Блейк Дженнифер. Лесной рыцарь

   В этот момент раздался крик Пьера с дальнего участка стены — предстояла новая атака.
   — Иди, — сказал Рено и, развернув Элиз спиной к себе, легонько подтолкнул ее. Она обернулась и крепко поцеловала его в почерневший от пороха рот, а затем быстро спустилась по лестнице на землю.
   Элиз зашла в госпитальную хижину, напоила нескольких раненых водой и поговорила с Маленькой Перепелкой, которая отгоняла веером мух от лица умирающего мальчика. Затем она пошла к колодцу, чтобы набрать еще воды, и услышала, как мушкетные пули свистят в ветвях дерева над ее головой. Одна пуля отскочила от ствола и упала к ее ногам. Но за последние часы Элиз так привыкла к подобным вещам, что не обратила на это большого внимания.
   «Если бы я был с ними…» Слова Рено беспокоили ее. Неужели он до сих пор испытывает муки сомнений, на чьей стороне ему быть? Элиз думала, что таким сомнениям пришел конец, когда он стал военным вождем. Она знала, что ее муж ищет способ заключить приемлемый мир между индейцами и французами, но думала, что превыше всего для него интересы начезов, его любимого народа. Да и вряд ли Рено нашел бы признание у правительства в Новом Орлеане. Ведь он был вождем индейцев, убивавших французских солдат. Несомненно, его сочтут предателем. И если Рено схватят, маловероятно, что губернатор Перье будет более терпим к нему, чем к тем начезам, которых он приказал сжечь на костре.
   Постепенно атака ослабела, стрельба сменилась одиночными выстрелами, которые вскоре прекратились вовсе. Форт был удержан, французы отбиты. Они отступили на свои позиции. То тут, то там раздавались торжествующие крики, ошеломленные люди спускались со стен. Они были поражены военным искусством и храбростью французов и в то же время гордились тем, что сами не отступили.
   Облегчение, которое испытали начезы, постепенно сменилось недоумением. Проходили дни, а атака не возобновлялась. Наблюдатели сообщали, что в лагере французов происходит перегруппировка, и это очень не нравилось Рено. Французы, по его словам, были слишком спокойны, стреляли они только в ответ или в целях прикрытия. Вся их энергия уходила на строительство траншей, из которых можно безбоязненно обстреливать форт или совершать неожиданные вылазки. Однажды Рено увидел, что французы подвозят дополнительную тяжелую артиллерию, и понял, что скоро форты подвергнутся сильному обстрелу.
   Он оказался прав. К следующему утру пушки были нацелены на них. Началась настоящая осада.

Глава 16

   Первый оглушительный взрыв снаряда поверг начезов в оцепенение. Замолкли плакавшие дети, женщины смотрели друг на друга широко раскрытыми, испуганными глазами, мужчины бежали к стене, чтобы в случае необходимости потушить пламя. К счастью, толстая стена, на строительство которой было потрачено столько времени и сил, выдержала, но бревна дрогнули, и земля между ними осыпалась.
   В целом укрепления стояли прочно, надежно защищая от врага, воплощая в себе немалые инженерные и организаторские способности Рено. Особенно устрашающим был шум. Грохот пушек сотрясал воздух, заставлял дрожать землю. Он наползал на форт волнами вместе с густым иссиня-черным дымом, саднившим глотки. От него кашляли и носились кругами собаки, а дети прятались под лавки. Поначалу мужчины и женщины непроизвольно вздрагивали, но постепенно они привыкли к канонаде и стали относиться к ней с очевидным презрением, хотя часто и оборачивались на ее звук.
   Индейцам труднее всего было свыкнуться не с самой осадой, а с тем фактом, что французы стреляли по деревне, в которой были их же пленные женщины и дети. Что же это за сумасшедшие, которые подвергали своих людей такой опасности? Индейцы могли объяснить это только тем, что французы хотят истребить всех начезов до единого.
   День за днем продолжалась пушечная стрельба. Серо-черная дымовая завеса покрыла небо. От осколков снарядов загорались крытые тростником крыши. Видя, что стена непреодолима, французские стрелки увеличили вертикальную наводку своих пушек, и ядра стали попадать внутрь форта. Особенно страдал дом Большого Солнца, который стоял на невысоком холме. Брат Рено, беспокоясь за безопасность своих беременных жен, приказал семье переселиться в поселок, но сам отказался покинуть дом. Одно крупное ядро попало в новый маленький храм, хранитель вечного огня и еще один служитель храма были убиты. Остальные служители, опасаясь, что вечный огонь угаснет, не покинули своих мест и охраняли пламя, презирая французские пушки.
