Пантелеев Алексей. Ленька Пантелеев

   - Нет, - не задумываясь, ответил Ленька. - Не буду.
   ГЛАВА XII
   Через неделю Александра Сергеевна начала работать на "Треугольнике". В этот же день Ленька в первый раз пошел в школу. Он шел туда счастливый, полный самых радужных надежд. Но и на этот раз ему не повезло с учением.
   Он поступил в школу, в которой когда-то до революции училась его тетка. Именно тетка и настояла, чтобы его туда отдали. В царское время это была частная женская гимназия, так называемая "гимназия Гердер". Сейчас это была советская Единая трудовая школа номер такой-то, но ничего, кроме названия, в этой школе советского не было. На четвертом году революции здесь еще сохранились нравы и порядки, от которых Ленька давно успел отвыкнуть. Внешне все было как полагается: учились, как и в других школах, по программам Наробраза, на собраниях пели "Интернационал", в актовом зале на стенах висели портреты советских вождей... Но в классе "Д", куда был зачислен Ленька, еще доучивались бывшие "гердеровки" и мальчики из соседней Реформатской школы, бывшие классные дамы преподавали ботанику, пение и немецкий язык, и даже заведовала школой сестра бывшей владелицы гимназии мадам Гердер, или "Гердериха", как называли ее за глаза ученики. Впрочем, это прозвище Ленька слышал не часто, потому что в классе учился племянник Гердерихи - Володька Прейснер, поэт, шахматист и редактор классного журнала "Ученик".
   За одной партой с Прейснером восседал долговязый силач Циглер, сын владельца музыкального магазина. За Ленькиной спиной сидела девочка - дочь евангелического пастора. Какая-то великовозрастная девица с голыми коленками разгуливала по школе в широкополой бойскаутской{246} шляпе. Слово "господа", давно уже отвергнутое и забытое советскими людьми, звучало в этой школе на каждом шагу. Слова "товарищи" не употребляли даже учителя. Обращаясь на уроках и на собраниях к ребятам, они говорили:
   - Дети!..
   Уже в первый день на уроке географии, когда вызванный к доске Ленька крикнул расшумевшимся ребятам: "Товарищи, тише!" - кто-то с задней парты угрожающе пробасил:
   - У нас товарищей нет!..
   А в перемену Ленька услышал, как за его спиной какая-то девочка пропищала:
   - Гусь свинье не товарищ...
   С первых же минут пребывания в школе он понял, что долго здесь не удержится. Не успев сказать со своими одноклассниками и двух слов, он уже чувствовал, что в классе он чужой, что и ребята и учителя смотрят на него если не враждебно, то во всяком случае холодно и недружелюбно. Во всем классе нашлось лишь пять или шесть человек, которых он мог и в глаза и за глаза, и в разговоре и в душе называть товарищами. Всё это были мальчики из простых семей: сын портного Изя Шнеерзон, сын живописца Котелев, сын сиделки из Максимилиановской лечебницы хромоногий Федя Янов...
   С Шнеерзоном Ленька сидел за одной партой. Этот худенький, болезненный большеглазый мальчик в коротенькой залатанной курточке однажды очень удивил Леньку, сказав ему после перемены:
   - Не слушай их. Они дураки. Они и меня тоже дразнят.
   - Кого? Почему? - не понял Ленька. - Меня не дразнят.
   Изя смутился, заерзал на скамейке, покраснел до корней волос и пробормотал:
   - Они про тебя всякие гадости говорят.
   Ленька не успел спросить: какие гадости? В класс вошла учительница, начался урок. После урока он почему-то не стал возобновлять этого разговора. Изя тоже молчал. Но скоро Ленька понял, в чем дело.
   Его очень обрадовало, когда он узнал, что в классе издается литературный журнал. Правда, журнал ему не нравился. В "Ученике" печатались главным образом старомодные альбомные стишки, основным поставщиком которых был сам редактор Володя Прейснер. В этих стихах воспевались розы и соловьи, розы рифмовались с морозами, любовь - с кровью... Но журнал этот разбудил в Леньке его давнюю страсть. Ему захотелось самому писать стихи.
