Страница:
— Скорее осторожной, но я всегда была такой. Любуа кажется мне тщеславным человеком. Не решит ли он сначала обеспечить безопасность женщинам и детям, а потом уничтожить начезов, когда те меньше всего будут этого ожидать?
— Чтобы доказать, что существует индейская проблема, оправдав тем самым тревогу, поднятую Перье? — Сан-Амант задумчиво кивнул: — Это возможно.
— Возможно?
— Мне бы не хотелось так думать, — ответил он серьезным тоном.
К ним приблизился шевалье и поклонился Элиз:
— Извините, что задержал вас, мадам, но я не имею права принимать такое важное решение в спешке.
— Я понимаю, — тихо сказала она, бросив взгляд на Сан-Аманта. Обходительный тон королевского лейтенанта, видимо, тоже показался ему странным, потому что он нахмурился.
— Я согласен на представленные вами условия. Мы отступим на некоторое расстояние, чтобы могли быть освобождены женщины и дети. В обмен на пленников, захваченных во время резни в форте Розали, мы даруем начезам мирную жизнь.
— Вы выкурите с ними трубку мира?
— Да.
— И воины чокто уйдут с вами?
— Да.
Что-то во всем этом Элиз не нравилось, но она не могла понять — что. Глядя на королевского лейтенанта, она пыталась придумать что-нибудь, что могло бы заставить его сдержать данное слово, но ничего не приходило ей на ум.
Любуа заложил руки за спину и покачался на каблуках.
— У нас имеется только одно условие.
— Да? Какое? — спросила она резко.
— В знак того, что начезы действительно хотят мира, они должны сжечь дотла построенный ими форт.
Элиз вздрогнула. Если они сделают это, то останутся беззащитными.
— Я не могу ответить за них, но я передам это условие Большому Солнцу и его брату Рено, военному вождю.
Любуа поднял брови:
— Вы хотите вернуться? Я думал, что вы, может быть, напишете записку. Тогда вы могли бы остаться здесь, в безопасности.
— Это очень любезно с вашей стороны, но они будут ждать меня.
— Вы действительно хотите этого сами? — Сан-Амант нахмурился.
— Да, я должна вернуться.
— Как хотите! — Командующий французской экспедицией поклонился. — В ожидании ответа мы приготовимся к приему пленных.
Он избавился от нее. Безотчетно Элиз чувствовала, что она не одержала победы, что ею просто воспользовались.
После ее возвращения был созван совет старейшин, который на этот раз представлял собой злобную перебранку. Старики не доверяли французам. «Белый офицер слишком быстро согласился», — говорили они. И потом, если французы обещали, что воины чокто уйдут вместе с ними, почему же они собираются вокруг форта? Неужели французы настолько глупы, что позволят чокто принять пленных? Ведь они же не отдадут их французам без большого выкупа. Если так случится, французы могут воспользоваться этим, чтобы аннулировать условия мира. Старики считали, что пленных отдавать нельзя.
«Пленных выдать необходимо», — говорили представители младшего поколения. Если не выполнить это обещание, условия мира тоже не будут выполнены. Французы вместе с чокто обрушат на них объединенные силы, а начезы уже не так сильны, как раньше: они ослаблены лихорадкой. Если французы и чокто ворвутся в форт, они устроят резню. В этом случае женщинам и детям вряд ли удастся спастись.
Внимательно выслушав всех и подробно расспросив Элиз, Рено порекомендовал еще один план действий. Он предложил не посылать трубку мира до утра. Не было оснований спешить с капитуляцией; вероятность ошибки уменьшится, если не решать очертя голову. Пусть французы отходят — они уже начали это делать. Действительно, раз начезы дали слово, они должны отпустить пленных, но нет никакой необходимости уничтожать форт, пока не уйдут французы и чокто, если, конечно, они не выдвинут этот пункт отдельным условием договора. Если после этого французы не прекратят осаду, начезам по крайней мере не придется беспокоиться о пленных и их пропитании.
Большое Солнце слушал, наблюдал, но ничего не говорил. Глядя на него, Элиз поняла, что он молчит не потому, что ему нечего сказать, а потому что хочет прежде узнать все точки зрения, а уж потом сформулировать свои взгляды и предложить план действий. Если совет не придет к согласию, принять решение должен будет вождь.
— Элиз!
Она обернулась и увидела, что Элен знаками зовет ее. Элиз встала со своего места в последних рядах собравшихся и отошла с француженкой в сторону.
— Что случилось?
— Это правда, что нас хотят освободить? О, скажи, что это правда!
— Не знаю. Кажется, так.
— Когда? — Элен схватила ее за руку.
— Возможно, сегодня, а может быть, и завтра.
— Ходят такие слухи, но я не верила им. А Жан-Поль? Ты видела его? Ты рассказала ему обо всем?
Элиз передала слово в слово все, что сказал Сан-Амант, описала, как он выглядел и как воспринял новость о том, что стал отцом.
Элен вытерла глаза тыльной стороной ладони и быстро обняла Элиз.
— Какая же я дурочка, что плачу от хороших вестей! Побегу расскажу остальным. Ты не представляешь, какие слухи сейчас ходят. Они будут так счастливы, так рады!
Совет все продолжался. Ближе к вечеру собравшимся подали еду. Элиз решила подняться на стену и посмотреть, что происходит. Она увидела, что Любуа приехал в лагерь к чокто и ходит взад-вперед, глядя на форт. Через некоторое время он исчез, а когда солнце начало садиться, вновь появился.
Элиз почувствовала, что у нее устали ноги, и покинула свой пост. Она пошла к хижине и заглянула внутрь. Элен не было. Огонь потух, превратившись в угли и пепел, кастрюли остыли, содержимое их подернулось медвежьим жиром. Ребенка тоже не было на месте, и меха, на которых обычно лежала девочка, были холодные.
Какой-то страх охватил Элиз. Она помчалась вон из хижины, обогнула маленький холм Большого Солнца и повернула к хижинам простых индейцев — туда, где обычно встречались француженки.
Она нашла Элен и ребенка среди толпы пленниц, собравшихся под почерневшими от дыма ветвями эвкалипта. Увидев Элиз, женщины бросились к ней, прося, умоляя, требуя, так что даже индианка, проходившая мимо, засмеялась над их невоспитанностью: все они говорили разом, устроив невообразимый шум.
Пленниц беспокоило, что день подходит к концу, а приказа об их освобождении все нет. Французы отступают, а вместе с ними и многие из чокто. Неужели это все ложь? Неужели они навсегда останутся у начезов? Неужели их страна покинула их в беде?
