Страница:
— Ибо епископ сказал, что мне у язычников не грозит большая опасность; даже когда их охватит великая ярость, как лекарь, я буду всегда у них принят и даже уважаем теми, кто помнит меня по двору короля Харальда. У меня самого было собственное мнение на сей счет, потому что я вас знаю получше, чем он, чересчур добрый для этого мира, но не полагается перечить епископам в таких вещах, и я сделал так, как он пожелал. Усталый, я прибыл к вечеру в этот город, и после вечерни лег спать в комнатах для приезжих, и был разбужен криками и густым дымом пожара; в отблесках племени бежали полуодетые люди, крича, что на нас напали дьяволы. То были не дьяволы, а гораздо хуже, и мне показалось нестоящим делом идти к ним с приветом от епископа Поппона. Я спрятался вместе с прочими в церковной колокольне, и там бы погиб, и все остальные тоже, когда бы Господь не спас нас из беды в день Пресвятой Троицы.
Он кивнул и выпил и посмотрел на Орма утомленными глазами.
— Прошло четырнадцать дней, а сна мне выпало не много. Плоть же слаба… нет, не слаба, она сильна, столь же сильна, как и Дух, но ведь не беспредельно.
— Спать будешь потом, — сказал Орм нетерпеливо. — Знаешь ли что-нибудь об Ильве дочери Харальда?
— Насколько мне известно, — отвечал без колебаний брат Виллибальд, — она попадет в ад за свою спесь и злонравие, если немедля не исправится. Но кто же станет ждать исправления от дочери короля Харальда?
— Ты и на женщин злишься? — сказал Орм. — Что она тебе сделала?
— Ничего особенного, — с горечью отвечал маленький священник. — Хотя правда и то, что она называла меня лысой старой совой, когда я пригрозил ей гневом Божиим.
— Ты угрожал ей, поп? — сказал Орм, подымаясь. — Почему ты угрожал ей?
— Она кричала, что поступит так, как ей угодно и выйдет за язычника и наплюет на всех епископов.
Орм сгреб в кулак бороду, уставился на него, а потом сел.
— Это за меня она выйдет, — сказал он спокойно. — Где она?
Но на этот вопрос Орм в тот вечер не получил ответа, ибо брат Виллибальд постепенно все ниже склонялся к столу и, уронив голову на руки, уснул, где сидел. Орм попытался разбудить его, но безуспешно, наконец он отнес его на скамью и уложил и укрыл сверху. Он с удивлением почувствовал, что привязался к этому маленькому яростному священнику, но потом, просидев изрядное время за пивом в одиночестве и не ощутив ни малейшей сонливости, вновь почувствовал нетерпение, подошел к скамье и хорошенько потряс спящего.
Но брат Виллибальд лишь повернулся во сне и пробормотал скрипучим голосом:
— Хуже, чем дьяволы.
Когда маленький священник проснулся на другое утро, дух его немного смягчился, и ему, судя по всему, было неплохо, и Орм без проволочек принялся выспрашивать об Ильве. Она предпочла бежать вместе с епископом, нежели оставаться дома под властью своего брата Свейна, и прожила при нем всю зиму, с нетерпением ожидая добрых вестей из Дании, чтобы как можно скорее туда вернуться.
Но тут прошел слух, будто король Харальд умер, и тогда Ильва надумала ехать на север к своей сестре Гуннхильд, что замужем за датским ярлом Паллигом в Нортумберланде. Епископ хотел, чтобы она не пускалась в такое опасное путешествие, а лучше бы вышла за какого-нибудь знатного человека в этой стране, которого он помог бы ей выбрать. Но от таких речей она побелела от гнева и осыпала ругательствами всех, и в том числе самого епископа.
Это было все, что маленький священник поведал об Ильве, Орм был рад услышать, что она спаслась от короля Свейна и его людей, но ему было тяжко от того, что он не видел способа найти ее. Огорчала его и боль, что еще была сильна, но брат Виллибальд презрительно ухмыльнулся, что подобные черепа и не такое выдержат. После чего поставил за уши Орму пиявок, так что тому вскоре полегчало. Тут мысли об Ильве еще больше одолели его; хорошо бы суметь убедить Торкеля и других пойти за добычей большим походом на Лондон и Вестминстер, чтобы к ней попасть. Но между хёвдингами и посланниками велись теперь долгие переговоры о даре короля Этельреда, а все войско сидело без дела в ожидании, ело и пило и вовсю обсуждало, сколь большая плата следует с такого великого конунга.
Оба старых епископа мужественно отстаивали свое дело и многое сказали против того количества, которое, по мнению хёвдингов, было для них приемлемо; они желали бы показать язычникам, говорили они, что есть вещи ценнее серебра, и вещи сии не от мира сего, и что человеку с большим богатством труднее попасть в царствие небесное, чем быку пролезть сквозь дымоход. Хёвдинги послушали их и сказали, что согласны принять на себя весь вред вместе с пользой и что сумма останется такой, как они назвали, что же касается дымохода и царствия небесного, то похоже, они окажут королю Этельреду хорошую помощь, отняв у того часть тяготящего его имущества.
Со многими воздыханиями епископы уступили, и наконец о сумме столковались. Каждому во флоте следовало по шести марок серебра, помимо того, что уже добыто. Каждый кормщик получает двенадцать марок, а хёвдинг каждого корабля — шестьдесят. Торкель, Гудмунд и Йостейн получат по три сотни марок каждый. Епископы сказали, что для них это скорбный день и что они не знают, что скажет король об этой сумме, тем более что другие посредники посланы к одному хёвдингу норвежцев, Олаву сыну Трюггви, который со своим флотом опустошает теперь южное побережье. Услыхав это, хёвдинги испугались, что потребовали слишком мало и что норвежцы их опередят. Обсудив это между собой, они сказали епископам, что настаивают на том, о чем договорились, но только епископы пусть поторопятся к королю за серебром, иначе худо будет, если норвежцы получат свою долю прежде их.
Епископ Лондонский, человек любезный и улыбчивый, кивнул и пообещал, что они постараются.
— Но примечательно, — сказал он, — что такие храбрые вожди беспокоятся из-за этого норвежца, чей флот меньше, чем ваш. Не лучше ли будет вам немедленно спуститься к югу и напасть на него и отнять все его сокровища. Он прибыл из Бретани на прекрасных кораблях и, как говорят, немало там захватил. Тем самым вы преумножили бы ту любовь, что питает к вам мой государь, и ему было бы проще оделить вас немалыми дарами, если не придется умиротворять этого норвежского хёвдинга.
