Александр Бек НА ДРУГОЙ ДЕНЬ
1
Произведя всякие розыски для этой книги, собирая разные свидетельства, то изустные, то счастливо найденные в давних бумагах, погружаясь в нее мыслью, перебирая в уме будущие главы, я порою испытывал сомнение: хватит ли сил поднять или, по нынешнему выражению, потянуть дело, ко- торое сам на себя взвалил. Однако поддерживаю решимость достойными примерами.
Вот Горький. Высоченный, сутулый, худой-сквозь темную ткань пиджака заметны выступы лопаток, шея просечена извивами крупных морщин,-он ша- гает по настилу сцены к кафедре в зале Московского комитета партии. Это торжественный вечер в честь пятидесятилетия Ленина. Ряды сплошь заняты. Сидят даже на краю помоста, предназначенного для президиума и ораторов. С виду Горький угрюм, бритая, с шишкообразными неровностями голова наклонена, впалые глаза затенены насупленными кустистыми бровя- ми. В зале тихо; Горький, ухватившись обеими руками за ободки кафедры, молчит. Лишь двинулись, проступили желваки. Потом шевельнулись обвис- лые моржовые его усы, окрашенные над губой многолетним, дегтярного то- на осадком никотина. Усы шевелятся, будто он уже начал говорить, но голосовые связки, как можно понять, стиснуты спазмом волнения.
Горький прокашлялся. И приподнял голову. Стали видны большие на удив- ление его ноздри. Проглянула и синева глаз. Все еще хмурясь, он нелов- ко подвигал костлявыми плечами и развел длинные руки. Это был откро- венный жест беспомощности. Хрипловатым басом, окая, он произнес первую фразу:
- Товарищи, есть люди, значение которых как-то не объемлется челове- ческим словом.
Досадливо крякнул. Возможно, его требовательное ухо литератора-круп- ное, грубовато вылепленное-отметило нескладность оборота «человеческим словом»: каким же. в самом деле, оно может быть иным? Впрочем, до сти- листики ли Горькому сейчас? Года полтора назад, в сентябре 1918-го, он пришел к Ленину, который был тогда чуть ли не смертельно ранен двумя пулями, что почти в упор террористка всадила ему в шею и в грудь, при- шел после длительных несогласий с Лениным и с того дня заново опреде- лил свое место во все ожесточавшейся борьбе, впрямую вопрошавшей «на чьей ты стороне?», решил: если стреляют в революцию, то я с ней, в ее рядах! Однако на большом политическом собрании Горький со времен Ок- тябрьского переворота, кажется, лишь впервые выступал.
- Русская история,-глухо громыхал его бас,-к сожалению, бедна такими людьми. Западная Европа знает их. Вот Христофор Колумб…
Приостановившись, Горький опять крякнул, махнул рукой-было видно, что он не находит выражений, недоволен, что его занесло к Колумбу, и, не развивая такого сравнения, явно скомкав мысль, заговорил, забухал дальше:
- Мы можем назвать в Западной Европе целый ряд таких людей…
Первая минута истекла, глуховатый, но уже без хрипоты голос стал внят- ней:
- Людей, которые будто играли как-то,- Горький опять недоумевающе по- вертел плечами, будто говоря: «Тут черт ногу сломает»,- играли ка- ким-то рычагом, поворачивая историю в свою сторону.
И живым неожиданным жестом как бы крутнул перед собой невидимый гло- бус. И улыбнулся. Брови вскинулись, совсем ясно проступили синие, с какой-то озорнинкой глаза.
Пожалуй, эта улыбка, явственно выражавшая влюбленность в того, о ком шла речь, имела и еще некий оттенок. В ней точно читалось: «Знаю, то- варищи, что рассуждаю не марксистски, но ведь вам известно, что я пло- хой марксист, уж не взыщите».
Снова прихмурясь, Горький продолжал:
- У нас в истории был,-тут он щелкнул пальцами, словно ища и не находя верного слова, щелкнул и поправил себя:- Нет, я сказал бы, почти был: Петр Великий таким человеком для России.
Выдержал паузу, подумал и, подняв указательный палец, произнес:
- Вот таким человеком-только не для России, а для всего мира, для всей нашей планеты-является Владимир Ильич.