   Лето двадцать первого года было очень засушливое. В южных районах страны, на Украине, на Северном Кавказе и в Поволжье опять свирепствовал голод. Этот страшный голод унес в могилу миллионы советских людей. В этом же году зарубежные капиталисты, убедившись, что им не одолеть силой молодого Советского государства, стали завязывать с Республикой торговые отношения. Чтобы накормить голодных, Советская власть закупала за границей хлеб. Осенью в петроградский порт пришли первые иностранные пароходы.
   Под впечатлением этих двух событий Ленька потихоньку от всех писал поэму, которая называлась "Мы - им". Он писал ее всерьез, отдавая этой работе все свободное время. В аляповатые строчки он вкладывал весь пыл своей маленькой души. Он хорошо знал, что такое голод. Он видел голодающих и сам хлебнул лиха. Но он, как и всякий советский человек, не согласен был променять эту голодную жизнь на сытую жизнь капиталистов. Торговать мы с ними будем, - пожалуйста, но пустить их снова туда, откуда они только что с треском были изгнаны, - нет, не выйдет! Ленькина "поэма" так и кончалась:
   Плывут пароход за пароходом
   По финскозаливским водам.
   Англия... Франция...
   Соединенные Штаты...
   Норвегия... Швеция...
   Смокинги и латы...
   . . . . . . . . . . . . . . .
   Плывите, плывите,
   Ползите, ползите,
   От нас вы получите
   Вечный
   ответ:
   Палачам
   рурским
   Дальше
   Петропорта
   В красную
   Россию
   Хода
   нет!
   Закончив поэму, которая после переписки заняла целую тетрадь, он понес ее Володе Прейснеру. Идти к Прейснеру ему не хотелось. Этот розовощекий напыщенный немчик в круглых роговых очках не нравился Леньке. Уже одно то, что в его присутствии боялись ругать Гердериху - не очень хорошо рекомендовало его. Но что ж поделаешь, - чтобы напечатать стихи в журнале, волей-неволей пришлось обращаться к нему.
   После уроков, когда ученики выходили из класса, Ленька подошел к редакторской парте. Прейснер тщательно укладывал в клеенчатый портфель книжки и тетради.
   - Я к тебе, - сказал Ленька.
   - Ко мне? - удивился Прейснер. - Да, пожалуйста, я слушаю.
   - Я стихи написал. Вот. Может быть, подойдут для журнала.
   Редактор совсем остолбенел.
   - Ты? Написал стихи?
   - Что ж такого? - нахмурился Ленька. - Я давно пишу.
   - Ну, давай, давай, посмотрим, - снисходительно усмехнулся Прейснер.
   Бегло перелистав тетрадку, он еще больше развеселился.
   - Ты, я вижу, решил сразу начать с полного собрания сочинений?
   - Это поэма, - объяснил Ленька.
   - Ах, вот как? Даже поэма?
   Прейснер поправил очки и, близоруко приблизив тетрадку к тонкому прямому носу, стал проглядывать первые строчки. Ленька увидел, как покраснели у него уши и как задергались, поползли на сторону редакторские губы...
   - Гм... Интересно... Под Маяковского стараешься?
   - А что ж, - сказал Ленька. - Может быть, немножко есть. Я люблю Маяковского.
   - Да?.. По-твоему, это поэзия?
   - Что?
   - Маяковский.
   - А что же это такое, если не поэзия?
   - Маяковский-то? Это рубленая проза, вот что. Голая политика и ни на грош поэзии.
   - Что значит - голая?
   - Ну, милый мой, мне трудно тебе это объяснить. Ты Тютчева читал когда-нибудь?
   - Читал, конечно. И люблю.
   - Странно...
   Прейснер еще полистал тетрадку, закрыл ее и протянул Леньке:
   - На, возьми.
   - Что?
   - А то, что эту ерунду я печатать не буду.
   - Почему ерунду? - возмутился Ленька. - Ты же даже не прочел до конца!
   - Не прочел и читать не собираюсь. Я уже вижу, что это за штучки. Должен тебе сказать, что у нас журнал литературно-художественный. Мы никакой политикой не занимаемся... Пошли лучше свою поэму в "Правду" или в "Бедноту"... Может быть, там напечатают... и почтовом ящике.