— Мы не просим многого! — воскликнула Элен, ломая руки. — Пусть нам только скажут, что с нами будет!
— Хотела бы и я это знать, — сказала Элиз беспомощно.
— Если бы мы были мужчинами, — сказала одна из женщин, — мы могли бы послать их всех к черту. Мы бы взялись за оружие и освободили себя сами.
— Если бы мы были мужчинами, — произнесла другая, — мы были бы мертвы.
Сквозь проем в стене, который очень тщательно охраняли начезы, были видны французские офицеры и шеренга чокто, ожидавшая их. Там были их соотечественники, которые пришли спасти их, люди, говорившие на одном с ними языке, имевшие одни и те же воспоминания и вкусы, привычки и идеалы. Их разделяло только небольшое расстояние, несколько ярдов земли. Их отделяла от свободы только дюжина индейских воинов, вооруженных мушкетами. Но воины следили за тем, чтобы не вошли французы, а не за тем, чтобы не вышли женщины. Неужели они начнут стрелять в безоружных женщин и детей? Правда, они стольких убили во время резни, но это произошло в пылу кровавой лихорадки. Теперь пленные считались частью племени начезов и подлежали защите. Или же нет?
— Они сказали, что мы можем идти, — прошептала Элен. — Они сказали, что мы можем идти, если французы согласятся оставить их в покое. Французы согласились. Почему они нас задерживают?
— Заставлять нас ждать жестоко, — сказала другая.
Действительно, жесток был этот обмен человеческими жизнями, беспомощными существами, которые никому не причинили вреда. Какое отношение имеют женщины и дети к войне? Как сказала Татуированная Рука, война — дело мужчин. Они установили эти правила, они убивали, а в ответ убивали их. Почему же этим правилам должны подчиняться те, кто не имел к их созданию никакого отношения, те, кто давал жизнь и так редко отнимал ее?
— Мы так близки к свободе, так близки! — воскликнул кто-то.
— Если кто-нибудь пойдет первым, я пойду вслед.
— И я.
— Я тоже.
— И я…
Элен обернулась, ее бледно-голубые глаза сияли.
— Элиз могла бы это сделать. Кто же, кроме нее?
Элиз слышала их голоса словно издалека. Почему бы ей не уйти вместе с ними? В конце концов, она тоже, подобно этим женщинам, оказалась здесь против воли. Она тоже жила у хозяина, выполняла его приказы. Конечно, у нее все было по-другому… Но разве Рено не сказал, что начезы должны отпустить пленных? Разве он не сказал, что даже если французы не сдержат свое слово, индейцам будет легче без них?
Внезапно Элиз поняла, что именно не дает ей покоя. Если она сейчас уйдет вместе с другими пленницами, это будет предательством по отношению к Рено.
Сердце ее сжалось от боли. Как же она может оставить его? Как может…
Среди женщин послышались возбужденные возгласы. Они все уставились куда-то. Элиз круто повернулась, чтобы узнать причину их беспокойства. К ним шагала индианка; она была уже так близко, что, должно быть, услышала их слова. На ее широком лице отражалась издевка, а в глазах светилось торжество. Это была Рыжая Олениха, мать Лесного Медведя.
— Что, французские рабы, вы хотите нас оставить? Вы нам тоже не нужны. Меня послали сказать тебе, женщина Татуированного Змея, что ты опять должна пойти к французским солдатам. Ты должна взять с собой эти жалкие создания, которые только по недоразумению называются женщинами, и их хнычущих отпрысков. Ты должна сказать лейтенанту короля, что сегодня начезы не будут иметь с ними больше никаких дел. Утром мы пришлем французам трубку мира, и таким образом дело будет улажено.
— Вас послали? Почему вас? Почему же Рено сам не пришел сказать мне об этом?
— Он не хотел причинять себе лишнюю боль. Еще он велел передать, что ты не должна возвращаться после того, как отведешь женщин.
— Не… Но я не понимаю!
— Не понимаешь? Это его воля.
Француженки вокруг Элиз смеялись, плакали, кричали от радости. К ней тянулись руки, ее обнимали, гладили, тянули к воротам. Она была не в состоянии думать, едва могла дышать под навалившейся на нее тяжестью. Рено отсылает ее! Неужели он действительно хочет этого? Может быть, она ему надоела и он просто не решался сказать ей об этом? А может быть, он получил какое-нибудь известие и понял, что оставаться в поселке стало для нее опасно?
Элиз изо всех сил попыталась сосредоточиться. Она проверила, все ли женщины здесь, и оказалось, что даже больных привели подруги. Среди них была и мадам Дусе, она выглядела испуганной и все время спрашивала, куда их ведут.
Наконец Элен крикнула:
— Пойдемте скорей, пока они не передумали!
С растерянным взглядом, но с высоко поднятой головой Элиз направилась к воротам. Колени у нее дрожали, руки непроизвольно сжались в кулаки, казалось, что ворота где-то очень далеко. Позади нее на некотором расстоянии двигались женщины, они говорили между собой приглушенными голосами. Чем ближе они подходили к воротам, тем тише становились их голоса.
Увидев приближающихся женщин, часовые взяли ружья на изготовку. Один из них, нахмурясь, сказал что-то младшему воину, и тот зашагал к центру деревни, где заседал совет. Элиз помедлила. Может быть, часовых не предупредили об их уходе? Почему они загородили дорогу? «Наверное, это все нарочно разыграли, чтобы поиздеваться над ожидающими французами и чокто, — решила она и пошла дальше. — В последний момент часовые отступят и пропустят нас».
Расстояние до ворот уменьшалось. Двадцать футов, пятнадцать… Часовые стали поднимать ружья, их лица были неподвижны, бесстрастны. Двое из них прицелились ей в грудь. Внезапно Элиз пришла в голову страшная мысль. А что, если Рыжая Олениха солгала и теперь наступил час ее победы? Но неужели ее ненависть была так сильна, что она не пощадила дюжины женщин, чтобы разделаться с Элиз?
Справа от себя она увидела какое-то движение — к ним стремительно приближался Рено. Он остановился, увидев ее; его лицо было похоже на маску смерти. Наконец Элиз поняла то, что ей надо было понять с самого начала, если бы только у нее было для этого время. Он не посылал никакого сообщения, не приказывал отпустить пленных, никогда не хотел, чтобы она покинула его и не вернулась. Все, что ей сказали, было ложью. Но она также поняла и другое: Рено, наверное, думает, что она уходит от него по своей воле для того, чтобы присоединиться к соотечественникам. Она поняла это по его движениям, по тому, как сжалась его рука, по тому, как кровь отлила от его лица.
