- Ну, Ольга, разодолжила… Лучшее на свете кушанье.
- Благодари кулинарку. Надя сегодня решила блеснуть ради Серго.
- Мама, зачем хвалить, если никто еще не пробовал?
- 3а нами дело не станет,-произнес Коба.
Он ухватил коричневато подпекшуюся ногу, затем набрал несколько ложек риса. Под застольный говор курица разошлась по тарелкам. Коба не вос- пользовался ножом, запустил зубы в куриную мякоть, держа суживающийся конец попросту пальцами. Прожевывал, запивал глоточками вина. Нашел сильное выражение, чтобы изъявить хвалу:
- Хотел бы я на своей свадьбе иметь такую курицу!
Авель мгновенно откликнулся:
- Что ж, мы тебя женим. Есть тебе невеста. Как раз сегодня ее видел. Конечно, передала тебе привет.
- Кто такая?
Шумок улегся. Все заинтересовались. Надя, уже опять занявшая место ря- дом с Зиной, медленно повернула голову к Авелю. Ольга тоже перестала есть.
А весельчак Золотая Рыбка разжигал любопытство:
- Угадай. Тебе под рост и под лета.
Коба невозмутимо прихлебнул винца.
- Ну, кто же?
Продержав всех в неведении еще минуту, Авель объявил:
- Мария Ильинична. Твоя Маняша.
Коба хохотнул:
- Тут, сват, ты промазал. Дадут нам с тобой по шапке.
Авель продолжал балагурить:
- А я говорю: дело может сладиться. Она два раза собиралась замуж. Но с одним женихом Владимир Ильич разошелся по аграрному вопросу, с дру- гим-насчет самоопределения наций! И уж не до свадьбы! А тебе, Коба, все карты в руки.
В туске глаз Сталина, будто не отражавших света, ничего нельзя было прочесть. Не помня себя, побледнев, выброшенная какой-то силой, прямо- носая, сейчас вдруг ставшая особенно похожей на отца, словно переняв- шая строгий его облик, Надя. в упор глядя на Енукидзе, негромко, не истерично, внятно ему бросила:
- Стыдно смеяться над такими людьми!
И, оттолкнув стул, вынеслась из комнаты.
- Господи, что с ней?-воскликнула Ольга Евгеньевна.- Извините.
И побежала вслед за нарушившей веселый черед ужина дочкой.
Орджоникидзе не смолчал:
- Молодец девочка! Тебе, Авель, так и следует!
Авель смущенно развел почти не принимавшими загара, белыми мягкими ру- ками.
- Пойду объяснюсь…
- Не трепыхайся,- процедил Сталин.
Авель подчинился, не покинул стола. Коба неспешно извлек из кармана коробку папирос.
- Закурим.
Вскоре он выпустил клуб дыма и, сильно дунув, последил, как рассеива- ется сизая кудель. Его сонный или туповатый в эту минуту вид служил, что и по прежним временам было ведомо Каурову, своего рода броней, че- рез которую не сквозил внутренний мир. О чем Коба сейчас думал, как отнесся к происшедшему, оставалось тайной. Он прошелся взглядом по смуглому кругловатому лицу заметно обеспокоенной старшей дочки Аллилу- евых.
- Епифаны-Митрофаны… Подливай, Аня, гостям. Хозяйничай.
Ужин, разговор, казалось, пойдут дальше своей колеёй, будто и не было девичьей вспышки. Серго с этим не помирился. Он, решительно встав, то- же, как и Ольга, пошел к Наде.
Коба молча покуривал.
Минуту-две спустя Серго появился вместе с Надей. Каурову запал в па- мять этот миг. Коротко стриженный Орджоникидзе улыбался. Улыбка играла и в глазах, и в явственно проступившей ямочке на подбородке, и в за- дорном разлете усов, которых почти касался кончик мясистого, выгнутого горбом носа. Большой дланью он обнимал Надю за плечи. Она еще пережи- вала мгновение своего взлета, глядела, дичась, из-подо лба, над кото- рым белела в гладком зачесе прямая черточка пробора. Губы еще были обиженно по-детски надуты, но вот они дрогнули в улыбке. Одна коса по-прежнему ниспадала через плечо, выделяя изгибом, как и раньше, мяг- кую выпуклость платья. К ней, девушке-подлетку, потянулись руки Зины.
48
Вскоре опять хлопотала у стола Ольга Евгеньевна. Ей помогали дочки. Опустошенные тарелки были заменены чайной посудой. Занадобились и мужские руки, чтобы внести из кухни самовар. Не позволив Сергею Яков- левичу утруждать себя этим, Авель легко втащил, водрузил булькающий, поблескивающий медными округлостями, исконно русский кипятильник.
- Наш пострел везде поспел,-незлобиво сказал Коба.
К нему вернулось хорошее настроение. Он опять весело поглядывал, пошу- чивал, глоточками тянул вино. Не отверг и чая. Ольга Евгеньевна заме- тила всплывшую длинную чаинку в стакане, который протянула ему. И хо- тела ложечкой ее извлечь. Сталин отмахнулся:
- Сойдет. На Руси чаем еще никто не подавился.
Подала реплику Зина:
- А у нас это считается приметой. Нечаянная радость.
- Слыхивал,-проронил Сталин.
Попивая чай, он лакомился иззелена-черным ореховым вареньем, прислан- ным с какой-то оказией из Грузии.
Выдался промежуток молчания. Минуту-другую никто не заговаривал. Нео- жиданно Сталин предложил:
- Споем!-Посмотрел на Каурова.-Споем, сибиряк, тебе напутную.
По привычке конспиратора, что у него была, хочется сказать, извечной, плотно затворил окно. И без дальнейших предисловий неузнаваемо чистым, как бы освободившимся от постоянной сипотцы, верным голосом повел:
- Тебе напутная… Не праздно, Того, проживем на свете!
Вынул папиросы, закурил. Раскрыл окно. Уселся.
- Начала, Надя, так продолжай. Отчебучь нам что-нибудь на этой штуко- вине.
Дымящимся окурком он указал на пианино. Надю не смутил этот его само- бытный стиль. Не чинясь, она села за инструмент. И уведомила:
- Шопен.
В ее репертуаре были шопеновские плавные вальсы и пронизанные раздумь- ем баллады, но сейчас она заиграла пламенную бурную мазурку. Окончив, повернулась. Раздались хлопки, слова одобрения. Однако Надя смотрела лишь на дядю Сосо, опять по-кошачьи жмурящегося, ждала его высказыва- ния. Он весело произнес:
- Этот Шопен-настоящий кавказец!
Улыбка приоткрыла Надины ярко-белые зубы. Подумав, она объявила:
- Бетховен.
С подъемом, будучи, что называется, в ударе, Надя исполнила темпера- ментную трудную сонату. Опережая похвалы других слушателей, Коба воск- ликнул:
- И Бетховен тоже кавказец!
