И вот Кауров уже за границей. Деньги-в его распоряжении. Переговоры с поставщиками оружия. Заказ наконец принят. Изготовлены, оплачены лег- кие, новейшего образца винтовки и не менее многозарядные, точного боя пистолеты. Разработан маршрут доставки: сначала железной дорогой в Грецию, там перегрузка на зафрахтованное судно, которое ночью подойдет к берегу Грузии, где ящики с оружием будут забраны на лодки.
Надо успеть нелегально вернуться в Россию, быстро добраться к услов- ленному месту на Черноморском побережье, там уже подготовлена тайная разгрузка. Невинная, на посторонний взгляд, телеграмма из Греции озна- чает, что пароход отчалил. Кауров ночью под режущим ветром, под косым дождем меряет шагами пустынный, устланный крупной галькой берег, вгля- дывается в темь. Непогода все разыгрывается, низвергаются, шлепаются с пушечным гулом пенные волны. Он готов запеть: «Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней». Пусть свистит ветер, ящики с аккуратно уложен- ным, поблескивающим заводской смазкой оружием приближаются сюда.
Однако пароход в ту ночь не подошел. Кауров, одолеваемый тревогой, напрасно прождал и следующую ночь. И еще одну-судно опять не появи- лось. Днем Каурову принесли телеграмму. В ней уже без всякого шифра говорилось: пароход потерпел крушение, затонул вместе с грузом.
Кауров не поверил. Но весть подтвердилась. Буря действительно разломи- ла пополам ветхую посудину, погибли и люди, лишь немногие спаслись. Еще никогда он не переживал такого горя, отчаяния. Окаменел, хотел плакать и не мог. Отдано столько энергии, мысли, отваги, удалось со- вершить невероятное… И злосчастная случайность, слепая стихия все зачеркнула, погубила.
Шок оказался таким сильным, что ему было уже невмоготу жить в родном краю, здесь с почти маниакальной неотвязностью его преследовали думы о случившемся. По совету друзей, по заданию Союзного комитета, где зна- ли, какая подавленность скрутила Каурова, он перебрался в Баку.
- Поваришься там в пролетарском котле, будет полезно,- сказали ему.
Летом 1907 года он в Баку опять повстречал Кобу,
15
Это произошло так.
На вокзале в районе нефтепромысла Алексей покинул поезд. Дул резкий неприятный норд, несущий тьму колючего мельчайшего песка. Песчинки за- бирались под воротник, скрипели на зубах, глаза стали слезиться. Было мглисто на душе, мглисто и вокруг.
Плотней напялив кепку-все ту же, о которой однажды Коба выразился: по- хожа на японскую,-опустив голову, Кауров брел на указанную ему явку. Неужели это он, тот самый удалец, выбравший себе кличку Вано, который недавно на шквалистом ветру под пушечное бухание ниспадавших на каме- нистый берег волн певал: «Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней»? Ему уже не верилось, что он когда-нибудь снова запоет.
Явка находилась неподалеку от вокзала-газетный киоск, где восседал благообразный, с огромной черной, пронизанной витками серебра бородою продавец. Он, выслушав пароль, адресовал новоприбывшего: такой-то про- мысел, такой-то дом, спросить там фельдшера.
Кауров добрался туда к вечеру. В пыльной пелене проступали средь жилья маслянисто-черные нефтяные вышки, попадались пустыри, потом опять тя- нулись приземистые, сложенные из плитняка рабочие казармы, ряды кото- рых составляли улицу. Кое-где угнездились и глинобитные, в два-три ок- на лачуги без садов, без изгородей.
Солнце уже было подернуто шафраном, когда Кауров разыскал квартиру фельдшера, постучал в дверь, Ему отворили, чей-то голос с явственно грузинским акцентом произнес:
- Входите.
Кто-то стоял в темноватом коридоре.
- Вано! Не узнаешь?
Рука встречавшего дружески сжала кисть Каурова, потянула в комнату.
- Как не узнать тебя, Серго!- молвил Кауров.
Да, его руку еще стискивал, не отпускал Серго Орджоникидзе, с которым Алексей несколько раз виделся, сблизился в Тифлисе. Они были почти од- нолетками: Каурову, вышибленному из последнего класса гимназисту, ис- полнилось в этот год двадцать; Серго, обладателю фельдшерского зва- ния,-двадцать один.
Сейчас они друг в друга всматривались. Бросим и мы внимательный взгляд на Серго: ему еще доведется занять свое место в нашем повествовании. Темные усы над крупными его губами тогда были совсем молодыми, коро- тенькими, бархатисто мягкими. О природной мягкости свидетельствовала и выемка на его подбородке. Горбатый нос не набрал еще мясистости. Чер- новатые (но не жгуче-черные) волосы слегка вились, буйность шевелюры, для Серго столь характерная, была в этот промежуток времени укрощена парикмахерскими ножницами. Самой, однако, разительной его чертой и тогда и позже оставались на удивление большие глаза под правильными четкими дугами бровей,-глаза, мгновенно выявлявшие внутреннюю жизнь, будь то презрение или ласка, гнев или доверчивость, дума, восторг, сострадание. Пожалуй, именно глаза делали его красивым.
Теперь он с сочувствием взирал на осунувшегося, даже не бледного, а как-то посеревшего с лица Каурова.
- Слышал, слышал о несчастье,- произнес Серго.
Повесив на гвоздь кепку пришедшего, он бережно, сочувственно погладил его белесые тонкие волосы. И продолжал:
- Сам чуть не заплакал, когда мне об этом рассказали.
- А мне и сейчас хочется плакать.
- Садись, Вано. Прости, я похозяйничаю. Отметим, как подобает, твой приезд.
Плотно сбитый, невысокий, Серго зашагал к двери, что, видимо, вела на кухню. Но дверь вдруг как бы сама собою отворилась. Из нее спокойно ступил в комнату Коба.
Здесь, в Баку, его внешность изрядно переменилась. Он уже не смахивал на бродячего торговца фруктами, порой ночующего на траве, пренебрегав- шего бритьем и стрижкой, свыкшегося с неряшливой одеждой, каким запом- нился по Кутаису. Волосы уже не торчали лохмами. Однако и расчесанные, они упрямо дыбились. Толщина волоса была особенно заметной в подстри- женной черной щетине усов. Худощавые щеки, тяжеловатый, словно литой, подбородок были бриты. Впрочем, в первый миг почудилось, что Коба выб- рит нечисто. Его оспины, густо разбросанные в нижней части смуглого сильного лица, имели одно редкостное отличие, которое не сразу схваты- вал взгляд: в каждой, в самой глуби, отложилась своего рода веснушка, то есть темно-рыжее пигментное пятно. Из-за этого-то его свежебритая кожа казалась нечистой, словно бы бритва оставила какие-то пучки. Пид- жак теперь отнюдь не был мятым. Темная, застегнутая до верха рубаха тоже выглядела глаженой. Утюг, видимо, прошелся и по брюкам. Вместо грубых сыромятных постолов Коба носил ныне ботинки, хоть и запыленные, но не заляпанные, знавшиеся, несомненно, со щеткой. Казалось, он чь- ими-то руками был ухожен.