Торкель кивнул; он, казалось, заколебался, а Гудмунд рассмеялся, сказав, что дело терпит и можно его обдумать.
— Никогда я не сталкивался с норвежцами, — сказал он. — Но все знают, что при встрече с ними начнется хорошая битва и будет что рассказать. У нас, на Бровикене, говорят, будто одни только восточные еты могут их пересилить, так что хорошо бы и это проверить. Среди моих людей есть берсерки с Аланда, и они говорят, что поход принес им хорошую добычу и отменное пиво, но мало сражений, а они к такому непривычны.
Торкель сказал, что он с норвежцами сталкивался и готов встретиться снова, будь его рука в порядке: ибо так можно было бы завоевать и богатство, и славу.
Но Йостейн расхохотался и снял шляпу и бросил ее оземь. Он всегда носил старую красную шляпу с широкими полями, когда не был в бою, поскольку шлем натирал ему шею.
— Поглядите на меня, — сказал он, — я старый и лысый, а с годами приходит мудрость, и теперь это уже заметно. Вас обоих, Торкель и Гудмунд, этот Божий человек смог обмануть своей хитростью, но не меня, ибо я мудр, как и он сам. Для него и его короля было бы хорошо склонить нас биться с норвежцами и истребить друг друга; так он избавится от нас и сбережет серебро. Но из этого ничего не выйдет, если вы послушаетесь моего совета.
Обоим, Торкелю и Гудмунду, пришлось признать, что об этом они не подумали и что Йостейн из них самый умный, и посланцы поняли, что им больше ничего не добиться. Так что они принялись собираться назад к королю Этельреду, чтобы получить серебро как можно быстрее.
Но прежде они надели свои лучшие облачения и вместе со свитой проследовали на поле боя. Там они читали над мертвыми, наполовину скрытыми теперь пышно разросшейся травой, покуда потревоженные бесчисленные стаи воронья кружили над ними с хриплыми криками.
Глава 2
Он кивнул и выпил и посмотрел на Орма утомленными глазами.
— Прошло четырнадцать дней, а сна мне выпало не много. Плоть же слаба… нет, не слаба, она сильна, столь же сильна, как и Дух, но ведь не беспредельно.
— Спать будешь потом, — сказал Орм нетерпеливо. — Знаешь ли что-нибудь об Ильве дочери Харальда?
— Насколько мне известно, — отвечал без колебаний брат Виллибальд, — она попадет в ад за свою спесь и злонравие, если немедля не исправится. Но кто же станет ждать исправления от дочери короля Харальда?
— Ты и на женщин злишься? — сказал Орм. — Что она тебе сделала?
— Ничего особенного, — с горечью отвечал маленький священник. — Хотя правда и то, что она называла меня лысой старой совой, когда я пригрозил ей гневом Божиим.
— Ты угрожал ей, поп? — сказал Орм, подымаясь. — Почему ты угрожал ей?
— Она кричала, что поступит так, как ей угодно и выйдет за язычника и наплюет на всех епископов.
Орм сгреб в кулак бороду, уставился на него, а потом сел.
— Это за меня она выйдет, — сказал он спокойно. — Где она?
Но на этот вопрос Орм в тот вечер не получил ответа, ибо брат Виллибальд постепенно все ниже склонялся к столу и, уронив голову на руки, уснул, где сидел. Орм попытался разбудить его, но безуспешно, наконец он отнес его на скамью и уложил и укрыл сверху. Он с удивлением почувствовал, что привязался к этому маленькому яростному священнику, но потом, просидев изрядное время за пивом в одиночестве и не ощутив ни малейшей сонливости, вновь почувствовал нетерпение, подошел к скамье и хорошенько потряс спящего.
Но брат Виллибальд лишь повернулся во сне и пробормотал скрипучим голосом:
— Хуже, чем дьяволы.
Когда маленький священник проснулся на другое утро, дух его немного смягчился, и ему, судя по всему, было неплохо, и Орм без проволочек принялся выспрашивать об Ильве. Она предпочла бежать вместе с епископом, нежели оставаться дома под властью своего брата Свейна, и прожила при нем всю зиму, с нетерпением ожидая добрых вестей из Дании, чтобы как можно скорее туда вернуться.
Но тут прошел слух, будто король Харальд умер, и тогда Ильва надумала ехать на север к своей сестре Гуннхильд, что замужем за датским ярлом Паллигом в Нортумберланде. Епископ хотел, чтобы она не пускалась в такое опасное путешествие, а лучше бы вышла за какого-нибудь знатного человека в этой стране, которого он помог бы ей выбрать. Но от таких речей она побелела от гнева и осыпала ругательствами всех, и в том числе самого епископа.
Это было все, что маленький священник поведал об Ильве, Орм был рад услышать, что она спаслась от короля Свейна и его людей, но ему было тяжко от того, что он не видел способа найти ее. Огорчала его и боль, что еще была сильна, но брат Виллибальд презрительно ухмыльнулся, что подобные черепа и не такое выдержат. После чего поставил за уши Орму пиявок, так что тому вскоре полегчало. Тут мысли об Ильве еще больше одолели его; хорошо бы суметь убедить Торкеля и других пойти за добычей большим походом на Лондон и Вестминстер, чтобы к ней попасть. Но между хёвдингами и посланниками велись теперь долгие переговоры о даре короля Этельреда, а все войско сидело без дела в ожидании, ело и пило и вовсю обсуждало, сколь большая плата следует с такого великого конунга.
Оба старых епископа мужественно отстаивали свое дело и многое сказали против того количества, которое, по мнению хёвдингов, было для них приемлемо; они желали бы показать язычникам, говорили они, что есть вещи ценнее серебра, и вещи сии не от мира сего, и что человеку с большим богатством труднее попасть в царствие небесное, чем быку пролезть сквозь дымоход. Хёвдинги послушали их и сказали, что согласны принять на себя весь вред вместе с пользой и что сумма останется такой, как они назвали, что же касается дымохода и царствия небесного, то похоже, они окажут королю Этельреду хорошую помощь, отняв у того часть тяготящего его имущества.