   Нервы у всех обитателей форта были на пределе. Ссоры разгорались из-за пустяков. Скученность, накопившийся мусор и вонь от экскрементов людей и животных, от которых не было возможности избавиться, были столь же невыносимы для начезов, как и бомбардировка. Уровень воды в колодцах упал, потому что женщины боролись за чистоту; кроме того, много воды уходило на тушение пожаров.
   Французские женщины и дети жили так же, как и индейцы, хотя они воспряли духом, почувствовав надежду на спасение. В каждую свободную минуту они собирались для молитвы, старались как можно больше времени проводить вместе. Когда-то им казалось, что они смогут прижиться среди начезов, но теперь присутствие французов за стенами укреплений заставило их сильнее ощутить, кем они были и откуда пришли. Казалось, и индейцы это почувствовали, потому что стали еще более требовательными к своим рабам.
   Две пушки, захваченные в форте Розали, с большим трудом втащили на стену и привели в боевую готовность. Когда из них выстрелили в первый раз, французы были повержены в величайшую панику, потому что никак не ожидали ответного удара. К сожалению, индейские воины в своем энтузиазме не жалели пороха. Как-то ближе к вечеру одна пушка дала такой откат назад, что соскочила с лафета и покалечила половину расчета. Дуло другой пушки так перегрелось от стрельбы, что его пришлось поливать водой, отчего оно треснуло. Первую пушку починили, но она умолкла через несколько часов, потому что кончились порох и снаряды. Перевернув все запасы в деревне, нашли снарядов еще на день стрельбы, но это было все.
   Для Элиз условия осады были такими же тяжелыми, как и для всех. Хотя она искренно привязалась к Элен, жить вместе в таком маленьком помещении было обременительно. Она жаждала остаться одна, чтобы не нужно было постоянно успокаивать другую женщину, выражать ей сочувствие и объяснять, что происходит. Элиз раздражал крик ребенка, который не давал ей спать, тем более что спокойные промежутки были так редки.
   Иногда ей казалось, что если бы не Элен, Рено чаще приходил бы домой. Впрочем, она прекрасно знала, что это не так. Он постоянно был везде нужен, без него невозможно было обойтись. Когда ему удавалось вырваться домой, он сразу впадал в состояние оцепенения, вызванное усталостью, и почти не разговаривал с Элиз. Та близость, которая еще совсем недавно была между ними, казалось, угасала. Иногда ночами он до боли крепко прижимал ее к себе и любил ее так, как будто боялся, что это в последний раз. По мере того как продолжалась осада, она тоже стала опасаться, что радость и страсть ушли навсегда и что между ними скоро все кончится.
   Как и другие француженки, Элиз все более явно ощущала, насколько она чужда начезам. За исключением Маленькой Перепелки, индианки с ней почти не разговаривали, и Элиз, чувствуя их неприязнь, отвечала тем же. Она все больше времени проводила со своими соотечественницами, заботилась о том, чтобы им доставались еда и питье, чтобы работа их не была слишком тяжелой. Это было нелегко, потому что в задачу француженок входила уборка мусора в деревне — самая грязная работа, которую избегали индейские женщины даже из низших сословий.
   Как-то раз, войдя в хижину, Элиз не обнаружила там Элен и ребенка. Встревоженная, она отправилась на поиски и увидела ее недалеко от ворот форта. Элен шла ей навстречу, с лицом распухшим и покрасневшим от слез. Ребенок, к счастью, мирно спал у нее на руках.
   Увидев Элиз, Элен молча бросилась ей в объятия. Так они простояли некоторое время, потом Элиз немного отстранилась и посмотрела ей в лицо:
   — Элен, дорогая, что случилось? Скажи мне.
   Женщина подняла на нее глаза, полные боли и в то же время светящиеся радостью.
   — Я видела его, Элиз! Я видела его!
   — Кого?
   — Жан-Поля! Он здесь. Я не могу этого вынести!
   Сан-Амант здесь? Значит, он все-таки добрался до форта Сан-Жан-Баптист вместе с другими. Только сейчас Элиз осознала, как она беспокоилась все это время за него, за Генри, за Паскаля. Сан-Амант, наверное, поехал потом в Новый Орлеан и, узнав об экспедиции против начезов, присоединился к ней.