- Того, здравствуй!-проговорил он.
Поразительное прежнее упорство проглянуло в этом словечке «Того».
- Здравствуй. Коба!-грустно ответил Кауров.
Подойдя, Коба обеими руками обнял, прижал к себе Каурова. Такого рода нежность столь не вязалась с характером Кобы, была столь неожиданной, что у Каурова навернулись слезы.
Откинувшись, сняв руки с мускулистых плеч Каурова, Коба сказал:
- Стою в кухне. Слушаю. Узнал тебя по голосу.
- А тебе известно про?..
Можно было не договаривать. Коба кивнул. Кауров и ему признался:
- Мне просто хочется плакать.
- Того, подумай. Ты же молодой. У тебя впереди еще вся жизнь.
- Не могу с собою справиться.
- Справишься. Разве это такая уж страшная потеря? Вспомни, какими жертвами отмечена вся революционная борьба. Революция без утрат, без крови, без страданий-это, Того, не революция. У Радищева отняли, сожг- ли его книгу. Подумай, как было ему больно. А какие люди погибали!
Меряя комнату шагами, Коба еще и еще приводил примеры из истории русс- кого революционного движения.
- А провокации?-вопрошал он.-А измены, переметывания? Мало в этом горького? Но такова борьба. Она и не может стать иной.
Коба, как и прежде, говорил краткими фразами, не «растекался». Доводы были логически несокрушимы, однако кроме логики действовала, источала некий ток и его убежденность, неколебимость.
- Как же ты станешь крепким, ежели не под ударами?- продолжал Коба.- Революцию душат, но она все-таки живет. Пойми, живет в каждом из нас.
Кауров вдруг припомнил свое давнее определение: «Человек, не похожий на человека». Нет, Коба сейчас говорил с ним человечно.
Серго тем временем расставлял на столе посуду, наведывался в кухню, возвращался. Кауров в какую-то минуту уловил его влюбленный взгляд, брошенный на Кобу. Что же, такой Коба, не схожий в чем-то с прежним, и впрямь мог вызвать любовь. На душе, пожалуй, немного полегчало.
Коба вновь дружески положил руку на плечо Каурова.
- Хоть ты и впал в мировую скорбь, а силушку, вижу, сохранил. Поборем- ся?
- Нет, неохота.
- Ничего. Расшевелишься.
И опять, как некогда в кутаисском парке, низенький грузин быстро по- вернулся, обхватил сцепленными в замок кистями шею Каурова, упал мгно- венно на колени и в падении кинул его кувырком на пол. Кауров тотчас поднялся, потер ушибленную ногу. Коба разразился коротким смешком:
- Больно? Терпи. Без боли не излечиваем.
Кауров глядел из-под густых бровей. Закипало желание побороться. При- мерившись, он поясным захватом стиснул Кобу. Тот вырвался. Алексей опять взял его в тиски. И снова, как когда-то, чувствовалась некоторая немощность левой руки Кобы, Алексей ломал его, подламывал. Коба все-таки держался. Серго, выставив перед собой ладони, оберегал накры- тый стол и не то восхищенно, нс то опасливо причмокивал. Кауров жал и жал, возил по всей комнате несдававшегося жилистого Кобу. Наконец, будто став на секунду скользким, Коба извернулся, выскочил, как обмы- лочек, из рук. Этим схватка завершилась.
Втроем они поужинали. Коба обронил несколько замечаний о политической обстановке в Баку, о боях с меньшевиками.
- Освоишься. Все увидишь, Того, сам.
Условились, что Кауров станет пропагандистом, поведет тот или иной из рабочих кружков района.
Серго оставил у себя ночевать приехавшего, выложил ему последние неле- гальные издания, в том числе и два номера газеты «Бакинский пролета- рий».
- Сами выпустили!-объявил он. И добавил, указывая на Кобу.- Вот перед тобой и инициатор, и автор, и редактор. Един в трех лицах.
- Болтаешь!- оборвал Коба.
Грубость этого замечания не заставила, однако, Серго изменить тон. Улыбаясь, он воскликнул:
- Коба Иваныч, не сердись!-И повторил:-Един в трех лицах!
Теперь Коба промолчал. Вскоре он и Серго ушли.
16
Кауров умылся, прилег, взял «Бакинский пролетарий».
В обоих номерах видное место занимала печатавшаяся с пометкой «продол- жение следует» статья «Лондонский съезд Российской социал-демократи- ческой рабочей партии (записки делегата)». Автор подписал ее так: Коба Иванович.
Глаза Алексея пробегали текст. Постепенно он стал читать внимательней. Узнавал свойственную Кобе ясность. Самые сложные вопросы тот излагал доходчиво, коротко, словно бы вышелушивая, обнажая суть. Вместе с тем казалось, что он проделывает это не каким-либо тонким инструментом, а простым острым топором, который, как у иных искусников плотничьего ре- месла, отлично ему служит. Особенно четко была вскрыта склонность меньшевиков поставить на партии крест, провозгласить: долой партию!
Автор отмечал: «Эти лозунги открыто не выставлялись, но они сквозили в их речах».
Такая определенность, твердость привлекала. Кауров опять чувствовал облегчение. Да, Коба один из тех, на ком зиждется партия. Люди такого склада-твердейшая ее опора. Стараясь не отвлекаться на внутреннюю боль, Кауров опять погрузился в статью. Внезапно его покоробило. Он еще раз перечитал абзац: «Не менее интересен состав съезда с точки зрения национальностей. Статистика показала, что большинство меньше- вистской фракции составляют евреи (не считая, конечно, бундовцев), да- лее идут грузины, потом русские. Зато громадное большинство больше- вистской фракции составляют русские, далее идут евреи (не считая, ко- нечно, поляков и латышей), затем грузины и т. д. По этому поводу кто-то из большевиков заметил шутя (кажется, тов. Алексинский), что меньшевики - еврейская фракция, большевики-истинно русская, стало быть, не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром».
Фу, как скверно это пахнет. Полно, Коба ли это написал? А кто же? Вот подпись: Коба Иванович. Но, может быть, в следующей фразе сам он, этот Иванович, высмеет сказанное? Нет, далее следует: «А такой состав фрак- ции нетрудно объяснить: очагами большевизма являются главным образом крупно-промышленные районы, районы чисто русские, за исключением Поль- ши, тогда как меньшевистские районы, районы мелкого производства, яв- ляются в то же время районами евреев, грузин и т. д.».
Ой, Коба, Коба! Хорош, хорош, и вдруг вылезет из него что-то. Ну, и отмочил: большевики - фракция истинно русская, стало быть, нам, боль- шевикам, не мешало бы устроить в партии погром. Правда, имеется словцо «шутя». Но шутка очень дурного тона.
