Пантелеев Алексей. Ленька Пантелеев

   Нагруженный этой казачьей амуницией, он возвращается на кухню. Зеленое одеяло волочится за ним, как шлейф дамского платья...
   Опять его встречает хохот.
   - Что это? - говорит великан матрос, с улыбкой разглядывая принесенные Ленькой вещи. - Откуда у вас взялось это барахло?
   - Это вещи моего покойного мужа, - говорит Александра Сергеевна. - В девятьсот четвертом году он воевал с японцами.
   - Понятно. Нет, мальчик, этого нам не надо. Это вы лучше в какой-нибудь музей отнесите. А впрочем... постой... Пожалуй, эта сабелька пригодится...
   И, повертев в руках кривую казацкую шашку, матрос лихо засовывает ее за пояс, на котором уже и без того навешано оружия на добрых полвзвода.
   ...Через десять минут Ленька сидит в постели. На табурете возле него стоит таз с теплой водой, и Александра Сергеевна, засучив рукава, моет мальчика ноздреватой греческой губкой. Стеша помогает ей.
   - А вы знаете, Стеша, - говорит Александра Сергеевна. - Пожалуй, эти красногвардейцы вовсе не такие уж страшные. Они даже славные. Особенно этот, который за главного у них, с гусарскими усиками...
   - А что ж, барыня, - обиженно отвечает Стеша. - Что они - разбойники, что ли? Это ж не с Канавы какие-нибудь. Это революционная охрана. А они потому добрых людей по ночам будят, что некоторая буржуазия привычку взяла оружие припрятывать. Вы знаете, что намеднись в угловом доме у одной статской советницы нашли?
   Леньке течет в уши мыльная вода. Он боится прослушать, вырывается из Стешиных рук и спрашивает:
   - Что? Что нашли?
   - А, чтоб вас, ей-богу! - говорит Стеша. - Забрызгали всю. Не прыгайте вы, пожалуйста!.. Целый пулемет в ванне у нее стоял. И патронов две тыщи. Вот что!..
   ...Эти ночные приключения могли плохо кончиться для больного мальчика. Но, вероятно, он уже так долго болел, что болезням в конце концов надоело возиться с ним и они оставили его. Через неделю он чувствовал себя настолько хорошо, что доктор Тувим позволил ему встать. А еще через две недели, закутанный по самый нос шарфами и башлыками, он впервые вышел во двор.
   Уже давно выпал снег. Он лежал на крышах, на карнизах, на ветвях старого тополя, на перекладинах фонаря...
   Ленька стоял у подъезда и, задрав как галчонок голову, с наслаждением глотал чистый, морозный, пахнущий дымом и антоновскими яблоками воздух.
   Заскрипел снег. Он оглянулся. Через двор шла, опираясь на палку, генеральша Силкова. Чистенькое румяное личико ее на морозе еще больше закраснелось. Белый кружевной воротничок выглядывал из-под рыжего лисьего боа, хвостик которого висел у Силковой на груди, а пучеглазая острая мордочка с высунутым розовым язычком уставилась генеральше в затылок.
   Ленька смотрел на Силкову, как на привидение.
   Когда старуха проходила мимо, он с трудом шаркнул по глубокому снегу ногой и сказал:
   - Здравствуйте, мадам... Значит, вас не повесили?
   - Что ты говоришь, деточка? - спросила, останавливаясь, Силкова.
   - Я говорю: вас не повесили?
   - Нет, бедное дитя, - ответила старуха и, тяжело вздохнув, пошла дальше.
   ...В училище Ленька вернулся перед самыми рождественскими каникулами. Он пропустил больше двух месяцев и, хотя последние две недели усиленно занимался дома, боялся все-таки, что намного отстал от класса. Однако, когда он пришел в реальное и увидел, какие там царят порядки, он понял, что опасаться ему было совершенно нечего.
   Первое, что бросилось ему в глаза, это то, что класс его сильно поредел. На многих партах сидело по одному ученику, а на некоторых и вообще никого не было.