   Не скажи Прейснер этих последних слов про почтовый ящик, может быть, все и обошлось бы. Но тут Ленька рассвирепел. Он чувствовал, что это глупо и недостойно, но не мог удержаться и, выхватив из рук редактора тетрадку, крикнул ему в лицо:
   - Дурак ты очкастый!
   И, запихав тетрадку в карман, он решительно зашагал к дверям. И тут, когда он выходил из класса, он вдруг услышал, как Прейснер вполголоса крикнул ему в спину:
   - Вор! Колонист!..
   Ленька похолодел. Кровь хлынула в голову, на несколько секунд перестало биться сердце.
   Он повернулся, медленно, на негнущихся ногах, подошел к Прейснеру и сквозь зубы чуть слышно выговорил:
   - Повтори... Что ты сказал?
   - Я? - забормотал Прейснер, поправляя очки. - Я ничего не сказал. Тебе послышалось, наверно...
   Ленька схватил его за грудь, но тотчас отпустил, повернулся и вышел из класса.
   По щекам его бежали слезы. Так вот оно что!.. Вот о чем шушукаются за его спиной эти чистенькие мальчики и девочки! Вот на что намекал давеча Изя Шнеерзон! Гадины! Аристократы! Но как и откуда они узнали о его прошлом?!.
   Первая мысль его была - уйти из школы. С этой мыслью он возвращался домой. Но, уже поднимаясь по лестнице, он вдруг решил:
   - Нет, не уйду!.. С какой стати я буду уходить? Стыдиться? Кого? Этих гогочек? Да на них ведь в конце концов и сердиться нельзя. Ведь они даже правы. Ведь я действительно - бывший вор и бывший воспитанник колонии... Но разве они понимают что-нибудь в жизни, эти маменькины сынки? Разве они разбираются в чем-нибудь? Сосунки, которые с пеленок живут чужим трудом, осуждают меня... А вот Стеша, которая, конечно, все отлично знает, ни одним словом не попрекнула меня. А Юрка разве не знал? А другие комсомольцы? Или Изя, или Федя Янов... Нет, уж из-за одних этих ребят стоит остаться в школе!..
   И еще одно обстоятельство повлияло на его решение остаться. Может быть, он отчетливо и не сознавал этого, но все-таки в глубине души он чувствовал, что в классе его не любят не за его прошлое, а за его настоящее. Ведь Прейснер не принял его поэму не потому, что ее написал бывший вор, а потому, что поэма - политическая, потому, что написана она "под Маяковского", потому что она - советская...
   Нет, он не уйдет из школы! Он будет бороться.
   Когда он принимал это воинственное решение, он не знал, что бороться ему придется физически, то есть кулаками, и что победителем из этой борьбы выйдет не он.
   ...Но и за стенами школы было немало огорчений. Случались, правда, и радостные события в Ленькиной жизни, но огорчений все-таки было больше.
   Прошло почти полтора месяца с тех пор, как он сбежал с лимонадного завода, а он все еще не мог успокоиться. Каждый звонок на кухне заставлял его настораживаться и трепетать. И пугало его не то, что появиться Краузе и потянет его к ответу, а то, что обо всем узнает мать. Он так и не сказал ей, почему ушел с завода. Первое время она спрашивала его о деньгах, и он врал ей, говорил, будто ходит к хозяину, напоминает, требует, но что хозяин обманывает его, кормит "завтраками"... На самом же деле, он, конечно, не только не ходил в "Экспресс", но даже на Сенную и на прилегающие к ней улицы боялся заглядывать.
   Потом постепенно мать перестала спрашивать о деньгах. Она работала, получала хорошую зарплату и паек. Несколько миллионов перепадало с каждой получки и Леньке. Получив от матери подарок, при первом случае он бежал в Александровский рынок к букинистам и покупал книги. Правда, денег было немного, но все-таки каждый раз он возвращался домой с одной-двумя книгами. Те же заветные книги, которые он откладывал и припрятывал до лучших времен, все еще лежали на полках букинистов и покрывались пылью, потому что лучшие времена в Ленькиной жизни все еще не наступили.
