Пантелеев Алексей. Ленька Пантелеев

   - Боже мой, боже мой, как ужасно, как страшно качает!
   - Мама... да где же качает? - сердился Ленька. - Ты посмотри - ни одной же волны нет!
   Старик уверенно, легко, по-молодому работал веслами. Иногда он взглядывал на Александру Сергеевну, усмехался, щурил глаза и качал головой.
   - Робеешь, баба? Не робей! - вдруг закричал он, показав на мгновение белые крепкие молодые зубы.
   И почему-то этот веселый крик, прокатившийся эхом по реке, и неожиданная мальчишеская улыбка старика вдруг успокоили Александру Сергеевну. Ленька сразу почувствовал, что рука ее обмякла и уже не так судорожно сжимает его плечо.
   На правом берегу пристали у каких-то дощатых мосточков. Стоя в лодке и помогая Александре Сергеевне подняться на мостки, рыбак сказал:
   - Пойдете по левой руке, - наверх. Там деревня Воронино... Оттедова на Большие Соли путь держите.
   Александра Сергеевна поблагодарила его и стала стягивать с мизинца кольцо.
   - Ладно, иди, - сказал он, махнув рукой.
   - Что? - не поняла Александра Сергеевна.
   - Иди, я говорю, иди, бог с тобой...
   - Дедушка... нет... как же...
   - Иди, тебе говорят! - закричал он и так сильно топнул ногой, что заколыхался вместе с лодкой.
   Ленька услышал, как мать всхлипнула. Она постояла, разглядывая кольцо, потом быстро натянула его на палец, еще быстрее наклонилась и, рискуя упасть в лодку, обняла старика и поцеловала его в загорелый лоснящийся плешивый лоб.
   - Спасибо вам, дедуся, - сказала она сквозь слезы.
   - От дура-баба, - засмеялся он, утирая лоб, и опять на несколько секунд блеснули его ослепительно-белые не стариковские зубы.
   В деревне Воронино Александра Сергеевна и Ленька долго и безуспешно блуждали из дома в дом в поисках подводы. Почему-то никто не хотел ехать. Им пришлось пройти еще полторы-две версты до соседнего хутора, где какая-то лихая баба, соблазнившись полуфунтом сахара и катушкой ниток, которые ей обещала Александра Сергеевна, согласилась доставить их домой. Они погрузились (сделать это было нетрудно, так как весь багаж их на этот раз состоял из бидончика с бордосской жидкостью) и во второй половине дня восемнадцатого июля, на тринадцатый день белогвардейского мятежа, прибыли в Чельцово.
   ...Нянька, выбежав на крыльцо, рыдая, упала на грудь Александры Сергеевны.
   - Ох, матушка... Александра Сергеевна!.. Ох, бедненькая вы моя!.. Золотце... Ягодка...
   - Что? Что? - говорила, бледнея, Александра Сергеевна. - Что-нибудь случилось? Дети?
   Но они уже, смеясь и плача, сами бежали ей навстречу.
   Опять Леньку душили сильные и мягкие объятия, опять чужие и свои слезы, смешиваясь, текли ему за воротник.
   Умываясь в сенях, он слышал, как нянька говорила матери:
   - Ведь каких мы тут мук приняли, голубушка вы моя, Александра Сергеевна!.. И за вас-то, бедняжечек, сердце кровью изошло... Ведь мы каждый вечер с ребятами на мельницу ходили смотреть, что в Ярославле делается...
   - Неужели отсюда видно что-нибудь?
   - Где уж не видно!.. На полнеба полымя стоит... Уж мы вас, голубчиков, и видеть не чаяли... А они - вот они - приехали!.. Господи, милые мои, и где это вас так изодрало, измочалило?.. Матушка, Александра Сергеевна, а у нас-то тут что творилось!.. Ведь не успели вы, голубчики, уехать, опять эти черти, разбойники, прости меня грешную, нагрянули... Ведь что делалось-то, солнышко вы мое!.. Кровь стынет, вспомнить не могу, слезы душат...
   Голос у няньки задрожал, она всхлипывала.