Неужели никто Кобе об этом не сказал, не остановил? Но, пожалуй, ему такого и не скажешь. Вспомнилось, как Коба скомкал свою рукопись, ког- да в Кутаисе они, сотоварищи по комитету, сочли суховатыми или излиш- ними некоторые фразы.
Ныне и он, Алексей Кауров, тоже вряд ли найдет мужество начистоту по- говорить с Кобой, Просто невмоготу сызнова узреть недвижно установлен- ные, парализующие, неожиданно змеиные, со вдруг проступившим янтарем его глаза.
Но умолчать не пришлось.
…Несколько дней спустя Кауров возвращался из городской библиотеки в рабочий поселок, где обосновался на постоянное-кто знает, короткое, долгое ли-жительство. Для первой своей лекции-беседы, ему, пропаган- дисту, на неделе предстоявшей, он облюбовал тему: «Капитализм и буду- щее общества».
Вечер был безветренным. Сбоку опускалось к горизонту, к невидимому от- сюда морю уже не слепящее солнце. По железнодорожной колее, пролегав- шей возле казарм, шипя и лязгая, шел поезд. Запыленные темные цистер- ны, меченные черно-маслянистыми потеками, катились и катились, заграж- дая песчаную немощеную дорогу. Кауров остановился, пережидая. Тут же выстроился недлинный обоз установленных плашмя на колеса красных бо- чек-в них доставляли питьевую воду в поселок.
Наконец протащился хвостовой вагон. На противоположной стороне двух- путного рельсового полотна прямо перед собой Кауров увидел Кобу, дви- нулся навстречу. Прозвучало неизменное восклицание Кобы:
- Того, здорово!
- Здравствуй.
- Ну, как самочувствие? Одолел тут, среди пролетариата, свою немочь?
- Кажется, одолеваю.
- Давай Бог. Никуда не спешишь? Проводи меня немного.
Зашагали рядом. Короткая, наверное, лишь однодневная щетина черноватым налетом охватила лицо Кобы. Непокорный зачес, нависший жесткой волною надо лбом, ничем не был прикрыт. Вместо пиджака Коба в этот раз надел грубую серую фуфайку, ворот которой наглухо обтягивал шею. Теперь он был похож на мастерового. Лишенные блеска, подернутые матовостью глаза посматривали весело.
Без каких-либо окольных слов Коба спросил;
- Статью мою читал?
- Читал.
- Как твое мнение? Говори откровенно.
Кауров не раздумывал. Что же, откровенно так откровенно. Он похвалил статью. Особенно отметил ее режущую ясность.
- Ты, Коба, умеешь вытащить ядрышко из словесности меньшевиков. И по- даешь, как на ладони. Но в одном месте тебя понесло черт-те куда.
- В каком?
- Там, где ты пишешь, что меньшевики представляют собой еврейское нап- равление, а большевики - истинно русское. Да еще обещаешь по такому случаю погром.
Коба усмехнулся. Спокойствие не покинуло его.
- Марксизм, как известно, шутить нс запрещает…
- Если это шутка, то…
- И шутка и не шутка.
Коба произнес это медлительно. Фразы будто обладали тяжестью. Кауров опять узнавал тяжелое его упорство.
- Но ни в шутку, ни всерьез нельзя пользоваться такими выражениями: истинно русская фракция. Или еще вот: погром.
- А разгром можно?
- Конечно.
- Разгром, погром-различие непринципиальное. Меньшевиков все же гро- мить будем?
- Будем.
- Это, Того, главное.- Коба посмотрел на твердые тупые носы своих бо- тинок, негромко отчеканил:- Бить прямо в морду. А насчет шуток… Ког- да-нибудь в них разберемся. Во всяком случае, тебе спасибо.
- Вот еще… За что?
- Не вилял. Сказал в открытую.
- А помнишь, Коба, в Кутаисе…
- Был молод. Не владел собой. С тех пор стал повзрослей.
- Да, ты изменился. Позволь еще тебе сказать. Ты и о грузинах как-то странно пишешь. Будто сам ты не грузин.
- Поймал!- Коба рассмеялся.- И грузин и не грузин.
- Как так? Не пойму.
- Грузин по крови, а по духу… По духу уже русский. Живем в такое время. Оно перемесило.-Помолчав, Коба заключил: «Иди обратно. Меня дальше не провожай».
17
Однажды, уже поздней осенью, за полдень к Каурову, проживавшему в семье рабочего нефтепромыслов, пришел Серго…
- Ай, как хорошо, что я тебя застал.
- Снимай пальто. Садись.
- Не могу. Прости. У меня нет времени. Забежал к тебе по делу.
Откуда-то из-под пальто он вынул отпечатанную на тонкой бумаге загра- ничную большевистскую газету «Пролетарий». И объяснил, что этот номер в Баку только что получен.
- Надо, Вано, отнести эту газету Кобе. Он завтра выступает. Готовится. Сходи к нему, отдай. Ты прочтешь потом. Не обижаешься?
- Какая тут обида? Говори, куда нести.
Серго дал адрес Кобы, объяснил путь.
- Спросишь, где живет портниха. Это его жена.
- Как? Разве он женат?
- А ты не знал? Женат. И к тому же эта портниха нам с тобой знакома.
- Знакома? Кто же она?
- Увидишь.
Кауров отправился по адресу. Коба под фамилией Нижерадзе проживал в одном из рабочих поселков, которые раскинулись вокруг Баку, снимал комнату в невзрачном глинобитном домике. Алексей нашел этот дом. пос- тучался.
Ему послышалось какое-то приглушенное движение в доме, и лишь минуту спустя дверь отворилась. Гостя встретила поклоном миниатюрная молодая женщина, по облику грузинка. Поклон был по-восточному длительным. Блестели витки ее черных густых волос. Да, этот тонкий профиль, этот непроизвольно изящный выгиб шеи казались Каурову смутно знакомыми. Од- нако в то мгновение в памяти не прояснело.
Он уже смотрел на Кобу. Тот обедал, сидя за столом вблизи кухонной плиты. Комната в себя вмещала и столовую, и кухню, и спальню. Каурова поразил контраст между неказистой внешностью обшарпанного домика, ко- торый скорей следовало бы назвать хибарой, и ухоженностью, чистотой внутри ее. Занавески на окнах сияли белизной. Кружевная накидка укра- шала взбитые подушки на деревянной кровати. По глинобитному, без со- ринки, полу, пролегла ковровая дорожка. Стол, на котором перед Кобой стояла тарелка вкусно пахнущего чахохбили - мелко изрезанного куриного мяса,- был застелен чистенькой, спускающейся к полу скатертью. О, тут еще и детская! В углу находилась колыбель, где под стеганым розовым одеялом чуть слышно посапывал, спал младенец, нареченный, как потом узнал Кауров, Яшей. И мастерская портнихи! Вон у окна притулилась швейная машинка с не вынутой из-под иглы, свисающей тканью. Да еще и полочка с книгами.
