Бажов Павел. Сказки, том второй

разной степени экономического и культурного уровня. Концовские
столкновения определялись исключительно территориальными признаками:
мальчуганы дрались одна улица против двух соседних, у подростков и
"холостяжника" был более широкий масштаб (Зарека против Скату). Отражались
иногда и разногласия производственного порядка, хотя бы в обидных кличках:
жженопятики (фабричные), кроты и пескомои (горнорабочие и старатели),
лесовики (углежоги) и "несчастный подряд" (возчики).
По вере все числились православными. В основном большинстве выполняли
житейские обряды "венчались", "крестили ребят", "отпевали умерших",
держали иконы, но большого усердия к церковным делам не проявляли. Для
мужчин считалось достаточным сходить в церковь на пасхе или на рождестве
да в свои именины. Излишне усердствующих презрительно звали боголизами
(все божьи следочки оближет!) и боголазами (забота есть- на бога лезть).
Говели чаще старухи, реже старики, а из молодых лишь те, кто собирался
жениться или выходить замуж. (Чтоб заминки не вышло от попов! По полному,
значит, закону, как полагается.)
Мне как-то приходилось читать, - кажется, у К.Д.Носилова, - что
руссификаторы севера считали подобное "обрядоверие" особенностью
"обращенных" коми. Один такой фанатик руссификации жаловался:
- Не разберешься, верят они или не верят. Икон не прячут, священников
принимают, сами иногда в церковь ходят, обряды крещения, венчанья,
погребенья выполняют без напоминания, но все это при полном религиозном
равнодушии. Так, для порядка.
Цитата дана произвольно, как уложилась в памяти, да и мнение не
представляет такой ценности, чтобы приводить его со всей точностью, но оно
все же запомнилось. Читая это место, невольно подумал: "Точь-в-точь как в
наших заводах". Может быть, это запомнилось как обратный пример,
подтверждавший уже сложившуюся мысль. Наблюдения языкового порядка - в
частности над двойными сысертскими и полевскими фамилиями, где уличное
прозвище казалось русским переводом неизвестного слова, - говорили, что
заводской округ, если не сплошь, то в подавляющем большинстве был заселен
выходцами из северных областей. В том числе, конечно, было немало и
"обращенных", то есть насильственно окрещенных и руссифицированных коми и
коми-пермяков. Иногда отметка о национальности и северном происхождении
оставалась в фамилиях: Зыряновы, Пермяковы, Олонцевы, Вологодцевы,
Устюжанины. Чаще об этом можно было лишь догадываться по значению слова:
Чипуштановы, Черепановы, Подкины, Наносовы, Летемины, Тулункины,
Мухлынины, Талаповы и пр. Разумеется, много было фамилий и обычного типа -
от производства: Валовы, Засыпкины, Кузнецовы, Ширыкаловы; от лесной
жизни: Медведевы, Зайцевы, Хмелинины; от имен и различных прозвищ:
Антроповы, Григорьевы, Савелковы, Потопаевы, Полежаевы, Потоскуевы и т. д.
Опираясь на привезенных с собою мастеров, рудознатцев и рудобоев,
Турчанинов в первый же год владения увеличил выплавку меди более чем вдвое
"против казенного содержания". В последующие годы выплавка все время росла
и к концу первого десятилетия перевалила за двадцать семь тысяч пудов. И
дальше в течение столетия эта цифра выплавки шла средней, повышаясь иногда
за тридцать тысяч, а в один год (1866) даже до сорока восьми тысяч.
При бесплатном крепостном труде полевские медеплавильни и гумешевское
месторождение стали золотым дном для владельцев и самой жуткой подземной
каторгой для рабочих.
Не зная процентности руды, невозможно представить объем горных работ,
но, несомненно, при технике того времени он требовал очень большого
количества рабочих.