   - Василия-то Федорыча... Кривцова... председателя нашего знали небось?
   - Господи, ну как же... Что с ним?
   Скользкий обмылок выскочил из Ленькиных рук. С намыленным лицом, с засученными рукавами он вбежал в горницу.
   - Что? Няня!.. Что случилось с Василием Федоровичем?
   Старуха слабо махнула рукой.
   - Ничего, Лешенька... Иди... Иди, детка, не слушай...
   И вдруг уронила седую простоволосую голову на стол и заплакала, запричитала так, как умеют плакать и причитать только деревенские бабы:
   - Зарезали... Зарезали его, окаянные!..
   - Насмерть? - закричал Ленька, чувствуя, как сжимается у него горло и заходит сердце.
   - Посреди улицы... вилами его... топорами... сапогами топтали...
   - Умер? - чуть слышно выговорила Александра Сергеевна. И, быстро повернувшись к сыну, сказала: - Леша, я очень прошу тебя, выйди, пожалуйста.
   При всем желании, он не мог этого сделать. Ноги его подкосились. Пошатываясь, он прошел к столу и опустился на лавку.
   Сморкаясь и вытирая передником заплаканное лицо, нянька рассказывала:
   - Жена его, Фекла Семеновна, дай бог ей здоровьица, вырвала его, на плечах унесла от злодеев... В Нерехту в тот же час его повезла. Да где уж!.. Небось и схоронила его там, голубчика. Где ж, матушка вы моя, Александра Сергеевна, после такой лютой казни выжить человеку? Ведь на нем, родненьком, ни одного цельного места не осталось, ни единой кровиночки в лице его белом не сыскать было...
   В сумерках Ленька вышел на улицу. Как будто никаких перемен не случилось за это время в деревне. На завалинках тут и там сидели и гуторили бабы и мужики. Бегали и шумели ребята. Тявкали по дворам собаки. С Большой дороги доносились девичьи голоса, песни, звуки гармоники.
   Еще издали Ленька заметил, что над крыльцом председателевой избы нет флага. Подойдя ближе, он увидел, что над навесом крыльца криво торчит утыканная гвоздями палка, а на этих черных обойных гвоздиках висят, шевелятся на ветру розовые выцветшие нитки.
   Он обошел избу, заглянул в темные, заклеенные газетными полосками окна, поднялся на крыльцо, потрогал зачем-то пальцем большой ржавый замок, висевший на засове. Сердце его больно защемило.
   Когда он возвращался домой, у ворот нянькиной избы его нагнала шумная ватага мальчишек.
   - Эй, питерский! - окликнул его знакомый голос.
   Ленька оглянулся и узнал Хорю. Молодой Глебов был почему-то в коротеньких, ниже колен, городских штанах и в тупоносых новых штиблетах. Из-за пояса у него торчал настоящий длинный винтовочный штык.
   - Здорово, - сказал он, подходя к Леньке, улыбаясь и протягивая руку. Приехал? Сегодня? Играть пойдешь?..
   Ленька хотел что-то сказать, но губы у него вдруг задрожали, из глаз брызнули слезы. Ничего не видя, он оттолкнул протянутую руку, ударил Хорю кулаком в грудь, и голосом, которого сам испугался, закричал:
   - Иди к чегту! Гыжий!..
   ГЛАВА VII
   Ярославский мятеж был подавлен. Окруженные плотным кольцом советских войск, понимая, что дело их проиграно, белогвардейцы в последнюю минуту решили пойти еще на одну авантюру. В Ярославле в момент мятежа находилось большое количество пленных немцев, которых Советская власть, выполняя условия Брестского мирного договора{153}, отправляла на родину - в Германию. Немцы не принимали никакого участия в военных действиях, хотя мятежники и пытались заставить их силой сражаться на своей стороне. В последнюю минуту, когда советские броневики уже приближались к центральным улицам Ярославля и под ногами у мятежников, как говорится, горела земля, они вдруг объявили немцев своими врагами. Они заявили, что не признают заключенного большевиками Брестского мира, что Россия, которую они представляют, находится в состоянии войны с Германией и что на этом основании они все до последнего сдаются в плен - пленным немцам. Немцам они, конечно, были ни на что не нужны, но, подчиняясь силе, так как у мятежников было оружие, а пленные его не имели, - они вынуждены были разоружить перхуровцев и посадить их под замок - в тот самый Волковский театр, в котором только что томились сами. Конечно, советские войска, заняв город, не посчитались с этой хитроумной сделкой. Немцы поехали на родину, а мятежники оказались в руках тех, против кого они подняли оружие.