49
После музыкальной части опять завязался общий разговор. Сталин пригля- делся к Орджоникидзе;
- Ты, Серго, сегодня что-то не в себе. Где-то витаешь…
- Душа, черт дери, не на месте. Лечу уже мыслями в Грузию.
- Летишь? А меня, признаюсь, туда не тянет. Корней там не оставил. Мои корни здесь.
- Кто же только что зачислил композиторов в кавказцы? А сам-то уже не кавказец?
- По крови кавказец, но ставший русским.
В беседу вмешался Кауров:
- Коба, нравственно ли отринуть свою национальность? Не пострадают ли, какая штука, нравственные основы личности?
Этот вопрос задел, видимо, Кобу. Он резко ответил:
- Не запутывайся в абстракциях! Разберись конкретно. Какая нация? В какую эпоху? Ныне есть в мире нация, стать сыном которой не зазорно, не безнравственно для пролетарского революционера.-Повторил с си- лой:-Для пролетарского революционера, откуда бы он ни был родом! Эта нация-русские! Россия теперь прокладывает путь человечеству. И я русс- кий! Русский кавказец! Но не серединка на половинку, не из стрюцких…
- Коба, кстати… Что ж такое стрюцкий?
- Один писатель объяснит тебе это лучше меня.- Сталин было привстал, но переменил намерение.- Надя, услужи. В моей комнате на тумбе найди книгу Достоевского. И тащи сюда.
Довольная поручением дяди Сосо, Надя вприпрыжку побежала. Тот проводил ее долгим невыразительным взглядом. И опять обернулся к Каурову:
- Мы уже не люди малой нации. Рассчитались с отличительной ее психоло- гией.
Кауров возразил:
- Не подменяешь ли ты классовую отличительность национальной?
- Ничуть, Существует не только, скажем, психология мелкобуржуазности, но и мелкогосударственности.
- Мелкогосударственности? Откуда такой термин?
- Не я придумал. Старик однажды этак выразился про швейцарских социа- листов: заражены психологией мелкогосударственности.
В столовую влетела Надя, протянула книгу. На кремовой обложке выделя- лось: «Ф. М. Достоевский. Дневник писателя». Однако Сталин сперва до- говорил:
- Я лишь иду за Стариком.
Поглядел на замершую перед ним девушку. Забрал у нее том, не поблаго- дарив хотя бы движением головы. Кратко сообщил:
- Купил как-то на развале. Вещь любопытная.- Неторопливо полистал. Отыскал нужное место.- Статейка называется: «Что значит слово: «стрюц- кие?». Ознакомиться небесполезно.
Ограничившись таким предуведомлением, Коба огласил строки Достоевско- го:
- «Итак, «стрюцкий»-это ничего не стоящий, не могущий нигде ужиться и установиться, неосновательный и себя не понимающий человек, в пьяном виде часто рисующийся фанфарон…»-Прервал чтение.-От себя замечу: и не в пьяном тоже. Да и вообще хмелек бывает всякий.- Опять опустил взгляд в текст:-«…часто рисующийся фанфарон, крикун, часто обиженный и всего чаще потому, что сам любит быть обиженным… И все вместе; пустяк, вздор, мыльный пузырь, возбуждающий презрительный смех: «Э, пустое, стрюцкий».-Посмотрел на Каурова.- Уразумел?
- Как тебе сказать… Все-таки чувствуется душок реакционности.
- Того, пощади!-едко бросил Сталин.-Лучше послушай-ка еще.-Опять при- нялся читать:-«Слово «стрюцкий, стрюцкие» есть слово простонародное, употребляющееся единственно в простом народе и, кажется, только в Пе- тербурге».- Обратился к Аллилуеву:-Сергей, что скажешь?
Вдумчиво внимавший мастер отозвался:
- Присоединяюсь. Стрюцких рабочий народ не уважает.
Сталин засмеялся, то есть выдохнул несколько отрывистых, как бы ухаю- щих звуков, напоминавших смех. Сочтя, видимо, излишним комментирова- ние, обретя свою обыденную скупую манеру, повторил:
- Вещь любопытная.
И отодвинул книгу. Ее повертел Авель, передал Каурову. Беседа за сто- лом коснулась каких-то иных тем. Коба слушал, покуривал. Так и не вме- шавшись в разговор, он встал.
- Серго, пойдем ко мне. Кой-чем займемся. Ольга, за курицу тебе нижай- шее… Ублаготворила.
- Скажи спасибо Наде.
- Мама, к чему?.. Дядя Сосо, я принесу вам чаю.
- Принеси.
Надя вмиг подхватила стакан Кобы, сполоснула, налила щедрую толику густой заварки.
- И вам, дядя Серго?
- Конечно. Чего спрашивать?-сказал Коба.
Блеснули взглянувшие на него Надины большие, серьезные глаза. Он спо- койно вышел. Вскоре и Надя с подносиком, на котором уместились стаканы чая и варенье, скользнула за ним.
Извинившись, приложив руку к груди опять-таки в знак извинения, еще не прощаясь, Серго выбрался из-за стола. На пути к двери приостановился, обернулся к Аллилуеву:
- Сережа, ты заметил, какими глазенками она смотрит на Кобу? Пригляды- вай.
…Кауров все сидел, листал незнакомый ему том Достоевского. На неко- торых страницах твердый ноготь Кобы оставил свои вдавлины. Вот отмече- но несколько строк в главе: «История глагола «стушеваться»: «Похоже на то, как сбывает тень на затушеванной тушью полосе в рисунке, с черного постепенно на более светлое, и наконец совсем на белое, на нет». А вот и еще резкий след ногтя. Э, странная пометка. Глава называется: «Мет- тернихи и Дон-Кихоты». Бороздкой на полях выделены строки: «Дон-Кихот, хоть и великий рыцарь, а ведь и он бывает иногда ужасно хитер, так что везде не даст себя обмануть». Опять Дон Кихот, какая штука! О ком же Коба мыслил, всаживая тут мету? Кто же этот ужасно хитрый Дон Кихот?
Но тотчас Кауров устыдил себя. Какое право он имеет толковать-перетол- ковывать оттиснутые Кобой черточки? Говоря начистоту, это непорядочно. Кобу, наверное, просто интересуют великие образы мировой литературы. И нечего, какая штука, еще строить догадки. Долой их из головы!
…Платонычу в те дни больше не довелось поговорить с Кобой. Побывав наутро в Центральном Комитете партии, покрутившись еще сутки в Петрог- раде, член Иркутского Совета рабочих и солдатских депутатов большевик Кауров возвратился в далекую Восточную Сибирь.
50
С той поры и до вчерашнего юбилейного, в честь Ленина, вечера-то есть более двух с половиной лет- Кауров не встречался с Кобой.