Отсюда можно сделать вывод, что население Полевского завода в
подавляющей своей части в прошлом было связано с горными работами на
Гумешевском руднике. В 90-х годах можно было встретить еще немало
стариков, которые "до воли" и "после воли" работали забойщиками на этом
руднике.
Те же, что работали по разборке руды (дети) или "бегали с собакой"
(подростки-катали), были еще совсем не старыми.
При широком применении труда детей, подростков и женщин работа на
Гумешках прививала рудничные навыки большому числу населения Полевского
завода. Не удивительно поэтому, что когда в 1871 году рудник затопило,
заводское население, не покидая насиженного места, занялось рудничными и
старательскими работами. Понятен и другой вывод.
О Гумешевском руднике, где в течение сотни лет гибли одно за другим
несколько поколений рабочих, держались предания и рассказы чуть не в
каждой рабочей семье.
Огромное богатство и минералогическое разнообразие, а также то
обстоятельство, что рудник и при его открытии был старым, оставленным,
вносили в рассказы о Гумешках элемент непонятного, чудесного. Гумешки
расценивались как "самое дорогое место", но объяснить это неграмотный
горняк прошлого мог только с помощью фантастики.
Чаще всего говорилось о "старых людях". По одним вариантам, эти
"старые люди" "натаскали тут всякого богатства, а потом, как наши пришли в
здешние края, эти старые люди навовсе в землю зарылись, только одну девку
оставили смотреть за всем". По другим вариантам - "старые люди вовсе в
золоте не понимали, толку не знали. Хотя золота тогда было много, его даже
не подбирали. Потом одна девка ихняя наших к золоту подвела. Беспокойство
пошло. Тогда старые люди запрятали золото в Азов-гору, медь в Гумешки
вбухали и место утоптали, как гумно сделали. А девку ту в Азов-гору на
цепь приковали. Пущай-де до веку казнится да людей пужает. Таковско ей
дело!" По третьему варианту, "стары люди вовсе маленькие были". Они ходили
под землей по одним им ведомым "ходкам" и "знали все нутро". Потом опять
случилась какая-то "девичья ошибка", и "стары люди из здешних мест ушли, а
девку с кошкой за хозяйку оставили". "В какое место девка пойдет, туда и
кошка бежит. Когда оплошает, уши у ней из земли высунутся да синими
огоньками горят".
Таких вариантов было много. Общее в них было только "стары люди" да
"девка". Последняя называлась иногда Азовкой, иногда малахитницей.
Была и другая версия сказов, где фигурировали больше "старая дорога" и
горы Азов и Думная. Эту версию Сказов надо отнести скорее к
кладоискательским: говорилось о кладах, а не о "земельном богатстве".
По этой версии выходило, что вблизи Поповского завода проходила
большая дорога. По этой дороге шло много обозов со всякими товарами, а
"вольные люди" подстерегали и грабили эти обозы. Захваченное складывали в
пещеру Азов-горы. Эта гора, а также Думная служили вольным людям как
сигнальные вышки. Когда вольным людям пришлось уйти отсюда, они оставили
при своих складах "девку Азовку".
Положение этой "девки" определялось по-разному. Одни называли ее
"женой атамана", "его полюбовницей". Другие это оспаривали: коли такая
была бы, так давным-давно состарилась бы и умерла, а эта и посейчас такая,
какой была. Она вовсе из старых людей им досталась. То и сидит век-
веченский, а сама не старится.
Отношение "девки" к охране клада тоже изображалось неодинаково. То она
была добровольной хранительницей, которая "никого близко не допустит". То
она была прикована цепями в Азов-горе и отпугивала людей своими стонами и
криками.