   Двадцать второго июля восемнадцатого года над древним волжским городом вновь взвился красный флаг Советов.
   Недели через две после этого, в первых числах августа Ленька с матерью опять ехали пароходом в Ярославль. Александра Сергеевна не забыла, что у Леньки был дифтерит, что самый опасный период болезни он провел на ногах, в холодном сыром подвале, и, хотя Ленька ни на что не жаловался и чувствовал себя прекрасно, решила все-таки, что нужно показать его опытному врачу.
   Облаченный в потертую темно-синюю матросскую куртку, из которой он уже успел вырасти и которая после реалистской шинели казалась ему чересчур игрушечной, детской, Ленька стоял в толпе пассажиров на палубе волжского парохода "Коммуна" и, вытягивая шею, смотрел туда, куда смотрели и показывали пальцами все остальные.
   Он еще не забыл ослепительный сон, который приснился ему месяц назад, когда, с трудом приподняв над скамейкой тяжелую воспаленную голову, он выглянул в окошечко иллюминатора и в лицо ему приятно и несильно хлестнул свежий волжский ветер. Он еще хорошо помнил этот хрустальный, сахарный город-сказку, белоснежную чистоту его башен и колоколен, кудрявую зелень садов, плавящееся в голубом небе золото, - и не мог поверить, что сейчас перед ним тот самый, приснившийся ему город...
   Какие-то гнилые зубья торчали на высоком, уже не зеленом, а рыжевато-буром, спаленном берегу, какие-то сахарные огрызки лежали на кучах черных потухших головешек... И ни одной башни, ни одной колокольни, ни одной искорки золота в аквамариновом августовском небе!..
   В самом городе разрушения не так бросались в глаза. Правда, от многих кварталов ничего не осталось, и проезд в этих районах был закрыт. Но были дома, кварталы и даже целые улицы, не пострадавшие от обстрела. В одном из таких не слишком пострадавших переулков Александра Сергеевна, после долгих блужданий, разыскала дом, у крыльца которого поблескивала медная дощечка:
   Докторъ
   Б.Я.ОПОЧИНСКIЙ
   Дътскiя болезни
   Открывшая на звонок молодая женщина объявила, что доктора нет, что он уже который день не ночует дома, - работает в госпитале на Борисоглебском шоссе.
   - Что же нам делать? - сказала Александра Сергеевна, когда дверь перед ними захлопнулась.
   - Ничего... очень хорошо, - обрадовался Ленька. - Поедем обратно!..
   Большого желания встречаться с доктором у него не было. Он еще не забыл острой колючей иголки, которую всадил ему в ногу этот розовощекий весельчак. Но Александра Сергеевна держалась другого мнения на этот счет.
   - Нет, мой дорогой, - сказала она. - Ехать несолоно хлебавши обратно я не могу. Придется идти искать госпиталь. Если не найдем Опочинского, покажем тебя кому-нибудь другому.
   ...Госпиталь, куда они добирались часа полтора, помещался в старинном здании городской больницы - на окраине города. Оставив Леньку в больничном саду и наказав ему сидеть и ждать ее, Александра Сергеевна отправилась на розыски доктора.