Поразительный кусок истории, неохватный перегон уложился в эти корот- кие два с половиной года. Кауров в те времена так и не знавал иной одежды, кроме воинской. Член штаба вооруженных сил Иркутского Совета, комиссар боевой группы, что дралась с чехословаками, захватившими уз- ловые пункты сибирской магистрали. Комиссар дивизии, которая в один летний день тысяча девятьсот девятнадцатого вступила наконец в Сибирь, преследуя надломленного Колчака. Политработник, переброшенный на южный фронт против Деникина. Большевик из считанного числа старых (хотя ему минуло только тридцать лет), возглавлявший парткомиссию своей армии, парткомиссию, немилосердную к нарушителям коммунистической морали. И одновременно лектор партийной школы, непременный докладчик по текущему моменту на всякого рода собраниях, постоянный и безотказный сотрудник фронтовой газеты.
Что же несет ему вырисовывающаяся впереди мирная,- впрочем, в мыслях Кауров привычно выразился поточней: более или менее мирная,-новая по- лоса революции? Не придется ли еще оставаться в армии? Не предстоит ли переброска на польский фронт, откуда нависает опасность?
Вчера при негаданной встрече Сталин ему сказал: приходи в три часа в Александровский сад. Кауров загодя пришел сюда в сыроватый по-весенне- му сквер, протянувшийся в низинке вдоль стены Кремля. Еще утром эта стена была подернута белесым слоем инея, ломкая корочка простерлась на садовых тропках, а теперь, в середине дня, солнце растопило и иней и лед.
Поджидая Кобу, Кауров облюбовал скамейку на припеке, удобно располо- жился, снял фуражку, обнажив ребячески тонкие светлые волосы. В саду кое-где нежно зеленели стебельки молодой травы, пробившейся сквозь темную палую листву. На еще голых вековых липах смолисто поблескивали набухающие почки. Востроглазый фронтовик углядел и несколько едва раз- вернувших голубые чашечки подснежников, притаившихся близ серой груды рухнувшего бетонного памятника Робеспьеру. Так укрылись, что никто из гомонящих поблизости детдомовцев, увлеченных «палочкой-выручалочкой», не обнаружил, не тронул хотя бы один голубоватый глазок. Захотелось сорвать эти неприметные цветы, украсить весенним букетиком распахнутую свою шинель. Алексей Платонович с безотчетной мальчишеской улыбкой приподнялся, но тотчас себя остановил. Куда его, какая штука, понесло? Где его солидность ответственного военного политработника? Можно не сомневаться, Коба вскинул бы бровь, не затруднился бы вышутить его бу- кетик.
Кауров метнул взгляд по сторонам: не идет ли уже Сталин?
Нет, среди прохожих в длинном просвете аллеи тот не обнаружился.
Что же, у Каурова с собою в шинели пачка сегодняшних газет, добытых в Политуправлении Красной Армии. «Правда» и «Известия» уже читаны, в обоих помещены небольшие заметки о вчерашнем чествовании Ленина. Выс- туплению Сталина уделено лишь две-три строки. А вот и газета Московс- кого комитета партии «Коммунистический труд». Э, тут гораздо более подробный отчет. Автор, видимо, делает только первые шаги на журна- листском поприще, его выручает непосредственность:
«Ленина нет и, говорят, не будет, на 8 часов вечера нарочно созвал за- седание Совнаркома, чтобы не идти на юбилей».
Даны кусочки речи Горького. И снова схваченные журналистом с натуры штрихи:
«Характеризуя огромную фигуру Ленина, Горький поднимает широкую руку выше головы. Этот жест руки, поднимающейся выше головы, как он только во время речи упоминает о Ленине, повторяется все время».
Наскоро очерчен и Сталин. Позволим себе привести полностью эту относя- щуюся к нему выдержку, документ времени, не тронутый ни фимиамом, ни обличениями позднейших годов:
«Слово получает Сталин, бессменный цекист с подпольных времен, грузин, не умеющий говорить ни на одном языке, в старину один из преданнейших подпольных работников, ныне победитель Деникина на южном фронте. То обстоятельство, что Сталин говорить совершенно не умеет, именно и де- лает его речь крайне интересной и даже захватывающей. О Ленине гово- рить хорошо, красиво нельзя. О нем можно говорить только плохо, не умея, только от души».
Кауров пробежал это с улыбкой, которая сделала приметными ямочки на еще бледноватых после болезни щеках. Победитель Деникина. Приятно, что этак сказано о Кобе. Вспомнилось: Коба когда-то казался ему будущим русским Бебелем. Конечно, параллель была наивной. Платоныч легко приз- нает тогдашнюю свою наивность. Русская революция, как ей и предназна- чено, породила своих выдающихся людей, ни с кем из прошлого не схожих. Никому не уподобишь и Кобу, ее сына!
Далее в отчете содержатся впечатления о появившемся Ленине:
«После перерыва все-таки привезли Ленина, веселого, брызжущего жизнью и радостью, по-видимому, после только что оконченной работы. Зал весе- ло гудит и встает».
Кауров дочитывает заметку и опять улыбается, поглядывая туда-сюда.
51
Э, вон, кажется, завиднелся шагающий Коба. Да, приближается сюда от Троицких ворот. Идет не быстро и не медленно в веренице прохожих, не оглядывающихся на него. Голенища сапог скрыты полами длинной шинели. Плотно надвинута меховая потертая шапка-треух с подвязанными наверху боковинами. Хиловатая левая рука одета в варежку. Что-то он в ней дер- жит. А, вяленую крупную воблу. Вот сильными пальцами правой руки Коба отламывает рыбью голову, швырком запускает в сторону. Содранная чешуй- чатая шкурка тоже летит наземь. Зубы отдирают кусок спинки. Так он и идет, пожевывая, держа в варежке распотрошенную воблу, народный комис- сар по делам национальностей, член Политбюро и Оргбюро Центрального Комитета партии.
Кауров поднимается навстречу:
- Здравствуй, Коба.
- Здравствуй, мыслитель.
По тону, по взгляду не уловишь, что же кроется за этим «мыслитель». Насмешка или, может быть, уважение? Свежевыбритое лицо испещрено вес- нушками, что забрались в самую глубь оспин. Усы молодо торчат вразлет, заостряясь к кончикам. Верней всего, он просто дружески шутит.
Но кто эта женщина, остановившаяся одновременно с Кобой шагах в трех-четырех позади него? Кауров мельком приметил еще издали, что сле- дом за Сталиным двигалась женская фигурка в темном жакете, в темной же матерчатой шляпке. Голова идущей была наклонена, глаза потуплены. Чу- дилось, от нее веет чем-то грустным. Однако Платоныч не сразу ее рас- познал, внимание было отдано подходившему Кобе. Затем к ней кинуло:
- Наденька, вы?