Далее Горький опять затруднился, опять вертел о воздухе пальцами, не то ловя, не то вылепливая на глазах у всех какую-то нужную фразу. И тут же признался:
- Нет, не найду, хотя и считаюсь художником, не найду слов, которые достаточно ярко очертили бы…- Вновь он водил руками, поднимая их вы- ше головы, как бы не в силах нечто схватить, объять.-Такую коренас- тую… Такую сильную… Такую огромную фигуру…
Опять слово ему не повиновалось. Он не сдержал слезу, затерявшуюся в крупной морщине, словно прокопанной от скулы к подбородку. И не стес- нялся умиленности-той умиленности, какую в художестве не потерпел бы: она под пером сладка.
А затем, месяц или два спустя, Горький попытался нарисовать Ленина штрихами писательского своего пера. Тот ранний вариант литературного портрета заканчивался такими строками: «Я снова пою славу священному безумству храбрых. Из них же Владимир Ленин-первый и самый безумный».
Это маленькое изящное произведение вызвало резкий отклик Ленина. Впро- чем, гнев его был направлен не столько против автора-возобновив преж- нюю дружбу, Ленин, наверное, лишь рассмеялся бы, сыронизировал бы нас- чет «самого безумного»,- сколько по адресу журнала «Коммунистический Интернационал», напечатавшего заметки Горького о Ленине. Не вынося ма- лейшей неряшливости в области теории, Ленин, как только прочел эти посвященные ему страницы, тотчас же стремительной, будто наклоненной в беге искосью, по обыкновению без помарок, выделяя подчеркиванием от- дельные слова или даже части слов, написал проект постановления Полит- бюро о том, что в высказываниях Горького, помещенных в «Коммунистичес- ком Интернационале», «не только нет ничего коммунистического, но много антикоммунистического».
Однако, чтобы не впасть в грех упрощения и односторонности-быть может, самый опасный для задуманного нами труда.-дадим еще коротенькую справ- ку. Это выдержка из письма Надежды Константиновны Крупской, посланного Горькому: «…Ильич в последний месяц жизни отыскал книгу, где Вы пи- сали о нем, и велел мне вслух читать Вашу статью. Стоит у меня перед глазами лицо Ильича, как он слушал и смотрел в окно куда-то вдаль-ито- ги жизни подводил и о Вас думал».
Так-то, друг-читатель. Не проста, не выведена прямыми линиями история, которую нам предстоит воспроизвести. Что же, к делу!
2
Вернемся в зал Московского комитета партии,-зал, что звался красным, ибо его стены были выкрашены темно-вишневым колером,-на заседание, посвященное пятидесятилетию Ленина.
Пусть эта зарубка, этот вечер 23 апреля 1920 года так и послужит нача- лом нашей хроники.
Юбилей происходил без юбиляра, Владимир Ильич не захотел выслушивать поздравительных речей, отверг все уговоры, назвал затею никчемушной. Передавали, что, высмеивая назначенное чествование, он обратился к са- мому себе по Чехову: «Глубокоуважаемый шкаф!»-и сказал, что ни за ка- кие коврижки его не заманят сыграть эту глупейшую, да и попросту неп- ристойную роль.
Тем не менее на вечере разнесся и другого рода слух, исходивший не то от Надежды Константиновны-вон она, очень худая, с приметной родинкой справа на лбу, с непривычным для ее щек румянцем сидит в седьмом или восьмом ряду,-не то от светловолосого Бухарина, поворачивающего ту- да-сюда лысеющую голову, мальчишески непоседливого даже и тут, за сто- лом президиума, слух, что все-таки в какой-то мере удалось уломать Ле- нина: он здесь появится, правда, лишь после того, как отговорят орато- ры.
Докладчиком выступил Лев Борисович Каменев, тогдашний председатель Московского Совета или, как в шутку говорили, лорд-мэр Москвы. В этой шутке содержалось что-то меткое. Он, член Политбюро Российской Комму- нистической партии, что вершила самую решительную в мировой истории революцию-революцию всех обездоленных против всех угнетателей,-впрямь являл в своем облике, в повадке некую напоминавшую о диккенсовской Англии респектабельность. Спокойные плавные жесты подошли бы предста- вителю безукоризненно солидного, устойчивого дела. Осанку подчеркивал красивый постав головы, которую увенчивала русая, с отливом золота густая шевелюра, уже на висках с проседью. Линии столь же золотистых, с рыжей окаемкой, бородки и усов были мягки. Спокойно двигались белые породистые руки. Мягкость, природное добродушие сквозили и в выражении голубых, выпуклых в меру глаз, взиравших сквозь пенсне. Военного об- разца коричневая куртка, именовавшаяся френчем, на нем как-то не заме- чалась, обмявшимися складками свободно облегала кругловатые плечи, плотную, склонную, как говорится, к полноте, но отнюдь еще не распол- невшую фигуру. Каменев не обладал даром сильной самостоятельной мысли, и, вероятно, поэтому он, несмотря на эрудицию, юмор, острый, быстро схватывающий ум, ораторскую и литературную талантливость, оставался все же несколько безличным, бесцветным. Вместе с тем он обладал редкой способностью резюмировать, подводить итог высказываниям, формулировать сложившееся мнение, не впадая в крайности, в пристрастия. И сплошь и рядом превосходно исполнял роль председателя или докладчика.