   Леньке никогда не приходилось самому лежать в больнице. Но бывать в больницах и лазаретах ему случалось много раз. В Петрограде район, где они жили, почему-то изобиловал всякими лечебными учреждениями. По соседству с их домом помещалась Александровская городская больница. Подальше, за Технологическим институтом, расположились корпуса огромной Обуховской больницы. На Фонтанке у Калинкина моста почти рядышком стояли - Кауфманская община сестер милосердия, Крестовоздвиженская община и Морской госпиталь. Во всех этих больницах и госпиталях имелись домовые церкви, куда мать перед праздниками водила Леньку ко всенощной. В годы войны больницы были переполнены ранеными. Ленька не бывал, конечно, ни в палатах, ни, тем более, в операционных, не видел тяжело раненных и умирающих и, может быть, поэтому у него создалось представление о больнице, как о чем-то очень уютном, благополучном, безмятежном и трогательном. На всю жизнь запомнилась ему эта особенная, церковно-больничная благостная атмосфера - смешанный запах йодоформа и ладана, серые и кофейные халаты раненых, белоснежные косынки сестер милосердия с рубиновыми крестиками над переносицей, забинтованные головы, руки на черных повязках, постукивание костылей, шуршание резиновых шин и шлепанье туфель по керамиковым плиткам коридоров...
   И сейчас, когда он сидел на зеленой садовой скамейке и дожидался матери, а вокруг него сидели и ходили, опираясь на костыли, молодые и пожилые люди в серых и кофейных халатах, Ленька не чувствовал ни страха, ни смущения, ни даже сочувствия к этим людям. Это была красивая, умилительная картина, напоминавшая ему детство, Петроград, садик Морского госпиталя, где так же вот бродили и сидели за решетчатой оградой раненые и увечные воины...
   По дорожке мимо него медленно шел, покачиваясь на двух костылях, высокий бородатый раненый. Тяжело подпрыгивая на одной ноге, он осторожно нес вторую - укороченную на одну четверть и плотно замотанную бинтами.
   Увидев рядом с Ленькой свободное место, раненый приостановился, широко расставив костыли.
   - Эх, посидеть, что ли? - сказал он и, занося костыль, лихо заковылял к скамейке.
   Ленька привстал, хотел помочь ему, но раненый ловко сложил оба костыля вместе, повернулся на каблуке здоровой ноги и плюхнулся на скамейку, вытянув вперед свою толстую забинтованную культю.
   - Сидишь? - сказал он, искоса посмотрев на Леньку и вытирая марлевой тряпочкой вспотевшее лицо.
   - Да, - скромно ответил мальчик.
   - К отцу пришел?
   - Нет.
   - А кто? Брат? Крёстный?
   Леньке было ужасно стыдно признаться, что у него никто не лежит в госпитале.
   - Я сам, - пробормотал он, краснея. - Меня мама привезла - показывать доктору.
   - Болен, значит? А какая болесть?
   - Так... пустяки... дифтерит, - усмехнулся Ленька, всем видом своим желая показать, что, если бы не мама, он, конечно, никогда бы не решился тащиться в госпиталь с такой ерундой. - А вы что, раненый? - сказал он, показывая глазами на забинтованную ногу соседа.
   - Нет, милый. Я уже не раненый. Я уже инвалид. Раненый - это когда, знаешь, полежишь, полечишься, да и снова на войну идешь. А уж мне теперича до самой смерти - только что разве с тараканами на печке воевать...
   Бородач засмеялся, покачивая и поглаживая свою толстую ногу, а Ленька вдруг почувствовал, что в горле у него защекотало, и, чтобы заглушить эту щекотку, поспешил спросить:
   - А вы где... То есть, вас где ранило?
   - Ранило-то? А здесь, под Ярославлем.
   - Значит, вы с белыми воевали?
   - А с кем же еще?.. С ними...
   Бородач нахмурился, помолчал, подумал и, покачав свою культю, с усмешкой сказал:
   - Ведь вот, подумай, чудеса какие! А? Четыре года с немцем воевал. С австрияком воевал. Ни одной царапины... А тут - на русской земле, в русской губернии, от русской руки чуть смерть не принял.
   - А вас - из чего: из пушки или из ружья?
   - Из ружья, да... Называется английская разрывная пуля "дум-дум".
   - Почему английская?
   - А это уж ты, милый, у них поди спроси: откуда они английские боеприпасы получили?
   Раненый опять вытер тряпочкой лицо.