   - Куда же все мальчики девались? - спросил он у своего соседа Тузова-второго.
   - Не знаю. Уж давно так, - ответил Тузов-второй. - Кто болен, кто по домашним обстоятельствам не ходит, а кто и вообще перестал заниматься.
   - А Волков?
   - Волков, кажется, уж целый месяц не появлялся.
   "Наверно, тоже болен", - решил Ленька.
   В училище было холодно. Батареи парового отопления еле-еле нагревались. Во многих окнах стекла были пробиты винтовочными пулями и наскоро заделаны круглыми деревянными нашлепками. В перемену Ленька заметил, что многие старшеклассники разгуливают по коридору училища в шинелях.
   По-прежнему главный центр училищной жизни находился в уборной. Как и раньше, там целыми днями шли дебаты, но Леньке показалось, что теперь эти споры и перепалки стали гораздо острее. Чаще слышались бранные слова. Чаще возникали потасовки... И еще одно наблюдение сделал Ленька: в этих спорах и потасовках больше всего доставалось тому, кто отваживался защищать большевиков...
   Перед большой переменой в класс пришел классный наставник Бодров и объявил, что уроков сегодня больше не будет, ученики могут расходиться по домам.
   Никто, кроме Леньки, не удивился.
   - Это почему? Что случилось? - спросил он у выходившего вместе с ним из класса мальчика. Это был смешливый, вечно улыбающийся паренек - Коля Маркелов, внук училищного вахтера.
   - А что? Ничего не случилось, - улыбнулся Маркелов. - У нас теперь почти каждый день такая волынка. То кочегарка почему-то не работает, то учителя саботируют, то старшеклассники бастуют.
   "Как это бастуют? - не понял Ленька. - Бастуют рабочие на заводах, а как же могут бастовать ученики и тем более учителя?"
   ...Выйдя из училища, Ленька решил сразу домой не идти, а пошататься немного по улицам. Он так долго проторчал в четырех стенах, что не мог отказать себе в этом удовольствии.
   Обогнув огромный Троицкий собор, полюбовавшись, как всегда, на памятник Славы{70}, сделанный из ста двадцати восьми пушек, он вышел на Измайловский, перешел мост и побрел по Вознесенскому в сторону Садовой.
   День был яркий, зимний. Приятно похрустывал снег под ногами. Скрипели полозья извозчичьих санок. Откуда-то из-за Ленькиной спины, из-за башни Варшавского вокзала холодно светило луженое зимнее солнце.
   На первый взгляд никаких особенных изменений на улицах за это время не произошло. В Александровском рынке бойко шла торговля. На рундуке газетчика у черного с черепичными башенками Городского дома, угол Садовой и Вознесенского, лежали все те же газеты: "Новое время", "Речь", "Русская воля", "Петроградский листок"... Не было, правда, уже "Кузькиной матери", но зато появились газеты, каких Ленька раньше не видел: "Известия Петроградского Совета", "Правда", "Солдатская правда"...
   У дверей булочной Филиппова стояла длинная очередь. На каланче Спасской части маячил тулуп дозорного. По Садовой от Покрова шла скромная похоронная процессия... На площадке против Никольского рынка деревенский парень, подпоясанный красным кушаком, торговал рождественскими елками. Все было, как и в прошлом году, как и пять лет тому назад. Но не все было по-старому. Были изменения, которые бросались в глаза.
   Уличная толпа стала проще. Не видно было шикарных лихачей, санок с медвежьими полостями, нарядных дам, блестящих офицеров. Ленька даже вздрогнул, когда увидел вдруг шедшего ему навстречу низенького тучного господина в бобровой шапке, с золотым пенсне на носу и в высоких черных ботах. Этого господина он видел осенью у Волковых. Он уже хотел поклониться, но тут заметил, что господин этот идет не один, - по правую и левую руку от него шагали два очень сурового вида человека с винтовками и с красными повязками на рукавах.
   Ленька поежился. Опять он вспомнил Волкова.
   "Зайду, узнаю, что с ним", - решил он. Тем более что Крюков канал был совсем рядом.