   ...Однажды, получив от матери в подарок пятнадцать миллионов рублей, он зашел после школы к знакомому букинисту.
   - Здорово, читатель-покупатель! - приветствовал его старик-книжник. Новый товар получил. Иди, покопайся, может быть, что-нибудь отберешь...
   Ленька спустился по железной винтовой лесенке в тесный полутемный подвал. Новый товар, о котором говорил букинист, оказался огромной кучей старых, антикварных книг, свезенных сюда из какой-нибудь барской усадьбы или особняка. Книги были в толстых кожаных переплетах, от них удивительно вкусно пахло: плесенью, типографской краской, свечным нагаром и еще чем-то неуловимо тонким и изящным, чем пахнут только очень старые, уже тронутые временем книги. Здесь были и Тредьяковский, и Сумароков, и Дидеротовская "Энциклопедия", и первое издание "Илиады" в переводе Гнедича, и Фома Кемпийский 1784 года издания{250}, и масса французских и немецких книг с отличными старинными гравюрами. У Леньки разбежались глаза. Особенно захотелось ему купить маленькие аппетитные томики "Плутарха для юношества"... Плутарха он никогда не читал, помнил, что эти книги были когда-то в библиотеке Волкова, но те были скучные на вид, современной печати, а здесь - плюшаровское издание начала XIX века, на синеватой с водяными знаками бумаге, переплетенное в рыжую свиную кожу. В издании не хватало одного тома, поэтому букинист отдавал сто за бесценок: все одиннадцать томов за пятьдесят миллионов рублей.
   У Леньки на руках было всего пятнадцать миллионов.
   - Нет, это мало, - покачал головой старик. Потом подумал, полистал книгу и сказал:
   - Ладно, так и быть, бери в кредит. Остальные занесешь после. Ты у меня покупатель постоянный. Я тебе верю.
   Предложение было соблазнительное. Но Ленька не сразу решился взять книги. Где же он достанет столько денег? И хорошо и честно ли это - брать в долг, не зная, сумеешь ли вовремя уплатить его?
   - Я ведь раньше, чем через неделю, вам заплатить не смогу, - сказал он букинисту. - А может быть, даже через две недели...
   - Ну, что ж, - сказал букинист. - Через неделю сорок миллионов заплатишь. А через две недели пятьдесят. Деньги-то, они, сам знаешь, в цене падают... Бери, ладно, чего там...
   Торговец связал бечевкой все одиннадцать томиков. Ленька отдал ему пятнадцать миллионов, простился и выбрался по железной лесенке наверх.
   После темного подвала на улице было необыкновенно светло. Падал пушистый снежок. Но на душе у Леньки было не очень ясно. Он уже не рад был своей покупке и ругал себя за легкомыслие и малодушие.
   А тут еще эта встреча подвернулась.
   Он переходил на перекрестке улицу и вдруг услышал у себя над головой голос, который заставил его вздрогнуть:
   - Эй, кум! Поберегись!..
   Ленька съежился, не оглядываясь перебежал улицу, свернул за угол и с бьющимся сердцем прижался к стене. Только через минуту он решился осторожно выглянуть. По Садовой в сторону Покрова ехал извозчик. У Подьяческой он свернул на трамвайные рельсы, обогнал нагруженную ящиками тележку, и Ленька издали узнал сгорбленную спину и зеленую жилетку Захара Ивановича. Он почувствовал, что щеки его краснеют. С какой стати он прятался от этого доброго и несчастного старика? Может быть, догнать его? Но что он ему скажет? И что скажет ему Захар Иванович? Пожалуй, он только одно и может сказать:
   "Эх, - скажет, - Леня, Леня... Нехорошо ты, братец мой, поступил! Натворил делов, набедокурил, а меня, старика, отвечать за себя заставил..."
   ...Домой Ленька вернулся мрачный. Но, раздеваясь в коридоре, он услышал за дверью Стешин голос. И сразу на душе у него потеплело.
   Стеша сидела за круглым столом под абажуром и учила Лялю вязать крючком.
   - Эх, ты, - говорила она. - По три, по три петельки надо захватывать, а не по две...