   - Не куришь? - спросил он, посмотрев на Леньку.
   - Нет еще, - застенчиво ухмыльнулся Ленька.
   Внезапно где-то очень близко, за углом здания, грянула духовая музыка. Тоскливые, медлительные и вместе с тем гневные звуки похоронного марша, извергаясь из медных жерл, понеслись к осеннему небу.
   Ленькин сосед прислушался, крякнул, покачал головой.
   - Повезли... опять, - сказал он мрачно.
   - Кого повезли?
   Бородач не ответил.
   - Сволочи... иуды... золотопогонники, - пробормотал он сквозь стиснутые зубы.
   Как и всякий другой мальчик, Ленька не мог усидеть на месте при звуках военного оркестра. Что бы ни играли медные трубы - кавалерийский галоп, церемониальный марш или траурный реквием, - ноги мальчика сами собой устремляются в ту сторону, где стучит барабан, гудят генерал-басы, поддакивают им баритоны и поют, заливаются корнет-а-пистоны и валторны.
   И на этот раз Ленька не устоял перед искушением. Он забыл, что мать приказала ему сидеть на скамейке и ждать ее, забыл, что не знает расположения больницы и может потеряться...
   - Я, пожалуй, пойду... посмотрю, - смущенно объяснил он соседу, сползая со скамейки.
   - Что ж. Посмотри иди, - сказал тот.
   ...Свернув за угол и пробежав под какой-то аркой, Ленька остановился, ослепленный блеском медных труб. Он не сразу понял, что делается во дворе. У приземистого кирпичного здания с золотым крестом над кирпичным же куполом стояла высокая, обитая железом платформа, на каких обычно возят мясо и бидоны с молоком. Огромный гнедой битюг стоял под тоненькой полосатой дугой, расставив мохнатые ноги и опустив гривастую голову, в челку которой была вплетена красная лента. Какие-то люди в военной и штатской одежде медленно выносили из часовни и осторожно устанавливали на платформу бурые, похожие один на другой, гробы. Толпа женщин и военных окружала эти похоронные дроги. А в стороне, у чугунной ограды, под старым раскидистым тополем грудился небольшой военный оркестр, и золоченые трубы его под неспешный такт барабана на разные голоса печально и торжественно пели:
   Вы жертвою пали в борьбе роковой,
   В любви беззаветной к народу
   Вы отдали все, что могли, за него,
   За жизнь его, честь и свободу
   Ленька снял фуражку и подошел ближе. В толпе громко, навзрыд плакали. Гробов на телеге стояло уже не меньше десяти, а их все выносили и выносили.
   - Простите, пожалуйста, это кого хоронят? - вполголоса спросил Ленька у маленького, похожего на татарина, красноармейца, с серой, стриженной под машинку головой. Тот покосился на него, мрачно посопел и ответил:
   - Тех, кто за нас с тобой кровь пролил.
   - Убитые?
   - Однополчане мои. Товарищи. Первый Советский пехотный полк. Слыхал?
   - Нет, - сказал Ленька.
   Из часовни выносили еще один гроб. Чтобы получше рассмотреть его, Ленька привстал на цыпочки и вдруг увидел в толпе женщин знакомое лицо. Он не успел удивиться и не успел спросить себя, что может здесь делать жена Василия Федоровича Кривцова, как сердце его, похолодев, само ответило ему на этот вопрос.
   Кривцова стояла подальше других. Она не плакала, но бледные сухие губы ее были болезненно сжаты, а широкие калмыцкие скулы медленно двигались, как будто женщина пыталась перетереть зубами что-то очень твердое - камешек или гвоздь.
   Музыка смолкла. Слышнее стали плач и причитания женщин. Толпа задвигалась. Какой-то черноволосый курчавый человек в белой русской рубашке, забравшись на краешек платформы и опираясь на штабель красных гробов, что-то говорил - то громко, почти крича, то совсем тихо, грозным шепотом.
   Ленька ничего не видел и не слышал. Он протискивался через толпу, боясь потерять из виду Кривцову.