Кауров и сам не понял, откуда взялось его удивление. Ведь было извест- но, что Надя стала женой Кобы. Но как-то не вязалась с отложившимся в памяти обликом то игривой, то серьезной носатенькой девочки, умевшей и взбунтоваться, представшая взору картина: жена плетется позади мужа, словно блюдя патриархальщину Востока. Да еще несет какой-то упакован- ный в газетную бумагу, стянутый бечевкой, видно, увесистый сверток. Быстро она изменилась…
Однако Надя смотрит с улыбкой на Каурова:
- Я, Алексей Платонович, я…
Черт дери, пожалуй, ему лишь вообразилось, что от нее доносится разо- чарование. И вовсе она не поникшая. В оттененных прямыми черными рес- ницами больших глазах искрится юморок. Приоткрывшиеся белые зубы, как и раньше, красят смуглое, правильного овала лицо. Да, проглянула преж- няя веселая добрая девочка. То есть, конечно, уже не девочка. Но сколько ей лет? Кауров прикинул: какая штука, всего девятнадцать. А что? Пожалуй, по виду больше и не дашь. Даже не верится, что минуту назад она показалась ему совсем другой.
- Наденька, как я вам рад.
Она тотчас откликается:
- Нечаянная радость?
Этот ее возглас как бы вызывает из минувшего квартиру-вышку на 10-й Рождественской, столовую с портретами четы Аллилуевых, с черно блес- тевшим пианино у стены. Ольга Евгеньевна намеревалась вынуть из подан- ного Иосифу стакана всплывшую чаинку. Тихая тут, Зина Орджоникидзе проговорила: «А у нас это считается приметой. Нечаянная радость». И Сталин изрек: «Слыхивал». Неужели именно в этот вечер ему, не знавав- шему мягкосердечия революционеру, судьба принесла нечаянный дар - вдруг занявшуюся пламенем любовь шестнадцатилетней девушки, девушки, которая, должно быть, тогда еще не сознавала, сколь глубоки, неистре- бимы ростки впервые изведанного чувства, пронизавшие ее цельную нату- ру.
Нечаянная радость… Несколько месяцев спустя в той же квартире, в той же столовой справили свадьбу Сталина и Нади. Опять участниками вече- ринки были и Авель Енукидзе, что при регистрации брака расписался как свидетель со стороны жениха, и вернувшийся с Кавказа Серго Орджоникид- зе. Лишь не было Каурова, обретавшегося в сибирском далеке, клокочу- щем, как и вся Русь. В какую-то минуту пирушки Сталин дал волю страс- тям, которые его переполняли, схватил со своей тарелки куриную ногу и с маху швырнул в стену. Сергей Яковлевич укоризненно качнул головой. Коба ударил себя в грудь:
- Кавказец!
Так и осталось на обоях несмываемое подтекшее пятно-след счастливейше- го дня, памятный знак свадьбы.
…Теперь близ стены Кремля Коба, поглощая воблу, безмолвно прислуши- вался к разговору Нади и Каурова. Она сообщает Платонычу кое-что о се- бе: обучилась машинописи, была в 1918 году вместе с Сосо в Царицыне, жили в вагоне, там же находился и ее, машинистки, рабочий столик.
- Заболталась!-прерывает Сталин.-Ему твои россказни не интересны.
Осекшись, Надя сводит на миг брови, потупляется, но тотчас верх берет живость характера. Взглянув вновь на Каурова, она комически сокрушен- ной улыбкой как бы извиняется за грубость Кобы. В глазах можно про- честь: вы же его знаете. Кауров говорит:
- Надя, мне слушать вас очень интересно.
- Ты, Того, известный бабий угодник.
Жена Сталина уже не решается распространяться о себе. Лишь произносит:
- Работаю теперь в секретариате Совнаркома. Опять машинисткой.
- Ну, наговорилась? Долго ли еще заставишь ждать?
Понукаемая Кобой, Надя переходит на скороговорку, к тому же несколько смущенную:
- Алексей Платонович, я узнала, что вы в Москве болели. И всего два или три дня, как поднялись… Вот вам…
Она протягивает ему обернутый газетой тючок.
- Что это? Зачем?
- Пустяки. Две банки какао. Сахар. Коржики моего изготовления. Вам для поправки.
- Надя, ни в коем случае! Пусть это пойдет Кобе. Видите, какой он у вас худенький. Ему тоже нужно сладкое.
- Не думайте, его не обездолим. Он этого не ест. На сладкое предпочи- тает воблу. После обеда засовывает в карман и…
Опять шаловливо-сокрушенная гримаска оживляет лицо Нади, она вновь будто просит извинить его чудачества.
- Бери, Того, бери. Чего ее обижаешь?
Кауров принимает подарок. Чем же отплатить? Подмывает нагнуться к го- лубым цветкам, припрятавшимся меж обломков памятника, и вручить Наде букетик. Однако взор Кобы тяжел, даже молчанием он как бы повелевает жене: уходи, не отнимай времени!
Она, больше не задерживаясь, прощается с Кауровым. И, быстро ступая в незатейливых, на низком широком каблуке ботинках, удаляется по тропе сада, оставляя мужчин наедине.
52
- Садись, Того, потолкуем.
Оба усаживаются на скамью. Сталин освобождается от меховой шапки, пя- терней зачесывает, как гребнем, свои жестко вздыбленные волосы. Затем вытаскивает из шинельного кармана еще рыбину, потчует Каурова:
- Грызи!
- А ты? У тебя же больше нет.
- Ну, разделим надвое по-братски.
В руках Кобы трещит, переламываясь, хребтина воблы, рвутся напитанные солью волокна, сыплются сухие чешуйки, он протягивает другу лучший кус, довольствуясь меньшей половиной.
- Какие, Того, у тебя планы? Куда думаешь податься?
- Думать не приходится. Поеду к себе в армию.
- Но сам что бы хотел делать? Открывай свои задумки.
- Кое-что замыслил. Мечтаю написать книгу.
- Книгу? О чем же?
- О коммунистической морали.
- И какова главная мысль?
- Понимаешь ли, если сказать коротко, буду трактовать проблему; власть и мораль.-Кауров выбрасывает ладонь, указывая на громоздящиеся остатки памятника.-Кстати, и Робеспьер когда-то говорил: власть без добродете- ли гнусна, добродетель без власти бессильна.
Э, Коба, кажется, заинтересовался. Во взгляде мелькнуло знакомое вби- рающее выражение. Он, однако, возражает:
- Во-первых, абстрактной добродетели не существует. Для нас доброде- тельно лишь то, что служит победе революции. Во-вторых, сначала отсто- им нашу власть, а уже потом будем писать книги.
- Разве же мы ее не отстояли?
- Раненько успокаиваешься.
- Да вовсе я не успокаиваюсь. Придет опасность, окажусь в деле. Но ты меня спросил про мои мечтания.- Кауров смущенно добавляет:-Лежал боль- ным, какая штука, а на уме книга.
- Ладно, пока это отложим.- Коба швыряет обглоданный хребетик.- Что скажешь о моем вчерашнем выступлении? Выкладывай напрямик.
Кауров все же сперва запинается. Ему требуется, как и не раз в прош- лом, одолеть некую словно бы пригибающую не- зримую силу, источаемую Кобой.
- Ты, какая штука, всегда оригинален. Я бы назвал тебя большим ориги- налом.