   - Здравствуйте, Стеша! - еще из дверей крикнул Ленька.
   - А-а, Книжный шкаф пришел!.. Ну, здравствуй, иди сюда... Что это мокрый такой? Фу, и меня всю вымочил. Снег идет?
   - Да, что-то сыплется.
   - Боже ты мой!.. Книг-то, книг! Откуда это?
   - Купил, - сказал Ленька, краснея.
   - Купил? Ишь ты, какой богатый стал. Что это? В кожаном... Священное что-нибудь?
   - Нет... Это - называется Плутарх. История.
   - Ах, история? Древняя или какая?
   - Да, древняя.
   - Ну, что хорошо. А я вон тебе - тоже принесла.
   - Что? - поискал глазами Ленька.
   - Подарочек. Вон, возьми, на шифоньерке лежат. "Дон-Кихот Ламанчский" читал?
   - Читал, - сказал Ленька. - Только я давно и в сокращенном издании.
   - Ну, а этот уж небось не в сокращенном. Эва какие толстенные.
   - А мне тоненькую Стеша принесла. Зато вон какую! - похвасталась Ляля, показывая над столом "Крокодил" Корнея Чуковского.
   - А что это ты, кавалер, как будто нос повесил? - сказала Стеша, приглядываясь к Леньке. - Случилось что-нибудь?
   - Нет, - сказал Ленька, перелистывая книгу.
   - В школе-то у тебя как? Идет?
   - Ничего.
   - Ничего или хорошо?
   Ленька вздохнул и захлопнул книгу.
   - Учусь довольно прилично, неудов нет, а вообще...
   - Что вообще?
   - А вообще довольно паршиво.
   Он хотел рассказать Стеше о своем столкновении с Прейснером и обо всем, что с ним случилось, но при Ляле постеснялся.
   - Ребята, в общем, неважные, - сказал он, присаживаясь к столу.
   - Как это неважные? А ты сам-то что - важный?
   - И я неважный...
   Стеша испытующе смотрела на него.
   - Лялечка, - сказала она, обращаясь к девочке. - Ты бы, деточка, чайком угостила нас, а?
   - Хорошо, - сказала, вылезая из-за стола, Ляля. - Только я примус не умею разжигать.
   - А ты приготовь чайничек, налей воду, а я сейчас приду - помогу тебе.
   Ляля взяла чайник и ушла на кухню, бросив из дверей понимающий и довольно ехидный взгляд на брата. Стеша прикрыла за нею дверь и вернулась к столу.
   - Обижают? - спросила она, присаживаясь рядом с Ленькой и заглядывая ему в глаза.
   - Кто? - не понял Ленька.
   - Ребята.
   - Положим, - пробормотал он, смущаясь. - Не очень-то я боюсь этих гогочек.
   - Каких гогочек? Что еще за выражения?
   - Ну, факт, что гогочек...
   И Ленька рассказал Стеше о тех старорежимных нравах, которые царят у них в школе. О Прейснере же и о том, что его назвали "вором" и "колонистом", он почему-то и Стеше не решился сказать.
   Стеша выслушала его и нахмурилась.
   - Ну что ж, - сказала она. - Картина знакомая. Комсомол-то хоть у вас в школе есть?
   - Нет. Не знаю, впрочем... Кажется, нет.
   Она еще похмурилась, помолчала, подумала и сказала:
   - Вот, Лешенька, дорогой, поэтому нам и нужно с тобой учиться. Образование нам нужно с боя брать, как... ну, я не знаю, как, что ли, наши давеча Кронштадт взяли. С этой буржуйской интеллигенцией, с бобочками или с гогочками, как ты говоришь, каши не сваришь. Их долго еще, - ох, как долго перевоспитывать придется. А нам, я уже тебе говорила, своя, пролетарская, советская интеллигенция нужна.
   - Да, но ведь я же не пролетарий, - мрачно усмехнулся Ленька.
   - Ты-то?
   Стеша, прищурившись, посмотрела на мальчика, как бы прикидывая на глазок его классовую принадлежность.