Со многими воздыханиями епископы уступили, и наконец о сумме столковались. Каждому во флоте следовало по шести марок серебра, помимо того, что уже добыто. Каждый кормщик получает двенадцать марок, а хёвдинг каждого корабля — шестьдесят. Торкель, Гудмунд и Йостейн получат по три сотни марок каждый. Епископы сказали, что для них это скорбный день и что они не знают, что скажет король об этой сумме, тем более что другие посредники посланы к одному хёвдингу норвежцев, Олаву сыну Трюггви, который со своим флотом опустошает теперь южное побережье. Услыхав это, хёвдинги испугались, что потребовали слишком мало и что норвежцы их опередят. Обсудив это между собой, они сказали епископам, что настаивают на том, о чем договорились, но только епископы пусть поторопятся к королю за серебром, иначе худо будет, если норвежцы получат свою долю прежде их.
Епископ Лондонский, человек любезный и улыбчивый, кивнул и пообещал, что они постараются.
— Но примечательно, — сказал он, — что такие храбрые вожди беспокоятся из-за этого норвежца, чей флот меньше, чем ваш. Не лучше ли будет вам немедленно спуститься к югу и напасть на него и отнять все его сокровища. Он прибыл из Бретани на прекрасных кораблях и, как говорят, немало там захватил. Тем самым вы преумножили бы ту любовь, что питает к вам мой государь, и ему было бы проще оделить вас немалыми дарами, если не придется умиротворять этого норвежского хёвдинга.
Торкель кивнул; он, казалось, заколебался, а Гудмунд рассмеялся, сказав, что дело терпит и можно его обдумать.
— Никогда я не сталкивался с норвежцами, — сказал он. — Но все знают, что при встрече с ними начнется хорошая битва и будет что рассказать. У нас, на Бровикене, говорят, будто одни только восточные еты могут их пересилить, так что хорошо бы и это проверить. Среди моих людей есть берсерки с Аланда, и они говорят, что поход принес им хорошую добычу и отменное пиво, но мало сражений, а они к такому непривычны.
Торкель сказал, что он с норвежцами сталкивался и готов встретиться снова, будь его рука в порядке: ибо так можно было бы завоевать и богатство, и славу.
Но Йостейн расхохотался и снял шляпу и бросил ее оземь. Он всегда носил старую красную шляпу с широкими полями, когда не был в бою, поскольку шлем натирал ему шею.
— Поглядите на меня, — сказал он, — я старый и лысый, а с годами приходит мудрость, и теперь это уже заметно. Вас обоих, Торкель и Гудмунд, этот Божий человек смог обмануть своей хитростью, но не меня, ибо я мудр, как и он сам. Для него и его короля было бы хорошо склонить нас биться с норвежцами и истребить друг друга; так он избавится от нас и сбережет серебро. Но из этого ничего не выйдет, если вы послушаетесь моего совета.
Обоим, Торкелю и Гудмунду, пришлось признать, что об этом они не подумали и что Йостейн из них самый умный, и посланцы поняли, что им больше ничего не добиться. Так что они принялись собираться назад к королю Этельреду, чтобы получить серебро как можно быстрее.
Но прежде они надели свои лучшие облачения и вместе со свитой проследовали на поле боя. Там они читали над мертвыми, наполовину скрытыми теперь пышно разросшейся травой, покуда потревоженные бесчисленные стаи воронья кружили над ними с хриплыми криками.
Глава 2
О вещах духовных
Во всем войске была большая радость, когда стало известно, на чем условились хёвдинги с посланцами. Все превозносили хёвдингов за такую сделку и хвалили короля Этельреда как самого доброго из всех королей к бедным мореходам с Севера. Сделался большой шум и гульба— немалый спрос на жирных баранов и молодых женщин, люди же понимающие сидели задумчиво у костров, на которых жарились бараны, и пытались сосчитать, какая сумма придется на каждый корабль и на весь флот целиком. Это оказывалось непростым делом, и нередко случались пререкания о том, чье исчисление вернее, но все сходились, что никто бы и не поверил, что где-нибудь на свете может быть столько серебра, разве что у базилевса в Миклагарде. Иные отмечали и другие вещи, именно — что кормщикам досталась такая большая доля, хотя занятие у них нетяжелое и на веслах им сидеть не приходится, но сами кормщики полагали, что всякий разумно рассуждающий человек признает, что они-то как раз заслуживают куда большего.
Хотя пива было вдосталь, и притом крепкого, и шума хватало, но до серьезных стычек из-за этого дело доходило редко, ибо все чувствовали себя теперь богатыми и находили жизнь прекрасной и оттого не так скоро хватались за оружие.
Но Орм сидел в мрачных раздумьях возле маленького священника и думал, что немногим людям пришлось столь же тяжко, как ему.
Брат Виллибальд нашел себе много дела, ибо немало было раненых, нуждавшихся в его заботах, и он посвятил им себя целиком и полностью. Пришлось ему осмотреть и руку Торкеля, и тут ему было что сказать о епископских лекарях и их методе, ибо ему трудно доверять другим в том, что касается понимания и познаний в медицине. Он сказал, что собирается поехать вместе с епископами, но Орму не хотелось его отпускать.
— Ибо хорошая это вещь, когда лекарь под рукой, — сказал он, — и должно быть верно, что ты из них всех самый искусный. Ясно, что я бы хотел отправить тебя с посланием к Ильве, дочери Харальда, ведь ты единственный гонец, которого я могу послать, но тогда я тебя больше не увижу, из-за ненависти, которую ты питаешь к нам, норманнам, и никогда не узнаю ее ответа. И потому сижу я теперь и не знаю, что мне делать, и не могу ни есть, ни спать.
— Ты намерен держать меня в плену? — спросил брат Виллибальд в негодовании. — Вы же говорите, будто верность слову у вас не уступает вашему мужеству, а мы все, сидевшие в башне, получили заверение, что сможем идти свободно, куда пожелаем. Может, ты позабыл?
Орм сумрачно уставился прямо перед собой и сказал, что для него вообще непросто что-нибудь забыть.
— Но мне трудно отпустить тебя, — продолжал он, — ибо ты словно бы помогаешь мне, хоть и не можешь ничего сделать. Но ты умный человек, маленький священник, и слушай теперь, что я скажу. Будь ты на моем месте, и случись все это с тобой, что бы ты стал делать?
Брат Виллибальд улыбнулся и ласково глянул на Орма и покачал головой.
— Похоже, ты сильно привязался к этой молодой женщине, несмотря на ее тяжелый нрав, — сказал он. — И это достойно удивления, ибо вы, безбожники и насильники, берете себе женщин каких придется, и не больно о них грустите. Не потому ли это, что она королевская дочь?