- А, Того!- Коба привстал, оказывая уважение гостю.- Проходи, садись, пообедаешь со мной.
- Я только на минуту. Принес тебе газету от Серго.
Коба взял протянутые ему, сложенные страницы, взглянул на заголовок, бережно положил на скатерть.
- Это кстати. Спасибо. Но без обеда я тебя не отпущу. Что? Со мной хлеб-соль не водишь?
Он вопрошал будто бы грозно, но под усами проглядывала улыбка. И глаза приветливо смеялись. Впервые Коба предстал Каурову такою гранью-радуш- ным хозяином.
- Като,- обратился он к жене,- подай ему обед.
Коба не счел нужным познакомить гостя и жену, повеление было грубова- тым, но она, кинув преданный взгляд на мужа, мигом в своей легкой обу- ви без каблуков пронеслась к плите. И тут Каурову вдруг вспомнилось: Тифлис, мастерская дамских мод, проворная несловоохотливая девочка. Конечно же, это она!
- Като!-воскликнул он.
Юная мать снова безмолвно поклонилась. Блеснувшие глаза, как он уло- вил, были счастливыми. Впрочем, ресницы тотчас пригасили этот блеск.
Когда-то, года два назад, он, товарищ Вано, наезжая в Тифлис, побывал в доме молодого большевика Александра Сванидзе, за которым утвердилась партийная кличка Алеша. Каурова затащил туда Орджоникидзе. Собственно говоря, этот кров был женским царством. Старшая сестра, Сашико, после смерти родителей осталась главой семейства. Наследственный дом, к ко- торому примыкали заросли старого сада, уместил в себе по решению Саши- ко швейное заведение, или, употребляя нынешний термин, ателье. Там вместе с иен трудились две ее младшие сестры, Маро и Като.
Сашико откинула мечты о замужестве, отдала себя родным. Жгучая брюнет- ка, она являла собой мужественный тип. Коренастая. Горбатый нос. Тем- ный пушок над тонким ртом. Гордая посадка головы.
Семья Сванидзе принадлежала к мелкодворянскому сословию, к азнаури, что значит «свободный». Рано полысевший Александр, он же Алеша, был увлечен социальными науками, много читал, писал. Такой же, как и Саши- ко, приземистый, осанистый, с величественной походкой, рыжеусый, он ни в малой мере не обладал житейской практичностью, сметкой. Говорил со- лидно, с расстановкой. Владел иностранными языками, некоторое время учился в одном из немецких университетов. Сашико и ему заменила мать.
В доме было несколько выходов и потаенный лаз из погреба. Эта мастерс- кая, пользовавшаяся отличной репутацией среди тифлисских модниц, слу- жила убежищем для скрывающихся подпольщиков. Там в какую-то пору, как позже узнал Кауров, приютился Коба.
Като тогда была девочкой лет пятнадцати-шестнадцати. Однако возраст отроческой угловатости для нее уже миновал. Ладно сложенная, миниатюр- ная, гибкая, легкая на ногу, она поневоле привлекала взгляд. Краски кругленького чернобрового лица смягчались матовостью. Изогнутый рису- нок губ усиливал впечатление женственности. Волосы вились. Нешумли- вость сочеталась в ней с веселым нравом. Каурову запал в память звон- кий ее смех.
Но однажды Кауров заметил на ее шее тоненькую серебряную цепочку. И, по своей прямоте, спросил:
- Като, что это у вас?
Она без жеманства потянула цепь, достала маленький крестик, видимо, теплый, хранивший теплоту груди. И опять опустила. И твердо посмотрела на Каурова. Он удивился. Эта девочка, значит, не свой брат. Растет в революционной семье, а верит в Бога. Какие-то нити незримого общения порвались-такова была нашего Вано прямолинейность.
И еще ему запечатлелось. Подошла Сашико, наверное, все подмечавшая, и, разумея Като, уже куда-то ускользнувшую, сказала:
- Настоящая грузинка- Ищет самоотречения. Самоотверженная.
Теперь, два года спустя, Кауров снова встретил маленькую Като. Встре- тил уже спутницей неколебимого Кобы, матерью его ребенка.
18
Гость и хозяин обедали, а Като, скромно отойдя в сторону, готовая ус- лужить, наблюдала. Одна ее коса была уложена вокруг головы, другая, как принято в Грузии, свисала, перекинутая через плечо.
Вдруг одно ничтожнейшее обстоятельство мимолетно озадачило Каурова. Ногой он случайно задел что-то под столом. Там от неловкого этого дви- жения как бы звякнула тарелка. Или, может быть. блюдце. Неужели тут еще обитает кошка? Эти мысли, впрочем, пробежали, не задерживаясь, не оставляя следа.
В какую-то минуту младенец, не просыпаясь, заворочался, зачмокал. Коба крикнул:
- Эй, угомони!
Като мигом кинулась к сыну, склонилась над ним, покачала люльку. Те- перь на юной нежной шее Кауров не увидал цепочки - наверное, с Богом, «иже еси на небеси», уже было покончено.
Вскоре малец опять ровно задышал. Като вернулась на прежнее место, снова стояла, обратив на мужа сияющий, исполненный преданности взгляд. Казалось, она со счастьем ждала новых повелений.
Поглощая чахохбили, Коба не забывал потчевать гостя:
- Като, положи ему еще!
- Не надо. Это мне, ей-ей, достаточно.
- Что, разве не вкусно?
- Вкусно, У твоей Като золотые руки.
- Ежели хвалишь, так хвали делом, не словами. Ешь.
Гость не обидел хозяйку, покончил и с добавкой. Коба ел не спеша,-той жадности, с которой он когда-то в кутаисском духане поглощал куски мя- са, теперь в нем не замечалось. Отодвинув тарелку, опустошенную отнюдь не дочиста, он достал из кармана недорогой портсигар, раскрыл:
- Того, закуривай! Это у меня своей набивки папиросы.
Коба курил еще в свою бытность в Кутаисе. Ныне жена приготовляла ему папиросы дома. «Своей набивки»-это, разумеется, значило: набивала Ка- то.
Кауров проговорил:
- Здесь же ребенок. Не надо тут дымить.
- Вытерпит. Приучен. Потом проветрим.
- Нет, мне сейчас курить не хочется.
- Скажи пожалуйста, какой благовоспитанный! Като, спички!
Она мгновенно подала спички и опять скромно отдалилась, блюдя семейную обрядность патриархального Востока.
Коба сидел, откинувшись на спинку стула, выпуская дымок изо рта и из ноздрей. Глаза были полузакрыты нижними веками. Не верхними, а именно нижними, как это свойственно иным кавказцам. Сегодняшнее отличное рас- положение духа не покидало его. Он будто жмурился на солнышке. Ему бы- ла уготована непрестанная жестокая борьба, за ним охотились, впереди маячили неминуемые новые скитания, тюрьма, но здесь, в глинобитном до- мишке, нашлась для него некая затишь, которую устроила эта маленькая бессловесная счастливая в самоотречении женщина.