- Благодари кулинарку. Надя сегодня решила блеснуть ради Серго.
- Мама, зачем хвалить, если никто еще не пробовал?
- 3а нами дело не станет,-произнес Коба.
Он ухватил коричневато подпекшуюся ногу, затем набрал несколько ложек риса. Под застольный говор курица разошлась по тарелкам. Коба не вос- пользовался ножом, запустил зубы в куриную мякоть, держа суживающийся конец попросту пальцами. Прожевывал, запивал глоточками вина. Нашел сильное выражение, чтобы изъявить хвалу:
- Хотел бы я на своей свадьбе иметь такую курицу!
Авель мгновенно откликнулся:
- Что ж, мы тебя женим. Есть тебе невеста. Как раз сегодня ее видел. Конечно, передала тебе привет.
- Кто такая?
Шумок улегся. Все заинтересовались. Надя, уже опять занявшая место ря- дом с Зиной, медленно повернула голову к Авелю. Ольга тоже перестала есть.
А весельчак Золотая Рыбка разжигал любопытство:
- Угадай. Тебе под рост и под лета.
Коба невозмутимо прихлебнул винца.
- Ну, кто же?
Продержав всех в неведении еще минуту, Авель объявил:
- Мария Ильинична. Твоя Маняша.
Коба хохотнул:
- Тут, сват, ты промазал. Дадут нам с тобой по шапке.
Авель продолжал балагурить:
- А я говорю: дело может сладиться. Она два раза собиралась замуж. Но с одним женихом Владимир Ильич разошелся по аграрному вопросу, с дру- гим-насчет самоопределения наций! И уж не до свадьбы! А тебе, Коба, все карты в руки.
В туске глаз Сталина, будто не отражавших света, ничего нельзя было прочесть. Не помня себя, побледнев, выброшенная какой-то силой, прямо- носая, сейчас вдруг ставшая особенно похожей на отца, словно переняв- шая строгий его облик, Надя. в упор глядя на Енукидзе, негромко, не истерично, внятно ему бросила:
- Стыдно смеяться над такими людьми!
И, оттолкнув стул, вынеслась из комнаты.
- Господи, что с ней?-воскликнула Ольга Евгеньевна.- Извините.
И побежала вслед за нарушившей веселый черед ужина дочкой.
Орджоникидзе не смолчал:
- Молодец девочка! Тебе, Авель, так и следует!
Авель смущенно развел почти не принимавшими загара, белыми мягкими ру- ками.
- Пойду объяснюсь…
- Не трепыхайся,- процедил Сталин.
Авель подчинился, не покинул стола. Коба неспешно извлек из кармана коробку папирос.
- Закурим.
Вскоре он выпустил клуб дыма и, сильно дунув, последил, как рассеива- ется сизая кудель. Его сонный или туповатый в эту минуту вид служил, что и по прежним временам было ведомо Каурову, своего рода броней, че- рез которую не сквозил внутренний мир. О чем Коба сейчас думал, как отнесся к происшедшему, оставалось тайной. Он прошелся взглядом по смуглому кругловатому лицу заметно обеспокоенной старшей дочки Аллилу- евых.
- Епифаны-Митрофаны… Подливай, Аня, гостям. Хозяйничай.
Ужин, разговор, казалось, пойдут дальше своей колеёй, будто и не было девичьей вспышки. Серго с этим не помирился. Он, решительно встав, то- же, как и Ольга, пошел к Наде.
Коба молча покуривал.
Минуту-две спустя Серго появился вместе с Надей. Каурову запал в па- мять этот миг. Коротко стриженный Орджоникидзе улыбался. Улыбка играла и в глазах, и в явственно проступившей ямочке на подбородке, и в за- дорном разлете усов, которых почти касался кончик мясистого, выгнутого горбом носа. Большой дланью он обнимал Надю за плечи. Она еще пережи- вала мгновение своего взлета, глядела, дичась, из-подо лба, над кото- рым белела в гладком зачесе прямая черточка пробора. Губы еще были обиженно по-детски надуты, но вот они дрогнули в улыбке. Одна коса по-прежнему ниспадала через плечо, выделяя изгибом, как и раньше, мяг- кую выпуклость платья. К ней, девушке-подлетку, потянулись руки Зины.
48
Вскоре опять хлопотала у стола Ольга Евгеньевна. Ей помогали дочки. Опустошенные тарелки были заменены чайной посудой. Занадобились и мужские руки, чтобы внести из кухни самовар. Не позволив Сергею Яков- левичу утруждать себя этим, Авель легко втащил, водрузил булькающий, поблескивающий медными округлостями, исконно русский кипятильник.
- Наш пострел везде поспел,-незлобиво сказал Коба.
К нему вернулось хорошее настроение. Он опять весело поглядывал, пошу- чивал, глоточками тянул вино. Не отверг и чая. Ольга Евгеньевна заме- тила всплывшую длинную чаинку в стакане, который протянула ему. И хо- тела ложечкой ее извлечь. Сталин отмахнулся:
- Сойдет. На Руси чаем еще никто не подавился.
Подала реплику Зина:
- А у нас это считается приметой. Нечаянная радость.
- Слыхивал,-проронил Сталин.
Попивая чай, он лакомился иззелена-черным ореховым вареньем, прислан- ным с какой-то оказией из Грузии.
Выдался промежуток молчания. Минуту-другую никто не заговаривал. Нео- жиданно Сталин предложил:
- Споем!-Посмотрел на Каурова.-Споем, сибиряк, тебе напутную.
По привычке конспиратора, что у него была, хочется сказать, извечной, плотно затворил окно. И без дальнейших предисловий неузнаваемо чистым, как бы освободившимся от постоянной сипотцы, верным голосом повел:
Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молнии летали.
За столом дружно подхватили:
И беспрерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали…
Помолчав, Сталин опять положил руку на плечо Каурова:
- Тебе напутная… Не праздно, Того, проживем на свете!
Вынул папиросы, закурил. Раскрыл окно. Уселся.
- Начала, Надя, так продолжай. Отчебучь нам что-нибудь на этой штуко- вине.
Дымящимся окурком он указал на пианино. Надю не смутил этот его само- бытный стиль. Не чинясь, она села за инструмент. И уведомила:
- Шопен.
В ее репертуаре были шопеновские плавные вальсы и пронизанные раздумь- ем баллады, но сейчас она заиграла пламенную бурную мазурку. Окончив, повернулась. Раздались хлопки, слова одобрения. Однако Надя смотрела лишь на дядю Сосо, опять по-кошачьи жмурящегося, ждала его высказыва- ния. Он весело произнес:
- Этот Шопен-настоящий кавказец!
Улыбка приоткрыла Надины ярко-белые зубы. Подумав, она объявила:
- Бетховен.
С подъемом, будучи, что называется, в ударе, Надя исполнила темпера- ментную трудную сонату. Опережая похвалы других слушателей, Коба воск- ликнул:
- И Бетховен тоже кавказец!