— Она не может рассчитывать на наследство, после того что стало с ее отцом, — отвечал Орм. — И из этого ты можешь понять, что не богатство мне нужно, а она сама. А то, что она хорошего рода, дела не портит: я и сам хорошего рода.
— Может быть, она опоила тебя любовным напитком, — промолвил брат Виллибальд, — и это придает такую прочность твоей привязанности.
— Однажды она давала мне пить, — сказал Орм, — и с тех пор ни разу, и это было, когда я впервые ее увидел, а питье было мясным отваром. Но из него я вряд ли что отпил, потому что она разозлилась и отшвырнула прочь кружку с отваром. А ты сам говорил, что для меня надо было его варить.
— Меня не было, когда его варили и приносили к вам, — сказал брат Виллибальд задумчиво, — а для молодого человека нужно совсем немного такого напитка, когда женщина молода и хороша собой. Но если она напустила в отвар колдовства, то тут ничего не поделаешь: ибо от любовного напитка нет иного лекарства, кроме любви, так говорят все ученые врачи древнейших времен.
— Этого лекарства я и ищу, — отвечал Орм, — и теперь спрашиваю тебя, не можешь ли ты мне дать на сей счет совета?
Брат Виллибальд наставительно поднял указательный палец и отечески Произнес:
— Есть лишь одно средство, когда человеку тяжело и он не знает, что ему делать, и плохо твое дело, злосчастный идолопоклонник. Ибо то, что остается — это молить Господа о помощи, а этого ты не можешь.
— А он тебе часто помогает? — спросил Орм.
— Он помогает, когда я прошу его о вещах разумных, — с убежденностью отвечал брат Виллибальд, — и это больше, чем твои боги делают для тебя. Он не слышит, когда я жалуюсь по пустякам, с которыми, он считает, я и сам справлюсь; я и сам видел, как сей святой отец, епископ Поппон, когда мы бежали из Дании за море, страстно воззвал К Богу и Святому Петру о помощи от морской болезни и не был услышан. Но когда я был с остальными в башне, когда голод и жажда и мечи язычников угрожали нам и мы воззвали к Господу в нашей беде, то оказались услышаны, хотя среди нас и не было никого столь кроткого перед Богом, как епископ Поппон. Ибо тогда появились посланники ради нашего спасения, и может быть, правда, что то были послы короля Этельреда к вождям боевых дружин, но также были они посланцами Бога нам на помощь, за многие наши молитвы.
Орм кивнул и согласился, что это кажется ему достаточно разумным, поскольку он и сам все видел.
— И теперь я понимаю, почему не вышло выкурить вас из башни, — сказал он. — Наверное, Бог или еще кто-то, к кому вы обратились, велел налететь ветру и развеять дым.
Брат Виллибальд отвечал, что именно так все и было: это был перст Божий, обративший в ничто дьяволовы козни. Орм сидел задумавшись, теребя бороду.
— Моя мать стала христианкой теперь, на старости лет, — сказал он. — Она выучила две молитвы и часто к ним прибегает и считает обе хорошими. Она говорит, что это молитвы сделали так, что я остался жив и вернулся к ней домой, несмотря на многие опасности, хотя, наверное, и мы сами с Синим Языком тому тоже поспособствовали, и ты тоже, маленький священник. Теперь пришла мне большая охота самому просить Бога о помощи, если говорят, что он так помогает. Но что он требует в ответ, я не знаю и не знаю, как мне надлежит с ним говорить.
— Ты не можешь молить Бога о помощи, покуда не станешь христианином, — сказал брат Виллибальд. — А христианином ты станешь не прежде, чем примешь крещение, а креститься ты не можешь, покуда не отречешься от своих ложных богов и не обратишься к Отцу и Сыну и Святому Духу.
— Всех этих штук не надо было, чтобы говорить с Аллахом и его Пророком, — сказал Орм, хмурясь.
— Аллахом и его Пророком? — переспросил в изумлении маленький священник. — Что тебе об этом известно?
— Я повидал куда больше твоего, — отвечал Орм. — И когда я был у Альмансура в Андалусии, мы призывали Аллаха и его Пророка по два раза на дню, а иногда и по три. Могу прочитать те молитвы, если хочешь.
Брат Виллибальд в ужасе воздел руки кверху.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — воскликнул он. — Сохрани нас от козней дьяволовых и от Мухаммедова проклятого лукавства! С тобою дело хуже, чем с прочими, ибо слушать учение Мухаммеда всего хуже. Ты и теперь принадлежишь его вере?
— Я принадлежал ей, пока был у Альмансура, ибо он так велел, — сказал Орм. — Ибо это человек, перечить которому не слишком разумно. С тех пор у меня вообще не было никакого бога, и оттого; видно, мне и стало хуже.
— Удивительно, что епископ Поппон не узнал об этом, когда ты был у короля Харальда, — сказал брат Виллибальд. — Если бы он услышал, что ты признавал учение этого худшего предателя, он бы тебя немедля окрестил, с его набожностью и усердием, даже если пришлось бы позвать дюжину бойцов короля Харальда, чтобы тебя держать. Это доброе и святое дело — спасти обыкновенную душу человеческую из тьмы и слепоты, и быть может, к таковым можно отнести и норманна, хотя мне и трудно в это поверить после всего, чего я навидался, но все отцы церкви сходятся в том, что в семь раз лучше спасти того, кто предался Мухаммеду. Ибо ничто не причиняет вящей досады дьяволу, чем это.
Орм и прежде слыхал о дьяволе, и брат Виллибальд усердно принялся наставлять его и на сей предмет.
— Похоже на то, — сказал Орм, — что я раздразнил дьявола, сам того не зная, тем, что отошел от Аллаха и Пророка, и оттого пошли все мои неудачи.
— Так оно и было, — сказал маленький священник, — и хорошо, что ты начал это понимать. С тобой дело обстоит так, что хуже некуда, ибо дьявол озлоблен на тебя, а защиты от Бога тебе нет. По покуда ты поклонялся Мухаммеду — да будет он проклят! — дьявол был тебе другом, и оттого у тебя все шло хорошо.
— Я так и думал, — сказал Орм, — и оттого мне теперь так плохо. Вот что значит, когда все против тебя, когда не принадлежишь ни Богу, ни дьяволу.
Он какое-то время сидел задумавшись.
— Теперь я хочу, чтобы ты пошел к посланцам вместе со мной, — сказал он. — Ибо я желаю говорить с теми, кто могуществен перед Богом.