Между прочим, эта "стара дорога", неизменно и упорно упоминавшаяся в
сказках о кладах Азов-горы, была одним из толчков, побудивших меня рыться
в исторических материалах о "путях сообщения". В изданной в 1838 году
книге П. А. Словцова "Историческое обозрение Сибири" я нашел
подтверждение, относящееся к периоду с 1595 по 1662 год, то есть ко
времени, когда на Урале не было еще ни одного железоделательного завода,
но уже строились крепости и остроги. "Была еще летняя тропа для верховой
езды, пролегавшая из Туринска, после из Тюмени через Катайский острог на
Уфу по западной стороне Урала, с пересечкой его подле Азовской горы".
Дальше рассказывалось и о характере движения. "И по этой тропе
происходили пересылки воевод, в нужных случаях, особенно в последней
декаде периода, исключая одного раза, когда в 1594 г. ведено было отряду
служилых, из 554 человек состоявшему, пробраться в Сибирь от Уфы степью".
Выходил опять разрыв между представлением и действительностью.
Оказалось, что те "трудные дорожки", которыми полевчане пробирались на
Нязинскую степь и могли добраться до Нязепетровского завода, пролегали по
местам исторической тропы - старой дороги сказов. Казалось трудным
представить, что по таким местам проходили "обозы с товарами". Может быть,
впрочем, тут действовала разница во времени: то, что считали дорогой в XVI
и XVII веках, казалось неосвоенным местом в конце XIX века. Гораздо проще
было представить, что по этой второстепенной и поэтому менее строго
охраняемой колонизационной дороге пробирались в Сибирь "беглые", которые,
"сбившись в ватаги", превращались в "вольных людей". Возможно, что эти
вольные люди и нападали на "воеводские пересылы", которые могли
интересовать ценностями, конями, оружием и вообще как живая враждебная
сила.
Азов в этой части Урала самая заметная гора. На вершине голый камень,
к которому со всех сторон близко подступает лес. Это создает очень
выгодное положение для наблюдателей: оставаясь незаметными из-за леса, они
на десятки верст могли видеть окрестности. Такой же голой скалистой
вершиной оканчивалась и Думная гора. Легко было поверить, что обе эти
горы, расстояние между которыми по прямой около десяти километров, могли
служить сигнализационными вышками.
В связи с этим можно было даже подумать, что открытые в начале XVIII
века "два гуменда промеж речками Полевыми", где, кроме рудокопных ям,
оказалось "изгарины многое число, что выметывают кузнецы из кузниц", были
просто остатками работы одной из ватаг, долго отсиживавшейся здесь, в
удобном месте. Ведь известно же, что крестьяне Арамильской слободы задолго
до постройки в этом краю первых заводов плавили железо в "малых печах",
продавали его и даже платили за это "десятую деньгу". Почему таких же
"плавильщиков" и "ковачей" не предположить среди ватаги "вольных людей"?
Потребность в металле у них, конечно, была большая: и для оружия, и в
качестве товара, как у крестьян Арамильской слободы.
Пещера в горе Азов подходила для всех вариантов сказов. Одни говорили,
что в этой пещере и жили "вольные люди". Другие населяли ее таинственными
"старыми людьми". Но и те и другие одинаково утверждали, что попасть в эту
пещеру очень трудно. Ход в нее так запрятан, что редкий найдет, а если и
найдет - тоже не попадет, так как пещера охраняется таинственными силами и
разными страшилищами. Самым страшным хранителем кладов была "девка
Азовка". Иногда эта "девка" изображалась такой ослепительной красавицей,
что всякий, взглянувший на нее, "навсегда свет в глазах потеряет и вовсе
без ума станет". Чтобы получить доступ к оставленным в пещере богатствам,
надо было знать "заклятое слово", "потаенный знак", "тайное имя", и тогда
доступ в пещеру становился свободным, там встречала гостя девица, угощала
его "крепким, стоялым пивом" и предоставляла брать из богатства, "что ему
полюбится".