Надо успеть нелегально вернуться в Россию, быстро добраться к услов- ленному месту на Черноморском побережье, там уже подготовлена тайная разгрузка. Невинная, на посторонний взгляд, телеграмма из Греции озна- чает, что пароход отчалил. Кауров ночью под режущим ветром, под косым дождем меряет шагами пустынный, устланный крупной галькой берег, вгля- дывается в темь. Непогода все разыгрывается, низвергаются, шлепаются с пушечным гулом пенные волны. Он готов запеть: «Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней». Пусть свистит ветер, ящики с аккуратно уложен- ным, поблескивающим заводской смазкой оружием приближаются сюда.
Однако пароход в ту ночь не подошел. Кауров, одолеваемый тревогой, напрасно прождал и следующую ночь. И еще одну-судно опять не появи- лось. Днем Каурову принесли телеграмму. В ней уже без всякого шифра говорилось: пароход потерпел крушение, затонул вместе с грузом.
Кауров не поверил. Но весть подтвердилась. Буря действительно разломи- ла пополам ветхую посудину, погибли и люди, лишь немногие спаслись. Еще никогда он не переживал такого горя, отчаяния. Окаменел, хотел плакать и не мог. Отдано столько энергии, мысли, отваги, удалось со- вершить невероятное… И злосчастная случайность, слепая стихия все зачеркнула, погубила.
Шок оказался таким сильным, что ему было уже невмоготу жить в родном краю, здесь с почти маниакальной неотвязностью его преследовали думы о случившемся. По совету друзей, по заданию Союзного комитета, где зна- ли, какая подавленность скрутила Каурова, он перебрался в Баку.
- Поваришься там в пролетарском котле, будет полезно,- сказали ему.
Летом 1907 года он в Баку опять повстречал Кобу,
15
Это произошло так.
На вокзале в районе нефтепромысла Алексей покинул поезд. Дул резкий неприятный норд, несущий тьму колючего мельчайшего песка. Песчинки за- бирались под воротник, скрипели на зубах, глаза стали слезиться. Было мглисто на душе, мглисто и вокруг.
Плотней напялив кепку-все ту же, о которой однажды Коба выразился: по- хожа на японскую,-опустив голову, Кауров брел на указанную ему явку. Неужели это он, тот самый удалец, выбравший себе кличку Вано, который недавно на шквалистом ветру под пушечное бухание ниспадавших на каме- нистый берег волн певал: «Будет буря, мы поспорим и помужествуем с ней»? Ему уже не верилось, что он когда-нибудь снова запоет.
Явка находилась неподалеку от вокзала-газетный киоск, где восседал благообразный, с огромной черной, пронизанной витками серебра бородою продавец. Он, выслушав пароль, адресовал новоприбывшего: такой-то про- мысел, такой-то дом, спросить там фельдшера.
Кауров добрался туда к вечеру. В пыльной пелене проступали средь жилья маслянисто-черные нефтяные вышки, попадались пустыри, потом опять тя- нулись приземистые, сложенные из плитняка рабочие казармы, ряды кото- рых составляли улицу. Кое-где угнездились и глинобитные, в два-три ок- на лачуги без садов, без изгородей.
Солнце уже было подернуто шафраном, когда Кауров разыскал квартиру фельдшера, постучал в дверь, Ему отворили, чей-то голос с явственно грузинским акцентом произнес:
- Входите.
Кто-то стоял в темноватом коридоре.
- Вано! Не узнаешь?
Рука встречавшего дружески сжала кисть Каурова, потянула в комнату.
- Как не узнать тебя, Серго!- молвил Кауров.
Да, его руку еще стискивал, не отпускал Серго Орджоникидзе, с которым Алексей несколько раз виделся, сблизился в Тифлисе. Они были почти од- нолетками: Каурову, вышибленному из последнего класса гимназисту, ис- полнилось в этот год двадцать; Серго, обладателю фельдшерского зва- ния,-двадцать один.
Сейчас они друг в друга всматривались. Бросим и мы внимательный взгляд на Серго: ему еще доведется занять свое место в нашем повествовании. Темные усы над крупными его губами тогда были совсем молодыми, коро- тенькими, бархатисто мягкими. О природной мягкости свидетельствовала и выемка на его подбородке. Горбатый нос не набрал еще мясистости. Чер- новатые (но не жгуче-черные) волосы слегка вились, буйность шевелюры, для Серго столь характерная, была в этот промежуток времени укрощена парикмахерскими ножницами. Самой, однако, разительной его чертой и тогда и позже оставались на удивление большие глаза под правильными четкими дугами бровей,-глаза, мгновенно выявлявшие внутреннюю жизнь, будь то презрение или ласка, гнев или доверчивость, дума, восторг, сострадание. Пожалуй, именно глаза делали его красивым.
Теперь он с сочувствием взирал на осунувшегося, даже не бледного, а как-то посеревшего с лица Каурова.
- Слышал, слышал о несчастье,- произнес Серго.
Повесив на гвоздь кепку пришедшего, он бережно, сочувственно погладил его белесые тонкие волосы. И продолжал:
- Сам чуть не заплакал, когда мне об этом рассказали.
- А мне и сейчас хочется плакать.
- Садись, Вано. Прости, я похозяйничаю. Отметим, как подобает, твой приезд.
Плотно сбитый, невысокий, Серго зашагал к двери, что, видимо, вела на кухню. Но дверь вдруг как бы сама собою отворилась. Из нее спокойно ступил в комнату Коба.
Здесь, в Баку, его внешность изрядно переменилась. Он уже не смахивал на бродячего торговца фруктами, порой ночующего на траве, пренебрегав- шего бритьем и стрижкой, свыкшегося с неряшливой одеждой, каким запом- нился по Кутаису. Волосы уже не торчали лохмами. Однако и расчесанные, они упрямо дыбились. Толщина волоса была особенно заметной в подстри- женной черной щетине усов. Худощавые щеки, тяжеловатый, словно литой, подбородок были бриты. Впрочем, в первый миг почудилось, что Коба выб- рит нечисто. Его оспины, густо разбросанные в нижней части смуглого сильного лица, имели одно редкостное отличие, которое не сразу схваты- вал взгляд: в каждой, в самой глуби, отложилась своего рода веснушка, то есть темно-рыжее пигментное пятно. Из-за этого-то его свежебритая кожа казалась нечистой, словно бы бритва оставила какие-то пучки. Пид- жак теперь отнюдь не был мятым. Темная, застегнутая до верха рубаха тоже выглядела глаженой. Утюг, видимо, прошелся и по брюкам. Вместо грубых сыромятных постолов Коба носил ныне ботинки, хоть и запыленные, но не заляпанные, знавшиеся, несомненно, со щеткой. Казалось, он чь- ими-то руками был ухожен.