   Телега с гробами тронулась. Женщины с плачем побежали. Кто-то на бегу толкнул Леньку. Он уронил фуражку, нагнулся, чтобы поднять ее, его опять чуть не сбили с ног. Когда он поднялся и выбрался из толпы, навстречу ему шла Кривцова.
   Шла она позади всех, наклонив голову и покусывая кончик своего белого головного платка.
   - Здравствуйте, - сказал Ленька.
   - Здравствуйте, - безучастно ответила она, не останавливаясь и не поднимая глаз.
   - Фекла Семеновна, - сказал он. - Вы что, не узнали меня?
   Она остановилась.
   - Ты кто? Постой... Да ведь вы из Чельцова? Питерский?
   Что-то вроде улыбки мелькнуло на ее изможденном осунувшемся лице.
   - Давно ли?..
   - Я только что. Сегодня, с мамой приехал. А вы...
   Он запнулся, не решаясь даже спросить, что привело ее в это страшное место.
   - А я?.. Я у Василия Федоровича была.
   - Где?
   - Навещать приходила. Здесь он...
   Ленька схватил ее за руку.
   - Фекла Семеновна! Он жив?
   - Живой, живой, - улыбнулась она усталой, измученной улыбкой и, выбрав свою большую грубую руку из Ленькиной руки, погладила его по голове. Выходили его, спасибо. Уже четвертый день в памяти лежит. А до этого худо было. Не надеялась уж. Думала, что вот так же... с музыкой повезут. Ведь на нем еще в Нерехте доктора восемнадцать ран насчитали. Вы небось знаете, слыхали, какую над ним казнь эти ироды учинили?..
   - Фекла Семеновна! - жалобным голосом воскликнул Ленька. - А где он? Посмотреть на него можно?
   - Что ж, - сказала она. - Пойдем сходим. Он рад будет.
   Она вела его за руку, а где-то впереди, уже за оградой больничного сада, на улице, глухо стучал барабан и все тише и тише пели трубы:
   Прощайте же, братья, вы честно прошли
   Свой доблестный путь благородный
   ...В больницу они проникли с черного хода, какими-то темными коридорами, где нехорошо пахло и стояли прислоненные к стене грязные брезентовые носилки. Фекла Семеновна знала здесь все ходы и выходы, и ее тоже все знали. У застекленной двери палаты их окликнула высокая худая женщина в белой косынке:
   - Кривцова?! Голубушка, ты куда? Без халата!
   - Дунечка... милая... на минутку... Сейчас уйдем.
   - Ты же была только что...
   - Да вот - с землячком повстречалась. Друзья они с Василием Федоровичем.
   - Это ты землячок? - сказала женщина, с усмешкой посмотрев на Леньку.
   - Пожалуйста... на минутку, - пробормотал Ленька, шаркая зачем-то ногой.
   - Ну, бог с вами, идите. Недолго только. Сейчас обход будет.
   Большая больничная палата была плотно забита койками. Не успел Ленька переступить порог, как в носу у него защекотало от крепкого запаха аптеки, уборной и кислых снетковых щей. Он робко шел за Феклой Семеновной, а со всех сторон смотрели на него из-под бинтов и повязок - любопытные и бесстрастные, голубые, карие, серые, веселые, грустные, злые, добрые, измученные и уже потухающие глаза. Во всех углах разговаривали, кашляли, бредили, стонали, смеялись, щелкали костяшками домино, стучали кружками и оловянными мисками...
   Кривцов лежал в самом конце палаты, у окна. Ленька в испуге остановился, увидев, как похудел и осунулся председатель. Он стал еще больше похож на угодника с иконы. От белых бинтов, которыми была замотана его голова, лицо его казалось еще темнее. Красивая русая борода была коротко острижена. Он лежал на спине, полузакрыв ввалившиеся глаза, и шевелил губами.
   - Василий Федорович, не спишь? Гостя прицела...
   Он с трудом открыл глаза, неудобно повернул голову и прищурился.
   - А-а! - сказал он слабым голосом, улыбаясь и делая попытку приподняться на локте. - Здравствуйте! Это как же вы? Какими судьбами?