Ушли, казалось, в дымку времена, дни семнадцатого года, когда он-в ап- реле и затем в октябре-схватывался с Лениным, получая в ответ нещадно разящие удары. Мысль, воля, непримиримость Ильича сгибали Льва Борисо- вича. Со склоненной повинной головой он возвращался к Ленину. И теперь эпически спокойно, основательно, в духе своих лучших резюме произносил вступительный доклад к чествованию Ленина:
- Человек величайшего ума, величайшей воли, величайшего напряжения и величайшей прозорливости. Я не хочу употреблять здесь, в родной семье борцов коммунистов, слов слишком широковещательных и слишком больших, но если все это сжать в одно-два слова, то это слово было бы, конечно, гениальная способность Владимира Ильича.
Фразы несколько шаблонны, уже стерты в обиходе, но пробивается живая теплота:
- Человек, который неоднократно оставался один, человек, который неод- нократно объявлялся сектантом, раскольником, который неоднократно ви- дел, что он как будто оказывается в стороне от широкой исторической дороги. И вдруг выяснялось, что эта широкая историческая дорога проле- тариата лежит там, где стоит Ленин.
Что-то личное, не свойственное стилю Каменева, еще заметней возникает в его речи:
- Я не знаю случая, чтобы Ленин задумался над расколом с самым близким своим другом, с самой могущественной организацией, если он был уверен, что они отступили от теории пролетарского социализма.
Перейдя к прежнему эпическому изложению, Каменев выделяет самые доро- гие Ленину, заветнейшие мысли:
- Русский пролетариат принужден был ходом истории России поставить вопрос о власти и государстве. Первые образцы революционного решения вопроса о власти были даны Владимиром Ильичем.
Сейчас ни одной интонацией Лев Борисович не показывает, что в свое время и он отвергал эти идеи Ленина. Да, было и быльем поросло. Зато потом он, ничуть не поступясь солидностью, заново крестился, так ска- зать, в ленинской купели, стал как бы ревнителем ленинской теории го- сударства.
- Когда Владимир Ильич сказал, что трудящиеся низы сами должны управ- лять государством, это было в истории человечества действительно новым словом, Ленин создал эту новую теорию, конечно, опираясь на гениальное предвидение Маркса, извлек его и разработал в целую систему, воплотил в ежедневную практику управления. Вот это абсолютное доверие, эта аб- солютная уверенность, что каждый чернорабочий может взяться за госу- дарственное строительство,- вот это и спасает наше дело.
3
Вслед за Каменевым говорил Горький.
Среди слушателей находился Алексей Платонович Кауров, прибывший с Юго-Западного фронта делегатом Девятого партийного съезда, задержав- шийся в Москве из-за болезни-он на пути в столицу подхватил еще гуляв- шую по стране жестокую хворь, что звалась испанкой, ходил, температу- ря, на съезд и был вдобавок наказан воспалением легких. Лишь вчера вы- пущенный врачами на волю, он пристроился тут вместе с другими. кому не досталось места в зале, прямо на половицах сцены близ добротно срабо- танной трибунки, которая-дитя революции-не блистала лаком, была прома- левана немудрящей морилкой. В том же углу расположились и стеногра- фистки, порой недовольно шикавшие на теснившихся и к их столику без- местных сидельцев. Доставалось и Каурову, иногда ворочавшемуся или по живости натуры общавшемуся шепотком с соседями. Уловив идущее от сто- лика «тс-с-с», он всякий раз картинно зажимал кулаком рот, потом про- сил извинения улыбкой, что выказывала чуть обозначившиеся ямочки на осунувшихся в дни болезни щеках, где, правда, уже пробивался свежий румянец, характерный для Каурова, словно добавлявший мазок наивности серьезным его чертам.