   Поднявшись по зашарканной ковровой дорожке в бельэтаж, он долго стоял перед высокой парадной дверью и нажимал пуговку звонка. Никто не открыл ему.
   Когда он спускался вниз, из швейцарской вышел сутулый небритый старик в валенках и в черной фуражке с золотым галуном.
   - Вы к кому? - спросил он Леньку.
   - Вы не знаете, куда девались Волковы из первого номера? - сказал Ленька. - Я звонил, звонил, никто не отвечает.
   - И не ответят, - угрюмо ответил швейцар.
   - Как? Почему не ответят? А где же они?
   Швейцар посмотрел на тщедушного реалиста, словно раздумывая, стоит ли вообще объясняться с таким карапетом, потом смилостивился и ответил:
   - Уехали со всем семейством на юг, в свое именье.
   На другой день в училище Ленька сообщил об этом Маркелову, который спросил у него, не видел ли он Волкова.
   - Волков уехал на юг, - сказал он.
   - Уехал?! - рассмеялся Маркелов. - Скажи лучше - не уехали, а смылись!
   - Как это смылись? - не понял Ленька.
   Тогда эти воровские, "блатные" словечки в большом количестве появились не только в обиходе мальчиков, но и в разговорном языке многих взрослых. Объясняется это тем, что Временное правительство перед своим падением выпустило из тюрем уголовных преступников. Этот темный люд, рассеявшись по городам и весям страны, занимал не последнее место среди врагов, с которыми потом пришлось бороться молодой Советской власти.
   - Что значит смылись? - удивленно переспросил Ленька.
   - Чудак! - засмеялся Маркелов. - Ну, убежали, стрекача задали. Сейчас вашему брату - сам знаешь - амба! А у Волкова-папаши тоже небось рыльце в пуху!..
   - Какому нашему брату? - обиделся Ленька. - Ты что ругаешься? Я не аристократ.
   - А ты кто? Ты за какую партию?
   - Я казак, - по привычке ответил Ленька.
   Эта зима была очень трудная. На окраинах страны начиналась гражданская война. В Петрограде и в других городах все сильнее и сильнее давал себя чувствовать голод. Цены на продукты росли. На рынках появилась в продаже конина. Черный хлеб, который Леньку еще так недавно силой заставляли есть за обедом с супом и жарким, незаметно превратился в лакомство, вроде торта или пирожных.
   Ленькина мать по-прежнему бегала по урокам, доставать которые с каждым днем становилось труднее. Все так же у нее болели зубы. И по вечерам, когда она, как всегда, перед сном целовала и крестила детей, Ленька чувствовал тошнотворно-приторный запах чеснока и ландыша.
   В середине зимы Стеша поступила работать на завод "Треугольник". Из Ленькиной семьи она не ушла, продолжала жить в "темненькой", даже помогала, чем могла, Александре Сергеевне. Чуть свет, задолго до фабричного гудка вставала она, чтобы занять очередь за хлебом или за молоком в магазине "Помещик" на Измайловском. Вернувшись с работы, она перемывала посуду, выносила мусор, мыла полы на кухне и в коридорах... Александра Сергеевна пробовала заняться хозяйством сама. Готовить она умела, так как училась когда-то, в первые годы замужества, на кулинарных курсах. Но когда она попробовала однажды вымыть в детской пол, к вечеру у нее так разболелась спина, что Леньке пришлось спешно бежать к Калинкину мосту за доктором Тувимом.
   Зима, которая тянулась бесконечно долго, казалась Леньке какой-то ненастоящей. И учились не по-настоящему. И ели не так, как прежде. И печи не всегда были теплые.