49
После музыкальной части опять завязался общий разговор. Сталин пригля- делся к Орджоникидзе;
- Ты, Серго, сегодня что-то не в себе. Где-то витаешь…
- Душа, черт дери, не на месте. Лечу уже мыслями в Грузию.
- Летишь? А меня, признаюсь, туда не тянет. Корней там не оставил. Мои корни здесь.
- Кто же только что зачислил композиторов в кавказцы? А сам-то уже не кавказец?
- По крови кавказец, но ставший русским.
В беседу вмешался Кауров:
- Коба, нравственно ли отринуть свою национальность? Не пострадают ли, какая штука, нравственные основы личности?
Этот вопрос задел, видимо, Кобу. Он резко ответил:
- Не запутывайся в абстракциях! Разберись конкретно. Какая нация? В какую эпоху? Ныне есть в мире нация, стать сыном которой не зазорно, не безнравственно для пролетарского революционера.-Повторил с си- лой:-Для пролетарского революционера, откуда бы он ни был родом! Эта нация-русские! Россия теперь прокладывает путь человечеству. И я русс- кий! Русский кавказец! Но не серединка на половинку, не из стрюцких…
- Коба, кстати… Что ж такое стрюцкий?
- Один писатель объяснит тебе это лучше меня.- Сталин было привстал, но переменил намерение.- Надя, услужи. В моей комнате на тумбе найди книгу Достоевского. И тащи сюда.
Довольная поручением дяди Сосо, Надя вприпрыжку побежала. Тот проводил ее долгим невыразительным взглядом. И опять обернулся к Каурову:
- Мы уже не люди малой нации. Рассчитались с отличительной ее психоло- гией.
Кауров возразил:
- Не подменяешь ли ты классовую отличительность национальной?
- Ничуть, Существует не только, скажем, психология мелкобуржуазности, но и мелкогосударственности.
- Мелкогосударственности? Откуда такой термин?
- Не я придумал. Старик однажды этак выразился про швейцарских социа- листов: заражены психологией мелкогосударственности.
В столовую влетела Надя, протянула книгу. На кремовой обложке выделя- лось: «Ф. М. Достоевский. Дневник писателя». Однако Сталин сперва до- говорил:
- Я лишь иду за Стариком.
Поглядел на замершую перед ним девушку. Забрал у нее том, не поблаго- дарив хотя бы движением головы. Кратко сообщил:
- Купил как-то на развале. Вещь любопытная.- Неторопливо полистал. Отыскал нужное место.- Статейка называется: «Что значит слово: «стрюц- кие?». Ознакомиться небесполезно.
Ограничившись таким предуведомлением, Коба огласил строки Достоевско- го:
- «Итак, «стрюцкий»-это ничего не стоящий, не могущий нигде ужиться и установиться, неосновательный и себя не понимающий человек, в пьяном виде часто рисующийся фанфарон…»-Прервал чтение.-От себя замечу: и не в пьяном тоже. Да и вообще хмелек бывает всякий.- Опять опустил взгляд в текст:-«…часто рисующийся фанфарон, крикун, часто обиженный и всего чаще потому, что сам любит быть обиженным… И все вместе; пустяк, вздор, мыльный пузырь, возбуждающий презрительный смех: «Э, пустое, стрюцкий».-Посмотрел на Каурова.- Уразумел?
- Как тебе сказать… Все-таки чувствуется душок реакционности.
- Того, пощади!-едко бросил Сталин.-Лучше послушай-ка еще.-Опять при- нялся читать:-«Слово «стрюцкий, стрюцкие» есть слово простонародное, употребляющееся единственно в простом народе и, кажется, только в Пе- тербурге».- Обратился к Аллилуеву:-Сергей, что скажешь?
Вдумчиво внимавший мастер отозвался:
- Присоединяюсь. Стрюцких рабочий народ не уважает.
Сталин засмеялся, то есть выдохнул несколько отрывистых, как бы ухаю- щих звуков, напоминавших смех. Сочтя, видимо, излишним комментирова- ние, обретя свою обыденную скупую манеру, повторил:
- Вещь любопытная.
И отодвинул книгу. Ее повертел Авель, передал Каурову. Беседа за сто- лом коснулась каких-то иных тем. Коба слушал, покуривал. Так и не вме- шавшись в разговор, он встал.
- Серго, пойдем ко мне. Кой-чем займемся. Ольга, за курицу тебе нижай- шее… Ублаготворила.
- Скажи спасибо Наде.
- Мама, к чему?.. Дядя Сосо, я принесу вам чаю.
- Принеси.
Надя вмиг подхватила стакан Кобы, сполоснула, налила щедрую толику густой заварки.
- И вам, дядя Серго?
- Конечно. Чего спрашивать?-сказал Коба.
Блеснули взглянувшие на него Надины большие, серьезные глаза. Он спо- койно вышел. Вскоре и Надя с подносиком, на котором уместились стаканы чая и варенье, скользнула за ним.
Извинившись, приложив руку к груди опять-таки в знак извинения, еще не прощаясь, Серго выбрался из-за стола. На пути к двери приостановился, обернулся к Аллилуеву:
- Сережа, ты заметил, какими глазенками она смотрит на Кобу? Пригляды- вай.
…Кауров все сидел, листал незнакомый ему том Достоевского. На неко- торых страницах твердый ноготь Кобы оставил свои вдавлины. Вот отмече- но несколько строк в главе: «История глагола «стушеваться»: «Похоже на то, как сбывает тень на затушеванной тушью полосе в рисунке, с черного постепенно на более светлое, и наконец совсем на белое, на нет». А вот и еще резкий след ногтя. Э, странная пометка. Глава называется: «Мет- тернихи и Дон-Кихоты». Бороздкой на полях выделены строки: «Дон-Кихот, хоть и великий рыцарь, а ведь и он бывает иногда ужасно хитер, так что везде не даст себя обмануть». Опять Дон Кихот, какая штука! О ком же Коба мыслил, всаживая тут мету? Кто же этот ужасно хитрый Дон Кихот?
Но тотчас Кауров устыдил себя. Какое право он имеет толковать-перетол- ковывать оттиснутые Кобой черточки? Говоря начистоту, это непорядочно. Кобу, наверное, просто интересуют великие образы мировой литературы. И нечего, какая штука, еще строить догадки. Долой их из головы!
…Платонычу в те дни больше не довелось поговорить с Кобой. Побывав наутро в Центральном Комитете партии, покрутившись еще сутки в Петрог- раде, член Иркутского Совета рабочих и солдатских депутатов большевик Кауров возвратился в далекую Восточную Сибирь.
50
С той поры и до вчерашнего юбилейного, в честь Ленина, вечера-то есть более двух с половиной лет- Кауров не встречался с Кобой.