А женщины приблизились к ней вплотную, заставляя идти вперед, навстречу заряженным мушкетам. Сейчас ей было уже все равно. Она чувствовала, что сердце вот-вот разорвется у нее в груди, от слез перехватило дыхание. Рено думает, что она предала их любовь! Он, наверное, считает, что она все время притворялась, чтобы отвести ему глаза, а на самом деле вовсе не любит его. Он не может знать, как горела она вся от его прикосновений, как желала его поцелуев, — ведь она никогда ему об этом не говорила. И теперь уже никогда не расскажет…
— Пропустите их!
Воины опустили мушкеты и отступили. Элиз и пленные женщины вышли цепочкой из форта начезов, освещенные желтым светом заходящего солнца. Глазами, полными слез, Элиз смотрела на закат, но не видела его великолепия.
Глава 17
— Чтобы доказать, что существует индейская проблема, оправдав тем самым тревогу, поднятую Перье? — Сан-Амант задумчиво кивнул: — Это возможно.
— Возможно?
— Мне бы не хотелось так думать, — ответил он серьезным тоном.
К ним приблизился шевалье и поклонился Элиз:
— Извините, что задержал вас, мадам, но я не имею права принимать такое важное решение в спешке.
— Я понимаю, — тихо сказала она, бросив взгляд на Сан-Аманта. Обходительный тон королевского лейтенанта, видимо, тоже показался ему странным, потому что он нахмурился.
— Я согласен на представленные вами условия. Мы отступим на некоторое расстояние, чтобы могли быть освобождены женщины и дети. В обмен на пленников, захваченных во время резни в форте Розали, мы даруем начезам мирную жизнь.
— Вы выкурите с ними трубку мира?
— Да.
— И воины чокто уйдут с вами?
— Да.
Что-то во всем этом Элиз не нравилось, но она не могла понять — что. Глядя на королевского лейтенанта, она пыталась придумать что-нибудь, что могло бы заставить его сдержать данное слово, но ничего не приходило ей на ум.
Любуа заложил руки за спину и покачался на каблуках.
— У нас имеется только одно условие.
— Да? Какое? — спросила она резко.
— В знак того, что начезы действительно хотят мира, они должны сжечь дотла построенный ими форт.
Элиз вздрогнула. Если они сделают это, то останутся беззащитными.
— Я не могу ответить за них, но я передам это условие Большому Солнцу и его брату Рено, военному вождю.
Любуа поднял брови:
— Вы хотите вернуться? Я думал, что вы, может быть, напишете записку. Тогда вы могли бы остаться здесь, в безопасности.
— Это очень любезно с вашей стороны, но они будут ждать меня.
— Вы действительно хотите этого сами? — Сан-Амант нахмурился.
— Да, я должна вернуться.
— Как хотите! — Командующий французской экспедицией поклонился. — В ожидании ответа мы приготовимся к приему пленных.
Он избавился от нее. Безотчетно Элиз чувствовала, что она не одержала победы, что ею просто воспользовались.
После ее возвращения был созван совет старейшин, который на этот раз представлял собой злобную перебранку. Старики не доверяли французам. «Белый офицер слишком быстро согласился», — говорили они. И потом, если французы обещали, что воины чокто уйдут вместе с ними, почему же они собираются вокруг форта? Неужели французы настолько глупы, что позволят чокто принять пленных? Ведь они же не отдадут их французам без большого выкупа. Если так случится, французы могут воспользоваться этим, чтобы аннулировать условия мира. Старики считали, что пленных отдавать нельзя.
«Пленных выдать необходимо», — говорили представители младшего поколения. Если не выполнить это обещание, условия мира тоже не будут выполнены. Французы вместе с чокто обрушат на них объединенные силы, а начезы уже не так сильны, как раньше: они ослаблены лихорадкой. Если французы и чокто ворвутся в форт, они устроят резню. В этом случае женщинам и детям вряд ли удастся спастись.
Внимательно выслушав всех и подробно расспросив Элиз, Рено порекомендовал еще один план действий. Он предложил не посылать трубку мира до утра. Не было оснований спешить с капитуляцией; вероятность ошибки уменьшится, если не решать очертя голову. Пусть французы отходят — они уже начали это делать. Действительно, раз начезы дали слово, они должны отпустить пленных, но нет никакой необходимости уничтожать форт, пока не уйдут французы и чокто, если, конечно, они не выдвинут этот пункт отдельным условием договора. Если после этого французы не прекратят осаду, начезам по крайней мере не придется беспокоиться о пленных и их пропитании.
Большое Солнце слушал, наблюдал, но ничего не говорил. Глядя на него, Элиз поняла, что он молчит не потому, что ему нечего сказать, а потому что хочет прежде узнать все точки зрения, а уж потом сформулировать свои взгляды и предложить план действий. Если совет не придет к согласию, принять решение должен будет вождь.
— Элиз!
Она обернулась и увидела, что Элен знаками зовет ее. Элиз встала со своего места в последних рядах собравшихся и отошла с француженкой в сторону.
— Что случилось?
— Это правда, что нас хотят освободить? О, скажи, что это правда!
— Не знаю. Кажется, так.
— Когда? — Элен схватила ее за руку.
— Возможно, сегодня, а может быть, и завтра.
— Ходят такие слухи, но я не верила им. А Жан-Поль? Ты видела его? Ты рассказала ему обо всем?
Элиз передала слово в слово все, что сказал Сан-Амант, описала, как он выглядел и как воспринял новость о том, что стал отцом.
Элен вытерла глаза тыльной стороной ладони и быстро обняла Элиз.
— Какая же я дурочка, что плачу от хороших вестей! Побегу расскажу остальным. Ты не представляешь, какие слухи сейчас ходят. Они будут так счастливы, так рады!
Совет все продолжался. Ближе к вечеру собравшимся подали еду. Элиз решила подняться на стену и посмотреть, что происходит. Она увидела, что Любуа приехал в лагерь к чокто и ходит взад-вперед, глядя на форт. Через некоторое время он исчез, а когда солнце начало садиться, вновь появился.
Элиз почувствовала, что у нее устали ноги, и покинула свой пост. Она пошла к хижине и заглянула внутрь. Элен не было. Огонь потух, превратившись в угли и пепел, кастрюли остыли, содержимое их подернулось медвежьим жиром. Ребенка тоже не было на месте, и меха, на которых обычно лежала девочка, были холодные.