   Кто виноват во всем этом, где причина начавшейся разрухи. Ленька не понимал, да и не очень задумывался над этим. В десять лет человек живет своими, часто гораздо более сложными, чем у взрослых, интересами. Правда, и в этом возрасте Ленька не был похож на своих сверстников. Он не бегал на каток, не заводил во дворе или на улице дружков-приятелей, не увлекался французской борьбой, не коллекционировал марок... Как и раньше, самым дорогим его сердцу местом был его маленький, похожий на школьную парту рабочий столик. Он по-прежнему запоем читал, сочинял стихи и даже составил небольшую брошюру под названием "Что такое любовь", где говорилось главным образом о любви материнской и где приводились примеры из Достоевского, Тургенева и Толстого. Этот философский трактат он заставил переписать от руки в десяти экземплярах Васю, который уже второй год учился в приготовительных классах и который мог взять на себя этот чудовищный труд не иначе, как из очень большого уважения к брату. У самого Васи, который рос и здоровел не по дням, а по часам, никаких склонностей к литературным занятиям не было.
   Весной, когда Ленька успешно перешел во второй класс (что было в тех условиях вовсе не трудно), пришло письмо от няньки. Она писала, что детям нужно отдыхать, а времена наступили трудные, все дорого, и навряд ли Александра Сергеевна будет снимать в этом году дачу. Не соберется ли она с ребятками на лето к ней в деревню?
   Вечером, когда все сошлись в столовой, Александра Сергеевна огласила это письмо перед своими домочадцами.
   - Ну, как по-вашему: едем или не едем? - спросила она своих птенцов.
   - Едем! - в один голос пропищали птенцы.
   - А вы, Стеша, что думаете на этот счет?
   - А что ж, - сказала Стеша. - Конечно, поезжайте... Времечко такое, что летом, может, еще хуже, голоднее будет, особенно у нас в Петрограде.
   - Может быть, и вы, Стеша, поедете? - с робкой надеждой посмотрела на девушку Александра Сергеевна.
   Но Стеша решительно замотала головой.
   - Нет, Александра Сергеевна, - сказала она. - Я из Питера не уеду. Мое место - здесь. Имущество ваше сберегу - не тревожьтесь. А вы за эту услугу и мне услугу окажите - поклонитесь от меня матушке Волге. Ведь я тамошняя из-под Углича.
   И вот Ленька впервые в жизни отправился в дальний путь - в Ярославскую губернию.
   Когда, перед тем как ехать на вокзал, он усаживался на извозчика и с хохотом принимал из Стешиных рук бесчисленные чемоданы, узлы, тючки и корзинки, он не знал и знать не мог, что путешествие его затянется надолго и что на этом пути, который начинался так легко и весело, ждут его очень сложные передряги и суровые испытания.
   ГЛАВА IV
   Испытания начались гораздо раньше, чем Ленька и его семья добрались до места назначения.
   От Петрограда до станции Лютово поезд шел пять с половиной суток. В мирное время эту поездку можно было совершить за десять-двенадцать часов. От станции до деревни Чельцово предстояло сделать еще 16 верст. Оставив вещи под присмотром ребят на станции, Александра Сергеевна отправилась на розыски подводы, которую обещала выслать за нею нянька. Через пять минут она вернулась в сопровождении маленького рыжебородого человека в высоком темно-синем картузе и в сапогах с очень низенькими сморщенными голенищами.
   - Третьи сутки на станции живу, - мрачно говорил этот человек, постегивая себя кнутом по голенищу. - Знал бы, не ехал.
   - Простите, голубчик, мы не виноваты, - заискивающим тоном отвечала ему Александра Сергеевна. - Вы же знаете, наверное, - железные дороги работают отвратительно, мы сами измучились.
   Рыжебородый остановился перед горой чемоданов и корзинок, на вершине которой, вцепившись грязными пальцами в веревки, сидели маленькие, очень усталые на вид мальчик и девочка. Рядом, с дамской сумкой в руках, стоял хмурый бледнолицый реалист в черной измятой шинели. Возница медленно обошел этот маленький табор, деловито осмотрел его, что-то прикинул в уме и, покачав головой, крякнул.
   - Н-да, - сказал он. - Гардероп! Ну, что ж. Только я вот что тебе скажу, барыня... Вы как хотите, а я за ту цену, что мы рядились, ехать не согласный. Я за три дни на одно сено две романовских красненьких извел.