Поразительный кусок истории, неохватный перегон уложился в эти корот- кие два с половиной года. Кауров в те времена так и не знавал иной одежды, кроме воинской. Член штаба вооруженных сил Иркутского Совета, комиссар боевой группы, что дралась с чехословаками, захватившими уз- ловые пункты сибирской магистрали. Комиссар дивизии, которая в один летний день тысяча девятьсот девятнадцатого вступила наконец в Сибирь, преследуя надломленного Колчака. Политработник, переброшенный на южный фронт против Деникина. Большевик из считанного числа старых (хотя ему минуло только тридцать лет), возглавлявший парткомиссию своей армии, парткомиссию, немилосердную к нарушителям коммунистической морали. И одновременно лектор партийной школы, непременный докладчик по текущему моменту на всякого рода собраниях, постоянный и безотказный сотрудник фронтовой газеты.
Что же несет ему вырисовывающаяся впереди мирная,- впрочем, в мыслях Кауров привычно выразился поточней: более или менее мирная,-новая по- лоса революции? Не придется ли еще оставаться в армии? Не предстоит ли переброска на польский фронт, откуда нависает опасность?
Вчера при негаданной встрече Сталин ему сказал: приходи в три часа в Александровский сад. Кауров загодя пришел сюда в сыроватый по-весенне- му сквер, протянувшийся в низинке вдоль стены Кремля. Еще утром эта стена была подернута белесым слоем инея, ломкая корочка простерлась на садовых тропках, а теперь, в середине дня, солнце растопило и иней и лед.
Поджидая Кобу, Кауров облюбовал скамейку на припеке, удобно располо- жился, снял фуражку, обнажив ребячески тонкие светлые волосы. В саду кое-где нежно зеленели стебельки молодой травы, пробившейся сквозь темную палую листву. На еще голых вековых липах смолисто поблескивали набухающие почки. Востроглазый фронтовик углядел и несколько едва раз- вернувших голубые чашечки подснежников, притаившихся близ серой груды рухнувшего бетонного памятника Робеспьеру. Так укрылись, что никто из гомонящих поблизости детдомовцев, увлеченных «палочкой-выручалочкой», не обнаружил, не тронул хотя бы один голубоватый глазок. Захотелось сорвать эти неприметные цветы, украсить весенним букетиком распахнутую свою шинель. Алексей Платонович с безотчетной мальчишеской улыбкой приподнялся, но тотчас себя остановил. Куда его, какая штука, понесло? Где его солидность ответственного военного политработника? Можно не сомневаться, Коба вскинул бы бровь, не затруднился бы вышутить его бу- кетик.
Кауров метнул взгляд по сторонам: не идет ли уже Сталин?
Нет, среди прохожих в длинном просвете аллеи тот не обнаружился.
Что же, у Каурова с собою в шинели пачка сегодняшних газет, добытых в Политуправлении Красной Армии. «Правда» и «Известия» уже читаны, в обоих помещены небольшие заметки о вчерашнем чествовании Ленина. Выс- туплению Сталина уделено лишь две-три строки. А вот и газета Московс- кого комитета партии «Коммунистический труд». Э, тут гораздо более подробный отчет. Автор, видимо, делает только первые шаги на журна- листском поприще, его выручает непосредственность:
«Ленина нет и, говорят, не будет, на 8 часов вечера нарочно созвал за- седание Совнаркома, чтобы не идти на юбилей».
Даны кусочки речи Горького. И снова схваченные журналистом с натуры штрихи:
«Характеризуя огромную фигуру Ленина, Горький поднимает широкую руку выше головы. Этот жест руки, поднимающейся выше головы, как он только во время речи упоминает о Ленине, повторяется все время».
Наскоро очерчен и Сталин. Позволим себе привести полностью эту относя- щуюся к нему выдержку, документ времени, не тронутый ни фимиамом, ни обличениями позднейших годов:
«Слово получает Сталин, бессменный цекист с подпольных времен, грузин, не умеющий говорить ни на одном языке, в старину один из преданнейших подпольных работников, ныне победитель Деникина на южном фронте. То обстоятельство, что Сталин говорить совершенно не умеет, именно и де- лает его речь крайне интересной и даже захватывающей. О Ленине гово- рить хорошо, красиво нельзя. О нем можно говорить только плохо, не умея, только от души».
Кауров пробежал это с улыбкой, которая сделала приметными ямочки на еще бледноватых после болезни щеках. Победитель Деникина. Приятно, что этак сказано о Кобе. Вспомнилось: Коба когда-то казался ему будущим русским Бебелем. Конечно, параллель была наивной. Платоныч легко приз- нает тогдашнюю свою наивность. Русская революция, как ей и предназна- чено, породила своих выдающихся людей, ни с кем из прошлого не схожих. Никому не уподобишь и Кобу, ее сына!
Далее в отчете содержатся впечатления о появившемся Ленине:
«После перерыва все-таки привезли Ленина, веселого, брызжущего жизнью и радостью, по-видимому, после только что оконченной работы. Зал весе- ло гудит и встает».
Кауров дочитывает заметку и опять улыбается, поглядывая туда-сюда.
51
Э, вон, кажется, завиднелся шагающий Коба. Да, приближается сюда от Троицких ворот. Идет не быстро и не медленно в веренице прохожих, не оглядывающихся на него. Голенища сапог скрыты полами длинной шинели. Плотно надвинута меховая потертая шапка-треух с подвязанными наверху боковинами. Хиловатая левая рука одета в варежку. Что-то он в ней дер- жит. А, вяленую крупную воблу. Вот сильными пальцами правой руки Коба отламывает рыбью голову, швырком запускает в сторону. Содранная чешуй- чатая шкурка тоже летит наземь. Зубы отдирают кусок спинки. Так он и идет, пожевывая, держа в варежке распотрошенную воблу, народный комис- сар по делам национальностей, член Политбюро и Оргбюро Центрального Комитета партии.
Кауров поднимается навстречу:
- Здравствуй, Коба.
- Здравствуй, мыслитель.
По тону, по взгляду не уловишь, что же кроется за этим «мыслитель». Насмешка или, может быть, уважение? Свежевыбритое лицо испещрено вес- нушками, что забрались в самую глубь оспин. Усы молодо торчат вразлет, заостряясь к кончикам. Верней всего, он просто дружески шутит.
Но кто эта женщина, остановившаяся одновременно с Кобой шагах в трех-четырех позади него? Кауров мельком приметил еще издали, что сле- дом за Сталиным двигалась женская фигурка в темном жакете, в темной же матерчатой шляпке. Голова идущей была наклонена, глаза потуплены. Чу- дилось, от нее веет чем-то грустным. Однако Платоныч не сразу ее рас- познал, внимание было отдано подходившему Кобе. Затем к ней кинуло:
- Наденька, вы?