Какой-то страх охватил Элиз. Она помчалась вон из хижины, обогнула маленький холм Большого Солнца и повернула к хижинам простых индейцев — туда, где обычно встречались француженки.
Она нашла Элен и ребенка среди толпы пленниц, собравшихся под почерневшими от дыма ветвями эвкалипта. Увидев Элиз, женщины бросились к ней, прося, умоляя, требуя, так что даже индианка, проходившая мимо, засмеялась над их невоспитанностью: все они говорили разом, устроив невообразимый шум.
Пленниц беспокоило, что день подходит к концу, а приказа об их освобождении все нет. Французы отступают, а вместе с ними и многие из чокто. Неужели это все ложь? Неужели они навсегда останутся у начезов? Неужели их страна покинула их в беде?
— Мы не просим многого! — воскликнула Элен, ломая руки. — Пусть нам только скажут, что с нами будет!
— Хотела бы и я это знать, — сказала Элиз беспомощно.
— Если бы мы были мужчинами, — сказала одна из женщин, — мы могли бы послать их всех к черту. Мы бы взялись за оружие и освободили себя сами.
— Если бы мы были мужчинами, — произнесла другая, — мы были бы мертвы.
Сквозь проем в стене, который очень тщательно охраняли начезы, были видны французские офицеры и шеренга чокто, ожидавшая их. Там были их соотечественники, которые пришли спасти их, люди, говорившие на одном с ними языке, имевшие одни и те же воспоминания и вкусы, привычки и идеалы. Их разделяло только небольшое расстояние, несколько ярдов земли. Их отделяла от свободы только дюжина индейских воинов, вооруженных мушкетами. Но воины следили за тем, чтобы не вошли французы, а не за тем, чтобы не вышли женщины. Неужели они начнут стрелять в безоружных женщин и детей? Правда, они стольких убили во время резни, но это произошло в пылу кровавой лихорадки. Теперь пленные считались частью племени начезов и подлежали защите. Или же нет?
— Они сказали, что мы можем идти, — прошептала Элен. — Они сказали, что мы можем идти, если французы согласятся оставить их в покое. Французы согласились. Почему они нас задерживают?
— Заставлять нас ждать жестоко, — сказала другая.
Действительно, жесток был этот обмен человеческими жизнями, беспомощными существами, которые никому не причинили вреда. Какое отношение имеют женщины и дети к войне? Как сказала Татуированная Рука, война — дело мужчин. Они установили эти правила, они убивали, а в ответ убивали их. Почему же этим правилам должны подчиняться те, кто не имел к их созданию никакого отношения, те, кто давал жизнь и так редко отнимал ее?
— Мы так близки к свободе, так близки! — воскликнул кто-то.
— Если кто-нибудь пойдет первым, я пойду вслед.
— И я.
— Я тоже.
— И я…
Элен обернулась, ее бледно-голубые глаза сияли.
— Элиз могла бы это сделать. Кто же, кроме нее?
Элиз слышала их голоса словно издалека. Почему бы ей не уйти вместе с ними? В конце концов, она тоже, подобно этим женщинам, оказалась здесь против воли. Она тоже жила у хозяина, выполняла его приказы. Конечно, у нее все было по-другому… Но разве Рено не сказал, что начезы должны отпустить пленных? Разве он не сказал, что даже если французы не сдержат свое слово, индейцам будет легче без них?
Внезапно Элиз поняла, что именно не дает ей покоя. Если она сейчас уйдет вместе с другими пленницами, это будет предательством по отношению к Рено.
Сердце ее сжалось от боли. Как же она может оставить его? Как может…
Среди женщин послышались возбужденные возгласы. Они все уставились куда-то. Элиз круто повернулась, чтобы узнать причину их беспокойства. К ним шагала индианка; она была уже так близко, что, должно быть, услышала их слова. На ее широком лице отражалась издевка, а в глазах светилось торжество. Это была Рыжая Олениха, мать Лесного Медведя.
— Что, французские рабы, вы хотите нас оставить? Вы нам тоже не нужны. Меня послали сказать тебе, женщина Татуированного Змея, что ты опять должна пойти к французским солдатам. Ты должна взять с собой эти жалкие создания, которые только по недоразумению называются женщинами, и их хнычущих отпрысков. Ты должна сказать лейтенанту короля, что сегодня начезы не будут иметь с ними больше никаких дел. Утром мы пришлем французам трубку мира, и таким образом дело будет улажено.
— Вас послали? Почему вас? Почему же Рено сам не пришел сказать мне об этом?
— Он не хотел причинять себе лишнюю боль. Еще он велел передать, что ты не должна возвращаться после того, как отведешь женщин.
— Не… Но я не понимаю!
— Не понимаешь? Это его воля.
Француженки вокруг Элиз смеялись, плакали, кричали от радости. К ней тянулись руки, ее обнимали, гладили, тянули к воротам. Она была не в состоянии думать, едва могла дышать под навалившейся на нее тяжестью. Рено отсылает ее! Неужели он действительно хочет этого? Может быть, она ему надоела и он просто не решался сказать ей об этом? А может быть, он получил какое-нибудь известие и понял, что оставаться в поселке стало для нее опасно?
Элиз изо всех сил попыталась сосредоточиться. Она проверила, все ли женщины здесь, и оказалось, что даже больных привели подруги. Среди них была и мадам Дусе, она выглядела испуганной и все время спрашивала, куда их ведут.
Наконец Элен крикнула:
— Пойдемте скорей, пока они не передумали!
С растерянным взглядом, но с высоко поднятой головой Элиз направилась к воротам. Колени у нее дрожали, руки непроизвольно сжались в кулаки, казалось, что ворота где-то очень далеко. Позади нее на некотором расстоянии двигались женщины, они говорили между собой приглушенными голосами. Чем ближе они подходили к воротам, тем тише становились их голоса.
Увидев приближающихся женщин, часовые взяли ружья на изготовку. Один из них, нахмурясь, сказал что-то младшему воину, и тот зашагал к центру деревни, где заседал совет. Элиз помедлила. Может быть, часовых не предупредили об их уходе? Почему они загородили дорогу? «Наверное, это все нарочно разыграли, чтобы поиздеваться над ожидающими французами и чокто, — решила она и пошла дальше. — В последний момент часовые отступят и пропустят нас».
Расстояние до ворот уменьшалось. Двадцать футов, пятнадцать… Часовые стали поднимать ружья, их лица были неподвижны, бесстрастны. Двое из них прицелились ей в грудь. Внезапно Элиз пришла в голову страшная мысль. А что, если Рыжая Олениха солгала и теперь наступил час ее победы? Но неужели ее ненависть была так сильна, что она не пощадила дюжины женщин, чтобы разделаться с Элиз?
