Страница:
колотиться, она и поддакнула:
- Коли люди с добром, почему нам отворачиваться?
У Троши по этой части настоящей думки не было, он и говорит:
- Раз пришла пора жениться, надо невест глядеть.
Поддужные радехоньки, что парень этак легонько на приманку
пошел, поторапливают:
- Тогда и тянуть с этим нечего. В воскресенье приезжай с
бабушкой. Смотрины устроим, как полагается. Об одежде да справе не
беспокой себя. Там знают, что из сиротского положения ты. Взыску не
будет.
Уговорились так-то. Сказали Троше, в котором доме ему сперва
остановиться надо, и уехали. Как пришло воскресенье, Троша оделся почище
да утречком пораньше и пошел в Мурзинку, а бабушка отказалась:
- Еще испугаются меня, старухи, и тебе доли не будет! В
самоцветах разбирать научился, неуж невесту не разглядишь?
Трошу в те годы не зря Легоньким звали. Он живо дошагал до
Мурзинки. Нашел там дом, в котором ему остановиться велели. Там,
конечно, приветили, чайком попоили и говорят:
- Отдохни покамест, потому смотрины вечером будут. Парень про то
не подумал, что тут какая уловка есть, а только отдыхать ему не
захотелось. "Пойду, - думает,- погляжу Мурзинку".
Камешки тогда по многим деревням добывали. В Южаковой там, в
Сизиковой, по всей речке Амбарке, а все-таки Мурзинка заглавное место
была. Тут и самые большие каменные богатеи жили и старателей много
считалось.
В числе прочих старателей был Яша Кочеток. Груздок, как
говорится, из маленьких, а ядреный, глядел весело, говорил бойко и при
случае постоять за себя мог. От выпивки тоже не чурался. Прямо сказать,
этим боком хоть и не поворачивай, не тем будь помянут покойна головушка.
В одном у него строгая мера была: ни пьяный, ни трезвый своего заветного
из рук не выпустит. А повадку имел такую: все камешки, какие добудет, на
три доли делил: едовую, гулевую и душевную. В душевную, конечно, самая
малость попадала, зато камень редкостный. Деньги, которые за едовую долю
получал, все до копейки жене отдавал и больше в них не вязался:
"Хозяйствуй, как умеешь!" Гулевые деньги себе забирал, а душевную долю
никому не продавал и показывать не любил.
- Душа - не рубаха, что ее выворачивать! Под худой глаз попадет,
так еще пятно останется, а мне охота ее в чистоте держать. Да и по делу
это требуется.
Начнут спрашивать, какое такое дело, а он в отворот:
- Душевное дело - каменному родня. Тоже в крепком занорыше
сидит. К нему подобраться не столь просто, как табаку на трубочку
попросить.
Одним словом, чудаковатый мужичок.
Про него Троша дома слыхал, и про то ему было ведомо, что в
Мурзинке чуть не через дом старатели жили. Троша и залюбопытствовал: не
удастся ли с кем поговорить, как у них тут с камешками, не нашли ли чего
новенького. Троша и пошел разгуляться, людей поглядеть, себя показать.
Видит, в одном месте на бревнах народу многонько сидит, о чем-то
разговаривают. Он и подошел послушать.
Как раз оказались старатели и разговаривали о своем деле.
Жаловались больше, что время скупое подошло: на Ватихе давно доброго
занорыша не находили, на Тальяне да и по другим ямам тоже большой удачи
не было. Разговор не бойко шел. Все к тому клонился - выпить бы по
случаю праздника, да денег нет.
Тут видит Троша: подходит еще какой-то новый человек. Один из
старателей и говорит:
- Вон Яша Кочеток идет. Поднести, поди, не поднесет, а всех
расшевелит да еще спор заведет.
- Без того не обойдется, - поддакнул другой, а сам навстречу
Якову давай наговаривать: - Как, Яков Кирьяныч, живешь-поживаешь со
вчерашнего дня? Что по хозяйству? Не окривел ли петушок, здорова ли
кошечка? Как сам спал-почивал, какой легкий сон видел?
- Да ничего, - отвечает, - все по-хорошему. Петух заказывал тебе
по-суседски поклончик, а кошка жалуется: больно много сосед мышей развел
- справиться сил нет. А сон, и точно, занятный видел. Будто в Сизиковой
бог по дворам с казной ходил, всех уговаривал: "Берите, мужики, кому
сколько надо. Без отдачи! Лучше, поди-ка, это, чем полтинничные
аметистишки по одному из горы выковыривать".
- Ну и что? - засмеялись старатели.
- Отказались мужики. "Что ты, - говорят, - боже, куда это гоже,
чтоб незаробленяое брать! Непривычны мы к этому". Так и не сошлось у
них.
- Ты скажешь!
- Сказать просто, коли язык не присох. Тут который сперва-то с
Кочетком заговорил, -он, видно, маленько в обиде за петуший поклон
оказался, - он и ввернул словцо в задор:
- И понять не хитро, что у тебя всегда одно пустобайство.
Кочеток к этому и привязался:
- По себе, видно, судишь! Неуж все на даровщину польстятся? За
кого ты людей считаешь? К барышникам приравнял! Совесть-то, поди, не у
всякого застыла.
Другие старатели ввязались, и пошло-поехало, спор поднялся,
потому - дело близкое. Бог хоть ни к кому с казной не придет, а богатый
камешок под руку попасть может. Стали перебирать богатеев, кто от какого
случая разъелся. Выходило, что у всех не без фальши богатство пришло:
кто от артели утаил, кто чужое захватил, а больше того на перекупке
нажился. Купит за пятерку, а продаст за сотню, а то и за тысячу. Эти
каменные барышники тошней всего приходились старателям. И про то
посудачили, есть ли кому позавидовать из богатеев. Тоже вышло - некому.
У одного сын дурак-дураком вырос, у другого бабенка на стороне
поигрывает, того и гляди усоборует своего мужика и сама каторги не
минует, потому дело явное и давно на примете. Этот опять с перепою опух,
на человека не походит. Про невесту хваленую Троша такого наслушался,
что хоть уши затыкай. Потом, как за ним прибежали: пора, дескать, на
смотрины итти, - он отмахнулся:
- Не пойду! Пускай свой самоцвет кому другому сбывает, а мне с
любой придачей не надо!
Поспорили этак старатели, посудачили, к тому пришли: нет копейки
надежнее той, коя потом полита. Кабы только этих копеек побольше да без
барышников! Известно, трудовики по трудовому и вывели. Меж тем темненько
уж стало. Спор давно на мирную беседу повернул. Один Кочеток не
унимается.
- Это, - кричит, - разговор один! А помани кого боговой казной
либо камешком в тысчонку-две ростом, всяк руки протянет!
- Ты откажешься? Сам, небось, заветное хранишь, продешевить
боишься!
Кочеток от этого слова весь задор потерял и говорит совсем по-
другому:
- Насчет моего заветного ты напрасное слово молвил. Берегу не
для корысти, а для душевной радости. Поглядишь на эту красоту - и ровно
весной запахнет. А что правда, то правда: подвернись случай с богатым
камешком - не откажусь. Крышу вон мне давно перекрыть надо, ребятишки
разуты-раздеты. Да мало ли забот!