Епископы воротились с поля битвы, где отпевали мертвых, и теперь собирались на другой день в обратную дорогу. Старший из них устал и пошел отдохнуть, но епископ Лондонский пригласил Гудмунда к себе, сидел и пил с ним вместе, в последний раз пытаясь уговорить его добровольно принять христианство.
С самого своего прибытия в Мэлдон оба епископа изо всех сил старались склонить вождей принять Христову веру, так велел им король Этельред и его архиепископ, ибо тем самым сильно бы прибавилось чести королю перед Богом и людьми. С Торкелем им долго поговорить не привелось: он отвечал, что удача его в бою достаточно сильна, сильнее, чем у христиан, и оттого у него нет охоты заводить себе других богов. И с Йостейном вышло не лучше: он сидел молча и слушал, оперевшись руками о секиру, которую всюду носил с собой и звал Вдовьей Скорбью, и глядел на них из-под насупленных бровей, покуда оба епископа толковали ему о Христе и Царствии Божием. Потом издал смешок, швырнул шляпу оземь и спросил, не держат ли его за неразумного.
— Я бывал жрецом на большом жертвоприношении в Упсале двадцать семь зим кряду, и слушать такие речи, что пригодны лишь для детей и старух, для меня мало чести. Вот этим топором, что вы все видите, я рубил тех, кого приносили в жертву ради урожая, а потом подвешивали на священном дереве перед храмом; среди них были и христиане, и священники тоже, голые, плачущие, на коленях в снегу, так скажите мне, какая им была польза от их Бога.
Тут оба епископа, содрогнувшись, перекрестились и поняли, что не стоит неволить такого человека.
На Гудмунда же надеялись дольше всех, оттого что он был приветлив и веселого нрава и с удовольствием слушал, что ему говорили; иногда, перебрав пива, он с волнением благодарил их за то, что они так красиво говорят и так пекутся о его благе. Но тем не менее он не желал им ничего обещать, и епископ Лондонский велел теперь подать на стол всего самого лучшего, что у него было, чтобы помочь Гудмунду наконец определиться.
Гудмунд с удовольствием угощался, и спустя какое-то время епископские музыканты заиграли для него так красиво, что слезы заструились у того по бороде. Тут епископ принялся его уговаривать своим самым ласковым голосом и тщательно подбирая слова. Гудмунд слушал, и кивал, и признал, что у христиан ему много чего по душе.
— Ты хороший человек, — сказал он епископу, — ты гостеприимный и ученый и пьешь, как мужчина, и слушать тебя приятно. Поэтому я был бы рад сделать по-твоему, да только ты хочешь от меня немалого: ибо худо мне придется, когда я вернусь домой и меня подымут на смех и родня, и соседи, что меня угораздило попасться на поповскую болтовню. Но все-таки я уверен, что такой человек, как ты, имеет большую власть и знает многие тайны, и вот одна вещица, которую я недавно нашел и хотел бы, чтобы ты над ней пошептал.
Он достал из-за шиворота маленький золотой крестик и протянул его епископу.
— Это я нашел в доме богатого человека, двоим стоил он жизни, и я не видывал игрушки красивее. Я подарю ее моему сынку, когда вернусь. Фольке звать его, это смелый малыш, и он очень любит все золотое и серебряное, тут же хватает и крепко держит. Он потянется к этому крестику обеими ручонками. Коли ты вложишь удачу в него, будет не хуже, я хочу, чтобы мой сын стал богатым, чтобы он жил дома, окруженный общим уважением, и смотрел, как наливаются хлеба и тучнеет скот, а не скитался по морям ради пропитания и маялся от врагов и их оружия.
Епископ улыбнулся и взял крест и принялся бормотать над ним, а Гудмунд, довольный, спрятал его обратно.
— Ты вернешься к себе на хутор богатым человеком, — сказал епископ, — по великой щедрости короля Этельреда, но поверь, когда, я скажу: твоя удача станет еще больше, если ты перейдешь к Христу.
— Слишком много ее не бывает, — сказал Гудмунд и задумчиво запустил пятерню в бороду. — Я уже знаю, какие соседские земли куплю и какими будут новые дворы, я выстрою их просторными, из лучшего дуба. Похоже, немало серебра уйдет на то, чтобы все сделано было, как мне хочется. И на что бы я тут ни пошел, никто, верно, не станет надо мной смеяться, когда я буду достаточно богат и в сундуке у меня будет довольно серебра. Потому будь по-твоему: можешь меня окрестить, и отныне я обращусь к Христу, если ты увеличишь мою долю на сто марок серебра.
— Это, — сказал епископ мягко, — неподобающее желание для того, кто хотел бы быть принят в Христову общину. Но я не стану попрекать тебя, ибо откуда тебе знать, что сказано: «Блаженны нищие», — а чтобы объяснить тебе эту истину, понадобится много времени. Но тебе следует иметь в виду, что ты ведь получишь большие богатства от короля Этельреда, больше, чем тебе сможет подарить кто-либо иной, а он поистине великий и могущественный конунг, но и у его сундуков есть дно. Потому даже для него невозможно дать тебе столь много, если бы он и хотел. Подарок крестнику, двадцать марок, — это все, что я могу тебе обещать, поскольку ты большой хёвдинг, но это последнее слово, и даже это слишком много. Но теперь попробуй-ка вот этот напиток, который, видно, неизвестен в твоей стране: это горячее вино, сдобренное медом и редкостными пряностями с Востока, называемыми корица и кардамон. Те, кто искушен в подобных вещах, говорят, что нет питья слаще и полезнее от тяжелых дум и тоски.
Гудмунд нашел питье вкусным и здоровым, но предложение епископа показалось ему слишком малым, ради такой суммы он не станет рисковать своим добрым именем.
— Но ради большой дружбы, что я к тебе питаю, — сказал он, — я соглашусь на шестьдесят марок. Дешевле уже не будет.
— Я тоже питаю к тебе большую дружбу, — сказал епископ. — И столь велико мое стремление сделать тебя христианином и причастить царствия небесного, что я хотел бы одарить тебя и сам ради твоего умиротворения. Но земных богатств у меня немного, и десять марок — это все, что я могу прибавить.
Гудмунд в ответ покачал головой, сонно моргая. Тут из-за дверей донесся сильный шум, и вошел Орм вместе с братом Виллибальдом, которого крепко держал за руку, а двое стражников, вцепившись в его одежду, кричали, что епископа нельзя беспокоить.
