Страница:
В горах, на первом отроге, находившемся в заповеднике, было одно место, которое я сама показала Деннису, как мою будущую могилу -- тогда я еще думала, что буду жить в Африке до самой смерти. Вечером, когда мы сидели у меня в доме и смотрели на далекие нагорья, он сказал, что и ему хотелось бы лежать там после смерти. С тех пор, когда нам случалось выехать на машине в горы, Деннис иногда говорил: -- Давай доедем до наших могилок! Как-то раз, когда мы стояли лагерем в горах, разыскивая буйволов, мы после полудня поднялись к этому месту пешком, чтобы получше его осмотреть. Вид оттуда открывался необозримый, грандиозный: в лучах заката мы увидели и гору Кения, и Килимаджаро. Деннис лежал на траве и ел апельсин; он сказал, что хотел бы остаться здесь. Место, выбранное мной для себя, находилось чуть выше. Оттуда тоже был виден мой дом -- далеко на востоке. Мы ушли из этих мест на следующий день, и, как мне казалось, навсегда -- вопреки всеобщему убеждению, что "все мы смертны".
Густав Мор примчался ко мне домой со своей фермы, как только узнал о смерти Денниса, и, не застав меня, бросился разыскивать в Найроби. Немного позже к нам присоединился Хью Мартин. Я сказала им о желании Денниса и о том месте в горах, и они послали телеграмму
в Вои. Перед тем, как я уехала обратно на ферму, они сообщили мне, что тело Денниса привезут на поезде, так что похороны можно назначить на вторую половину дня. К тому времени я должна приготовить могилу.
Густав Мор поехал со мной на ферму, собираясь переночевать и помочь мне все устроить пораньше с утра. Нам было необходимо оказаться в горах еще до восхода, чтобы точно определить место и успеть выкопать могилу.
Всю ночь лил дождь, а утром, когда мы выезжали, с неба сеялась мелкая изморось. Колеи от колес фургонов на дороге были полны воды. Машина взбиралась в гору, словно плыла в облаках. Мы не видели ни равнины по левую руку от нас, ни склонов или отрогов -- справа; работники, ехавшие следом за нами в грузовике, исчезли из глаз на расстоянии в десять ярдов; чем выше мы поднимались, тем гуще становился туман. Указатель при дороге отмечал границу заповедника, и мы, проехав вперед несколько сот ярдов, остановились и вышли из машины. Грузовик с рабочими мы оставили на дороге, а сами пошли искать наше место. Ледяной утренний воздух покусывал кончики пальцев.
Для могилы надо было выбрать место невдалеке от дороги, и с таким расчетом, чтобы туда мог подъехать грузовик, значит, склон не должен быть слишком крутой. Мы немного прошли бок о бок, разговаривая о тумане, потом расстались, разошлись по разным тропинкам -- и через несколько секунд потеряли друг друга из виду.
Великое царство нагорий расступилось передо мной неохотно и снова закрылось -- день был похож на дождливые дни у нас, в северных странах. Фарах шел рядом со мной, неся мокрую винтовку; он опасался, что мы можем нос к носу столкнуться со стадом буйволов. Ближние предметы, внезапно выныривавшие из тумана прямо перед нами, казались сказочными, великанскими. Листья седой дикой оливы и высокая трава, скрывавшая нас с
головой, -- все было омыто водой и источало сильный запах; на мне был макинтош и резиновые сапоги, но вскоре я промокла до нитки, как будто шла вброд по реке. Здесь, в нагорьях, стояла глубокая тишина; только когда дождь усиливался, со всех сторон поднимался внятный шепот. На мгновенье туман расступился, и я увидела впереди и выше себя полосу земли голубовато-серого цвета, похожего на сланец -- должно быть, это виднелся один из далеких пиков -- но не прошло и минуты, как все скрылось за завесой косого серого дождя и тумана. Я все шла и шла, но наконец остановилась. Здесь было нечего делать до тех пор, пока туман не рассеется.
Густав Мор три или четыре раза окликал меня, чтобы выяснить, где я нахожусь, потом подошел ко мне -- дождь струился по его лицу и рукам. Он сказал, что бродил в тумане целый час, и что если мы сейчас же не выберем место для могилы, мы не успеем ее выкопать.
-- Но я даже не знаю, где мы, -- сказала я. -- Нельзя хоронить его там, где отроги закрывают весь мир. Давайте еще немного подождем.