   — Так что же ты плачешь? — воскликнула она, встряхнув Элен за плечи. — Это значит, что он любит тебя, так любит, что даже приехал за тобой!
   — Но если его убьют, что тогда? Рено слишком хорошо научил начезов стрелять. Они отбивают все атаки, так яростно сражаются! Я боюсь, Элиз, так боюсь!
   — Мы все боимся, — негромко сказала Элиз, и Элен увидела, что губы у нее побелели.
   — Ты тоже? Но ты кажешься такой храброй, такой выдержанной… Ах, Элиз, ты так много для меня сделала! Чем я могу помочь тебе?
   Элиз боялась, что ее беспокойство за Рено может показаться Элен предательским. Вместо этого она встретила у нее сочувствие. Казалось, Элен понимает, что у Элиз с Рено не простая связь, что это трагедия. Элиз вдруг с грустью осознала, что если у Элен, несмотря ни на что, с Сан-Амантом еще все может быть хорошо, то их отношения с Рено были обречены с самого начала…
   В течение последующих дней шел дождь, он смыл грязь и нечистоты в колодцы, и вскоре разразилась лихорадка, распространившаяся быстрее, чем лесной пожар. Запасы продовольствия на складе стремительно убывали, положение становилось критическим, и наконец старейшины решили собрать совет.
   Совет был открытым, присутствовать могли все желающие. Элиз не хотела привлекать к себе излишнего внимания и сидела вдалеке от хижины Большого Солнца, перед которой собрались старейшины. Она жалела, что не может разобрать слов Рено, но их передавали через толпу, и она внимательно слушала.
   До нее доносился его выразительный голос, Рено говорил на плавном языке начезов с его звучными фразами и многочисленными вежливыми формами. Его голос глубоко волновал ее, так что она вслушивалась в его звук, даже не разбирая слов. Этот голос она знала смеющимся, знала его в страсти и любви и знала также, что не забудет его звук никогда-никогда. Как многим она ему обязана и как мало смогла дать ему взамен! Что ж, зато у нее останутся воспоминания — такие сладкие, такие будоражащие, каких нет у большинства женщин. Они станут для нее драгоценными в старости, она будет вызывать их одно за другим, рассматривать на свету, чтобы восхититься их цветом и яркостью. Первая ночь похода, когда он, обнаженный, стоял под дождем; их ночное купание, когда она увидела его, залитого лунным светом; лавандово-серые сумерки, когда они любили друг друга в лесу… Жаль только, что этих воспоминаний так мало…
   Прислушиваясь к разговорам вокруг себя, Элиз поняла, что Рено предложил продолжать сопротивление, отметив, что французам приходится не легче, чем им. Он сказал, что многие солдаты — колонисты из Нового Орлеана, и у них там масса дел и обязанностей. Скоро им надоест зря тратить порох и снаряды на такую неприступную твердыню. Если индейцы проявят выдержку, французы сами пришлют к ним делегацию для мирных переговоров и примут условия начезов. Старик, говоривший следом, был против. Он возмущался продолжающейся осадой, тем, что Рено заставляет начезов воевать французскими методами, вместо того чтобы прибегнуть к традиционным приемам. Он призывал осуществить ночную вылазку, окружить французов и убить их во сне. Потом выступил еще один оратор, не согласный с мнением предшественников. Больше всего он боялся, что индейцы умрут от жажды и болезней. Лихорадка так ослабила воинов, что они были уже не в состоянии защищать укрепления или идти в атаку. Он потребовал отправить к французам послов с предложением мира, чтобы те договорились о встрече, на которой можно будет обсудить условия.
   Мнение совета склонялось то в одну, то в другую сторону, спор продолжался до ночи. Всем было ясно, что из-за недостатка боеспособных воинов индейцы с трудом держат оборону, а нападение и вовсе невозможно. Но французы наступали с такой яростью, что совет опасался, как бы они не расправились с мирной делегацией до того, как ее члены успеют что-нибудь сказать. Нашлись и такие, которые потребовали сжечь двух француженок, чтобы показать врагу, что то же случится с остальными, если наступление будет продолжаться. Кроме всего прочего, это было бы местью за начезов, сожженных на костре по приказу губернатора Перье. Предложение было отвергнуто, но сама угроза зловеще повисла в воздухе.