Пароль, открывающий доступ к "захороненным богатствам", а также
оставленная при богатствах женщина, по моим наблюдениям, обычны для всех
сказов о "вольных людях". Подобное, например, приходилось слыхать по
чусовским деревням. В одном сказе, помню, паролем служили условленные
слова песни на точно определенном месте. Когда это совпадало полностью, то
открывался ход в скале и оттуда выходила девица-красавица, которая
начинала "звать-величать, гостей привечать, про здоровье спрашивать".
Когда слова песни и место совпадали не полностью, скала тоже раскрывалась
и девица появлялась, но сейчас же все исчезало. "Начнут тут люди спорить,
было али не было. Спорят-спорят, и давай друг дружку в воду бросать да
топить. Коли все утонут, девка опять выскочит, да и заревет по -
лешачиному, а коли хоть один останется, тогда не покажется, - будто и не
было вовсе".
В сказах этого типа вполне понятен, конечно, образ женщины, которая
ждет и "привечает" своих, отводит, обманывает, отпугивает и даже губит
чужих. Такие женщины на судебном языке старого времени назывались
"пристанодержательные женки", "воровские женки", "береговые девки", а в
сказах они фигурировали как красавицы, жены атаманов и эсаулов (есаулов.-
пр.ск.).
В чусовских сказах о "вольных людях" иногда упоминалась и Азов-гора,
как особо охраняемое место. Очевидно, эту гору раньше знали гораздо шире,
чем в последующие годы.
В сказах о "самом дорогом месте" тоже упоминалась гора Азов.
Основанием здесь надо считать обилие ценных ископаемых по равнине около
Аэова. Кроме двух (медных рудников, здесь были залегания прекрасного
белого мрамора, который у камнерезов зовется полевским; здесь же, по
речкам, были найдены первые в этом районе золотые россыпи.
По местам с открытыми выходами сернистых колчеданов, которые Геннин,
видимо, имел в виду под названием "медного ила", в сырую погоду держался
густой туман особого оттенка. Этот "синий туман" тоже считался показателем
богатства в земле.
Все это, поддерживая сказы о "самом дорогом месте" - Гумешевском
руднике, связывалось и с Азовом. Там, говорили, и хранится главное
богатство.
В пещере Азов-горы, таким образом, сходились два направления сказов:
кладоискательское, где говорилось о кладах, "захороненных в горе вольными
людьми", жившими тут, вблизи "старой дороги", и горняцкое - с попыткой
объяснить происхождение, вернее, скопление здесь "земельных богатств". Тут
фигурировали "стара земля", "стары люди" и "тайна сила".
Понятно, что при таких условиях сказы одного направления сближались,
переплетались со сказами другого направления, и одни образы переходили в
другие. "Стары люди" получили черты "вольных людей", и наоборот. Красавица
- жена атамана или "береговая девка" судебных приказов - превращается в
"каменную девку", в "малахитницу", в "Хозяйку горы". Хозяйка из
безразличной хранительницы "земельных богатств" превращается в
сознательную: одним помогает, сама показывает, облегчает доступ к
богатствам, других "отводит", обманывает или губит.
Враждебна "Хозяйка" к барам, начальству, всякого рода барским
прислужникам, а помогает лишь смелым, решительным и свободолюбивым
рабочим, которые в какой-то степени родственны "вольным людям". Однако
Хозяйка горы не сводится на роль только пособницы, соучастницы,
хранительницы собранного (кладов). Нет, она распоряжается не кладами, а
"земельными богатствами", и распоряжается самостоятельно. По своему
желанию может допустить разработку, может и не допустить, может с помощью
подвластных ей ящериц "увести богатство", может и собрать.
Кроме многочисленных ящериц, в подчинении Хозяйки горы еще бурая
кошка. Она ходит в земле, но близко к поверхности, выставляя иногда свои
огненные уши. В каком-то подчинении находится и хранительница "главного
богатства" "девка Азовка". Иногда, впрочем, этот образ кажется не
связанным с образом Хозяйки горы, но все же налет горняцкого тут остается:
в перечне богатств горы упоминаются лишь золото и драгоценные камни, а не
товары и оружие.