   - Хорошо, хорошо, конечно, - перебила его, покраснев, Александра Сергеевна. - Вы, пожалуйста, скажите, сколько вам следует, я заплачу.
   Мужичок задумался, снял картуз, почесал в затылке.
   - Спирт есть? - сказал он наконец.
   - Нет, - ответила, улыбнувшись, Александра Сергеевна.
   - А мыло?
   - Мыла немножко есть.
   - А чай?
   - Чай найдется.
   - А сахар?
   - Сахар есть.
   - А соль?
   - И соль есть.
   - А материе какое-нибудь? Ситец там или сатинет...
   - Послушайте, - не выдержав, рассердилась Александра Сергеевна. - Вы что - в магазин пришли, в лавку? Скажите мне, сколько вы хотите денег, и я вам, не торгуясь, заплачу.
   - Денег! - усмехнулся возница. - А что мне, скажи на милость, делать с твоими деньгами? Стены оклеивать?
   - Не знаю. У нас в городе стены деньгами не оклеивают. Для этого существуют обои.
   - Знаю. Не в Пошехонье живем, - осклабился возница. Потом опять помолчал, опять подумал, опять почесал в затылке.
   - Николаевские? - сказал он наконец.
   - Нет, у меня николаевских денег нет, - сказала Александра Сергеевна.
   - Керенки?
   - Нет, и керенок нет.
   - А какие?
   - Обыкновенные советские деньги, которые всюду ходят.
   - Гм. Ходят!.. Ходят-то ходят, а потом, глядишь, и перестанут ходить... Кольца золотого нет?
   - Знаете, почтенный, - сказала Александра Сергеевна. - Я вижу, у нас с вами ничего не выйдет. Я поищу, может быть, тут другой возница найдется...
   - Ну, поищи, - усмехнулся рыжий. Потом на секунду задумался и вдруг, хлопнув себя кнутом по голенищу, весело воскликнул: - Э, будь я неладный... чего там... ладно... садитесь!.. Чать не обманете бедного мужичка-середнячка, сосчитаемся! Для кумы, для Секлетеи Федоровны, делаю. Обещал ей гостей доставить и доставлю.
   И, запихав за пояс кнут, он взвалил на спину самую тяжелую корзину, сунул под мышку один чемодан, прихватил второй и, покачиваясь на своих коротких ножках, легко пошел к выходу.
   Через десять минут тяжело нагруженная телега, подпрыгивая на ухабах, уже катилась по проселочной дороге, и Ленька первый раз в жизни чувствовал над головой у себя настоящее деревенское небо и дышал чистым деревенским воздухом.
   Ему повезло. Была весна, самый расцвет ее, середина мая. Снег уже стаял, но поля только-только начали зеленеть, и листья на деревьях были еще такие крохотные, что издали казалось, будто черные ветви березок и осин посыпаны укропом.
   Все было в диковину ребятам - и безрессорная, грубо сделанная телега, и низкорослая деревенская лошадка, и бесконечная, вьющаяся, как серая змейка, дорога, и холмы, из-за которых выглядывали то деревенские крыши, то ветряная мельница, то колокольня, и зеленеющие нежно поля, и густые, темные леса, каких они, конечно, никогда не видели ни в Лигове, ни в Петергофе, ни в Озерках{74}.
   Разморенные долгим и неудобным путешествием маленькие Вася и Ляля прикорнули у матери на коленях и заснули. А Ленька все сидел, смотрел и не мог наглядеться.
   Вглядываясь в непролазную чащу леса, дыша его прелой весенней свежестью, он чувствовал, что голова его кружится, а сердце стучит громче, и думал, что в таком дремучем лесу обязательно должны водиться разбойники. Ему вспоминались отважные и веселые сподвижники Робин Гуда... герои Дюма, Купера... Дубровский... индеец Джо... Ему казалось, что за стволами деревьев он уже видит чьи-то настороженные глаза, наведенное дуло пистолета, натяну-тый лук...