   - Да, - рассмеялась она. - Пролетарий из тебя пока что не вышел. В настоящий момент ты скорее всего являешься деклассированной личностью. А это что значит? - сказала она серьезно. - Это значит - к какому берегу пристал, на том и стоять будешь. А ведь ты уже давно выбрал, к какому берегу плыть? А? Ведь знаю, выбрал ведь, правда?
   Ленька молчал, опустив голову.
   - Понимаешь, о чем я говорю?
   - Понимаю, - сказал он. - Выбрал, конечно. Но только ведь я, Стеша, плаваю довольно паршиво.
   - Потонуть боишься или не доплыть?
   Она улыбнулась, похлопала мальчика по руке.
   - Ничего, казак, доплывешь, не бойся. Не в такое время живешь, не дадут тебе потонуть, вытащат, поддержат... Да и плавать, дорогой, тоже нужно учиться... Правильно ведь?
   - Правильно.
   - А ты, Лешенька, знаешь что? - сказала Стеша, наклоняясь к Леньке. Ты всегда, когда тебе трудно бывает, - бери пример с нашей партии. Учись у нее. Ведь ты подумай, чего только с нами, большевиками, не делали! И в тюрьмах наших товарищей гноили, и на каторгу ссылали, и травили их... и клеветали... и шпионами и бунтовщиками... и по-всякому называли. А ведь люди все это выдержали... А? Доплыли ведь и дальше плывем. А ведь море перед нами широкое. А у тебя что? У тебя пустячки...
   Стеша еще раз улыбнулась и погладила Ленькины вихры.
   - Выплывешь, казак. Выплывешь, не бойся. А на этих гогочек ты плюнь. Дразнить будут - не слушай. Учись, и все.
   ...Ленька учился. В школу он пришел не с самого начала года, по многим предметам ему пришлось догонять класс, и все-таки за все полтора месяца, что он пробыл "у Гердер", он не получил ни одной плохой отметки. А хорошие отметки получать было нелегко. Он видел, что за такой же ответ, а часто и за более слабый Прейснеру или кому-нибудь еще из компании "гогочек" учителя ставили более высокие баллы, чем ему, Шнеерзону или очень способному и начитанному Феде Янову. Учителя придирались. Он чувствовал это на каждом шагу. Особенно невзлюбила его сама Гердериха, преподававшая в классе "Д" русскую историю. Эта высокая и прямая, как телеграфный столб, дама с золоченым пенсне на длинном угреватом носу смотрела на него, насмешливо прищурив маленькие слоновьи глазки. Вызывала она его чаще других. И как бы хорошо Ленька ни ответил, какую бы отметку она ему ни ставила, отпускала она его от доски с таким презрительным видом, как будто Ленька напорол несусветную чушь и заслуживает самой суровой кары.
   - Садис-с, - говорила она зловеще и с такой силой встряхивала над чернильницей перо, что страшно было за ее белые манжетки и за такой же белый гофрированный нагрудничек.
   С одноклассниками у Леньки отношения не изменились. Он дружил с Шнеерзоном, с Котелевым, с Федей Яновым, а на остальных старался не обращать внимания.
   Но его не оставляли в покое.
   Дней через пять после разговора со Стешей, придя перед самым звонком в класс, он заметил, что на него как-то особенно значительно посматривают. Когда он засовывал в ящик сумку, из парты выпала какая-то бумажка. На вырванном из тетради клетчатом листке жирными лиловыми чернилами было написано:
   Ябеда!!!
   - Что это? - удивился Ленька. - Это ты? - спросил он у Шнеерзона.
   Изя выпучил глаза.
   - Ты что - с ума сошел?
   Ленька перевернул листок, ничего там не обнаружил, скомкал его и сунул в карман. Он даже не обиделся и не рассердился. Кем-кем, а уж ябедой он никогда не был. Но все-таки ему было интересно: чьих рук это дело? Проходя в перемену мимо прейснеровской парты, он внимательно посмотрел на редактора. Прейснер прищурился, усмехнулся и отвел глаза.
   "Понятно", - подумал Ленька, хотя ничего понятного в этой истории для него не было.
   ...А следующий день оказался последним днем его пребывания в школе.