Ему здесь не привелось сбросить с плеч шинель-опоздав, он пренебрег раздевалкой, прошел напрямик, благо тут, в Московском комитете, как, впрочем, в те годы и повсюду, не было на сей счет строгостей. Примос- тившись на дощатом настиле, он снял изрядно мятую военную фуражку, об- нажив небольшую лысинку, образовавшую на самой макушке розовый пра- вильный кружок среди льняных тонких волос. Белесый короткий зачес странно сочетался с густо-черными, точно нанесенными углем, бровями. Так перемешались, перепутались в нем черты отца, русского полковника, и грузинки матери.
Время от времени Кауров наскоро фиксировал в записной книжке некото- рые, на его взгляд, чем-либо знаменательные, сказанные с трибуны сло- ва. Сегодняшняя его карандашная скоропись, подчас едва разборчивая, где зачастую окончания слов отсутствовали, не залежится, пойдет в де- ло, будет прочтена вслух сотоварищам-политотдельцам; понадобится, на- верное, и для его докладов на партсобраниях в частях армии, с которой он делил и невзгоды отступления и победный путь на берега Черного мо- ря,-завтра-послезавтра он снова укатит туда.
Придется, должно быть, и во фронтовую газету дать отчет о вечере, что называется, по личным впечатлениям. Однако это-то для него, сотрудни- чавшего еще в дореволюционной «Правде», разлюбезное занятие: он охотно посидит над статьей за полночь, были бы бумага, карандаш и табак!
Как и притихшую аудиторию, Каурова растрогала нескладица горьковской речи, признание: слов не нахожу, не понимаю, совершено нечто чудесное, необъяснимое совершено Лениным, редчайшим в истории человеком, которо- му под силу чудеса.
Опять черкнув в записную книжку строку-другую, Алексей Платонович (или, коротко, Платоныч, как в товарищеском кругу прозвали его) пос- матривал на Горького.
Нечто чудесное… Да, возглавляемая большевиками революция отстояла, утвердила себя в вооруженной борьбе. Поле сражения в бывшей Российской империи-еще только в ней одной!-осталось за нами, за невиданным новым государством, новым обществом. Вот заполненные сплошь ряды. Гражданс- кая война наложила свой отпечаток на одежду. Штатских пиджаков немно- го. Галстуков-один, два, и обчелся. Там и сям кожаные куртки. И сукон- ные, с накладными карманами френчи. Несколько красных косынок, повя- занных вкруг женских голов,- единственные яркие вкрапления. Еще не ми- нуло и трех лет с тех пор, как Ленин вынужден был скрываться в шалаше, а ныне..,
Нечто объяснимое… Нет, не по его велению произошла Октябрьская рево- люция. История была ею беременна. Ленин это угадал, постиг. Если не танцевать от такой печки, конечно, ничего не уяснишь.. Платоныч не раз в этаком духе излагал закономерность Октября в своих лекциях в армейс- кой политшколе-он, нагруженный еще многими обязанностями, все-таки урывал время, чтобы вести там занятия.
…Место на трибуне уже занял Ольминский, давний последователь Влади- мира Ильича, один из старейших в этом зале. Нежно-розовая, не тронутая морщинами кожа усугубляла моложавость его лица, охваченного седой, без единого темного волоска, густой шевелюрой и вольно разросшейся столь же белой бородой.
Он, когда-то подписывавший свои статьи в большевистских газетах брос- ким псевдонимом Галерка, теперь шутливой ноткой развеял торжественную серьезность собрания:
- Приглашение высказаться было, товарищи, для меня нечаянным, и первым чувством у меня был страх.
Шутка дошла-дошла, наверное, потому, что в ней содержалась и правда. Стенографистка условной закорючкой обозначила: смех. Вместе с другими засмеялся и Кауров.
А седовласый ветеран партии, участник множества политических драк, не- изменно воевавший на стороне, как говорилось, твердокаменного больше- визма, теперь, улыбаясь почти детской голубизны глазами, продолжал:
- У Владимира Ильича есть хорошие словечки. Например, хлюпкий интелли- гент. Все мы, интеллигенты, действительно хлюпики, кроме товарища Ле- нина и некоторых других.
Каурову в тот миг подумалось: переборщил! Себя Платоныч к хлюпикам не причислял.
Тем временем оратор, отрекомендовавшийся-в шутку ли, всерьез ли?- ин- теллигентом хлюпиком, проделал то, о чем позабыли и председатель, и докладчик, и все, кто уже выступил.