Там, где "самое дорогое место", "главное богатство", неизбежен,
конечно, и образ змеи. Это ведь повсеместно - змея и золото связывались.
"Змеиные гнезда", "змеиные места" считались верным признаком
золотоносности. Это не отрицалось и в книгах, которые по состоянию
культуры XVIII века можно отнести к разряду научных.
Так, в 1760 году было издано "Обстоятельное наставление рудному делу,
состоящее из четырех частей... сочиненное и многими чертежами
изъясненное... берг-коллегии президентом и монетной канцелярии главным
судьею Иваном Шляттером - объемистая книга, - на 294 страницы большого
формата, с 35-ю листами чертежей, - посвященная президенту Академии наук
П. И. Шувалову, конечно, была одним из капитальных трудов своего времени.
И все-таки в этом "капитальном труде" читаем: "Что о пребывании ящериц,
змей и тому подобных насекомых при богатых рудных жилах говорится, то хотя
оное за неосновательное почитается, однако узнавание особливо при
Колывановоскресенских заводах ясно доказывает, что сего вовсе опровергать
не надлежит; ибо множество змей, находящихся там на горе, золотою и
серебряною рудами изобилующей, от которых и оная гора Змеиною горою
названа, есть явное свидетельство, что такие гады больше водятся в тех
местах, где золотые и серебряные руды находятся".
Ящерицы и змеи обычного типа у старателей считались только слугами,
пособниками. Среди ящериц одна была главной. Она иногда превращалась в
красивую девицу. Это и была Хозяйка горы. Над змеями начальствовал
огромный змей - Полоз. В его распоряжении и находилось все золото. Полоз,
по желанию, мог "отводить" и "приводить" золото. Иногда он действовал с
помощью своих слуг-змей, иногда только своей силой. Иногда роль Полоза
сводилась только к охране "земельного золота". Полоз всячески старался не
допустить человека до разработки золотоносных мест: "пужал", показываясь
"в своем полном виде", "беспокойство всякое старателю производил",
утягивая в землю инструмент, или, наконец, "отводил" золото. Реже Полозу
давались черты сознательного, полновластного распорядителя золотом: он,
как и Хозяйка горы, одним облегчал доступ к золоту, указывал места и даже
"подводил золото", других отгонял, пугал или даже убивал.
Между подчиненными Полозу силами нередко упоминались его дочери -
Змеевки. С их помощью Полоз "спускал золото до рекам" и "проводил через
камень". Чаще всего олицетворением Змеевок считались небольшие бронзовые
змейки-медяницы. Широко распространенным было поверье, что эти змейки
проходят через камень и на их пути остаются блестки золота. Иногда о
Змеевках говорилось без связи с Полозом; они считались одним из атрибутов
колдовской ночи, когда расцветает "папора". В эту ночь Змеевки в числе
прочей "колдовской живности" вились около чудесного цветка. Вспугнутые
человеком, "знающим слово", они сейчас же уходили в землю, и если тут был
камень, то оставляли в нем золотой след. Если кладоискатель "не знал
слова", Змеевки устремлялись на него и тоже "сквозь пролетали". "Умрет
человек, и узнать нельзя - отчего. Только пятнышко малое против сердца
останется".
Взаимоотношения между Полозом и Хозяйкой горы были не вполне ясны.
Помню, мы потом не раз спрашивали у лучшего полевского сказителя дедушки
Слышко о Полозе.
- Он хоть кто ей-то? Муж? Отец?
Старик обычно отшучивался:
- К слову не пришлось, не спросил. Другой раз увижу, так непременно
узнаю, -то ли в родстве они, то ли так, по суседству.

V

В "квартире с рублеными головами" жили недолго. Удалось найти лучше -
на шлаковых отвалах, за рекой, у самой Думной горы, рядом с женской
школой.