Справа от себя она увидела какое-то движение — к ним стремительно приближался Рено. Он остановился, увидев ее; его лицо было похоже на маску смерти. Наконец Элиз поняла то, что ей надо было понять с самого начала, если бы только у нее было для этого время. Он не посылал никакого сообщения, не приказывал отпустить пленных, никогда не хотел, чтобы она покинула его и не вернулась. Все, что ей сказали, было ложью. Но она также поняла и другое: Рено, наверное, думает, что она уходит от него по своей воле для того, чтобы присоединиться к соотечественникам. Она поняла это по его движениям, по тому, как сжалась его рука, по тому, как кровь отлила от его лица.
А женщины приблизились к ней вплотную, заставляя идти вперед, навстречу заряженным мушкетам. Сейчас ей было уже все равно. Она чувствовала, что сердце вот-вот разорвется у нее в груди, от слез перехватило дыхание. Рено думает, что она предала их любовь! Он, наверное, считает, что она все время притворялась, чтобы отвести ему глаза, а на самом деле вовсе не любит его. Он не может знать, как горела она вся от его прикосновений, как желала его поцелуев, — ведь она никогда ему об этом не говорила. И теперь уже никогда не расскажет…
— Пропустите их!
Воины опустили мушкеты и отступили. Элиз и пленные женщины вышли цепочкой из форта начезов, освещенные желтым светом заходящего солнца. Глазами, полными слез, Элиз смотрела на закат, но не видела его великолепия.
Глава 17
Армия приветствовала французских женщин и детей громкими криками, объятиями и даже слезами. Многие из добровольцев были их родственниками; пришлось вновь рассказывать ужасные истории о резне, о том, как и где погибли мужчины. Солдаты старались не смотреть на остриженные головы женщин — это был самый заметный символ рабства у тех, кого они называли дикарями. Детей ласкали и обнимали, угощали леденцами, разрешали играть с трубками и незаряженными мушкетами.
Слезы навернулись на глаза Элиз, и она отвернулась, когда увидела, как встретились Сан-Амант и Элен. Несколько мгновений они молча стояли друг перед другом, а затем крепко обнялись. В этот момент она увидела, что к ней приближается лейтенант Любуа. Он сказал, что уже знает, как она вывела женщин на свободу, что она героиня, и уж он постарается, чтобы ее слава дошла до Нового Орлеана. Любуа превозносил ее храбрость, восхищался тем, как она держалась в трудных условиях. Он уверял, что теперь ей нечего бояться: те, кто ее угнетал, не останутся безнаказанными.
— Что вы имеете в виду? — спросила Элиз, хмурясь. — Условия договора требуют, чтобы французы оставили начезов в покое, после того как они освободят женщин и детей.
Любуа небрежно махнул рукой:
— Этот договор — такой пустяк! Мы не собираемся придерживаться обещаний, вырванных у нас угрозами. Да мы что угодно обещали бы, лишь бы не дать этим дикарям сжечь французских пленных!
— Но вы дали слово, это вопрос чести!
— Какое понятие о чести имеют начезы, напавшие на форт Розали и перерезавшие его население, как свиней? Кроме того, губернатор Перье отдал специальный приказ, предписывающий нам показать этим дикарям, что значит гнев короля Франции. Они должны быть наказаны сурово, чтобы не посмели никогда вновь совершить такое зверство.
— Вы не сделаете этого! Это несправедливо! — Элиз было безразлично, что на нее начали оборачиваться. Командующий экспедицией коснулся ее плеча:
— Вы переволновались, в этом нет ничего удивительного. Не думайте о вещах, которые недоступны вашему пониманию, мадам Лаффонт. Оставьте это военным, это их дело.
Он поклонился и ушел. Глядя ему вслед, Элиз думала, что совет старейшин совершенно справедливо проявлял такое недоверие. Она бы не поверила в это, если бы не услышала сама, что французы не имеют ни малейшего намерения соблюдать условия перемирия. Не было никакого сомнения, что они нападут вновь, — весь вопрос был в том, когда это случится. Немного утешало только то, что Рено это не застанет врасплох.
Как бы то ни было, французы и их индейские союзники отступили к реке — туда, где стоял на якоре их корабль, перевозивший продовольствие и боеприпасы. На высоком берегу, недалеко от того места, где раньше находился форт Розали, были построены временные жилища из молодых деревьев и тростника. Часть из них предоставили женщинам и детям, которым были выданы одеяла и одежда, мыло и кухонная утварь. Неподалеку находился лагерь индейцев чокто, их вооруженные воины охраняли это место.
В течение первого дня стало ясно, что чокто считают француженок и их детей в некотором смысле своими заложниками. Они принесли им дичь и зерно, но когда женщины захотели сходить за водой и хворостом, им разрешили это сделать только в сопровождении конвоя.
Эти ограничения не стали сюрпризом для Элиз — после предупреждений Рено она ничего другого и не ожидала. С некоторым удивлением она отметила, что женщины безропотно приняли ограничение своей свободы. Очевидно, они думали, что чокто могут считаться друзьями, не сомневаясь в том, что королевский лейтенант обеспечит им освобождение и скорое возвращение в Новый Орлеан.
Сама Элиз так мало доверяла чокто, что ей невыносимо было каждое притеснение. В отличие от начезов чокто были невысоки ростом и нечистоплотны. Их одежда представляла собой странное сочетание купленного у французов платья, часто поношенного, и звериных шкур. Их лагерь был завален сломанными инструментами, разбитой посудой и обглоданными костями. У воина, который был приставлен к Элиз и ходил за ней по пятам, было рябое лицо грязно-черного цвета из-за привычки греться дымом походного костра — эту привычку имели все члены племени. Элиз была не слишком любезна с ним, резко возражая ему на языке начезов каждый раз, когда он пытался преградить ей дорогу. Впрочем, большая часть ее раздражения была вызвана беспокойством о пленных женщинах, о начезах, все еще находившихся в форте. Ее тревожило выражение глаз Рено, когда она покидала форт, который французы называли «фортом Доблести».
Однако особенно тревожиться ей было некогда. Элиз переводила по мере надобности просьбы пленниц, пыталась уладить неизбежные споры о том, кто с кем будет жить, устраивала три дюжины детей, которые оказались сиротами. Прошло несколько часов, прежде чем она поняла, что не видела среди женщин мадам Дусе. Не найдя ее, она разыскала молодую девушку, которая, как помнилось Элиз, помогала мадам Дусе.