- Тут говорили,-произнес Ольминский,-что Ленин великий организатор- Я, товарищи, внесу добавление. Да, Ленин великий организатор с помощью Надежды Константиновны, своего самого…
Загремевшие отовсюду хлопки прервали речь. Все, не жалея ладоней, ап- лодировали. Слышались возгласы:"Надежду Константиновну в президиум!», «Надежда Константиновна, встаньте, покажитесь!» Но она, опустив голо- ву-Кауров со сцены мог видеть ее темно-русые волосы, разделенные нег- лубокой бороздкой пробора, не очень приглаженные и сегодня, приметил и запылавшие, не совсем скрытые прической, ее уши,-она, опустив голову, по-прежнему сидела в седьмом или восьмом ряду. Поверх белой свежей блузки был, одет обыденный, что и на работе служил Крупской, темный, в полоску сарафан. На коленях лежали нервно сцепленные руки, давненько утратившие молодую плавность очертаний: уже пролегли выпуклости вен, угловато выдавались косточки у основания худощавых, не помилованных морщинками пальцев.
Наперекор шуму Ольминский пытался сказать что-то еще о жене Ленина:
- Самый близкий, самый верный ему человек…
Какие-то фразы пропадали в гуле. Выразительно взглянув на председате- ля, стенографистка держала над тетрадью замершее, бездействующее сей- час перо. Кауров все же улавливал:
- Исключительное свойство Ленина: готов остаться хоть один против всех во имя… Нет, он и тогда не один: с ним в самые-самые трудные минуты Надежда Константиновна…
Она так и не поднялась: переждала, пересидела овацию.
Платоныч вновь на нее поглядывал. Судьба в некотором роде обделила его. Ему уже тридцать два года, но женщины-друга он доселе не обрел. Бывали, конечно, увлечения, но любви, такой, в которой сплелись бы, сплавились два существа, ему знавать не привелось. Кауров привык к этой своей доле, что в мыслях как-то связывалась с мытарствами револю- ционера, с профессией, которой он себя отдал. Но понимал: у каждого это решается особо, не выищешь рецепта. И почти не задумывался о неза- даче.
Выступил на вечере и Луначарский, один из одареннейших людей ушедшего в историю времени, которое является и временем действия нашей драмы или, что, быть может, пока более подойдет, репортажа в лицах.
Пленительная легкость речи, будто самопроизвольно льющейся, сочность, сочетавшаяся с афористичностью, редкая щедрость ассоциаций, экскурсов в далекое и близкое прошлое, меткость наблюдений, необыкновенный та- лант характеристики, способность несколькими живыми штрихами дать поч- ти художественный словесный портрет-таков бывал на трибуне божьей ми- лостью народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский.
Воевавшая революция посылала его, превосходнейшего агитатора, и на фронты. Памятью об этом явились кадры кинохроники, изображавшие Анато- лия Васильевича в красноармейской гимнастерке и грубых военных сапогах близ бронепоезда. И все же вопреки всяческим превратностям тех стреми- тельных годов Луначарский почти непостижимым способом сохранил давнюю холеность небольших усов и бородки, что на французский лад звалась «буланже». «Старый парижанин»-так иной раз под веселую руку он был не прочь рекомендовать себя.
На мясистом и вместе с тем тонко пролепленном носу прочно угнездилось пенсне в роговой темной оправе-так сказать, чеховское, хоть и без шнурка, но с предназначенным для него выступающим колечком. Эти чер- точки как бы олицетворяли интеллигентность; может быть, даже чуточку богемную, вольно-литераторскую.
Однако довольно писаний! Заглянем в записную книжку Алексея Платонови- ча, где он, если снова воспользоваться выражением позднейших времен, «взял на карандаш» и кое-что из посвященной Ленину речи Луначарского.
…Редко когда земля носила на себе такого идеалиста.
…Откуда этот неудержимый поток энергии? Почему эта суровая расправа с врагами? Только потому, что это нужно для реализации высоких идеа- лов.
…Непреклонность Ленина.
…Знать, чего хочет противник, проникнуть в тайники его души, прищу- ренным глазом рассмотреть, что он скрывает за своим словом, проница- тельно его поймать-таков Ильич.
4
Председательствующий объявил:
- Слово предоставляется товарищу Сталину.
По-прежнему восседая на полу, Кауров заворочался, посмотрел туда-сюда, даже себе за спину. Вот так штука-проглядел Кобу: этим именем, партий- ной кличкой, и по сию пору называли Сталина давние товарищи. К ним принадлежал и Кауров. Однажды, еще в дореволюционном Питере, Коба, не склонный к излияниям, скупо ему сказал: «Ты мой друг!»