Другой старатель подхватил:
- А я бы лошадку завел. Гнеденькую! Как у Самохина. Пускай не
задается!
-Мне баню поставить - первое дело, - отозвался еще один.
За ним остальные про свое сказали. Оказалось, у каждого думка к
большому фарту припасена.
Кочеток на это и говорит:
- Вот видите: у каждого своя корысть есть. Это- и мешает нам
найти дорогу к далевому глядельцу.
Старатели на это руками замахали и один по одному расходиться
стали, а сами ворчат:
- Заладила сорока Якова одно про всякого! Далось ему это далевое
глядельце!
- Слыхали мы эту стариковскую побаску, да ни к чему она!
- Что ее, гору-то, насквозь проглядывать! Тамошнего богатства
все едино себе не заберешь. Только себя растравишь!
- Куда нам на даля глядеть! Хоть бы под ногами видеть, чтоб нос
не разбить.
Разошлись все. Пошел и Кочеток домой, а Троша с ним рядом.
Дорогой Яша спрашивает у парня: чей да откуда, каким случаем в Мурзинку
попал, какие камешки находить случалось, по каким местам да приметам.
Троша все отвечает толково и без утайки, потом и сам спрашивает:
- Дядя Яков, о каком ты далевом глядельце поминал и почему это
старателям не любо показалось?
Яков видит: парень молодой, к камешкам приверженность имеет и
спрашивает не для пустого разговору, доверился ему и рассказал:
- Сказывали наши старики, что в здешних горах глядельце есть.
Там все пласты горы сходятся. А далевым оно потому зовется, что каждый
пласт, будь то железная руда али золото, уголь али медь, дикарь-камень
али дорогой самоцвет, насквозь видно. Все спуски, подъемы, все выходы и
веточки заприметить можно на многие версты. Глядельце это не снаружи, а
в самой горе. Добраться до него человеку нельзя, а видеть можно.
- Как так?
- А через терпеливый камешок.
- Это еще какой? - спрашивает Троша
- Тут, видишь, штука какая, - объясняет Кочеток, - глядельце
открывается только тому, кто себе выгоды не ждет, а хочет посмотреть
красоту горы и народу сказать, что где полезное лежит. А как узнаешь,
что человек о своем не думает? Вот и положено испытание: найдешь
камешок, который тебе больше других приглянется, и храни его. Не
продавай, не меняй и даже в мыслях не прикидывай, сколько за него
получить можно. Через такой камешок и увидишь далевое глядельце. Как к
глазу тебе его поднесут. Не сразу, понятно, такой камешок тебе в руки
придет. Не один, может, десяток накопить придется, Терпенье тут
требуется. Потому камень и зовется терпеливым. А какой он, этот камешок,
цветом - голубой ли, зеленый, малиновый ли красный - это неведомо. Одно
помнить надо, чтоб его какой своей корыстью не замутить.
- Почему старателям не любо слышать разговор об этом? По моему
понятию, тут вот что выходит: трудовому человеку, ежели он не хитник, не
барышник, охота, поди, поглядеть на красоту горы, а всяк лезет в яму с
какой-нибудь своей думкой. Слышал вон разговор: кому лошадь нужна, кому
баня, кого другая нужда одолевает. Ну, и досадуют, что им даже думка о
далевом глядельце заказана.
Тут Кочеток вовсе доверился парню и рассказал:
- У меня вон есть терпеливые камешки, да не действуют. Замутил,
видно, их своими заботами о том, о другом. Ты парень молодой и камешкам
приверженный, вот и запомни этот разговор. Может, тебе и посчастливит -
увидишь далевое глядельце.
- Ладно, - отвечает, - не забуду твои слова.
В этих разговорах они подошли к кочетковой избушке. Троша тогда
и попросил:
- Нельзя ли, дядя Яков, у тебя переночевать? Больно мне неохота
к этим богатеевым хвостам ворочаться, а итти домой в потемках
несподручно.
- Что ж, - говорит Яков, - время летнее, в сенцах места хватит,
а помягче хочешь, ступай на сеновал. Сена хоть и нелишка, а все-таки
есть.
Так и остался Троша у Кочетка ночевать. Забрался он на сеновал,
а уснуть не может. День-то у него неспокойный выдался. Растревожило
парня, что чуть оплошку не сделал с хваленой-то невестой. Ну, и этот
разговор с Кочетком сильно задел. Так и проворочался до свету. Хотел уж
домой пойти, да подумал: "Нехорошо выйдет, надо подождать, как хозяева
проснутся". Стал поджидать, да и уснул крепко-накрепко. Пробудился
близко к полудню. Спустился с сеновала, а во двор заходит девчонка с
ведрами. Ростом невеличка, а ладная. Ведра полнехоньки, а несет не
сплеснет. Привычна, видать, и силу имеет. Троше тут поворот судьбы и
обозначился. Это ведь и самый добрый лекарь не скажет, отчего такое
бывает: поглядит парень на девушку, она на него взглянет, и оба покой
потеряют. Только о том и думают, как бы еще ненароком встретиться, друг
на дружку поглядеть, словом перемолвиться, и оба краснеют, так что
всякому видно, кто о ком думает.
Это вот самое тут и случилось: приглянулась Троите Легонькому
кочеткова дочь Доня, а он ей ясным соколом на сердце пал.
Такое дело, конечно, не сразу делается. Троша и придумал
заделье, стал спрашивать у девчонки, в каком месте отец старается. Та
обсказала все честь-честью. Троша и пошел будто поглядеть. Нашел по
приметам яму, где Кочеток старался, и объяснил, зачем он пришел, и сам
за каелку взялся. Потом как зашабашили, спрашивает у артельщиков, нельзя
ли ему тут остаться на работах. Артельщики сразу приметили, что парень
старательный и сноровку по каменной работе имеет, говорят:
- Милости просим, коли уговор наш тебе подойдет, - и рассказали,
с каким уговором они принимают в артель.
Парень, понятно, согласился и стал работать в этой артели, а по
субботам уходил в Мурзинку вместе с Кочетком. У него как постой имел.
Сколько там прошло, не знаю, а кончилось свадьбой. Гладенько у них это
сладилось. Как свататься Троша стал, Кочеток с женой в одно слово
сказали, что лучше такого жениха для своей Донюшки не ждали. И вся
артель попировала на свадьбе. К тому времени как раз яма их позабавила:
нашли хороший занорыш, и у всех на гулевые маленько осталось.
Трошина бабушка уж в обиде была, что внучек с богатой женой
забыл старуху. Хотела сама в Мурзинку итти, а Троша и объявился с
молодой женой, только не с той, за которой пошел. Рассказал бабушке про
свою оплошку с богатой невестой, а старуха посмеивается.
- Вижу, - говорит, - что и эта не бесприданница. Жемчугов полон
рот, шелку до пояса и глазок веселый, а это всего дороже. В семейном
положении главная хитрость в том, чтобы головы не вешать, коли тебя
стукнет.