   - Я так... случайно, - забормотал Ленька, тоже пробуя улыбнуться. - Мы ведь не знали, не думали, что вы...
   - Думали, что я богу душу отдал? Да?
   Он держал Ленькину руку в своей большой теплой руке и с улыбкой смотрел на мальчика.
   - Я рад, - сказал он тихо.
   Ленька присел на корточки. Он тоже чувствовал огромную радость, он чувствовал нежность к этому большому, сильному, связанному бинтами и прикованному к постели человеку, но не знал, какими словами сказать об этом.
   - Вы садитесь, - зашевелился Кривцов. - Вот табуреточка... Скиньте с нее... Фекла, помоги...
   На табуретке стояла бутылка с молоком, лежали круглый хлеб, яйца, несколько огурцов и тоненькая книжечка с вложенным в нее карандашом.
   - Ничего... спасибо, - сказал Ленька. - Я так. Мне ведь скоро идти...
   Он сидел на корточках и несмело поглаживал руку Василия Федоровича.
   - Ну, что там у нас... дома, в деревне? - полузакрыв глаза, спрашивал Василий Федорович.
   - Ничего... так... все в порядке, - бодрым голосом отвечал Ленька, чувствуя на себе беспокойный, настороженный взгляд Феклы Семеновны. - Ваша изба в целости... Я заходил, видел.
   - Да я не о том. Я хотел спросить: кто там у нас верховодит? Глебовы-то еще хозяйничают?
   - Да. Федор Глебов на днях лавку открыл. Торгует. Сыновья его, которые раньше в лесу скрывались, теперь дома живут. А с Хорькой я не играю больше.
   - Это почему ж так?
   - Вы же знаете, почему, - нахмурился Ленька.
   Он смотрел на Кривцова и думая, что председатель очень изменился. Не в том дело, что его остригли и что он похудел. Голос у него был расслабленный, больной, но в этом голосе не было уже тех нежных, девичьих ноток, которые так поразили Леньку когда-то в сумерках на Большой дороге.
   - Ничего, - говорил он с невеселой усмешкой. - Пускай похозяйничают, потешатся напоследок... Ведь, дураки пошехонские, не понимают и понять не хотят, что Советская власть - навечно, что ее ни вилами, ни топорами, ни английскими пулеметами не сокрушить... Помните? - сказал он, открывая глаза. И опять в его голосе зазвучали теплые певучие нотки, когда, приподнявшись на локте, он хрипловатым голосом медленно, упирая на букву "о", прочел:
   Рать подымается
   Неисчислимая!
   Сила в ней скажется
   Несокрушимая!
   - Это что? Откуда? - спросил Ленька.
   - А это у Некрасова. Не читали разве? "Русь" называется... Несокрушимая!.. Это ведь про нас с тобой сказано, про наше времечко!..
   - Василий Федорович, - сказал Ленька. - А это правда, что у вас...
   Он запнулся.
   - Что это у меня?
   - Что у вас - восемнадцать ран?
   Кривцов негромко посмеялся в бороду.
   - Не знаю, дружок. Я не считал.
   - Да, да, правда... Мне Фекла Семеновна говорила.
   И, наклонившись к раненому, Ленька покраснел, как девочка, и сказал:
   - Ведь вы - знаете, Василий Федогыч, кто? Вы - гегой.
   - Ну вот! Придумали... Я, дорогой мой, русский мужик. А русский мужик сильный, он все выдюжит. Это вот она у меня действительно героиня, - сказал он, улыбаясь и показывая глазами на жену, которая молча стояла у него в изножий, облокотившись на спинку кровати. - Ведь это она меня от смерти спасла...
   - Полно тебе, Василий Федорович, - заливаясь румянцем, ответила Фекла Семеновна. - Не я тебя спасла, а дохтор... Вот он идет! - сказала она вдруг испуганным шепотом.
   Ленька оглянулся.
   Через палату быстро шел, размахивая руками и держа направление прямо к нему, невысокий румяный человек в белом халате и в белой кругленькой шапочке, сдвинутой на затылок.