   После большой перемены, когда уже отзвенел звонок на уроки, он возвращался из уборной в класс. Пробегая через актовый зал, он увидел сцену, которая заставила его остановиться. У стены возилось несколько мальчишек-старшеклассников. Долговязый лохматый парень в вельветовой толстовке, забравшись на плечи товарищу, переворачивал вниз головой портрет Карла Маркса. Остальные, воровато озираясь и хихикая, толпились вокруг.
   Ленька почувствовал, как у него от гнева застучало в висках.
   - Вы что делаете... сволочи?!! - закричал он, кидаясь в самую гущу этой маленькой толпы.
   Парень, который придерживал долговязого, оглянулся и отпустил руки. Пирамида рухнула.
   Все испуганно и растерянно смотрели на Леньку.
   - А ну - повесь на место... сию же минуту! Слышишь? - накинулся он на долговязого, который, сморщившись, потирал ушибленное колено.
   - А ты кто такой? - спросили у него за спиной.
   - Что еще за барбос бешеный выскочил?
   - А ну, дай ему, ребята!
   Ленька повернулся к тому, кто это крикнул, но в это время долговязый вскочил и ударил его кулаком в затылок. Ленька поскользнулся на гладком паркете и чуть не упал. Его еще раз больно стукнули. В глазах у него потемнело. Он отскочил, размахнулся и, ничего уже не видя, изо всей силы ударил первого, кто подвернулся ему под руку, по уху.
   В эту минуту за его спиной раздался разгневанный голос:
   - Ты что делаешь, безобразник?!!
   Он оглянулся.
   По залу, наискось от двери, быстро шла, скользя по паркету, Гердериха. Ленька не сразу понял, что вопрос ее обращен к нему. Он плохо соображал, что происходит вокруг. Глаза его застилали слезы.
   - Я тебя спрашиваю! Да, да, тебя! - услышал он визгливый голос и почувствовал, как его больно, с прищипом схватили за ухо. - Ты что делаешь, хулиган? А? Ты где находишься? Ты на улице или в трактире находишься?
   - Вы что щиплетесь? - закричал Ленька, вырываясь и с трудом удерживая слезы. - А они что делают? Вы что - не видите?
   Гердериха бегло взглянула на перевернутый портрет и с трудом сдержала усмешку.
   - Что бы они ни делали, рукам волю ты давать не смеешь, - прокаркала она. - Скажите пожалуйста, какой ментор нашелся. Мальчики! - обратилась она к остальным, стараясь выглядеть строгой. - Это кто сделал? Что это за глупые шалости?
   Никто не ответил ей.
   - А ну, быстро повесьте картину, как она висела раньше, и сейчас же разойдитесь по классам. А ты, - повернулась она к Леньке, - изволь следовать за мной!..
   Не ожидая ничего хорошего, но и без всякого страха Ленька пошел за заведующей. Она привела его в свой полутемный, заставленный шкафами и чучелами птиц кабинет. Плюхнувшись в кожаное кресло перед большим письменным столом, она несколько минут брезгливо рассматривала мальчика, тяжело дыша и постукивая массивным мраморным пресс-папье.
   - Позор! - прошипела она наконец. - Позор на всю школу! Фу! Гадость! Босяк!..
   Ленька вспыхнул.
   - Позвольте, - пробормотал он. - Вы что ругаетесь? Как вы смеете?
   - Что-о? - задохнулась Гердерша. - Как я смею? Сорванец! Мерзавец! Уличный мальчишка! Ты с кем разговариваешь? Ты думаешь, если будешь поминутно бегать в разные райкомы и фискалить, это дает тебе право дерзить своим педагогам и наставникам?!
   - В какие райкомы? - не понял Ленька. - Кому фискалить?
   - Ах, вот как? Он еще делает вид, что ничего не понимает? Ты говорил кому-нибудь, что у нас в школе выражаются "господа", что у нас нет комсомольцев, что у нас, видите ли, буржуазное засилье и затхлая атмос-фэ-ра?..
   "Ах, вот в чем дело! - подумал, усмехаясь, Ленька. - Вот откуда "ябеда". Молодец Стеша! Значит, за Гердериху взялись, если она так злится".