С той поры много годов прошло. Стал Троша Легонький знаменитым
горщиком, и звали его уж по-другому - Тяжелой Котомкой. Немало он новых
мест открыл. Работал честно, не хитничал, не барышничал. Терпеливых
камешков целый мешок накопил, а далевого глядельца так увидеть ему и не
пришлось.
Бывало, жаловался на свою неудачу Донюшке, а та не привыкла
унывать, говорит:
- Ну, ты не увидел, - может, внуки наши увидят.
Теперь Трофим Тяжелая Котомка - глубокий старик. Давно по своему
делу не работает, глазами ослабел, а как услышит, что новое в наших
горах открыли, всегда дивится:
- Сколь ходко ныне горное дело пошло!
Его внук, горный инженер, объясняет:
- Наука теперь, дедушка, не та, и, главное, ищем по-другому.
Раньше каждый искал, что ему надо, а ныне смотрят, что где лежит и на
что понадобиться может. Видишь, вон на карте раскраска разная. Это глина
для кирпичного завода, тут- руда для домны, здесь- место для золотого
запаса, тут - уголек хороший для паровозных топок, а это твоя жила,
которую на Адуе открыл, вынырнула. Дорогое место!
Старик смотрит на карту и кивает головой: так, так. Потом,
хитренько улыбнувшись, спрашивает шопотом:
- Скажи по совести: далевое глядельце нашли? В котором месте?
Внук тоже улыбается:
- Эх, дед, не понимаешь ты этого. Тридцатый уж год пошел, как
твое далевое глядельце открыто всякому, кто смотрит не через свои очки.
Зоркому глазу через это глядельце не то что горы, а будущие годы видно.
- Вот-вот, - соглашается старик. - Правильно мне покойный
тестюшка Яков Кирьяныч сказывал: в дадевом глядельце главная сила.
Будто и недавно было, а стань считать, набежит близко шести
десятков, как привелось мне в первый раз услышать про этот рудяной
перевал. Разговор вроде и маловажный, а запомнился накрепко. А теперь
вот, как подольше на земле потоптался, вижу: не вовсе зря говорилось.
Пожалуй, и нынешним молодым послушать это не в забаву.
Родитель мой из забойщиков был. На казенном руднике с молодых
лет руду долбил. Неподалеку от нашего завода тот рудник. Не больше семи
верст по старой мере считалось. Тятя на неделе не по одному разу домой
ночевать прибегал, а в субботу вечером и весь воскресный день непременно
дома.
Жили мы в ту пору, не похвалюсь, что вовсе хорошо, а все-таки
лучше многих соседей. Так подошлось, что в нашей семье работники с
едоками чуть не выравнялись. Отец еще не старый, мать в его же годах.
Тоже в полной силе. А старший брат уж женился и в листобойном работу
имел. Братова жена - не любил я ее за ехидство, не тем будь помянута
покойница - без дела сидеть не умела. Работница - не похаешь. Не в
полных годах мы с сестренкой были. Ей четырнадцать стукнуло. Самая та
пора, чтоб с малыми ребятами водиться. Ее в семье так нянькой и звали.
Мне двенадцатый шел. Таких парнишек в нашей бытности величали малой
подмогой. Невелика, понятно, подмога, а все-таки не один рот, сколько-то
и руки значили: то, другое сделать могли, а ноги на посылках лучше, чем
у больших. Голых-то едоков у нас было только двое братовых ребятишек.
Один грудной, а другой уж ходить стал.
При таком-то положении, ясное дело, семья отдышку получила, да
не больно надолго. Мамоньке нашей нежданная боль прикинулась. Кто
говорил, ногу она наколола, кто опять сказывал, будто какой-то конский
волос впился, как она на пруду рубахи полоскала, а только нога сразу
посинела, и мамоньку в жар бросило прямо до беспамятства. Фельдшер
заводский говорил, отнять надо ногу, а то смерть неминучая. По-
теперешнему, может, так бы и сделали, а тогда ведь в потемках жили.
Соседские старушонки в один голос твердили:
- Не слушай-ка, Парфеновна, фельдшера. Им ведь за то и деньги
платят, чтоб резать. Рады человека изувечить. А ты подумай, как без ноги
жить. Пошли лучше за Бабанихой. Она тебе в пять либо десять бань всякую
боль выгонит. С большим понятием старуха.
Герасим с Авдотьей - это большак-то с женой-хоть молодые, а к
этому старушечьему разговору склонились. Нас с сестренкой никто и
спрашивать не подумал, да и что бы мы сказали, когда оба не в полных
годах были.
Ну, пришла эта Бабаниха, занялась лечить, а через сутки мамонька
умерла. И так это вкруте обернулось, что отец прибежал с рудника, как
она уж часовать стала. В большой обиде на нас родитель остался, что за
ним раньше не прибежали.
Похоронили мы мамоньку, и вся наша жизнь вразвал пошла. Тятя, не
в пример прочим рудничным, на вино воздержанный был и тут себе ослабы не
дал, только домой стал ходить редко. В субботу когда прибежит, а в
воскресенье, как еще все спят, утянется на рудник. Раз вот так пришел,
попарился в бане и говорит брату:
- Вот что, Герасим! Тоскливо мне в своей избе стало. В рудничной
казарме будто повеселее маленько, потому- там на людях. Правьтесь уж вы
с Авдотьей, как умеете, а мне домой ходить - только себя расстраивать.
Из своих получек буду вам помогать, а вы здесь моих ребят не обижайте.
Тут надо сказать, что Авдотья после маменькиной смерти частенько
на меня взъедаться стала: то ей неладно, другим не угодил. Да еще - на
меня же и жалуется, а тятя меня строжит.
Мне такое слушать надоело. Я, как этот разговор при мне был, и
говорю:
- Возьми меня, тятя, с собой на рудник!
Родитель оглядел меня, будто давно не видывал, подумал маленько
и говорит:
- Ладное слово сказал. Так-то, может, и лучше. Парнишка уж не
маленький. Чем по улице собак гонять да с Авдотьей ссориться, там хоть к
рудничному делу приобыкнешь.
Так я по двенадцатому году и попал на рудник, да и приобык к
этому делу, надо думать, до могилы. Седьмой десяток вот доходит, а я,
сам видишь, хоть на стариковской работе, а при руднике. Смолоду сходил
только в военную, отсчитал восемь годочков на персидской границе,
погрелся на тамошнем солнышке и опять под землю прохлаждаться пошел. В
гражданскую тоже года два под ружьем был, пока колчаковцев из наших мест
не вытурили, а остальные годы все на рудниках. В разных, понятно,
местах, а ремесло тятино - забойщик. По-старому умею и по-новому знаю.
Как перфораторные молотки пошли, так мне первому директор эту машину
доверил:
- Получай, Иваныч! Покажи, что старые забойщики от нового не
чураются.