Среди тех, кто обретался на помосте-даже на дальних, у задника стуль- ях,-Сталина не оказалось. Сие, впрочем, не было в новинку; словно бы презирая тщеславие, Сталин не любил, особенно в торжественных случаях, красоваться на виду, предпочитал побыть в тени. Э, вон Коба выходит из-за кулис, из глубины, что заслонена перегородкой. Наверное, по свойственной ему привычке он там расхаживал, потягивая дымок из труб- ки.
Да, на ходу спокойно прячет трубку в карман военных, защитного цвета брюк. Из такого же военного сукна сшита куртка с двумя накладными верхними, на груди карманами, немного оттопыренными. Крючки жесткого стоячего воротника он оставил незастегнутыми-это придает некую воль- ность, простоту его обличию. Сапоги на нем тяжелые, солдатские, с прочно набитыми, ничуть не сношенными, крепчайшей, видимо, кожи каблу- ками. Широки раструбы недлинных голенищ.
В конце прошлого года ему минуло ровно сорок лет. Малорослый, поджа- рый, он идет, не торопясь, но и не медлительно. Чуточку сутулится, не заботится о выправке-этот штрих тоже будто говорит: да, солдат, но не солдафон. Походка кажется и легкой и вместе с тем тяжеловатой-вернее, твердой-он ставит ногу всей ступней. Черные, на редкость толстые, гус- тые волосы, возможно, зачесанные лишь пятерней, вздыблены над низким лбом. За исключением лба черты в остальном соразмерны, правильны. Прикрытый жесткими усами рот, отчетливо вычерченный подбородок и осо- бенно взгляд, чуть исподлобья-этот взгляд, впрочем, враз не охаракте- ризуешь,-делали сильным смуглое, меченое крупными оспинами его лицо.
Подходя к трибуне, Сталин вдруг увидел среди устроившихся на половицах сцены приметное лицо Каурова. Тускловатые, без искорок глаза Кобы вы- разили узнавание, под усами мелькнула улыбка-в те времена физиономия, да и повадка Сталина еще не утратила подвижности.
Его не встретили ни аплодисментами, ни какой-либо особой тишиной. Член Политбюро и Оргбюро Центрального Комитета партии, он, не блистая ора- торским или литературным искусством, пользовался уважением как человек ясного ума, твердой руки, организатор-работяга, энергичнейший из энер- гичных. Ничего для себя, вся жизнь только для дела-таким он в те годы представал.
Взойдя на приступку кафедры, он сунул за борт куртки правую ладонь, левую руку свободно опустил и, не прибегая к помощи блокнота или ка- кой-либо бумажки, спокойно, даже как бы полушутливо, со свойственным ему резким грузинским акцентом заговорил. Фразы были коротки, порою казалось, что каждая состоит лишь из нескольких слов. Однако слово звучало весомо-быть может, именно потому, что было кратким.
Неотступно раздумывая впоследствии, много лет спустя над тем, как ис- казились пути партии и страны, да и над собственной своею участью, Ка- уров не однажды возвращался мыслью к тогдашнему, на вечере в честь Ле- нина выступлению Кобы.
Прорицал ли тяжелый взор Сталина схватку, борьбу, что разыгралась лишь в еще затуманенной, если не сказать непроглядной дали? Рассматривал ли, рассчитывал ли, готовил ли уже будущие смертоносные свои удары?
Некогда, чуть ли не в первую встречу-это было весной 1904 года в буйно зеленевшем грузинском городке-обросший многодневной щетиной подпольщик Коба, беседуя с исключенным из гимназии юношей Кауровым, тоже членом партии, сказал:
- Тайна-это то, что знаешь ты один. Когда знают двое, это уже не сов- сем тайна.
Кауров счел изречение странноватым, не придал тогда ему значения. Но потом…
Однако не лучше ли послушать речь Сталина на вечере, о котором мы даем отчет? Сперва, впрочем, заметим: в свежем, без малого сплошь отданном пятидесятилетию Владимира Ильича номере «Правды» был опубликован и подвал Сталина «Ленин как организатор и вождь Р.К.П.». Поэтому в кругу отборных партийцев Сталин мог себе позволить как бы вдобавок к статье, выражавшей поклонение Ильичу, затронуть кое-что, не предназначенное для газеты.