— Святой епископ, — сказал он, — я Орм сын Тосте с Холма, что в Сконе, и один из хёвдингов Торкеля Высокого. Я желаю принять крещение и следовать за тобою в Лондон.
Епископ изумленно уставился на него и поначалу, казалось, напугался. Но когда убедился, что Орм не пьян и не буен, то захотел узнать, что бы это могло значить, ибо не привык, чтобы норманны ломились к нему по такому делу.
— Я хочу перейти под защиту Бога, — сказал Орм, — ибо со мной все хуже, чем с прочими. Этот священник сумеет объяснить все лучше меня.
Брат Виллибальд извинился перед епископом за свое участие в этом вторжении, это случилось не по его воле, но он оказался принужден варварским буйством и силой, и его проволокли между стражей, хоть он и слышал, что важные вещи обсуждаются с глазу на глаз.
Епископ ласково попросил его не беспокоиться об этом. Он указал на Гудмунда, который, не без помощи последнего кубка вина с пряностями, уснул, где сидел.
— Я положил немало труда, чтобы уговорить его стать христианином, — сказал он, — но покуда не преуспел, ибо душа его чересчур привязана к земным благам. А теперь Господь посылает мне другого, приходящего, не быв званым. Милости прошу, хёвдинг! Вполне ли ты готов?
— Вполне, — отвечал Орм. — Ибо прежде служил я Мухаммеду и его богу, а теперь понял, что нет ничего опаснее этого.
Глаза епископа сделались круглыми, и он трижды осенил себя крестом и крикнул, чтобы принесли святой воды.
— Мухаммеду и его богу? — переспросил он брата Виллибальда. — Как такое может быть?
Оба наконец все объясняли епископу. Тот сказал, что видел немало греха и зла, но покуда не встречал еще человека, служившего Мухаммеду. Когда принесли святую воду, он взял кропило, окунул в воду и обрызгал Орма, читая молитву об изгнании злых духов. Орм побледнел, после он говорил, что трудно было выдержать это кропление, ибо от этого началась у него дрожь во всем теле и волосы встали дыбом. Епископ же, спустя какое-то время сказал, что теперь достаточно.
Хотя пива было вдосталь, и притом крепкого, и шума хватало, но до серьезных стычек из-за этого дело доходило редко, ибо все чувствовали себя теперь богатыми и находили жизнь прекрасной и оттого не так скоро хватались за оружие.
Но Орм сидел в мрачных раздумьях возле маленького священника и думал, что немногим людям пришлось столь же тяжко, как ему.
Брат Виллибальд нашел себе много дела, ибо немало было раненых, нуждавшихся в его заботах, и он посвятил им себя целиком и полностью. Пришлось ему осмотреть и руку Торкеля, и тут ему было что сказать о епископских лекарях и их методе, ибо ему трудно доверять другим в том, что касается понимания и познаний в медицине. Он сказал, что собирается поехать вместе с епископами, но Орму не хотелось его отпускать.
— Ибо хорошая это вещь, когда лекарь под рукой, — сказал он, — и должно быть верно, что ты из них всех самый искусный. Ясно, что я бы хотел отправить тебя с посланием к Ильве, дочери Харальда, ведь ты единственный гонец, которого я могу послать, но тогда я тебя больше не увижу, из-за ненависти, которую ты питаешь к нам, норманнам, и никогда не узнаю ее ответа. И потому сижу я теперь и не знаю, что мне делать, и не могу ни есть, ни спать.
— Ты намерен держать меня в плену? — спросил брат Виллибальд в негодовании. — Вы же говорите, будто верность слову у вас не уступает вашему мужеству, а мы все, сидевшие в башне, получили заверение, что сможем идти свободно, куда пожелаем. Может, ты позабыл?
Орм сумрачно уставился прямо перед собой и сказал, что для него вообще непросто что-нибудь забыть.
— Но мне трудно отпустить тебя, — продолжал он, — ибо ты словно бы помогаешь мне, хоть и не можешь ничего сделать. Но ты умный человек, маленький священник, и слушай теперь, что я скажу. Будь ты на моем месте, и случись все это с тобой, что бы ты стал делать?
Брат Виллибальд улыбнулся и ласково глянул на Орма и покачал головой.
— Похоже, ты сильно привязался к этой молодой женщине, несмотря на ее тяжелый нрав, — сказал он. — И это достойно удивления, ибо вы, безбожники и насильники, берете себе женщин каких придется, и не больно о них грустите. Не потому ли это, что она королевская дочь?
— Она не может рассчитывать на наследство, после того что стало с ее отцом, — отвечал Орм. — И из этого ты можешь понять, что не богатство мне нужно, а она сама. А то, что она хорошего рода, дела не портит: я и сам хорошего рода.
— Может быть, она опоила тебя любовным напитком, — промолвил брат Виллибальд, — и это придает такую прочность твоей привязанности.
— Однажды она давала мне пить, — сказал Орм, — и с тех пор ни разу, и это было, когда я впервые ее увидел, а питье было мясным отваром. Но из него я вряд ли что отпил, потому что она разозлилась и отшвырнула прочь кружку с отваром. А ты сам говорил, что для меня надо было его варить.
— Меня не было, когда его варили и приносили к вам, — сказал брат Виллибальд задумчиво, — а для молодого человека нужно совсем немного такого напитка, когда женщина молода и хороша собой. Но если она напустила в отвар колдовства, то тут ничего не поделаешь: ибо от любовного напитка нет иного лекарства, кроме любви, так говорят все ученые врачи древнейших времен.
— Этого лекарства я и ищу, — отвечал Орм, — и теперь спрашиваю тебя, не можешь ли ты мне дать на сей счет совета?
Брат Виллибальд наставительно поднял указательный палец и отечески Произнес:
— Есть лишь одно средство, когда человеку тяжело и он не знает, что ему делать, и плохо твое дело, злосчастный идолопоклонник. Ибо то, что остается — это молить Господа о помощи, а этого ты не можешь.
— А он тебе часто помогает? — спросил Орм.
— Он помогает, когда я прошу его о вещах разумных, — с убежденностью отвечал брат Виллибальд, — и это больше, чем твои боги делают для тебя. Он не слышит, когда я жалуюсь по пустякам, с которыми, он считает, я и сам справлюсь; я и сам видел, как сей святой отец, епископ Поппон, когда мы бежали из Дании за море, страстно воззвал К Богу и Святому Петру о помощи от морской болезни и не был услышан. Но когда я был с остальными в башне, когда голод и жажда и мечи язычников угрожали нам и мы воззвали к Господу в нашей беде, то оказались услышаны, хотя среди нас и не было никого столь кроткого перед Богом, как епископ Поппон. Ибо тогда появились посланники ради нашего спасения, и может быть, правда, что то были послы короля Этельреда к вождям боевых дружин, но также были они посланцами Бога нам на помощь, за многие наши молитвы.