Домик строился как квартира для учительниц, но так как он тогда стоял
еще совсем на пустыре, то две девушки-учительницы боялись тут жить,
предпочитая ютиться в самом школьном здании, где жила и сторожиха. Нам и
пришлось "обживать" этот "флигель при девичьей школе".
Взрослые были довольны переменой квартиры, а мне сначала показалось
здесь совсем скучно.
На шлаковых отвалах, ближе к берегу реки тянулись бесконечные
поленницы дров. Тут была так называемая "дровяная площадь", где обычно
"стоял годовой запас дров" для пудлингового и сварочного цехов. Для охраны
дров была поставлена на горе будка с колоколом.
Нельзя сказать, чтобы вид на безлюдную дровяную площадь мог привлекать
внимание одиннадцатилетнего мальчугана. Не лучше был и пустырь за домом.
Правда, там по перегнившим уже навозным свалкам росли мощные сорняки, в
которых неплохо бы поиграть "в разбойники", но играть-то было не с кем.
Улица-одинарка, в конце которой стоял наш школьный флигель, была какая-то
совсем нежилая. В противоположном конце, около пруда, стояло здание
заводской конторы. Через интервал - мужская школа, потом какой-то
заводской склад, потом два-три домика обычного типа, новый интервал - и
женская школа с флигелем.
Вечерами здесь было совсем безлюдно.
- Пойдем на гору сказки слушать, - пригласил меня как-то один из моих
новых "знакомцев" на новом месте. Я сначала отказался, но приятель
настаивал:
- Пойдем, говорю. Сегодня в карауле дедко Слышко стоит. Он лучше всех
рассказывает. Про девку Азовку, про Полоза, про всякие земельные
богатства. Не слыхал, поди?
Это было даже обидно.
- Не слыхал! Да об этом, поди, все говорят! Как соберутся вечером на
завалинке, так обязательно про земельные богатства разговор. Где их
искать, как добыть, какой Полоз бывает, в котором месте стары люди жили.
Ну, все как есть. В Сысерти у нас такие разговоры в редкость, а тут их
каждый вечер слушай! Надоело даже, а ты говоришь - не слыхал!
Товарищ, однако, продолжал приглашать:
- Пойдем! Слышко занятнее всех сказывает. Ровно сам все видел. Что на
Медной горе было, так он и места покажет.
Хотя Медная гора, как я уже говорил, больше всего обманула мои
ожидания, но интерес к ней был жив. Пошел с товарищем на гору и с той поры
стал самымэ ревностным слушателем дедушки Слышка. Даже потом, когда круг
моих товарищей расширился, отказывался по вечерам от игры, чтобы не
пропустить дежурство у караулки этого заводского сказителя.
Звали его Хмелинин Василий Алексеевич, но это так только - по
заводским и волостным спискам. Ребята обычно звали его дедушка Слышко. У
взрослых было еще два прозвища, на которые старик откликался: Стаканчик и
Протча.
Почему звали Стаканчиком, об том, конечно, легко догадаться, а два
других прозвища шли от любимых присловий: слышь-ко и протча (прочее).
Никого не удивляло, когда к старику обращались:
- Стаканчик! Ты на Фарневке пески знаешь?
- А то нет?
- Пойдем тогда, - тезку поднесу. Поглянется, так и другой поставлю.
Поговорить с тобой охота.
- Это можно... Отчего не поговорить... К нам с добром, и мы не с
худом. Что знаю - не потаю.
Даже официальное лицо - "собака расходчик", как его звали рабочие, при
месячной выплате кричал:
- Эй, Протча, огребай бабки! Ставь крест - получай пятерку! Не убежала
у тебя гора-то?
- Гора, Иван Андреич, не собака, зря метаться не станет.
Среди ожидающих получки смех. Расходчик делает вид, что не понял
ответной насмешки, и продолжает подшучивать:
- Сказки там сказываешь. Только у тебя и дела!