- Того, здравствуй!-проговорил он.
Поразительное прежнее упорство проглянуло в этом словечке «Того».
- Здравствуй. Коба!-грустно ответил Кауров.
Подойдя, Коба обеими руками обнял, прижал к себе Каурова. Такого рода нежность столь не вязалась с характером Кобы, была столь неожиданной, что у Каурова навернулись слезы.
Откинувшись, сняв руки с мускулистых плеч Каурова, Коба сказал:
- Стою в кухне. Слушаю. Узнал тебя по голосу.
- А тебе известно про?..
Можно было не договаривать. Коба кивнул. Кауров и ему признался:
- Мне просто хочется плакать.
- Того, подумай. Ты же молодой. У тебя впереди еще вся жизнь.
- Не могу с собою справиться.
- Справишься. Разве это такая уж страшная потеря? Вспомни, какими жертвами отмечена вся революционная борьба. Революция без утрат, без крови, без страданий-это, Того, не революция. У Радищева отняли, сожг- ли его книгу. Подумай, как было ему больно. А какие люди погибали!
Меряя комнату шагами, Коба еще и еще приводил примеры из истории русс- кого революционного движения.
- А провокации?-вопрошал он.-А измены, переметывания? Мало в этом горького? Но такова борьба. Она и не может стать иной.
Коба, как и прежде, говорил краткими фразами, не «растекался». Доводы были логически несокрушимы, однако кроме логики действовала, источала некий ток и его убежденность, неколебимость.
- Как же ты станешь крепким, ежели не под ударами?- продолжал Коба.- Революцию душат, но она все-таки живет. Пойми, живет в каждом из нас.
Кауров вдруг припомнил свое давнее определение: «Человек, не похожий на человека». Нет, Коба сейчас говорил с ним человечно.
Серго тем временем расставлял на столе посуду, наведывался в кухню, возвращался. Кауров в какую-то минуту уловил его влюбленный взгляд, брошенный на Кобу. Что же, такой Коба, не схожий в чем-то с прежним, и впрямь мог вызвать любовь. На душе, пожалуй, немного полегчало.
Коба вновь дружески положил руку на плечо Каурова.
- Хоть ты и впал в мировую скорбь, а силушку, вижу, сохранил. Поборем- ся?
- Нет, неохота.
- Ничего. Расшевелишься.
И опять, как некогда в кутаисском парке, низенький грузин быстро по- вернулся, обхватил сцепленными в замок кистями шею Каурова, упал мгно- венно на колени и в падении кинул его кувырком на пол. Кауров тотчас поднялся, потер ушибленную ногу. Коба разразился коротким смешком:
- Больно? Терпи. Без боли не излечиваем.
Кауров глядел из-под густых бровей. Закипало желание побороться. При- мерившись, он поясным захватом стиснул Кобу. Тот вырвался. Алексей опять взял его в тиски. И снова, как когда-то, чувствовалась некоторая немощность левой руки Кобы, Алексей ломал его, подламывал. Коба все-таки держался. Серго, выставив перед собой ладони, оберегал накры- тый стол и не то восхищенно, нс то опасливо причмокивал. Кауров жал и жал, возил по всей комнате несдававшегося жилистого Кобу. Наконец, будто став на секунду скользким, Коба извернулся, выскочил, как обмы- лочек, из рук. Этим схватка завершилась.
Втроем они поужинали. Коба обронил несколько замечаний о политической обстановке в Баку, о боях с меньшевиками.
- Освоишься. Все увидишь, Того, сам.
Условились, что Кауров станет пропагандистом, поведет тот или иной из рабочих кружков района.
Серго оставил у себя ночевать приехавшего, выложил ему последние неле- гальные издания, в том числе и два номера газеты «Бакинский пролета- рий».
- Сами выпустили!-объявил он. И добавил, указывая на Кобу.- Вот перед тобой и инициатор, и автор, и редактор. Един в трех лицах.
- Болтаешь!- оборвал Коба.
Грубость этого замечания не заставила, однако, Серго изменить тон. Улыбаясь, он воскликнул:
- Коба Иваныч, не сердись!-И повторил:-Един в трех лицах!
Теперь Коба промолчал. Вскоре он и Серго ушли.
16
Кауров умылся, прилег, взял «Бакинский пролетарий».
В обоих номерах видное место занимала печатавшаяся с пометкой «продол- жение следует» статья «Лондонский съезд Российской социал-демократи- ческой рабочей партии (записки делегата)». Автор подписал ее так: Коба Иванович.
Глаза Алексея пробегали текст. Постепенно он стал читать внимательней. Узнавал свойственную Кобе ясность. Самые сложные вопросы тот излагал доходчиво, коротко, словно бы вышелушивая, обнажая суть. Вместе с тем казалось, что он проделывает это не каким-либо тонким инструментом, а простым острым топором, который, как у иных искусников плотничьего ре- месла, отлично ему служит. Особенно четко была вскрыта склонность меньшевиков поставить на партии крест, провозгласить: долой партию!
Автор отмечал: «Эти лозунги открыто не выставлялись, но они сквозили в их речах».
Такая определенность, твердость привлекала. Кауров опять чувствовал облегчение. Да, Коба один из тех, на ком зиждется партия. Люди такого склада-твердейшая ее опора. Стараясь не отвлекаться на внутреннюю боль, Кауров опять погрузился в статью. Внезапно его покоробило. Он еще раз перечитал абзац: «Не менее интересен состав съезда с точки зрения национальностей. Статистика показала, что большинство меньше- вистской фракции составляют евреи (не считая, конечно, бундовцев), да- лее идут грузины, потом русские. Зато громадное большинство больше- вистской фракции составляют русские, далее идут евреи (не считая, ко- нечно, поляков и латышей), затем грузины и т. д. По этому поводу кто-то из большевиков заметил шутя (кажется, тов. Алексинский), что меньшевики - еврейская фракция, большевики-истинно русская, стало быть, не мешало бы нам, большевикам, устроить в партии погром».
Фу, как скверно это пахнет. Полно, Коба ли это написал? А кто же? Вот подпись: Коба Иванович. Но, может быть, в следующей фразе сам он, этот Иванович, высмеет сказанное? Нет, далее следует: «А такой состав фрак- ции нетрудно объяснить: очагами большевизма являются главным образом крупно-промышленные районы, районы чисто русские, за исключением Поль- ши, тогда как меньшевистские районы, районы мелкого производства, яв- ляются в то же время районами евреев, грузин и т. д.».
Ой, Коба, Коба! Хорош, хорош, и вдруг вылезет из него что-то. Ну, и отмочил: большевики - фракция истинно русская, стало быть, нам, боль- шевикам, не мешало бы устроить в партии погром. Правда, имеется словцо «шутя». Но шутка очень дурного тона.