   А рыжебородый возница боком сидел на передке телеги, лениво подергивал вожжи и угрюмо молчал.
   - Ну, как вы тут живете, голубчик? - спросила у него, нарушив молчание, Александра Сергеевна.
   Возница целую минуту не отзывался, потом пошевелил вожжами и, не поворачивая головы, мрачно ответил:
   - Живем пока...
   - С продуктами благополучно у вас?
   - Пока, я говорю, не померли еще. Жуем.
   - А вот у нас в Петрограде совсем плохо. Уже конину едят.
   Возница посмотрел на приезжую, скривил набок рот, что должно было означать усмешку, и сказал:
   - Погодите, ишшо не то будет. До кошек и до собак - и до тех доберутся. Вот помяните мое слово...
   - Послушайте, почему вы так говорите? Ведь вам-то теперь легче живется?
   Рыжебородый даже подскочил на своем передке, отчего лошадь его испуганно вздрогнула и взмахнула хвостом.
   - Легче??! - сказал он с таким видом, как будто Александра Сергеевна сказала ему что-то очень обидное.
   - А разве неправда? Ведь вы получили землю, освободились от помещиков...
   - От помещиков? Освободились?
   Леньке казалось, что в груди у рыжебородого что-то клокочет, бурлит, закипает и вот-вот вырвется наружу. Так оно и случилось.
   - Землю, говоришь, получили? - сказал он, натягивая вожжи и совершенно поворачиваясь к седокам. - А на кой мне, я извиняюсь, ляд эта земля, если меня продразверстка, я тебе скажу, пуще лютой смерти душит, если меня комбед за самую шкирку берет?! Помещик? А что мне, скажи, пожалуйста, помещик? Я сам себе помещик...
   - Я не знала, - смутилась Александра Сергеевна. - Я думала, что крестьяне довольны.
   - Кто? Крестьяне?? Довольны?.. Да, ничего не скажу, есть такие, что и довольны. Очень даже довольны. А кто? Голодранец, лодырь, голь перекатная...
   Внезапно он оборвал себя на полуслове, посмотрел на приезжую и совсем другим голосом сказал:
   - А вы, простите, из каких будете? Не коммунистка?
   - Ну, вот, - усмехнулась Александра Сергеевна. - Разве я похожа на коммунистку?
   Рыжебородый окинул взглядом ее серый городской костюм, стеганую панамку с перышком, ридикюль, зонтик, часики на кожаном ремешке, - и, как видно, вполне удовлетворился этим осмотром.
   - Тогда я вам, барыня хорошая, вот чего скажу, - начал он. Но договорить не успел. Впереди на дороге показался человек. Ленька хорошо видел, как он выглянул из лесной чащи, раздвинул кусты и, выйдя на середину дороги, поднял над головой руку.
   "Разбойники! - подумал мальчик и тотчас почувствовал, как по всему его телу медленно разливается обжигающий холодок блаженного страха. - Вот оно... вот... начинается..."
   Но тут же он понял, что ошибся. Человек этот был никакой не разбойник, а обыкновенный солдат в серой барашковой папахе и в шинели без погон.
   Когда телега приблизилась, он выступил вперед и хриплым голосом сказал:
   - Стой! Кто такие?
   Ленька увидел, что из-за его спины выглядывает еще несколько человек.
   - Вы меня спрашиваете? - спокойно сказала Александра Сергеевна.
   - Да, вас.
   У солдата было рябое лицо, левый глаз его все время подмаргивал, как будто в него соринка попала.
   - Мы из Петрограда... я учительница... едем на лето к знакомой в деревню Чельцово...
   - Ага! Из Петрограда?!
   Человек в барашковой шапке обошел телегу, ощупал мешки и чемоданы и, не повышая голоса, сказал:
   - А ну, скидавай барахло.
   - Послушайте. Это что значит? Вы кто такой?
   Вася и Ляля, словно почувствовав неладное, проснулись. Девочка громко заплакала.
   "Так и есть... разбойники", - подумал Ленька, но почему-то никакой радости при этом не испытал.