И что ты думаешь? Доказал! В газете про меня печатали. Да я
теперь, хоть по старости от забоя отстранен, все новенькое, не
беспокойся, понимаю: как, скажем, с врубовкой обходиться, как кровлю
обрушить по-новому, чтобы сразу руду вагонами добывать. Да и как без
этого, коли тут мое коренное ремесло, по наследству от родителя
досталось. Одна у нас с тятей забота была: как бы побольше из горы
добыть - себе заработать и людям полезное дать. А насчет того, что наши
горы оскудеть могут, у меня и думки не бывало. С первых годов, как в
рудничную казарму попал, понял это. По-ребячьи будто, а подумаешь, так
тут и от правды немалая часть найдется.
Чтобы это понятнее было, сперва о старых порядках маленько
расскажу.
Про нынешних шахтеров вон говорят, что чище их никто не ходит,
потому- каждый день, как из шахты, так в баню. А раньше не так велось.
На три казармы была одна банешка, но топили ее только по субботам да
накануне больших праздников. В будни, дескать, и без этого проживут. Да
и банешка была вроде тех, какие при каждом хозяйстве по огородам
ставили. Чуть разве побольше. Человек тридцать, от силы пятьдесят, в
вечер перемыться могут. Поневоле людям приходилось на стороне где-то
баню искать.
Об еде для рудничных у начальства тоже заботушки не было.
Кормитесь сами, как кому причтется. Не то что столовой, а и
провиянтского амбара сами не держали и торгашей не допускали. Даже
кабатчикам дороги не было. Боялись, надо думать, что тогда золото больше
будет утекать к тайным купцам.
В рудничной казарме тоже сладкого немного было. С нынешними
общежитиями, небось, не сравнишь. Кроватей либо там тумбочек да
цветочков никто тебе не наготовил, плакатов да портретов тоже не
развешали и об уборке не заботились. Казарменный дедко на этот счет так
говорил:
- Мое дело печи зимами топить, баню по субботам готовить да
присматривать, чтоб кто вашим чем не покорыстовался, а чистоту
самосильно наводите.
Ну, самосильно и наводили: свой сор соседям отгребали, а те
наоборот. Как вовсе невтерпеж станет, примутся все казарму подметать.
Чистоты от этого мало прибавлялось, а пыли густо. Казарма, видишь, вроде
большого сарая. Из бревен все-таки, и пол деревянный, потому - места у
нас лесные, недорого дерево стоит. В сарае нары в два ряда и три больших
печи с очагами. Над очагами веревки, чтоб онучи сушить. Как все-то
развешают, столь ядреный душок пойдет, что теперь вспомнишь, и то мутит.
Ну, зимами тепло было. Дедка казарменный не ленился печи топить, а в
случае и сами подбрасывали. На дрова рудничное начальство не скупилось.
Всегда запас дров был. Теплом-то, может, они людей и держали. По моей
примете, немалое это дело - тепло-то. Придут вечером с работы - смотреть
тошно. Что измазаны да промокли до нитки - это еще полгоря. Хуже, что за
день всяк измотался на крепкой породе до краю. Того и гляди, свалится. А
разуются, разболокутся, сполоснут руки у рукомойника - сразу повеселеют,
а похлебают горяченького либо хоть всухомятку пожуются - и вовсе
отойдут. Без шуток-прибауток да разговоров разных спать не лягут.
Конечно, и пустяковины всякой нагородят, что малолеткам и слушать не
годится. Только и занятного много бывало. Если бы все это записать, так
не одна бы, я думаю, книга вышла. А любопытнее всего приходилось
вечерами по субботам да по воскресеньям с утра, пока из завода не
прибегут с кабацким зельем.
Тут, видишь, в чем разница была. В каждой казарме жило человек
по сту, а то и больше. Добрая половина из них заводские. Эти не то что
на праздники да воскресные дни, а и по будням, случалось, домой бегали.
Пришлые, которые из дальних мест, тоже не привязаны сидели. Каждому надо
было себе провиянту на неделю запасти, кому, может, надобность была
золотишко смотнуть да испировать, дружков навестить. В субботу, глядишь,
как подымутся из шахты, все и разбегутся. В казарме останется человек
десяток-полтора. Эти в баню сходят, попарятся и займутся всяк своим
делом. Накопится за неделю-то. Кому надо рубахи в корыте перебрать, кому
подметку подбить, латку поставить, пуговку пришить. Да мало ли найдется!
Вот и сидят в казарме либо, когда погода дозволяет, кучатся у крылечка.
Без разговору в таком разе не обходилось. Судили, о чем придется: про
рудничные дела, про свое житейское. Иной раскошелится, так всю свою
жизнь расскажет, а кто и сказку разведет. Вечерами, как из завода
винишка притащат, шумовато бывало. Порой и до драки доходило, а до того
все трезвые и разговор спокойный. Малолетков оберегали: за зряшные слова
оговаривали.
Один вот такой разговор мне и запомнился. В нашей казарме в
числе прочих был рудобой Оноха. Работник из самых средственных. Как
говорится, ни похвалить, ни похаять. Одна у него отличка была,
заботился, чем внуки-правнуки жить будут, как тут леса повырубят, рыбу
повыловят, дикого зверя перебьют и все богатство из земли добудут. Сам
еще вовсе молодой, а вот привязалась к нему эта забота. Его, понятно,
уговаривали, а ему все неймется. По такой дурнинке ему кличку дали Оноха
Пустоглазко. Он из наших заводских был и на праздники всегда домой
бегал, а тут каким-то случаем остался. Ногу, должно, зашиб. Без того
Оноха не мог, чтоб про свое не поговорить. Он и принялся скулить:
старики, дескать, комьями золото собирали, нам крупинки оставили, а что
будет, как мы это остатнее выберем.
При разговоре случился старичок из соседней казармы. Забыл его
прозванье. Не то Квасков, не то Бражкин. От питейного как-то. Оно ему и
подходило, потому как слабость имел. Из-за этого и в рудничную казарму
попал. Раньше-то, сказывали, штегарем был, сам другим указывал, да
сплоховал в чем-то перед хозяевами, его и перевели в простые рудобой.
При крепостной поре это было - не откажешься, что велели, то и делай.
Только и потом, как крепость отпала, он в том же званье остался. Видно,
что мое же дело - привык к одному. Куда от него уйдешь? Рудничное
начальство не больно старика жаловало, а все-таки от работы не
отказывало, видело: практикованный человек, полезный. А рудничные
рабочие уважали, первым человеком по жильному золоту считали и в случае
какой заминки - нежданный пласт, скажем, подойдет, либо жила завихляет -
всегда советовались со стариком.
Этот дедушко Квасков долго слушал онохино плетенье, потом и
говорит:
- Эх, Оноха, Оноха, пустое твое око! Правильное тебе прозванье
дали. Видишь, как дерево валят, а того не замечаешь, что на его месте
десяток молоденьких подымается. Из них ведь и шест, и жердь, и бревно
будет. Про рыбу и говорить не надо. Кабы ее не ловить, так она от
тесноты задыхаться бы в наших прудах стала. А дикого зверя выбьют, кому
от того горе? Больше скота сохранится.
Оноха, понятно, не сдает.
- Ты, - спрашивает, - лучше скажи: откуда земельное богатство
возьмется, когда мы это все выберем? Тоже вырастет?
- На это, - отвечает, - скажу, что понятие твое о земельном
богатстве хуже, чем у малого ребенка. Да еще выдумываешь, чего сроду не
- Коли люди с добром, почему нам отворачиваться?