Орм кивнул и согласился, что это кажется ему достаточно разумным, поскольку он и сам все видел.
— И теперь я понимаю, почему не вышло выкурить вас из башни, — сказал он. — Наверное, Бог или еще кто-то, к кому вы обратились, велел налететь ветру и развеять дым.
Брат Виллибальд отвечал, что именно так все и было: это был перст Божий, обративший в ничто дьяволовы козни. Орм сидел задумавшись, теребя бороду.
— Моя мать стала христианкой теперь, на старости лет, — сказал он. — Она выучила две молитвы и часто к ним прибегает и считает обе хорошими. Она говорит, что это молитвы сделали так, что я остался жив и вернулся к ней домой, несмотря на многие опасности, хотя, наверное, и мы сами с Синим Языком тому тоже поспособствовали, и ты тоже, маленький священник. Теперь пришла мне большая охота самому просить Бога о помощи, если говорят, что он так помогает. Но что он требует в ответ, я не знаю и не знаю, как мне надлежит с ним говорить.
— Ты не можешь молить Бога о помощи, покуда не станешь христианином, — сказал брат Виллибальд. — А христианином ты станешь не прежде, чем примешь крещение, а креститься ты не можешь, покуда не отречешься от своих ложных богов и не обратишься к Отцу и Сыну и Святому Духу.
— Всех этих штук не надо было, чтобы говорить с Аллахом и его Пророком, — сказал Орм, хмурясь.
— Аллахом и его Пророком? — переспросил в изумлении маленький священник. — Что тебе об этом известно?
— Я повидал куда больше твоего, — отвечал Орм. — И когда я был у Альмансура в Андалусии, мы призывали Аллаха и его Пророка по два раза на дню, а иногда и по три. Могу прочитать те молитвы, если хочешь.
Брат Виллибальд в ужасе воздел руки кверху.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! — воскликнул он. — Сохрани нас от козней дьяволовых и от Мухаммедова проклятого лукавства! С тобою дело хуже, чем с прочими, ибо слушать учение Мухаммеда всего хуже. Ты и теперь принадлежишь его вере?
— Я принадлежал ей, пока был у Альмансура, ибо он так велел, — сказал Орм. — Ибо это человек, перечить которому не слишком разумно. С тех пор у меня вообще не было никакого бога, и оттого; видно, мне и стало хуже.
— Удивительно, что епископ Поппон не узнал об этом, когда ты был у короля Харальда, — сказал брат Виллибальд. — Если бы он услышал, что ты признавал учение этого худшего предателя, он бы тебя немедля окрестил, с его набожностью и усердием, даже если пришлось бы позвать дюжину бойцов короля Харальда, чтобы тебя держать. Это доброе и святое дело — спасти обыкновенную душу человеческую из тьмы и слепоты, и быть может, к таковым можно отнести и норманна, хотя мне и трудно в это поверить после всего, чего я навидался, но все отцы церкви сходятся в том, что в семь раз лучше спасти того, кто предался Мухаммеду. Ибо ничто не причиняет вящей досады дьяволу, чем это.
Орм и прежде слыхал о дьяволе, и брат Виллибальд усердно принялся наставлять его и на сей предмет.
— Похоже на то, — сказал Орм, — что я раздразнил дьявола, сам того не зная, тем, что отошел от Аллаха и Пророка, и оттого пошли все мои неудачи.
— Так оно и было, — сказал маленький священник, — и хорошо, что ты начал это понимать. С тобой дело обстоит так, что хуже некуда, ибо дьявол озлоблен на тебя, а защиты от Бога тебе нет. По покуда ты поклонялся Мухаммеду — да будет он проклят! — дьявол был тебе другом, и оттого у тебя все шло хорошо.
— Я так и думал, — сказал Орм, — и оттого мне теперь так плохо. Вот что значит, когда все против тебя, когда не принадлежишь ни Богу, ни дьяволу.
Он какое-то время сидел задумавшись.
— Теперь я хочу, чтобы ты пошел к посланцам вместе со мной, — сказал он. — Ибо я желаю говорить с теми, кто могуществен перед Богом.
Епископы воротились с поля битвы, где отпевали мертвых, и теперь собирались на другой день в обратную дорогу. Старший из них устал и пошел отдохнуть, но епископ Лондонский пригласил Гудмунда к себе, сидел и пил с ним вместе, в последний раз пытаясь уговорить его добровольно принять христианство.
С самого своего прибытия в Мэлдон оба епископа изо всех сил старались склонить вождей принять Христову веру, так велел им король Этельред и его архиепископ, ибо тем самым сильно бы прибавилось чести королю перед Богом и людьми. С Торкелем им долго поговорить не привелось: он отвечал, что удача его в бою достаточно сильна, сильнее, чем у христиан, и оттого у него нет охоты заводить себе других богов. И с Йостейном вышло не лучше: он сидел молча и слушал, оперевшись руками о секиру, которую всюду носил с собой и звал Вдовьей Скорбью, и глядел на них из-под насупленных бровей, покуда оба епископа толковали ему о Христе и Царствии Божием. Потом издал смешок, швырнул шляпу оземь и спросил, не держат ли его за неразумного.
— Я бывал жрецом на большом жертвоприношении в Упсале двадцать семь зим кряду, и слушать такие речи, что пригодны лишь для детей и старух, для меня мало чести. Вот этим топором, что вы все видите, я рубил тех, кого приносили в жертву ради урожая, а потом подвешивали на священном дереве перед храмом; среди них были и христиане, и священники тоже, голые, плачущие, на коленях в снегу, так скажите мне, какая им была польза от их Бога.
Тут оба епископа, содрогнувшись, перекрестились и поняли, что не стоит неволить такого человека.
На Гудмунда же надеялись дольше всех, оттого что он был приветлив и веселого нрава и с удовольствием слушал, что ему говорили; иногда, перебрав пива, он с волнением благодарил их за то, что они так красиво говорят и так пекутся о его благе. Но тем не менее он не желал им ничего обещать, и епископ Лондонский велел теперь подать на стол всего самого лучшего, что у него было, чтобы помочь Гудмунду наконец определиться.