Кауров и сам не понял, откуда взялось его удивление. Ведь было извест- но, что Надя стала женой Кобы. Но как-то не вязалась с отложившимся в памяти обликом то игривой, то серьезной носатенькой девочки, умевшей и взбунтоваться, представшая взору картина: жена плетется позади мужа, словно блюдя патриархальщину Востока. Да еще несет какой-то упакован- ный в газетную бумагу, стянутый бечевкой, видно, увесистый сверток. Быстро она изменилась…
Однако Надя смотрит с улыбкой на Каурова:
- Я, Алексей Платонович, я…
Черт дери, пожалуй, ему лишь вообразилось, что от нее доносится разо- чарование. И вовсе она не поникшая. В оттененных прямыми черными рес- ницами больших глазах искрится юморок. Приоткрывшиеся белые зубы, как и раньше, красят смуглое, правильного овала лицо. Да, проглянула преж- няя веселая добрая девочка. То есть, конечно, уже не девочка. Но сколько ей лет? Кауров прикинул: какая штука, всего девятнадцать. А что? Пожалуй, по виду больше и не дашь. Даже не верится, что минуту назад она показалась ему совсем другой.
- Наденька, как я вам рад.
Она тотчас откликается:
- Нечаянная радость?
Этот ее возглас как бы вызывает из минувшего квартиру-вышку на 10-й Рождественской, столовую с портретами четы Аллилуевых, с черно блес- тевшим пианино у стены. Ольга Евгеньевна намеревалась вынуть из подан- ного Иосифу стакана всплывшую чаинку. Тихая тут, Зина Орджоникидзе проговорила: «А у нас это считается приметой. Нечаянная радость». И Сталин изрек: «Слыхивал». Неужели именно в этот вечер ему, не знавав- шему мягкосердечия революционеру, судьба принесла нечаянный дар - вдруг занявшуюся пламенем любовь шестнадцатилетней девушки, девушки, которая, должно быть, тогда еще не сознавала, сколь глубоки, неистре- бимы ростки впервые изведанного чувства, пронизавшие ее цельную нату- ру.
Нечаянная радость… Несколько месяцев спустя в той же квартире, в той же столовой справили свадьбу Сталина и Нади. Опять участниками вече- ринки были и Авель Енукидзе, что при регистрации брака расписался как свидетель со стороны жениха, и вернувшийся с Кавказа Серго Орджоникид- зе. Лишь не было Каурова, обретавшегося в сибирском далеке, клокочу- щем, как и вся Русь. В какую-то минуту пирушки Сталин дал волю страс- тям, которые его переполняли, схватил со своей тарелки куриную ногу и с маху швырнул в стену. Сергей Яковлевич укоризненно качнул головой. Коба ударил себя в грудь:
- Кавказец!
Так и осталось на обоях несмываемое подтекшее пятно-след счастливейше- го дня, памятный знак свадьбы.
…Теперь близ стены Кремля Коба, поглощая воблу, безмолвно прислуши- вался к разговору Нади и Каурова. Она сообщает Платонычу кое-что о се- бе: обучилась машинописи, была в 1918 году вместе с Сосо в Царицыне, жили в вагоне, там же находился и ее, машинистки, рабочий столик.
- Заболталась!-прерывает Сталин.-Ему твои россказни не интересны.
Осекшись, Надя сводит на миг брови, потупляется, но тотчас верх берет живость характера. Взглянув вновь на Каурова, она комически сокрушен- ной улыбкой как бы извиняется за грубость Кобы. В глазах можно про- честь: вы же его знаете. Кауров говорит:
- Надя, мне слушать вас очень интересно.
- Ты, Того, известный бабий угодник.
Жена Сталина уже не решается распространяться о себе. Лишь произносит:
- Работаю теперь в секретариате Совнаркома. Опять машинисткой.
- Ну, наговорилась? Долго ли еще заставишь ждать?
Понукаемая Кобой, Надя переходит на скороговорку, к тому же несколько смущенную:
- Алексей Платонович, я узнала, что вы в Москве болели. И всего два или три дня, как поднялись… Вот вам…
Она протягивает ему обернутый газетой тючок.
- Что это? Зачем?
- Пустяки. Две банки какао. Сахар. Коржики моего изготовления. Вам для поправки.
- Надя, ни в коем случае! Пусть это пойдет Кобе. Видите, какой он у вас худенький. Ему тоже нужно сладкое.
- Не думайте, его не обездолим. Он этого не ест. На сладкое предпочи- тает воблу. После обеда засовывает в карман и…
Опять шаловливо-сокрушенная гримаска оживляет лицо Нади, она вновь будто просит извинить его чудачества.
- Бери, Того, бери. Чего ее обижаешь?
Кауров принимает подарок. Чем же отплатить? Подмывает нагнуться к го- лубым цветкам, припрятавшимся меж обломков памятника, и вручить Наде букетик. Однако взор Кобы тяжел, даже молчанием он как бы повелевает жене: уходи, не отнимай времени!
Она, больше не задерживаясь, прощается с Кауровым. И, быстро ступая в незатейливых, на низком широком каблуке ботинках, удаляется по тропе сада, оставляя мужчин наедине.
52
- Садись, Того, потолкуем.
Оба усаживаются на скамью. Сталин освобождается от меховой шапки, пя- терней зачесывает, как гребнем, свои жестко вздыбленные волосы. Затем вытаскивает из шинельного кармана еще рыбину, потчует Каурова:
- Грызи!
- А ты? У тебя же больше нет.
- Ну, разделим надвое по-братски.
В руках Кобы трещит, переламываясь, хребтина воблы, рвутся напитанные солью волокна, сыплются сухие чешуйки, он протягивает другу лучший кус, довольствуясь меньшей половиной.
- Какие, Того, у тебя планы? Куда думаешь податься?
- Думать не приходится. Поеду к себе в армию.
- Но сам что бы хотел делать? Открывай свои задумки.
- Кое-что замыслил. Мечтаю написать книгу.
- Книгу? О чем же?
- О коммунистической морали.
- И какова главная мысль?
- Понимаешь ли, если сказать коротко, буду трактовать проблему; власть и мораль.-Кауров выбрасывает ладонь, указывая на громоздящиеся остатки памятника.-Кстати, и Робеспьер когда-то говорил: власть без добродете- ли гнусна, добродетель без власти бессильна.
Э, Коба, кажется, заинтересовался. Во взгляде мелькнуло знакомое вби- рающее выражение. Он, однако, возражает:
- Во-первых, абстрактной добродетели не существует. Для нас доброде- тельно лишь то, что служит победе революции. Во-вторых, сначала отсто- им нашу власть, а уже потом будем писать книги.
- Разве же мы ее не отстояли?
- Раненько успокаиваешься.
- Да вовсе я не успокаиваюсь. Придет опасность, окажусь в деле. Но ты меня спросил про мои мечтания.- Кауров смущенно добавляет:-Лежал боль- ным, какая штука, а на уме книга.
- Ладно, пока это отложим.- Коба швыряет обглоданный хребетик.- Что скажешь о моем вчерашнем выступлении? Выкладывай напрямик.
Кауров все же сперва запинается. Ему требуется, как и не раз в прош- лом, одолеть некую словно бы пригибающую не- зримую силу, источаемую Кобой.
- Ты, какая штука, всегда оригинален. Я бы назвал тебя большим ориги- налом.