— О, Элиз, что же я могла поделать? — воскликнула девушка. — Это случилось у ворот, когда индейцы собирались выстрелить в вас. Мадам вдруг вырвалась и побежала назад в форт. Мы побоялись, что воины начнут стрелять, если мы закричим. Бежать за ней мы тоже не осмелились — ведь нас могли схватить и уже не отпустить. Не вините нас, пожалуйста. Мы ничего не могли поделать, ничего!
— Конечно, ничего, — сказала Элиз упавшим голосом.
Она была в отчаянии оттого, что даже не заметила исчезновения мадам Дусе. Она была так занята своими проблемами, так переживала из-за своего любовника, что покинула беспомощную женщину, зависевшую от нее! Чувство вины мучило Элиз. Что станет с мадам Дусе? Потребуют ли французы ее освобождения, узнав, что она осталась у начезов? А если начезы откажут в этом, постараются ли солдаты спасти ее, рискуя жизнью?
Большинство вопросов Элиз остались без ответа: воин чокто, охранявший ее, не позволил ей пойти к французам. Тогда она послала записку лейтенанту Любуа, в которой сообщила, что мадам Дусе осталась в форте, и попросила послать отряд солдат, чтобы освободить ее. Однако время шло, наступила темнота, но никаких известий не было.
Элиз делила кров с Элен, ее ребенком и еще четырьмя сиротами. Женщины приготовили ужин, состоявший из жареной утки с овощами. Съев последний кусочек, дети сразу же уснули, Элен тоже начала зевать. Это была естественная реакция на все волнения дня; кроме того, они впервые за многие месяцы почувствовали себя в безопасности. Вымыв посуду, они легли, не раздеваясь, и завернулись в одеяла.
Элиз не могла уснуть, приподнявшись на локте, она глядела на затухающее пламя очага. Снаружи все затихло, только с французского бивуака доносились иногда взрывы хохота. Вновь и вновь к ней возвращалось воспоминание о том, как она в последний раз видела Рено. Это воспоминание причиняло ей такую боль, что легче было думать о боли, вызванной потерей мадам Дусе.
Узы, которые связывали ее с пожилой женщиной, были необъяснимы. Мадам Дусе порой казалась глупой, легкомысленной, тщеславной, слабой. Но в ней не было зла. Возможно, она была мелкой, но подлой — никогда. Более того, Мари Дусе умела любить искренне и всем сердцем. Ее дом и семья были всем для нее. Потеряв их, она потеряла смысл жизни. Может быть, это и сближало их с Элиз? Ведь она тоже потеряла все и, хотя ее мужество и упрямство не давали ей сдаться, тоже познала страх одиночества в огромном мире. А может быть, все было проще? Может быть, они просто очень много пережили вместе?
Элиз преследовал образ старой женщины, оставшейся у начезов, неспособной работать, полусумасшедшей от горя. Кто позаботится о ней? Скорее всего, она умрет с голоду одна-одинешенька в своей хижине или ее выгонят в лес начезы. А что, если они убьют несчастную мадам Дусе, чтобы прекратить ее страдания? Известно, что такую жестокую доброту индейцы иногда проявляли в отношении калек…
Невыносимо было думать об этом. Да и вообще ни о чем. Ветер свистел в щелях двери, представлявшей собой просто камышовую циновку. Листья камыша шевелились, как бы шепчась друг с другом. Элиз повыше натянула одеяло, укрывшись с головой, и попыталась уснуть.
Ее разбудил шум ветра. Из отдаленного тихого завывания он преэратился во что-то близкое, коснулся ее лица и волос, с которых во сне сползло одеяло. На какое-то мгновение ей показалось, что легкую дверь сдуло, потому что она увидела перед собой четырехугольник серой темноты. Мурашки побежали у нее по телу. В хижине кто-то был, кто-то стоял над ней!
Приглядевшись, Элиз увидела силуэт человека. Она вскрикнула и попыталась вскочить, но в ту же секунду сильные руки схватили ее — одна рука зажимала ей рот, другая вцепилась в плечо. Элиз вонзила ногти в его запястье, услышала тихое проклятие, а затем он навалился на нее всем телом, не давая ей шевельнуться.
Эти руки, этот слабый мужской запах были ей знакомы. У нее перехватило дыхание, дико и неровно забилось сердце.
— Я не причиню тебе вреда, — сказал Рено.
Не успела Элиз прийти в себя, как он поднялся, одну руку подсунул ей под колени, другой обхватил плечи, одним движением поднял на руки. Элиз машинально обняла его за шею, и Рено вышел из хижины в темную холодную ночь.
— Что ты делаешь? Как ты… — начала Элиз.
— Не сейчас, — сказал Рено коротко и твердо.
Он был среди врагов. Если бы его обнаружили, то убили бы сразу же или чуть позже, причем перемирие не имело никакого значения.
— Опусти меня, я могу идти сама, — прошептала Элиз.
Он не обратил внимания на ее слова. С некоторым опозданием Элиз отметила, что даже с ней на руках он идет совершенно бесшумно и очень быстро — она бы так не смогла.
Глаза Рено пронзали темноту в поисках опасности, он внимательно прислушивался. За себя он не боялся, но не хотел, чтобы Элиз стали считать предательницей — он уже достаточно сделал в этом направлении и не хотел усугублять положение. Разумеется, если их поймают, он скажет, что выкрал ее, и это не будет ложью. Собственно говоря, ее послушание было для него неожиданным, он бы не удивился, если бы она начала брыкаться и вопить.
Элиз была достаточно легкой, но мягкая упругость ее бедер и груди, прикосновение шелковистого водопада ее волос к его руке — все это отвлекало Рено. Может быть, лучше позволить ей идти самой? Но нет, тогда могут увидеть, что она не сопротивляется. Он попробует защитить ее, как сможет, — это единственное, что в его силах.
Рено тенью проскользнул мимо жилищ других женщин, мимо хижин чокто и затаился в тени большого дуба, дожидаясь, когда часовой отойдет достаточно далеко. Брезентовые палатки французов смутно виднелись в темноте, а перед командным постом неярким красным огнем светились угли в затухающем костре. Убедившись, что вокруг все спокойно, Рено бесшумной походкой прошел мимо лагеря и, не отпуская Элиз, направился к реке.
Как всякая водная поверхность в темноте, Миссисипи, казалось, собирает и отражает малейший просвет в небесах, становясь от этого светлее. Силуэтами на фоне воды выступали тени большой пироги у берега с каким-то узлом на корме и человека, стоявшего рядом с лодкой. Это был Пьер.