   Наконец встала Татуированная Рука. Она говорила со спокойной убежденностью, и после ее речи все умолкли.
   — Что она сказала? — спросила Элиз Маленькую Перепелку, которая сидела на два ряда впереди нее.
   — Мать Большого Солнца предложила, чтобы к командующему послали какую-нибудь француженку с просьбой о перемирии.
   — Француженку?! Да она скорее попросит его сровнять деревню с землей!
   — Может быть, не всякая, — вздохнула Маленькая Перепелка. — Вот ты, например, попросила бы?
   — Нет… Но мне кажется, что индейские воины не станут прятаться за женскую юбку.
   Маленькая Перепелка нахмурилась.
   — Они так на это не смотрят. Конечно, это вопрос деликатный, но кто же лучше женщины, хранительницы мира и жизни, представит их интересы? Причем нужна именно француженка, у которой и в мыслях нет ничего дурного.
   — Рено не допустит этого.
   — Если так решит совет, он не сможет ничего сделать. Если бы отряд воинов находился вдали от деревни, все было бы по-другому: там его слово было бы главным. Но здесь все решает совет.
   Старейшины долго совещались между собой. Наконец вперед вышел Большое Солнце и объявил решение.
   Элиз увидела, что Рено, который до этого стоял рядом с братом, стал пробираться в ее сторону, как будто и раньше знал, где она сидит. Подойдя к ней, он протянул руку, чтобы помочь ей подняться.
   — Пойдем, любовь моя, — сказал он; лицо его было абсолютно невозмутимо. — Выбрали тебя.
 
   Когда наступило утро, Татуированная Рука, Маленькая Перепелка и Элен придали Элиз надлежащий вид. Со склада для нее принесли коричневое с табачным оттенком бархатное платье, украшенное кружевом и золотой вышивкой. Поверх него накинули длинный плащ из тканого лебяжьего пуха с золотыми и красными разводами. Волосы заплели в косы и уложили вокруг головы, закрепив черепаховыми гребнями. Подходящих туфель не было, поэтому пришлось надеть белые свадебные мокасины.
   Рено, Большое Солнце и Татуированная Рука научили ее, что сказать французам. Со стены уже размахивали белым полотном — знаком перемирия, свистели тростниковые свистки, гремели барабаны.
   В последнюю минуту к Элиз подошел Рено. Некоторое время он молча смотрел на жену, стоявшую перед ним в своем великолепном наряде. Ее кожа за последние дни приобрела легкий золотистый оттенок и была безупречно гладкой; волосы блестели в первых лучах солнца, янтарно-карие глаза смотрели твердо. Она была очень красива в этот момент — мужественная и целеустремленная женщина.
   Рено взял ее руку и поднес к губам.
   — Я не уверен, что смогу отпустить тебя, — сказал он спокойно, но лицо у него было напряженное и утомленное.
   Она посмотрела в темную глубину его глаз, коснулась пальцами ожога от головни, упавшей ему на плечо с горящего дома, когда он помогал его тушить.
   — Я вернусь.
   — Вернешься ли? А что, если французы не отпустят тебя?
   — Они должны это сделать, если хотят спасти остальных пленниц.
   — Они могут предпочесть взять их силой. Ты рискуешь.
   — Я должна идти — ради всех. Ради твоего народа и моего.
   — Если ты не вернешься…
   Она крепче сжала его руку.
   — Да?
   Его глаза засияли, а затем погасли, и в них отразилась бесконечная боль.
   — Ты останешься в моем сердце навсегда.
   Элиз не верила, что французы не позволят ей вернуться, и все же его слова заставили ее сердце сжаться от муки. Но не успела она заговорить, как вновь оглушительно засвистели камышовые свистки. Из проема в стене форта виднелись голубые мундиры французов, выстроившихся, чтобы встретить посланника. Нельзя было заставлять их ждать. Слезы застилали глаза Элиз, но она высвободила руку и отвернулась. Она одна вышла из форта; легкий ветерок подхватил ее плащ, и он засиял на солнце, как осенняя паутина.
   Королевский лейтенант шевалье де Любуа был вежлив, хотя по его взгляду было видно, что ему не понравился ее индейский плащ. Он повел ее в свою палатку командующего и усадил там на табурет. Принесли напитки. Среди собравшихся Элиз узнала Сан-Аманта и с улыбкой кивнула ему. Удобно расположившись на своем походном стуле, потягивая вино, Любуа предложил ей изложить цель визита.
