный Щит строилась, чтоб защищать дорогу туда с севера,
крепость Полдневая (Полдневское село) была основана для защиты с юга, а
Подевской завод закладывался для использования рудных богатств "двух
гуменцев", открытых близ речки Полевой.
Строитель завода Геннин высоко ценил полевские руды. В одном из писем
Петру I он, рассказывая о расходах на строительство новых заводов, обещал:
"А ныне тебе бог заплатит вдруг от полевской и гумешевской, такожде от
кунгурских и яйвинских медных руд весь убыток скоро" ("Горный журнал",
1726 г., кн. 5).
Однако этому обещанию не суждено было исполниться. Вороватые царские
чиновники и немецкие специалисты вели дело все время с убытком. Полевской
завод выплавлял за год от 250 до 1000 пудов меди и лишь в последний год
"казенного содержания" дал 4577 пудов (у Чупина в "Географическом и
статистическом словаре") .
Можно думать, что немцы, стоявшие тогда во главе завода, и сами не
знали ценности Гумешевского месторождения. Косвенным подтверждением этого
может служить картина расхищения казенных горных заводов. Начавший это
"для интересу ее величества полезное" дело разбазаривания государственных
заводов немец Шемберг ухватил себе самый лакомый кусок - Гороблагодатские
заводы и Лапландские медные рудники. Потом этот кусок у немецкого
проходимца перехватил "доморощенный орел" граф Шувалов. За ним протянула
руки и остальная "плеяда Елизаветина двора": другой Шувалов, оба
Воронцовы, граф Чернышев и лейб-кампанеец Гурьев, фельдмаршал князь
Репин...
Каждый из этой "стаи славных" старался урвать кусок побольше и
пожирнее. Особенно отличился граф М. Воронцов, захвативший Ягошихинский,
Пыскорский, Мотовилихинский и Висимский заводы; Роману Воронцову отдан был
Верхисетский завод; графу Чернышеву достались Юговские; Гурьеву -
Сылвенский и Уткинский и т. д.
Среди больших дворцовых птиц, растаскивавших казенные заводы, оказался
лишь один ястребок попроще - соликамский "солепромышленник и фабрикант в
ранге сухопутного капитана" - Турчанинов. Этот угодил царице
изготовлявшейся в его мастерской медной посудой и получил Гумешевский
рудник с Полевским и Сысертским заводами.
Турчанинов не в пример вельможным заводовладельцам окаэался
"рачительным хозяином". В то время как те, не заплачив казне ни копейки
условленной стоимости заводов, приписали себе сотни новых крепостных,
наделали дополнительных долгов и начали продавать заводы в другие руки,
этот стал быстро богатеть. Главным источником его богатства оказалось
сначала медеплавильное производство на гумешевских рудах.
Турчанинов по опыту своей прошлой работы, как видно, хорошо оценил
высокие качества старых русских мастеров по меднолитейному делу. Получив в
свое распоряжение Полевской завод, Турчанинов, как рассказывали в
Полевском, в первую очередь привез сюда этих мастеров, а также "своих
рудознатцев и рудобоев".
В исторической литературе мне до сих пор не удалось найти
подтверждения этим рассказам, но обилие в б. Сысертском округе фамилий,
прозвищ и слов несомненно северного происхождения, исключительная
"однопородность" и "одноверность" населения говорят, что заселение здесь
производилось не так, как в других заводских округах. В произведениях
Мамина-Сибиряка, посвященных, главным образом, Демидовской и
Расторгуевской части заводского Урала, а также в романе А. П. Бондина
"Лога", написанном на основе материалов по б. Тагильскому заводскому
округу, нередки мотивы столкновений по национально-бытовым и
вероисповедным особенностям (между "хохлами" и "расейскими", между
"кержаками" и "никонианцами"). В Сысертском заводском округе, по моим
наблюдениям, даже почвы для этого не было. Не помню ни одной заводской
семьи, которая бы заметно отличалась от других своими речевыми
особенностями, манерой постройки, бытовыми мелочами, не считая, конечно,