У Троши по этой части настоящей думки не было, он и говорит:
- Раз пришла пора жениться, надо невест глядеть.
Поддужные радехоньки, что парень этак легонько на приманку
пошел, поторапливают:
- Тогда и тянуть с этим нечего. В воскресенье приезжай с
бабушкой. Смотрины устроим, как полагается. Об одежде да справе не
беспокой себя. Там знают, что из сиротского положения ты. Взыску не
будет.
Уговорились так-то. Сказали Троше, в котором доме ему сперва
остановиться надо, и уехали. Как пришло воскресенье, Троша оделся почище
да утречком пораньше и пошел в Мурзинку, а бабушка отказалась:
- Еще испугаются меня, старухи, и тебе доли не будет! В
самоцветах разбирать научился, неуж невесту не разглядишь?
Трошу в те годы не зря Легоньким звали. Он живо дошагал до
Мурзинки. Нашел там дом, в котором ему остановиться велели. Там,
конечно, приветили, чайком попоили и говорят:
- Отдохни покамест, потому смотрины вечером будут. Парень про то
не подумал, что тут какая уловка есть, а только отдыхать ему не
захотелось. "Пойду, - думает,- погляжу Мурзинку".
Камешки тогда по многим деревням добывали. В Южаковой там, в
Сизиковой, по всей речке Амбарке, а все-таки Мурзинка заглавное место
была. Тут и самые большие каменные богатеи жили и старателей много
считалось.
В числе прочих старателей был Яша Кочеток. Груздок, как
говорится, из маленьких, а ядреный, глядел весело, говорил бойко и при
случае постоять за себя мог. От выпивки тоже не чурался. Прямо сказать,
этим боком хоть и не поворачивай, не тем будь помянут покойна головушка.
В одном у него строгая мера была: ни пьяный, ни трезвый своего заветного
из рук не выпустит. А повадку имел такую: все камешки, какие добудет, на
три доли делил: едовую, гулевую и душевную. В душевную, конечно, самая
малость попадала, зато камень редкостный. Деньги, которые за едовую долю
получал, все до копейки жене отдавал и больше в них не вязался:
"Хозяйствуй, как умеешь!" Гулевые деньги себе забирал, а душевную долю
никому не продавал и показывать не любил.
- Душа - не рубаха, что ее выворачивать! Под худой глаз попадет,
так еще пятно останется, а мне охота ее в чистоте держать. Да и по делу
это требуется.
Начнут спрашивать, какое такое дело, а он в отворот:
- Душевное дело - каменному родня. Тоже в крепком занорыше
сидит. К нему подобраться не столь просто, как табаку на трубочку
попросить.
Одним словом, чудаковатый мужичок.
Про него Троша дома слыхал, и про то ему было ведомо, что в
Мурзинке чуть не через дом старатели жили. Троша и залюбопытствовал: не
удастся ли с кем поговорить, как у них тут с камешками, не нашли ли чего
новенького. Троша и пошел разгуляться, людей поглядеть, себя показать.
Видит, в одном месте на бревнах народу многонько сидит, о чем-то
разговаривают. Он и подошел послушать.
Как раз оказались старатели и разговаривали о своем деле.
Жаловались больше, что время скупое подошло: на Ватихе давно доброго
занорыша не находили, на Тальяне да и по другим ямам тоже большой удачи
не было. Разговор не бойко шел. Все к тому клонился - выпить бы по
случаю праздника, да денег нет.
Тут видит Троша: подходит еще какой-то новый человек. Один из
старателей и говорит:
- Вон Яша Кочеток идет. Поднести, поди, не поднесет, а всех
расшевелит да еще спор заведет.
- Без того не обойдется, - поддакнул другой, а сам навстречу
Якову давай наговаривать: - Как, Яков Кирьяныч, живешь-поживаешь со
вчерашнего дня? Что по хозяйству? Не окривел ли петушок, здорова ли
кошечка? Как сам спал-почивал, какой легкий сон видел?
- Да ничего, - отвечает, - все по-хорошему. Петух заказывал тебе
по-суседски поклончик, а кошка жалуется: больно много сосед мышей развел
- справиться сил нет. А сон, и точно, занятный видел. Будто в Сизиковой
бог по дворам с казной ходил, всех уговаривал: "Берите, мужики, кому
сколько надо. Без отдачи! Лучше, поди-ка, это, чем полтинничные
аметистишки по одному из горы выковыривать".
- Ну и что? - засмеялись старатели.
- Отказались мужики. "Что ты, - говорят, - боже, куда это гоже,
чтоб незаробленяое брать! Непривычны мы к этому". Так и не сошлось у
них.
- Ты скажешь!
- Сказать просто, коли язык не присох. Тут который сперва-то с
Кочетком заговорил, -он, видно, маленько в обиде за петуший поклон
оказался, - он и ввернул словцо в задор:
- И понять не хитро, что у тебя всегда одно пустобайство.
Кочеток к этому и привязался:
- По себе, видно, судишь! Неуж все на даровщину польстятся? За
кого ты людей считаешь? К барышникам приравнял! Совесть-то, поди, не у
всякого застыла.
Другие старатели ввязались, и пошло-поехало, спор поднялся,
потому - дело близкое. Бог хоть ни к кому с казной не придет, а богатый
камешок под руку попасть может. Стали перебирать богатеев, кто от какого
случая разъелся. Выходило, что у всех не без фальши богатство пришло:
кто от артели утаил, кто чужое захватил, а больше того на перекупке
нажился. Купит за пятерку, а продаст за сотню, а то и за тысячу. Эти
каменные барышники тошней всего приходились старателям. И про то
посудачили, есть ли кому позавидовать из богатеев. Тоже вышло - некому.
У одного сын дурак-дураком вырос, у другого бабенка на стороне
поигрывает, того и гляди усоборует своего мужика и сама каторги не
минует, потому дело явное и давно на примете. Этот опять с перепою опух,
на человека не походит. Про невесту хваленую Троша такого наслушался,
что хоть уши затыкай. Потом, как за ним прибежали: пора, дескать, на
смотрины итти, - он отмахнулся:
- Не пойду! Пускай свой самоцвет кому другому сбывает, а мне с
любой придачей не надо!
Поспорили этак старатели, посудачили, к тому пришли: нет копейки
надежнее той, коя потом полита. Кабы только этих копеек побольше да без
барышников! Известно, трудовики по трудовому и вывели. Меж тем темненько
уж стало. Спор давно на мирную беседу повернул. Один Кочеток не
унимается.
- Это, - кричит, - разговор один! А помани кого боговой казной
либо камешком в тысчонку-две ростом, всяк руки протянет!
- Ты откажешься? Сам, небось, заветное хранишь, продешевить
боишься!
Кочеток от этого слова весь задор потерял и говорит совсем по-
другому:
- Насчет моего заветного ты напрасное слово молвил. Берегу не
для корысти, а для душевной радости. Поглядишь на эту красоту - и ровно
весной запахнет. А что правда, то правда: подвернись случай с богатым
камешком - не откажусь. Крышу вон мне давно перекрыть надо, ребятишки
разуты-раздеты. Да мало ли забот!