- Кому ведь это дано, Иван Андреич. Иному вон сказать охота, а только
тявкать умеет.
Опять смех. Расходчик откровенно сердится:
- Ты у меня, гляди!
- На то и в карауле держат. На людей не кидаемся, а глядеть - глядим.
Недаром пятерку-то платишь.
- Отходи, говорю... Не задерживай!
- Это вот верное слово сказал.
Когда старик отходит, в толпе одобрительные замечания:
- Отбрил собаку-то!
- Бывалый старичонко. Со всяким обойдется как надо. Переговори его!
Таким бывальцем, "знатоком всех наших песков", ловким балагуром и
"подковырой" слыл Хмелинин среди взрослых. Ребятам он был известен как
самый занятный сказочник.
Детей старик любил и с ними был всегда ласков.
Старик, по-моему, был почти одинок. Знаю, что у него была "старуха",
годов на десять моложе, но она больше "по людям ходила: бабничала,
домовничала"... Были ли у них взрослые дети, - не знаю.
Старик еще бодро держался, бойко шаркал ногами в подшитых валенках, не
без задора вскидывал клинышком седой бороды, но все же чувствовалось, что
доживал последние годы. Время высушило его, ссутулило, снизило и без того
невысокий рост, но все еще не могло потушить веселых искорок в глазах.
Не по росту широкие плечи и длинные руки напоминали, что сила в этом
теле была раньше немалая.
У караулки на Думной горе хорошо. Даже надоевшая дровяная площадь с
длинными рядами поленниц и широкими полубочьями воды на перекрестках
кажется отсюда по-новому. Видно все - до свалившегося полена и сизых пятен
на стоялой воде в полубочьях, но все это уменьшилось, стало игрушечным.
Особенно забавны бани по огородам за рекой. Они похожи на карточные
домики.
Радует глаз круглая, будто переполненная чаша Полевского пруда и
уходящая вдаль широкая река - Северский пруд. Красивым кажется кладбище. С
горы оно - купа стройных елей в белоснежном кольце каменной ограды. Это
единственный яркий кусок среди унылых дальних улиц с заплатанными крышами,
покосившимися столбами и разношерстными заборами. Да и весь заводский
поселок не лучше. Дома побольше, дома поменьше, а все-таки глазу
остановиться не на чем на этой низине под заводской плотиной.
Веселей глядят лишь фабричные здания, когда там есть работа. Только
приземистый почерневший четырехугольник медеплавильни всегда кажется
унылым и страшным.
В той стороне, где теперь высятся многочисленные корпуса криолитового
завода и соцгородка, было видно лишь серое чуть всхолмленное поле старого
Гумешевского рудника. Ближе к берегу Северского пруда прижалось несколько
убогих лачужек, а дальше по всему серому полю одни обломки старинных
загородок да три тяговых барабана, которые издали похожи на пауков в своих
гнездах.
Зато там, за Гумешевским рудником и заводским поселком, насколько глаз
мог охватить, однообразная, но красивая лесная картина - темносиние волны
густого хвойного бора. Седловатая волна выше других - Азов-гора. До нее
считалось верст семь - восемь, а "может, и больше". Острый ребячий глаз
различает на вершине Азова постройку. Это охотничий домик владельца
заводов со сторожевой вышкой "для огневщиков".
На плотине "отдали восемь часов". То же повторилось на церковной
колокольне. Третья очередь Думной горы. Дедушка Слышко уже взобрался на
невысокий помост и ждет, когда замрет последний звук с колокольни. Отбил и
похвалился:
- Знай наших! Тонко да звонко, и спать неохота! Сразу, поди, на две
копейки перед конторой отсчитался.
Не спеша сходит с помоста, усаживается на крылечке караулки и начинает
набивать свою "аппетитную".
На дровяной площади уже нет рабочих, пешее и конное движение стало