   Элиз глубоко вздохнула:
   — Мне приказано сказать вам следующее: начезы давно живут и благоденствуют на этой земле. Когда сюда приплыли французы, начезы сказали им: «Приветствуем вас, земли здесь хватит для всех». В долгие зимы, если пищи не хватало, они делились ею с французами, недоедая сами. Начезы приглашали французских солдат в свои деревни, кормили их, давали им кров, и женщины не оставляли их вниманием, развлекаясь с ними как с друзьями.
   Взамен французы наградили начезов болезнями белого человека. Применяя силу, они отнимали все, что им не отдавали. Могут сказать, что французы дали индейцам ружья и одеяла. Но зачем начезам ружья, когда они могли добыть себе все необходимое с помощью лука и стрел? Зачем им одеяла, когда их согревают меха животных, а индианки умеют делать чудесное полотно из пуха и волокон тутового дерева?
   В последний сезон урожая комендант форта Розали потребовал у начезов лучшие и богатейшие земли, на которых они жили с незапамятных времен. Начезам оставалось только умереть от голода и скитаний холодной зимой, чтобы комендант получил то, что хотел. Тропа дружбы не требует такой жертвы, ее требует только тропа войны. Именно поэтому начезы и вступили на тропу войны. Комендант Шепар мертв, и индейцы больше не имеют претензий к французам. Теперь они хотят жить спокойно, в мире с французами, не поддерживая с ними никаких отношений. Начезы вернут пленных французских женщин и детей, если вы дадите слово, что не будете больше нападать на них и позволите им жить так, как они хотят. В знак согласия с этой просьбой они просят вас отойти от форта на расстояние как минимум трех миль, а они в это время выпустят пленных.
   Шевалье де Любуа смотрел на нее в упор, наклонившись вперед и опираясь рукой на колено. Его лицо было непроницаемо и жестко. Когда он заговорил, Элиз показалось, будто он не слышал ничего из того, что она сказала.
   — Как, по вашему мнению, мадам Лаффонт, сколько еще продержатся начезы?
   — Не могу сказать, — ответила она, не дрогнув.
   — Не можете или не хотите? Видите ли, я слышал, что вы стали наложницей Рено Шевалье, поскольку он вас спас. Мы считаем этого человека предателем, но на вас это мнение не распространяется. Вы ему ничем не обязаны. Вы пережили нападение индейцев, имели возможность близко познакомиться с начезами, прекрасно знаете, как они обращаются с французскими пленными. У вас есть ценная для нас информация. Если вы сочувствуете своей родине, своим соотечественникам, вы расскажете нам все, что необходимо.
   — Я не военный человек, — ответила она медленно, нащупывая правильный путь. — Что я могу знать о способности воинов выдерживать осаду?
   — Я имею в виду не их моральный дух, а запасы продовольствия. Их много? Как обстоят дела с водой? Что они думают о вооружении французов?
   — Кажется, еды достаточно, воды тоже.
   Это было верно лишь отчасти. Воду без ограничений можно было брать только для питья и тушения пожаров. Люди страдали от того, что не могли как следует мыться, но королевскому лейтенанту знать об этом не следовало.
   — А каковы потери среди начезов?
   — Кажется, небольшие. Ядра от ваших пушек редко попадают в цель.
   Шевалье посмотрел в пол, а потом вновь поднял глаза на нее.
   — Откуда же тогда это предложение? Мы были весьма удивлены, увидев белый флаг.
   — Я думаю, что начезы действительно хотят жить в мире. Они считают свое нападение на форт Розали ответом на действия Шепара. Это была кровная месть ему за то, что он сделал. Сейчас их чувства удовлетворены. Они думают, что вы здесь потому, что беспокоитесь за своих женщин и детей. Вам их вернут, если вы оставите начезов в покое. Если вы заберете пленных и уйдете, вам с их стороны ничего не будет угрожать.
   — Детские рассуждения! Начезы убили сотни наших людей. Губернатор Перье послал во Францию за подкреплением и продовольствием, с тем чтобы подавить это восстание индейцев. Подкрепление прибудет через несколько месяцев.
   — Шевалье де Любуа, вы хотите сказать, что раз уж губернатор послал за подкреплением, то теперь он уже не сможет решить дело с индейцами миром, без дальнейшего кровопролития?
   — Вы представления не имеете, о чем говорите.