Другой старатель подхватил:
- А я бы лошадку завел. Гнеденькую! Как у Самохина. Пускай не
задается!
-Мне баню поставить - первое дело, - отозвался еще один.
За ним остальные про свое сказали. Оказалось, у каждого думка к
большому фарту припасена.
Кочеток на это и говорит:
- Вот видите: у каждого своя корысть есть. Это- и мешает нам
найти дорогу к далевому глядельцу.
Старатели на это руками замахали и один по одному расходиться
стали, а сами ворчат:
- Заладила сорока Якова одно про всякого! Далось ему это далевое
глядельце!
- Слыхали мы эту стариковскую побаску, да ни к чему она!
- Что ее, гору-то, насквозь проглядывать! Тамошнего богатства
все едино себе не заберешь. Только себя растравишь!
- Куда нам на даля глядеть! Хоть бы под ногами видеть, чтоб нос
не разбить.
Разошлись все. Пошел и Кочеток домой, а Троша с ним рядом.
Дорогой Яша спрашивает у парня: чей да откуда, каким случаем в Мурзинку
попал, какие камешки находить случалось, по каким местам да приметам.
Троша все отвечает толково и без утайки, потом и сам спрашивает:
- Дядя Яков, о каком ты далевом глядельце поминал и почему это
старателям не любо показалось?
Яков видит: парень молодой, к камешкам приверженность имеет и
спрашивает не для пустого разговору, доверился ему и рассказал:
- Сказывали наши старики, что в здешних горах глядельце есть.
Там все пласты горы сходятся. А далевым оно потому зовется, что каждый
пласт, будь то железная руда али золото, уголь али медь, дикарь-камень
али дорогой самоцвет, насквозь видно. Все спуски, подъемы, все выходы и
веточки заприметить можно на многие версты. Глядельце это не снаружи, а
в самой горе. Добраться до него человеку нельзя, а видеть можно.
- Как так?
- А через терпеливый камешок.
- Это еще какой? - спрашивает Троша
- Тут, видишь, штука какая, - объясняет Кочеток, - глядельце
открывается только тому, кто себе выгоды не ждет, а хочет посмотреть
красоту горы и народу сказать, что где полезное лежит. А как узнаешь,
что человек о своем не думает? Вот и положено испытание: найдешь
камешок, который тебе больше других приглянется, и храни его. Не
продавай, не меняй и даже в мыслях не прикидывай, сколько за него
получить можно. Через такой камешок и увидишь далевое глядельце. Как к
глазу тебе его поднесут. Не сразу, понятно, такой камешок тебе в руки
придет. Не один, может, десяток накопить придется, Терпенье тут
требуется. Потому камень и зовется терпеливым. А какой он, этот камешок,
цветом - голубой ли, зеленый, малиновый ли красный - это неведомо. Одно
помнить надо, чтоб его какой своей корыстью не замутить.
- Почему старателям не любо слышать разговор об этом? По моему
понятию, тут вот что выходит: трудовому человеку, ежели он не хитник, не
барышник, охота, поди, поглядеть на красоту горы, а всяк лезет в яму с
какой-нибудь своей думкой. Слышал вон разговор: кому лошадь нужна, кому
баня, кого другая нужда одолевает. Ну, и досадуют, что им даже думка о
далевом глядельце заказана.
Тут Кочеток вовсе доверился парню и рассказал:
- У меня вон есть терпеливые камешки, да не действуют. Замутил,
видно, их своими заботами о том, о другом. Ты парень молодой и камешкам
приверженный, вот и запомни этот разговор. Может, тебе и посчастливит -
увидишь далевое глядельце.
- Ладно, - отвечает, - не забуду твои слова.
В этих разговорах они подошли к кочетковой избушке. Троша тогда
и попросил:
- Нельзя ли, дядя Яков, у тебя переночевать? Больно мне неохота
к этим богатеевым хвостам ворочаться, а итти домой в потемках
несподручно.
- Что ж, - говорит Яков, - время летнее, в сенцах места хватит,
а помягче хочешь, ступай на сеновал. Сена хоть и нелишка, а все-таки
есть.
Так и остался Троша у Кочетка ночевать. Забрался он на сеновал,
а уснуть не может. День-то у него неспокойный выдался. Растревожило
парня, что чуть оплошку не сделал с хваленой-то невестой. Ну, и этот
разговор с Кочетком сильно задел. Так и проворочался до свету. Хотел уж
домой пойти, да подумал: "Нехорошо выйдет, надо подождать, как хозяева
проснутся". Стал поджидать, да и уснул крепко-накрепко. Пробудился
близко к полудню. Спустился с сеновала, а во двор заходит девчонка с
ведрами. Ростом невеличка, а ладная. Ведра полнехоньки, а несет не
сплеснет. Привычна, видать, и силу имеет. Троше тут поворот судьбы и
обозначился. Это ведь и самый добрый лекарь не скажет, отчего такое
бывает: поглядит парень на девушку, она на него взглянет, и оба покой
потеряют. Только о том и думают, как бы еще ненароком встретиться, друг
на дружку поглядеть, словом перемолвиться, и оба краснеют, так что
всякому видно, кто о ком думает.
Это вот самое тут и случилось: приглянулась Троите Легонькому
кочеткова дочь Доня, а он ей ясным соколом на сердце пал.
Такое дело, конечно, не сразу делается. Троша и придумал
заделье, стал спрашивать у девчонки, в каком месте отец старается. Та
обсказала все честь-честью. Троша и пошел будто поглядеть. Нашел по
приметам яму, где Кочеток старался, и объяснил, зачем он пришел, и сам
за каелку взялся. Потом как зашабашили, спрашивает у артельщиков, нельзя
ли ему тут остаться на работах. Артельщики сразу приметили, что парень
старательный и сноровку по каменной работе имеет, говорят:
- Милости просим, коли уговор наш тебе подойдет, - и рассказали,
с каким уговором они принимают в артель.
Парень, понятно, согласился и стал работать в этой артели, а по
субботам уходил в Мурзинку вместе с Кочетком. У него как постой имел.
Сколько там прошло, не знаю, а кончилось свадьбой. Гладенько у них это
сладилось. Как свататься Троша стал, Кочеток с женой в одно слово
сказали, что лучше такого жениха для своей Донюшки не ждали. И вся
артель попировала на свадьбе. К тому времени как раз яма их позабавила:
нашли хороший занорыш, и у всех на гулевые маленько осталось.
Трошина бабушка уж в обиде была, что внучек с богатой женой
забыл старуху. Хотела сама в Мурзинку итти, а Троша и объявился с
молодой женой, только не с той, за которой пошел. Рассказал бабушке про
свою оплошку с богатой невестой, а старуха посмеивается.
- Вижу, - говорит, - что и эта не бесприданница. Жемчугов полон
рот, шелку до пояса и глазок веселый, а это всего дороже. В семейном
положении главная хитрость в том, чтобы головы не вешать, коли тебя
стукнет.