Неужели никто Кобе об этом не сказал, не остановил? Но, пожалуй, ему такого и не скажешь. Вспомнилось, как Коба скомкал свою рукопись, ког- да в Кутаисе они, сотоварищи по комитету, сочли суховатыми или излиш- ними некоторые фразы.
Ныне и он, Алексей Кауров, тоже вряд ли найдет мужество начистоту по- говорить с Кобой, Просто невмоготу сызнова узреть недвижно установлен- ные, парализующие, неожиданно змеиные, со вдруг проступившим янтарем его глаза.
Но умолчать не пришлось.
…Несколько дней спустя Кауров возвращался из городской библиотеки в рабочий поселок, где обосновался на постоянное-кто знает, короткое, долгое ли-жительство. Для первой своей лекции-беседы, ему, пропаган- дисту, на неделе предстоявшей, он облюбовал тему: «Капитализм и буду- щее общества».
Вечер был безветренным. Сбоку опускалось к горизонту, к невидимому от- сюда морю уже не слепящее солнце. По железнодорожной колее, пролегав- шей возле казарм, шипя и лязгая, шел поезд. Запыленные темные цистер- ны, меченные черно-маслянистыми потеками, катились и катились, заграж- дая песчаную немощеную дорогу. Кауров остановился, пережидая. Тут же выстроился недлинный обоз установленных плашмя на колеса красных бо- чек-в них доставляли питьевую воду в поселок.
Наконец протащился хвостовой вагон. На противоположной стороне двух- путного рельсового полотна прямо перед собой Кауров увидел Кобу, дви- нулся навстречу. Прозвучало неизменное восклицание Кобы:
- Того, здорово!
- Здравствуй.
- Ну, как самочувствие? Одолел тут, среди пролетариата, свою немочь?
- Кажется, одолеваю.
- Давай Бог. Никуда не спешишь? Проводи меня немного.
Зашагали рядом. Короткая, наверное, лишь однодневная щетина черноватым налетом охватила лицо Кобы. Непокорный зачес, нависший жесткой волною надо лбом, ничем не был прикрыт. Вместо пиджака Коба в этот раз надел грубую серую фуфайку, ворот которой наглухо обтягивал шею. Теперь он был похож на мастерового. Лишенные блеска, подернутые матовостью глаза посматривали весело.
Без каких-либо окольных слов Коба спросил;
- Статью мою читал?
- Читал.
- Как твое мнение? Говори откровенно.
Кауров не раздумывал. Что же, откровенно так откровенно. Он похвалил статью. Особенно отметил ее режущую ясность.
- Ты, Коба, умеешь вытащить ядрышко из словесности меньшевиков. И по- даешь, как на ладони. Но в одном месте тебя понесло черт-те куда.
- В каком?
- Там, где ты пишешь, что меньшевики представляют собой еврейское нап- равление, а большевики - истинно русское. Да еще обещаешь по такому случаю погром.
Коба усмехнулся. Спокойствие не покинуло его.
- Марксизм, как известно, шутить нс запрещает…
- Если это шутка, то…
- И шутка и не шутка.
Коба произнес это медлительно. Фразы будто обладали тяжестью. Кауров опять узнавал тяжелое его упорство.
- Но ни в шутку, ни всерьез нельзя пользоваться такими выражениями: истинно русская фракция. Или еще вот: погром.
- А разгром можно?
- Конечно.
- Разгром, погром-различие непринципиальное. Меньшевиков все же гро- мить будем?
- Будем.
- Это, Того, главное.- Коба посмотрел на твердые тупые носы своих бо- тинок, негромко отчеканил:- Бить прямо в морду. А насчет шуток… Ког- да-нибудь в них разберемся. Во всяком случае, тебе спасибо.
- Вот еще… За что?
- Не вилял. Сказал в открытую.
- А помнишь, Коба, в Кутаисе…
- Был молод. Не владел собой. С тех пор стал повзрослей.
- Да, ты изменился. Позволь еще тебе сказать. Ты и о грузинах как-то странно пишешь. Будто сам ты не грузин.
- Поймал!- Коба рассмеялся.- И грузин и не грузин.
- Как так? Не пойму.
- Грузин по крови, а по духу… По духу уже русский. Живем в такое время. Оно перемесило.-Помолчав, Коба заключил: «Иди обратно. Меня дальше не провожай».
17
Однажды, уже поздней осенью, за полдень к Каурову, проживавшему в семье рабочего нефтепромыслов, пришел Серго…
- Ай, как хорошо, что я тебя застал.
- Снимай пальто. Садись.
- Не могу. Прости. У меня нет времени. Забежал к тебе по делу.
Откуда-то из-под пальто он вынул отпечатанную на тонкой бумаге загра- ничную большевистскую газету «Пролетарий». И объяснил, что этот номер в Баку только что получен.
- Надо, Вано, отнести эту газету Кобе. Он завтра выступает. Готовится. Сходи к нему, отдай. Ты прочтешь потом. Не обижаешься?
- Какая тут обида? Говори, куда нести.
Серго дал адрес Кобы, объяснил путь.
- Спросишь, где живет портниха. Это его жена.
- Как? Разве он женат?
- А ты не знал? Женат. И к тому же эта портниха нам с тобой знакома.
- Знакома? Кто же она?
- Увидишь.
Кауров отправился по адресу. Коба под фамилией Нижерадзе проживал в одном из рабочих поселков, которые раскинулись вокруг Баку, снимал комнату в невзрачном глинобитном домике. Алексей нашел этот дом. пос- тучался.
Ему послышалось какое-то приглушенное движение в доме, и лишь минуту спустя дверь отворилась. Гостя встретила поклоном миниатюрная молодая женщина, по облику грузинка. Поклон был по-восточному длительным. Блестели витки ее черных густых волос. Да, этот тонкий профиль, этот непроизвольно изящный выгиб шеи казались Каурову смутно знакомыми. Од- нако в то мгновение в памяти не прояснело.
Он уже смотрел на Кобу. Тот обедал, сидя за столом вблизи кухонной плиты. Комната в себя вмещала и столовую, и кухню, и спальню. Каурова поразил контраст между неказистой внешностью обшарпанного домика, ко- торый скорей следовало бы назвать хибарой, и ухоженностью, чистотой внутри ее. Занавески на окнах сияли белизной. Кружевная накидка укра- шала взбитые подушки на деревянной кровати. По глинобитному, без со- ринки, полу, пролегла ковровая дорожка. Стол, на котором перед Кобой стояла тарелка вкусно пахнущего чахохбили - мелко изрезанного куриного мяса,- был застелен чистенькой, спускающейся к полу скатертью. О, тут еще и детская! В углу находилась колыбель, где под стеганым розовым одеялом чуть слышно посапывал, спал младенец, нареченный, как потом узнал Кауров, Яшей. И мастерская портнихи! Вон у окна притулилась швейная машинка с не вынутой из-под иглы, свисающей тканью. Да еще и полочка с книгами.
- А, Того!- Коба привстал, оказывая уважение гостю.- Проходи, садись, пообедаешь со мной.