   — В самом деле? Мне сдается, что губернатор предпочитает продолжать войну с индейцами, потому что иначе он окажется в роли мальчика, кричавшего, что видел волков.
   — Это совершенно другой случай, — отрезал француз.
   — Я не понимаю, как вы можете игнорировать предложение индейцев, если для французов действительно важен мир. Кроме того, для вас это, может быть, единственный шанс получить пленных живыми и невредимыми.
   — Что вы имеете в виду? — спросил он резко.
   — Французские женщины и дети делят с индейцами опасности и тяготы осады. Что вы скажете губернатору и людям Нового Орлеана, если они погибнут раньше, чем вы победите начезов?
 
   — Этого не случится.
   — Уверяю вас, шевалье, что хоть вы и презираете индейцев, но если вы загоните их в угол, они все умрут, до последнего человека, но не сдадутся. Если вы и дальше будете причинять вред их женщинам и детям, гнев начезов будет страшен.
   — Вы хотите сказать, что они отыграются на пленных?
   — В этом нет ничего невозможного. Ведь губернатор Перье сжег женщин начезов.
   Он пристально взглянул на нее, затем резко поднялся.
   — Мне необходимо это обдумать. Я вернусь через час.
   К Элиз сразу же подошел Сан-Амант и кивнул на ее бокал, к которому она почти не прикасалась.
   — Выпейте. Это то, что вам сейчас нужно.
   — Да, спасибо, — ответила Элиз рассеянно. Когда он сказал какой-то комплимент ее внешности, она только покачала головой, как будто бы эти слова не имели смысла, да так оно и было.
   — А другие женщины? Как они поживают?
   Элиз посмотрела ему в лицо, с трудом собираясь с мыслями.
   — Я думаю, вы можете себе представить как. Но вас действительно интересуют все женщины или только одна?
   — Элиз! — выдохнул он. — Вы видели ее?
   — Только сегодня утром.
   — И? И? — спросил он, нетерпеливо подаваясь вперед.
   Элиз, улыбнувшись, сжалилась над ним:
   — У Элен все очень хорошо. У вас родилась прекрасная дочь. Но она так требовательна, что от нее не спит вся деревня.
   Сан-Амант прикрыл глаза, чтобы скрыть слезы.
   — Вы знаете, она вас видела, — продолжала Элиз. — И просила передать, что шлет вам свою любовь и молится, чтобы у вас все было в порядке.
   — Ах, Элиз, я готов расцеловать вас!
   — Лучше не надо. Что бы на это сказали ваша Элен или Рено?
   — Ах, да… Кажется, Любуа был не слишком вежлив, говоря о Рено Шевалье. Я всем рассказывал, что вас увезли против вашей воли, насильно. Паскаль, правда, спорил со мной, когда был навеселе. Генри даже пригрозил вызвать его на дуэль.
   — Не позволяйте ему!
   — Ах, Паскаль и не собирается драться. Он смеется над оскорблениями мальчика, говорит, что тот влюблен в вас телячьей любовью, поэтому не верит ни единому плохому о вас слову.
   — Может быть, им стоит реже встречаться? Тогда они смогут избежать неприятностей.
   — В стране начеточе не так много французов. Но комендант форта Сен-Дени присматривает за юношей.
   — Они все еще там?
   — Думаю, что да. Место там более дикое, чем здесь, у начезов, и больше возможностей для контрабандной торговли с испанцами в Лос-Эдесе. Почему бы Паскалю и не остаться там? Что же касается Генри, то, как я уже говорил, его взял под свое крыло комендант Сен-Дени, он дал ему работу.
   Они заговорили о других вещах — о ребенке, о том, как он родился, как живет Элен, об условиях жизни в осажденном форте. Однако, касаясь последней темы, Элиз была так же немногословна, как и во время разговора с лейтенантом.
   Когда отведенный час уже почти истек, она бросила на Сан-Аманта быстрый взгляд:
   — Что вы думаете о Любуа? Держит ли он данное слово?
   — Вы имеете в виду, отдаст ли он приказ своим войскам возвращаться в Новый Орлеан, когда пленные будут в безопасности? Я думаю, он сделает это, если даст слово.
   — Вы так полагаете? Но некоторые считают, что слово, данное дикарю, ни к чему не обязывает, особенно если оно дано при чрезвычайных обстоятельствах.
   Сан-Амант поднял брови:
   — Вы стали циничной!