С той поры много годов прошло. Стал Троша Легонький знаменитым
горщиком, и звали его уж по-другому - Тяжелой Котомкой. Немало он новых
мест открыл. Работал честно, не хитничал, не барышничал. Терпеливых
камешков целый мешок накопил, а далевого глядельца так увидеть ему и не
пришлось.
Бывало, жаловался на свою неудачу Донюшке, а та не привыкла
унывать, говорит:
- Ну, ты не увидел, - может, внуки наши увидят.
Теперь Трофим Тяжелая Котомка - глубокий старик. Давно по своему
делу не работает, глазами ослабел, а как услышит, что новое в наших
горах открыли, всегда дивится:
- Сколь ходко ныне горное дело пошло!
Его внук, горный инженер, объясняет:
- Наука теперь, дедушка, не та, и, главное, ищем по-другому.
Раньше каждый искал, что ему надо, а ныне смотрят, что где лежит и на
что понадобиться может. Видишь, вон на карте раскраска разная. Это глина
для кирпичного завода, тут- руда для домны, здесь- место для золотого
запаса, тут - уголек хороший для паровозных топок, а это твоя жила,
которую на Адуе открыл, вынырнула. Дорогое место!
Старик смотрит на карту и кивает головой: так, так. Потом,
хитренько улыбнувшись, спрашивает шопотом:
- Скажи по совести: далевое глядельце нашли? В котором месте?
Внук тоже улыбается:
- Эх, дед, не понимаешь ты этого. Тридцатый уж год пошел, как
твое далевое глядельце открыто всякому, кто смотрит не через свои очки.
Зоркому глазу через это глядельце не то что горы, а будущие годы видно.
- Вот-вот, - соглашается старик. - Правильно мне покойный
тестюшка Яков Кирьяныч сказывал: в дадевом глядельце главная сила.
Будто и недавно было, а стань считать, набежит близко шести
десятков, как привелось мне в первый раз услышать про этот рудяной
перевал. Разговор вроде и маловажный, а запомнился накрепко. А теперь
вот, как подольше на земле потоптался, вижу: не вовсе зря говорилось.
Пожалуй, и нынешним молодым послушать это не в забаву.
Родитель мой из забойщиков был. На казенном руднике с молодых
лет руду долбил. Неподалеку от нашего завода тот рудник. Не больше семи
верст по старой мере считалось. Тятя на неделе не по одному разу домой
ночевать прибегал, а в субботу вечером и весь воскресный день непременно
дома.
Жили мы в ту пору, не похвалюсь, что вовсе хорошо, а все-таки
лучше многих соседей. Так подошлось, что в нашей семье работники с
едоками чуть не выравнялись. Отец еще не старый, мать в его же годах.
Тоже в полной силе. А старший брат уж женился и в листобойном работу
имел. Братова жена - не любил я ее за ехидство, не тем будь помянута
покойница - без дела сидеть не умела. Работница - не похаешь. Не в
полных годах мы с сестренкой были. Ей четырнадцать стукнуло. Самая та
пора, чтоб с малыми ребятами водиться. Ее в семье так нянькой и звали.
Мне двенадцатый шел. Таких парнишек в нашей бытности величали малой
подмогой. Невелика, понятно, подмога, а все-таки не один рот, сколько-то
и руки значили: то, другое сделать могли, а ноги на посылках лучше, чем
у больших. Голых-то едоков у нас было только двое братовых ребятишек.
Один грудной, а другой уж ходить стал.
При таком-то положении, ясное дело, семья отдышку получила, да
не больно надолго. Мамоньке нашей нежданная боль прикинулась. Кто
говорил, ногу она наколола, кто опять сказывал, будто какой-то конский
волос впился, как она на пруду рубахи полоскала, а только нога сразу
посинела, и мамоньку в жар бросило прямо до беспамятства. Фельдшер
заводский говорил, отнять надо ногу, а то смерть неминучая. По-
теперешнему, может, так бы и сделали, а тогда ведь в потемках жили.
Соседские старушонки в один голос твердили:
- Не слушай-ка, Парфеновна, фельдшера. Им ведь за то и деньги
платят, чтоб резать. Рады человека изувечить. А ты подумай, как без ноги
жить. Пошли лучше за Бабанихой. Она тебе в пять либо десять бань всякую
боль выгонит. С большим понятием старуха.
Герасим с Авдотьей - это большак-то с женой-хоть молодые, а к
этому старушечьему разговору склонились. Нас с сестренкой никто и
спрашивать не подумал, да и что бы мы сказали, когда оба не в полных
годах были.
Ну, пришла эта Бабаниха, занялась лечить, а через сутки мамонька
умерла. И так это вкруте обернулось, что отец прибежал с рудника, как
она уж часовать стала. В большой обиде на нас родитель остался, что за
ним раньше не прибежали.
Похоронили мы мамоньку, и вся наша жизнь вразвал пошла. Тятя, не
в пример прочим рудничным, на вино воздержанный был и тут себе ослабы не
дал, только домой стал ходить редко. В субботу когда прибежит, а в
воскресенье, как еще все спят, утянется на рудник. Раз вот так пришел,
попарился в бане и говорит брату:
- Вот что, Герасим! Тоскливо мне в своей избе стало. В рудничной
казарме будто повеселее маленько, потому- там на людях. Правьтесь уж вы
с Авдотьей, как умеете, а мне домой ходить - только себя расстраивать.
Из своих получек буду вам помогать, а вы здесь моих ребят не обижайте.
Тут надо сказать, что Авдотья после маменькиной смерти частенько
на меня взъедаться стала: то ей неладно, другим не угодил. Да еще - на
меня же и жалуется, а тятя меня строжит.
Мне такое слушать надоело. Я, как этот разговор при мне был, и
говорю:
- Возьми меня, тятя, с собой на рудник!
Родитель оглядел меня, будто давно не видывал, подумал маленько
и говорит:
- Ладное слово сказал. Так-то, может, и лучше. Парнишка уж не
маленький. Чем по улице собак гонять да с Авдотьей ссориться, там хоть к
рудничному делу приобыкнешь.
Так я по двенадцатому году и попал на рудник, да и приобык к
этому делу, надо думать, до могилы. Седьмой десяток вот доходит, а я,
сам видишь, хоть на стариковской работе, а при руднике. Смолоду сходил
только в военную, отсчитал восемь годочков на персидской границе,
погрелся на тамошнем солнышке и опять под землю прохлаждаться пошел. В
гражданскую тоже года два под ружьем был, пока колчаковцев из наших мест
не вытурили, а остальные годы все на рудниках. В разных, понятно,
местах, а ремесло тятино - забойщик. По-старому умею и по-новому знаю.
Как перфораторные молотки пошли, так мне первому директор эту машину
доверил:
- Получай, Иваныч! Покажи, что старые забойщики от нового не
чураются.
И что ты думаешь? Доказал! В газете про меня печатали. Да я
теперь, хоть по старости от забоя отстранен, все новенькое, не
беспокойся, понимаю: как, скажем, с врубовкой обходиться, как кровлю
обрушить по-новому, чтобы сразу руду вагонами добывать. Да и как без
этого, коли тут мое коренное ремесло, по наследству от родителя
досталось. Одна у нас с тятей забота была: как бы побольше из горы
добыть - себе заработать и людям полезное дать. А насчет того, что наши
горы оскудеть могут, у меня и думки не бывало. С первых годов, как в
рудничную казарму попал, понял это. По-ребячьи будто, а подумаешь, так
тут и от правды немалая часть найдется.