Гудмунд с удовольствием угощался, и спустя какое-то время епископские музыканты заиграли для него так красиво, что слезы заструились у того по бороде. Тут епископ принялся его уговаривать своим самым ласковым голосом и тщательно подбирая слова. Гудмунд слушал, и кивал, и признал, что у христиан ему много чего по душе.
— Ты хороший человек, — сказал он епископу, — ты гостеприимный и ученый и пьешь, как мужчина, и слушать тебя приятно. Поэтому я был бы рад сделать по-твоему, да только ты хочешь от меня немалого: ибо худо мне придется, когда я вернусь домой и меня подымут на смех и родня, и соседи, что меня угораздило попасться на поповскую болтовню. Но все-таки я уверен, что такой человек, как ты, имеет большую власть и знает многие тайны, и вот одна вещица, которую я недавно нашел и хотел бы, чтобы ты над ней пошептал.
Он достал из-за шиворота маленький золотой крестик и протянул его епископу.
— Это я нашел в доме богатого человека, двоим стоил он жизни, и я не видывал игрушки красивее. Я подарю ее моему сынку, когда вернусь. Фольке звать его, это смелый малыш, и он очень любит все золотое и серебряное, тут же хватает и крепко держит. Он потянется к этому крестику обеими ручонками. Коли ты вложишь удачу в него, будет не хуже, я хочу, чтобы мой сын стал богатым, чтобы он жил дома, окруженный общим уважением, и смотрел, как наливаются хлеба и тучнеет скот, а не скитался по морям ради пропитания и маялся от врагов и их оружия.
Епископ улыбнулся и взял крест и принялся бормотать над ним, а Гудмунд, довольный, спрятал его обратно.
— Ты вернешься к себе на хутор богатым человеком, — сказал епископ, — по великой щедрости короля Этельреда, но поверь, когда, я скажу: твоя удача станет еще больше, если ты перейдешь к Христу.
— Слишком много ее не бывает, — сказал Гудмунд и задумчиво запустил пятерню в бороду. — Я уже знаю, какие соседские земли куплю и какими будут новые дворы, я выстрою их просторными, из лучшего дуба. Похоже, немало серебра уйдет на то, чтобы все сделано было, как мне хочется. И на что бы я тут ни пошел, никто, верно, не станет надо мной смеяться, когда я буду достаточно богат и в сундуке у меня будет довольно серебра. Потому будь по-твоему: можешь меня окрестить, и отныне я обращусь к Христу, если ты увеличишь мою долю на сто марок серебра.
— Это, — сказал епископ мягко, — неподобающее желание для того, кто хотел бы быть принят в Христову общину. Но я не стану попрекать тебя, ибо откуда тебе знать, что сказано: «Блаженны нищие», — а чтобы объяснить тебе эту истину, понадобится много времени. Но тебе следует иметь в виду, что ты ведь получишь большие богатства от короля Этельреда, больше, чем тебе сможет подарить кто-либо иной, а он поистине великий и могущественный конунг, но и у его сундуков есть дно. Потому даже для него невозможно дать тебе столь много, если бы он и хотел. Подарок крестнику, двадцать марок, — это все, что я могу тебе обещать, поскольку ты большой хёвдинг, но это последнее слово, и даже это слишком много. Но теперь попробуй-ка вот этот напиток, который, видно, неизвестен в твоей стране: это горячее вино, сдобренное медом и редкостными пряностями с Востока, называемыми корица и кардамон. Те, кто искушен в подобных вещах, говорят, что нет питья слаще и полезнее от тяжелых дум и тоски.
Гудмунд нашел питье вкусным и здоровым, но предложение епископа показалось ему слишком малым, ради такой суммы он не станет рисковать своим добрым именем.
— Но ради большой дружбы, что я к тебе питаю, — сказал он, — я соглашусь на шестьдесят марок. Дешевле уже не будет.
— Я тоже питаю к тебе большую дружбу, — сказал епископ. — И столь велико мое стремление сделать тебя христианином и причастить царствия небесного, что я хотел бы одарить тебя и сам ради твоего умиротворения. Но земных богатств у меня немного, и десять марок — это все, что я могу прибавить.
Гудмунд в ответ покачал головой, сонно моргая. Тут из-за дверей донесся сильный шум, и вошел Орм вместе с братом Виллибальдом, которого крепко держал за руку, а двое стражников, вцепившись в его одежду, кричали, что епископа нельзя беспокоить.
— Святой епископ, — сказал он, — я Орм сын Тосте с Холма, что в Сконе, и один из хёвдингов Торкеля Высокого. Я желаю принять крещение и следовать за тобою в Лондон.
Епископ изумленно уставился на него и поначалу, казалось, напугался. Но когда убедился, что Орм не пьян и не буен, то захотел узнать, что бы это могло значить, ибо не привык, чтобы норманны ломились к нему по такому делу.
— Я хочу перейти под защиту Бога, — сказал Орм, — ибо со мной все хуже, чем с прочими. Этот священник сумеет объяснить все лучше меня.
Брат Виллибальд извинился перед епископом за свое участие в этом вторжении, это случилось не по его воле, но он оказался принужден варварским буйством и силой, и его проволокли между стражей, хоть он и слышал, что важные вещи обсуждаются с глазу на глаз.
Епископ ласково попросил его не беспокоиться об этом. Он указал на Гудмунда, который, не без помощи последнего кубка вина с пряностями, уснул, где сидел.
— Я положил немало труда, чтобы уговорить его стать христианином, — сказал он, — но покуда не преуспел, ибо душа его чересчур привязана к земным благам. А теперь Господь посылает мне другого, приходящего, не быв званым. Милости прошу, хёвдинг! Вполне ли ты готов?
— Вполне, — отвечал Орм. — Ибо прежде служил я Мухаммеду и его богу, а теперь понял, что нет ничего опаснее этого.
Глаза епископа сделались круглыми, и он трижды осенил себя крестом и крикнул, чтобы принесли святой воды.
— Мухаммеду и его богу? — переспросил он брата Виллибальда. — Как такое может быть?
Оба наконец все объясняли епископу. Тот сказал, что видел немало греха и зла, но покуда не встречал еще человека, служившего Мухаммеду. Когда принесли святую воду, он взял кропило, окунул в воду и обрызгал Орма, читая молитву об изгнании злых духов. Орм побледнел, после он говорил, что трудно было выдержать это кропление, ибо от этого началась у него дрожь во всем теле и волосы встали дыбом. Епископ же, спустя какое-то время сказал, что теперь достаточно.