   Рыжебородый возница, не слезая с телеги, нервно поерзывал на своем сиденье и без всякой нужды перебирал вожжи.
   - Слушай, - сказал он вдруг. - Ты что ж мою барыню забижаешь? А ну, иди сюда...
   И, спрыгнув с телеги, он отвел солдата в сторону и несколько минут что-то шептал ему. Сдвинув на нос папаху, солдат стоял, слушал, почесывал затылок. Товарищи его толпились вокруг. У многих из них за плечами висели ружья.
   - Ладно, можете ехать, - сказал человек в папахе, возвращаясь к телеге. Глаз его посмотрел на Леньку и несколько раз мигнул.
   Возница стегнул лошаденку, лошаденка взмахнула хвостом, и телега быстрее, чем прежде, покатилась по лесной дороге.
   - Кто это такой? - спросила, оглянувшись, Александра Сергеевна, когда они отъехали на порядочное расстояние.
   - А никто, - ответил, помолчав, возница. - Так просто. Зеленый.
   - Что значит зеленый?
   - Ну, что вы? Не понимаете разве? Из Зеленой гвардии. Которые с Советской властью борются.
   - Постойте... Разве здесь не Советская власть?
   Возница не повернул головы, но слышно было, что он усмехнулся.
   - Власть-то Советская, да ведь на каждого петуха, сами знаете, сокол есть, а на сокола коршун... Скажи спасибо, мадамочка. Если б не я, ходить бы вам всем семейством в лапоточках.
   - Да. Я очень благодарна вам, - взволнованно проговорила Александра Сергеевна. - Но скажите, как вам удалось уговорить его?
   - Уговорить-то как удалось? - опять усмехнулся возница. - А я против них слово такое знаю...
   ...Смеркалось, когда телега свернула с проселка на широкую, обсаженную огромными толстыми березами дорогу. И было уже совсем темно, когда рыжебородый возница громко сказал "тпр-ру", телега дрогнула и остановилась, и Ленька, очнувшись, увидел над головой у себя черное, усыпанное звездами небо, конек избы, длинную оглоблю колодца и услышал в темноте взволнованный голос, напомнивший ему что-то очень далекое, очень хорошее, милое, светлое и безмятежное.
   - Господи! Матушка!.. Владыка небесный! Радость-то какая! Дождалась... Где же они? Александра Сергеевна, голубушка, золотце вы мое неоцененное!.. Лешенька, Лешенька!..
   Очутившись в теплых, мягких и сильных объятиях, Ленька услышал знакомый и уже забытый запах - запотевшего ситца, камфары, лампадного масла - и почувствовал, как по лицу его, смешиваясь, бегут свои и чужие слезы.
   - Здравствуйте... няня, - с трудом выговорил он.
   - Светик ты мой! Бисеринка ты моя! Узнал! Вспомнил! Дай я тебя еще поцелую, бусинка... Вырос-то как! Гляди-кось, уж в казенной фуражечке и в шинельке ходит!..
   Эти громкие вопли и причитания не разбудили Васю и Лялю, которых, как чурбанчиков, сняли с телеги, вместе с вещами внесли в избу и уложили на приготовленную постель. На столе, над которым коптела и потрескивала семилинейная керосиновая лампа, пылал и бурлил толстопузый медный самовар, а по всему столу - на тарелках, блюдах и подносах - была расставлена удивительно вкусная, даже на вид и на запах, деревенская снедь.
   Через десять минут, умывшись в сенях из рукомойника, Ленька уже сидел за столом, пил вприкуску горячий цикорный чай и угощался так, как давно уже не угощался в голодном и холодном Петрограде.
   - Лешенька! Деточка! - потчевала его нянька. - Ты куличика возьми... Или вот яблочничка пусть тебе мамочка отрежет...
   Ленька с аппетитом ел и куличики, и яблочник и даже не удивлялся тому, что куличиками нянька называет сдобные, похожие на бублики калабашки из черной муки, а яблочником - обыкновенную картофельную запеканку, от которой даже не пахло яблоками.