Чтобы это понятнее было, сперва о старых порядках маленько
расскажу.
Про нынешних шахтеров вон говорят, что чище их никто не ходит,
потому- каждый день, как из шахты, так в баню. А раньше не так велось.
На три казармы была одна банешка, но топили ее только по субботам да
накануне больших праздников. В будни, дескать, и без этого проживут. Да
и банешка была вроде тех, какие при каждом хозяйстве по огородам
ставили. Чуть разве побольше. Человек тридцать, от силы пятьдесят, в
вечер перемыться могут. Поневоле людям приходилось на стороне где-то
баню искать.
Об еде для рудничных у начальства тоже заботушки не было.
Кормитесь сами, как кому причтется. Не то что столовой, а и
провиянтского амбара сами не держали и торгашей не допускали. Даже
кабатчикам дороги не было. Боялись, надо думать, что тогда золото больше
будет утекать к тайным купцам.
В рудничной казарме тоже сладкого немного было. С нынешними
общежитиями, небось, не сравнишь. Кроватей либо там тумбочек да
цветочков никто тебе не наготовил, плакатов да портретов тоже не
развешали и об уборке не заботились. Казарменный дедко на этот счет так
говорил:
- Мое дело печи зимами топить, баню по субботам готовить да
присматривать, чтоб кто вашим чем не покорыстовался, а чистоту
самосильно наводите.
Ну, самосильно и наводили: свой сор соседям отгребали, а те
наоборот. Как вовсе невтерпеж станет, примутся все казарму подметать.
Чистоты от этого мало прибавлялось, а пыли густо. Казарма, видишь, вроде
большого сарая. Из бревен все-таки, и пол деревянный, потому - места у
нас лесные, недорого дерево стоит. В сарае нары в два ряда и три больших
печи с очагами. Над очагами веревки, чтоб онучи сушить. Как все-то
развешают, столь ядреный душок пойдет, что теперь вспомнишь, и то мутит.
Ну, зимами тепло было. Дедка казарменный не ленился печи топить, а в
случае и сами подбрасывали. На дрова рудничное начальство не скупилось.
Всегда запас дров был. Теплом-то, может, они людей и держали. По моей
примете, немалое это дело - тепло-то. Придут вечером с работы - смотреть
тошно. Что измазаны да промокли до нитки - это еще полгоря. Хуже, что за
день всяк измотался на крепкой породе до краю. Того и гляди, свалится. А
разуются, разболокутся, сполоснут руки у рукомойника - сразу повеселеют,
а похлебают горяченького либо хоть всухомятку пожуются - и вовсе
отойдут. Без шуток-прибауток да разговоров разных спать не лягут.
Конечно, и пустяковины всякой нагородят, что малолеткам и слушать не
годится. Только и занятного много бывало. Если бы все это записать, так
не одна бы, я думаю, книга вышла. А любопытнее всего приходилось
вечерами по субботам да по воскресеньям с утра, пока из завода не
прибегут с кабацким зельем.
Тут, видишь, в чем разница была. В каждой казарме жило человек
по сту, а то и больше. Добрая половина из них заводские. Эти не то что
на праздники да воскресные дни, а и по будням, случалось, домой бегали.
Пришлые, которые из дальних мест, тоже не привязаны сидели. Каждому надо
было себе провиянту на неделю запасти, кому, может, надобность была
золотишко смотнуть да испировать, дружков навестить. В субботу, глядишь,
как подымутся из шахты, все и разбегутся. В казарме останется человек
десяток-полтора. Эти в баню сходят, попарятся и займутся всяк своим
делом. Накопится за неделю-то. Кому надо рубахи в корыте перебрать, кому
подметку подбить, латку поставить, пуговку пришить. Да мало ли найдется!
Вот и сидят в казарме либо, когда погода дозволяет, кучатся у крылечка.
Без разговору в таком разе не обходилось. Судили, о чем придется: про
рудничные дела, про свое житейское. Иной раскошелится, так всю свою
жизнь расскажет, а кто и сказку разведет. Вечерами, как из завода
винишка притащат, шумовато бывало. Порой и до драки доходило, а до того
все трезвые и разговор спокойный. Малолетков оберегали: за зряшные слова
оговаривали.
Один вот такой разговор мне и запомнился. В нашей казарме в
числе прочих был рудобой Оноха. Работник из самых средственных. Как
говорится, ни похвалить, ни похаять. Одна у него отличка была,
заботился, чем внуки-правнуки жить будут, как тут леса повырубят, рыбу
повыловят, дикого зверя перебьют и все богатство из земли добудут. Сам
еще вовсе молодой, а вот привязалась к нему эта забота. Его, понятно,
уговаривали, а ему все неймется. По такой дурнинке ему кличку дали Оноха
Пустоглазко. Он из наших заводских был и на праздники всегда домой
бегал, а тут каким-то случаем остался. Ногу, должно, зашиб. Без того
Оноха не мог, чтоб про свое не поговорить. Он и принялся скулить:
старики, дескать, комьями золото собирали, нам крупинки оставили, а что
будет, как мы это остатнее выберем.
При разговоре случился старичок из соседней казармы. Забыл его
прозванье. Не то Квасков, не то Бражкин. От питейного как-то. Оно ему и
подходило, потому как слабость имел. Из-за этого и в рудничную казарму
попал. Раньше-то, сказывали, штегарем был, сам другим указывал, да
сплоховал в чем-то перед хозяевами, его и перевели в простые рудобой.
При крепостной поре это было - не откажешься, что велели, то и делай.
Только и потом, как крепость отпала, он в том же званье остался. Видно,
что мое же дело - привык к одному. Куда от него уйдешь? Рудничное
начальство не больно старика жаловало, а все-таки от работы не
отказывало, видело: практикованный человек, полезный. А рудничные
рабочие уважали, первым человеком по жильному золоту считали и в случае
какой заминки - нежданный пласт, скажем, подойдет, либо жила завихляет -
всегда советовались со стариком.
Этот дедушко Квасков долго слушал онохино плетенье, потом и
говорит:
- Эх, Оноха, Оноха, пустое твое око! Правильное тебе прозванье
дали. Видишь, как дерево валят, а того не замечаешь, что на его месте
десяток молоденьких подымается. Из них ведь и шест, и жердь, и бревно
будет. Про рыбу и говорить не надо. Кабы ее не ловить, так она от
тесноты задыхаться бы в наших прудах стала. А дикого зверя выбьют, кому
от того горе? Больше скота сохранится.
Оноха, понятно, не сдает.
- Ты, - спрашивает, - лучше скажи: откуда земельное богатство
возьмется, когда мы это все выберем? Тоже вырастет?
- На это, - отвечает, - скажу, что понятие твое о земельном
богатстве хуже, чем у малого ребенка. Да еще выдумываешь, чего сроду не