— Боже, мой друг, я думал, ты уже не вернешься! — воскликнул он, когда Рено подошел ближе. — Элиз с тобой?
— Как видишь. Пойдем.
Узел на корме пироги неожиданно зашевелился. Когда Рено опустил Элиз на землю, она присмотрелась внимательнее и узнала Маленькую Перепелку.
Элиз удивленно взглянула на Рено:
— Куда мы плывем?
— Если помнишь, у нас с тобой была договоренность: я должен отвезти тебя в форт Сан-Жан-Баптист.
Его холодный тон остудил ее, но она упорствовала:
— А как же начезы? Ведь ты их военный вождь!
— Начезы ушли.
— Что?!
— Ушли под покровом ночи со всем своим скарбом: посудой, ведрами, поросятами. Начезы хотят одного — жить в мире, поэтому они покинули эти места, где прожили многие годы, и направились на запад от Миссисипи. Больше они не будут воевать, поэтому военный вождь им не нужен.
Слезы навернулись на глаза Элиз, и она отвернулась, когда увидела, как встретились Сан-Амант и Элен. Несколько мгновений они молча стояли друг перед другом, а затем крепко обнялись. В этот момент она увидела, что к ней приближается лейтенант Любуа. Он сказал, что уже знает, как она вывела женщин на свободу, что она героиня, и уж он постарается, чтобы ее слава дошла до Нового Орлеана. Любуа превозносил ее храбрость, восхищался тем, как она держалась в трудных условиях. Он уверял, что теперь ей нечего бояться: те, кто ее угнетал, не останутся безнаказанными.
— Что вы имеете в виду? — спросила Элиз, хмурясь. — Условия договора требуют, чтобы французы оставили начезов в покое, после того как они освободят женщин и детей.
Любуа небрежно махнул рукой:
— Этот договор — такой пустяк! Мы не собираемся придерживаться обещаний, вырванных у нас угрозами. Да мы что угодно обещали бы, лишь бы не дать этим дикарям сжечь французских пленных!
— Но вы дали слово, это вопрос чести!
— Какое понятие о чести имеют начезы, напавшие на форт Розали и перерезавшие его население, как свиней? Кроме того, губернатор Перье отдал специальный приказ, предписывающий нам показать этим дикарям, что значит гнев короля Франции. Они должны быть наказаны сурово, чтобы не посмели никогда вновь совершить такое зверство.
— Вы не сделаете этого! Это несправедливо! — Элиз было безразлично, что на нее начали оборачиваться. Командующий экспедицией коснулся ее плеча:
— Вы переволновались, в этом нет ничего удивительного. Не думайте о вещах, которые недоступны вашему пониманию, мадам Лаффонт. Оставьте это военным, это их дело.
Он поклонился и ушел. Глядя ему вслед, Элиз думала, что совет старейшин совершенно справедливо проявлял такое недоверие. Она бы не поверила в это, если бы не услышала сама, что французы не имеют ни малейшего намерения соблюдать условия перемирия. Не было никакого сомнения, что они нападут вновь, — весь вопрос был в том, когда это случится. Немного утешало только то, что Рено это не застанет врасплох.
Как бы то ни было, французы и их индейские союзники отступили к реке — туда, где стоял на якоре их корабль, перевозивший продовольствие и боеприпасы. На высоком берегу, недалеко от того места, где раньше находился форт Розали, были построены временные жилища из молодых деревьев и тростника. Часть из них предоставили женщинам и детям, которым были выданы одеяла и одежда, мыло и кухонная утварь. Неподалеку находился лагерь индейцев чокто, их вооруженные воины охраняли это место.
В течение первого дня стало ясно, что чокто считают француженок и их детей в некотором смысле своими заложниками. Они принесли им дичь и зерно, но когда женщины захотели сходить за водой и хворостом, им разрешили это сделать только в сопровождении конвоя.
Эти ограничения не стали сюрпризом для Элиз — после предупреждений Рено она ничего другого и не ожидала. С некоторым удивлением она отметила, что женщины безропотно приняли ограничение своей свободы. Очевидно, они думали, что чокто могут считаться друзьями, не сомневаясь в том, что королевский лейтенант обеспечит им освобождение и скорое возвращение в Новый Орлеан.
Сама Элиз так мало доверяла чокто, что ей невыносимо было каждое притеснение. В отличие от начезов чокто были невысоки ростом и нечистоплотны. Их одежда представляла собой странное сочетание купленного у французов платья, часто поношенного, и звериных шкур. Их лагерь был завален сломанными инструментами, разбитой посудой и обглоданными костями. У воина, который был приставлен к Элиз и ходил за ней по пятам, было рябое лицо грязно-черного цвета из-за привычки греться дымом походного костра — эту привычку имели все члены племени. Элиз была не слишком любезна с ним, резко возражая ему на языке начезов каждый раз, когда он пытался преградить ей дорогу. Впрочем, большая часть ее раздражения была вызвана беспокойством о пленных женщинах, о начезах, все еще находившихся в форте. Ее тревожило выражение глаз Рено, когда она покидала форт, который французы называли «фортом Доблести».
Однако особенно тревожиться ей было некогда. Элиз переводила по мере надобности просьбы пленниц, пыталась уладить неизбежные споры о том, кто с кем будет жить, устраивала три дюжины детей, которые оказались сиротами. Прошло несколько часов, прежде чем она поняла, что не видела среди женщин мадам Дусе. Не найдя ее, она разыскала молодую девушку, которая, как помнилось Элиз, помогала мадам Дусе.
— О, Элиз, что же я могла поделать? — воскликнула девушка. — Это случилось у ворот, когда индейцы собирались выстрелить в вас. Мадам вдруг вырвалась и побежала назад в форт. Мы побоялись, что воины начнут стрелять, если мы закричим. Бежать за ней мы тоже не осмелились — ведь нас могли схватить и уже не отпустить. Не вините нас, пожалуйста. Мы ничего не могли поделать, ничего!
— Конечно, ничего, — сказала Элиз упавшим голосом.
Она была в отчаянии оттого, что даже не заметила исчезновения мадам Дусе. Она была так занята своими проблемами, так переживала из-за своего любовника, что покинула беспомощную женщину, зависевшую от нее! Чувство вины мучило Элиз. Что станет с мадам Дусе? Потребуют ли французы ее освобождения, узнав, что она осталась у начезов? А если начезы откажут в этом, постараются ли солдаты спасти ее, рискуя жизнью?