- Я только на минуту. Принес тебе газету от Серго.
Коба взял протянутые ему, сложенные страницы, взглянул на заголовок, бережно положил на скатерть.
- Это кстати. Спасибо. Но без обеда я тебя не отпущу. Что? Со мной хлеб-соль не водишь?
Он вопрошал будто бы грозно, но под усами проглядывала улыбка. И глаза приветливо смеялись. Впервые Коба предстал Каурову такою гранью-радуш- ным хозяином.
- Като,- обратился он к жене,- подай ему обед.
Коба не счел нужным познакомить гостя и жену, повеление было грубова- тым, но она, кинув преданный взгляд на мужа, мигом в своей легкой обу- ви без каблуков пронеслась к плите. И тут Каурову вдруг вспомнилось: Тифлис, мастерская дамских мод, проворная несловоохотливая девочка. Конечно же, это она!
- Като!-воскликнул он.
Юная мать снова безмолвно поклонилась. Блеснувшие глаза, как он уло- вил, были счастливыми. Впрочем, ресницы тотчас пригасили этот блеск.
Когда-то, года два назад, он, товарищ Вано, наезжая в Тифлис, побывал в доме молодого большевика Александра Сванидзе, за которым утвердилась партийная кличка Алеша. Каурова затащил туда Орджоникидзе. Собственно говоря, этот кров был женским царством. Старшая сестра, Сашико, после смерти родителей осталась главой семейства. Наследственный дом, к ко- торому примыкали заросли старого сада, уместил в себе по решению Саши- ко швейное заведение, или, употребляя нынешний термин, ателье. Там вместе с иен трудились две ее младшие сестры, Маро и Като.
Сашико откинула мечты о замужестве, отдала себя родным. Жгучая брюнет- ка, она являла собой мужественный тип. Коренастая. Горбатый нос. Тем- ный пушок над тонким ртом. Гордая посадка головы.
Семья Сванидзе принадлежала к мелкодворянскому сословию, к азнаури, что значит «свободный». Рано полысевший Александр, он же Алеша, был увлечен социальными науками, много читал, писал. Такой же, как и Саши- ко, приземистый, осанистый, с величественной походкой, рыжеусый, он ни в малой мере не обладал житейской практичностью, сметкой. Говорил со- лидно, с расстановкой. Владел иностранными языками, некоторое время учился в одном из немецких университетов. Сашико и ему заменила мать.
В доме было несколько выходов и потаенный лаз из погреба. Эта мастерс- кая, пользовавшаяся отличной репутацией среди тифлисских модниц, слу- жила убежищем для скрывающихся подпольщиков. Там в какую-то пору, как позже узнал Кауров, приютился Коба.
Като тогда была девочкой лет пятнадцати-шестнадцати. Однако возраст отроческой угловатости для нее уже миновал. Ладно сложенная, миниатюр- ная, гибкая, легкая на ногу, она поневоле привлекала взгляд. Краски кругленького чернобрового лица смягчались матовостью. Изогнутый рису- нок губ усиливал впечатление женственности. Волосы вились. Нешумли- вость сочеталась в ней с веселым нравом. Каурову запал в память звон- кий ее смех.
Но однажды Кауров заметил на ее шее тоненькую серебряную цепочку. И, по своей прямоте, спросил:
- Като, что это у вас?
Она без жеманства потянула цепь, достала маленький крестик, видимо, теплый, хранивший теплоту груди. И опять опустила. И твердо посмотрела на Каурова. Он удивился. Эта девочка, значит, не свой брат. Растет в революционной семье, а верит в Бога. Какие-то нити незримого общения порвались-такова была нашего Вано прямолинейность.
И еще ему запечатлелось. Подошла Сашико, наверное, все подмечавшая, и, разумея Като, уже куда-то ускользнувшую, сказала:
- Настоящая грузинка- Ищет самоотречения. Самоотверженная.
Теперь, два года спустя, Кауров снова встретил маленькую Като. Встре- тил уже спутницей неколебимого Кобы, матерью его ребенка.
18
Гость и хозяин обедали, а Като, скромно отойдя в сторону, готовая ус- лужить, наблюдала. Одна ее коса была уложена вокруг головы, другая, как принято в Грузии, свисала, перекинутая через плечо.
Вдруг одно ничтожнейшее обстоятельство мимолетно озадачило Каурова. Ногой он случайно задел что-то под столом. Там от неловкого этого дви- жения как бы звякнула тарелка. Или, может быть. блюдце. Неужели тут еще обитает кошка? Эти мысли, впрочем, пробежали, не задерживаясь, не оставляя следа.
В какую-то минуту младенец, не просыпаясь, заворочался, зачмокал. Коба крикнул:
- Эй, угомони!
Като мигом кинулась к сыну, склонилась над ним, покачала люльку. Те- перь на юной нежной шее Кауров не увидал цепочки - наверное, с Богом, «иже еси на небеси», уже было покончено.
Вскоре малец опять ровно задышал. Като вернулась на прежнее место, снова стояла, обратив на мужа сияющий, исполненный преданности взгляд. Казалось, она со счастьем ждала новых повелений.
Поглощая чахохбили, Коба не забывал потчевать гостя:
- Като, положи ему еще!
- Не надо. Это мне, ей-ей, достаточно.
- Что, разве не вкусно?
- Вкусно, У твоей Като золотые руки.
- Ежели хвалишь, так хвали делом, не словами. Ешь.
Гость не обидел хозяйку, покончил и с добавкой. Коба ел не спеша,-той жадности, с которой он когда-то в кутаисском духане поглощал куски мя- са, теперь в нем не замечалось. Отодвинув тарелку, опустошенную отнюдь не дочиста, он достал из кармана недорогой портсигар, раскрыл:
- Того, закуривай! Это у меня своей набивки папиросы.
Коба курил еще в свою бытность в Кутаисе. Ныне жена приготовляла ему папиросы дома. «Своей набивки»-это, разумеется, значило: набивала Ка- то.
Кауров проговорил:
- Здесь же ребенок. Не надо тут дымить.
- Вытерпит. Приучен. Потом проветрим.
- Нет, мне сейчас курить не хочется.
- Скажи пожалуйста, какой благовоспитанный! Като, спички!
Она мгновенно подала спички и опять скромно отдалилась, блюдя семейную обрядность патриархального Востока.
Коба сидел, откинувшись на спинку стула, выпуская дымок изо рта и из ноздрей. Глаза были полузакрыты нижними веками. Не верхними, а именно нижними, как это свойственно иным кавказцам. Сегодняшнее отличное рас- положение духа не покидало его. Он будто жмурился на солнышке. Ему бы- ла уготована непрестанная жестокая борьба, за ним охотились, впереди маячили неминуемые новые скитания, тюрьма, но здесь, в глинобитном до- мишке, нашлась для него некая затишь, которую устроила эта маленькая бессловесная счастливая в самоотречении женщина.