Большинство вопросов Элиз остались без ответа: воин чокто, охранявший ее, не позволил ей пойти к французам. Тогда она послала записку лейтенанту Любуа, в которой сообщила, что мадам Дусе осталась в форте, и попросила послать отряд солдат, чтобы освободить ее. Однако время шло, наступила темнота, но никаких известий не было.
Элиз делила кров с Элен, ее ребенком и еще четырьмя сиротами. Женщины приготовили ужин, состоявший из жареной утки с овощами. Съев последний кусочек, дети сразу же уснули, Элен тоже начала зевать. Это была естественная реакция на все волнения дня; кроме того, они впервые за многие месяцы почувствовали себя в безопасности. Вымыв посуду, они легли, не раздеваясь, и завернулись в одеяла.
Элиз не могла уснуть, приподнявшись на локте, она глядела на затухающее пламя очага. Снаружи все затихло, только с французского бивуака доносились иногда взрывы хохота. Вновь и вновь к ней возвращалось воспоминание о том, как она в последний раз видела Рено. Это воспоминание причиняло ей такую боль, что легче было думать о боли, вызванной потерей мадам Дусе.
Узы, которые связывали ее с пожилой женщиной, были необъяснимы. Мадам Дусе порой казалась глупой, легкомысленной, тщеславной, слабой. Но в ней не было зла. Возможно, она была мелкой, но подлой — никогда. Более того, Мари Дусе умела любить искренне и всем сердцем. Ее дом и семья были всем для нее. Потеряв их, она потеряла смысл жизни. Может быть, это и сближало их с Элиз? Ведь она тоже потеряла все и, хотя ее мужество и упрямство не давали ей сдаться, тоже познала страх одиночества в огромном мире. А может быть, все было проще? Может быть, они просто очень много пережили вместе?
Элиз преследовал образ старой женщины, оставшейся у начезов, неспособной работать, полусумасшедшей от горя. Кто позаботится о ней? Скорее всего, она умрет с голоду одна-одинешенька в своей хижине или ее выгонят в лес начезы. А что, если они убьют несчастную мадам Дусе, чтобы прекратить ее страдания? Известно, что такую жестокую доброту индейцы иногда проявляли в отношении калек…
Невыносимо было думать об этом. Да и вообще ни о чем. Ветер свистел в щелях двери, представлявшей собой просто камышовую циновку. Листья камыша шевелились, как бы шепчась друг с другом. Элиз повыше натянула одеяло, укрывшись с головой, и попыталась уснуть.
Ее разбудил шум ветра. Из отдаленного тихого завывания он преэратился во что-то близкое, коснулся ее лица и волос, с которых во сне сползло одеяло. На какое-то мгновение ей показалось, что легкую дверь сдуло, потому что она увидела перед собой четырехугольник серой темноты. Мурашки побежали у нее по телу. В хижине кто-то был, кто-то стоял над ней!
Приглядевшись, Элиз увидела силуэт человека. Она вскрикнула и попыталась вскочить, но в ту же секунду сильные руки схватили ее — одна рука зажимала ей рот, другая вцепилась в плечо. Элиз вонзила ногти в его запястье, услышала тихое проклятие, а затем он навалился на нее всем телом, не давая ей шевельнуться.
Эти руки, этот слабый мужской запах были ей знакомы. У нее перехватило дыхание, дико и неровно забилось сердце.
— Я не причиню тебе вреда, — сказал Рено.
Не успела Элиз прийти в себя, как он поднялся, одну руку подсунул ей под колени, другой обхватил плечи, одним движением поднял на руки. Элиз машинально обняла его за шею, и Рено вышел из хижины в темную холодную ночь.
— Что ты делаешь? Как ты… — начала Элиз.
— Не сейчас, — сказал Рено коротко и твердо.
Он был среди врагов. Если бы его обнаружили, то убили бы сразу же или чуть позже, причем перемирие не имело никакого значения.
— Опусти меня, я могу идти сама, — прошептала Элиз.
Он не обратил внимания на ее слова. С некоторым опозданием Элиз отметила, что даже с ней на руках он идет совершенно бесшумно и очень быстро — она бы так не смогла.
Глаза Рено пронзали темноту в поисках опасности, он внимательно прислушивался. За себя он не боялся, но не хотел, чтобы Элиз стали считать предательницей — он уже достаточно сделал в этом направлении и не хотел усугублять положение. Разумеется, если их поймают, он скажет, что выкрал ее, и это не будет ложью. Собственно говоря, ее послушание было для него неожиданным, он бы не удивился, если бы она начала брыкаться и вопить.
Элиз была достаточно легкой, но мягкая упругость ее бедер и груди, прикосновение шелковистого водопада ее волос к его руке — все это отвлекало Рено. Может быть, лучше позволить ей идти самой? Но нет, тогда могут увидеть, что она не сопротивляется. Он попробует защитить ее, как сможет, — это единственное, что в его силах.
Рено тенью проскользнул мимо жилищ других женщин, мимо хижин чокто и затаился в тени большого дуба, дожидаясь, когда часовой отойдет достаточно далеко. Брезентовые палатки французов смутно виднелись в темноте, а перед командным постом неярким красным огнем светились угли в затухающем костре. Убедившись, что вокруг все спокойно, Рено бесшумной походкой прошел мимо лагеря и, не отпуская Элиз, направился к реке.
Как всякая водная поверхность в темноте, Миссисипи, казалось, собирает и отражает малейший просвет в небесах, становясь от этого светлее. Силуэтами на фоне воды выступали тени большой пироги у берега с каким-то узлом на корме и человека, стоявшего рядом с лодкой. Это был Пьер.
— Боже, мой друг, я думал, ты уже не вернешься! — воскликнул он, когда Рено подошел ближе. — Элиз с тобой?
— Как видишь. Пойдем.
Узел на корме пироги неожиданно зашевелился. Когда Рено опустил Элиз на землю, она присмотрелась внимательнее и узнала Маленькую Перепелку.
Элиз удивленно взглянула на Рено:
— Куда мы плывем?
— Если помнишь, у нас с тобой была договоренность: я должен отвезти тебя в форт Сан-Жан-Баптист.
Его холодный тон остудил ее, но она упорствовала:
— А как же начезы? Ведь ты их военный вождь!
— Начезы ушли.
— Что?!
— Ушли под покровом ночи со всем своим скарбом: посудой, ведрами, поросятами. Начезы хотят одного — жить в мире, поэтому они покинули эти места, где прожили многие годы, и направились на запад от Миссисипи. Больше они не будут воевать, поэтому военный вождь им не нужен.