Мы молча стояли в высокой глухой траве, и я закурила сигарету. Как раз когда я бросила окурок, туман немного поредел, и мир стал проступать во всей своей холодной бледной ясности. У наших ног расстилалась равнина, и я увидела дорогу, по которой мы поднимались; можно было следить за ее изгибами среди склонов, она взбиралась все выше, извивалась, ползла дальше. Далеко на юге, под изменчивой пеленой облаков, лежали изломанные, темносиние отроги Килиманджаро. Когда мы обернулись к северу, свет пробился наискось сквозь тучи, стал ярче, и бледные лучи на минуту очертили на фоне неба росчерком чистого серебра гребень горы Кения. И вдруг гораздо ближе к нам, внизу, на востоке, возникло маленькое пятнышко на сером и зеленом, единственная капля красного цвета во всем мире -- крытая черепицей крыша моего дома
посреди расчищенной в лесу поляны. Дальше идти надобности не было -- мы стояли на том самом месте. Немного спустя дождь зарядил снова.
Метров на двадцать выше места, где мы стояли, на склоне холма образовалась узкая естественная терраса, и там мы разметили место для могилы, расположив ее по компасу с запада на восток. Мы позвали рабочих, и они принялись срезать траву и копать мокрую землю. Мор взял с собой несколько человек и пошел приготовить дорогу для грузовика -- от большой дороги до самой могилы; они выровняли путь, нарубили ветвей и набросали на землю -- склон был скользкий. Провести дорогу до самой могилы нам не удалось: возле нее склон был слишком крут. До нас тут было очень тихо, но когда мужчины приступили к работе, я услышала, как в горах ожило эхо: оно вторило ударам лопат, как будто там тявкала маленькая собачонка.
Начали прибывать машины из Найроби, и мы послали вниз одного работника -- показывать дорогу, потому что среди необозримых просторов было трудно заметить группу людей возле могилы, в густых зарослях. Приехали и сомалийцы из Найроби; они оставили свои повозки на дороге, а сами медленно поднимались по склону по трое, по четверо, выражая свою печаль своеобразным, чисто сомалийским способом -- как будто они закрылись с головой и отгородились от жизни. Друзья Денниса из дальних мест, узнав о его смерти, приехали из Найваша, ДжилДжила, Элементайты на машинах, доверху заляпанных грязью, потому что дорога была дальняя, и они гнали вовсю. Погода прояснилась, и над нашими головами в небе встали четыре высоких вершины.
Сюда и привезли Денниса из Найроби вскоре после полудня -- по привычному для него пути в сафари на Танганьику, потом сюда, медленно, по раскисшей дороге. Доехав до последнего крутого склона, они спустили из
кузова и понесли на руках неширокий гроб, накрытый британским флагом. Когда гроб опустили в могилу, вся местность вокруг преобразилась, стала оправой для него, недвижной, как и он сам; горы торжественно обступили нас, они знали, что мы делаем среди них; немного спустя они сами взяли на себя церемониал похорон, таинство, происходившее между ним и природой, а люди стали казаться кучкой зевак-лиллипутов среди величавых гор и бескрайних равнин.
Деннис наблюдал и соблюдал все законы африканских нагорий, он знал лучше любого другого белого человека их почвы и климат, растительность и мир диких животных, их. ветры и запахи. Он умел наблюдать перемены погоды, людей, облака, звезды в ночи. Здесь, среди этих холмов, я только недавно видела его -- он стоял с обнаженной головой под вечерним солнцем, оглядывая все, насколько хватал глаз, потом поднял к глазам бинокль, чтобы ничего не упустить, чтобы узнать эту страну до конца. Он принял в себя ее образ, и в его глазах, в его душе она преобразилась, слилась с его личностью, стала его неотъемлемой частью. Теперь Африка приняла его в себя, и сама преобразит его и сделает частью самой себя.
Епископ из Найроби, как мне сказали, не захотел приехать, потому что не хватало времени, чтобы освятить место погребения, но приехал другой священник; он прочел заупокойную службу, которую мне до сих пор не приходилось слышать, и среди грандиозных пространств голос его казался слабым и чистым, как пенье птицы среди холмов. Я подумала, что Деннис вздохнул бы с облегчением, когда церемония подошла к концу. Священник читал псалом: "Возведу глаза мои к холмам".
Густав Мор и я остались немного посидеть там, когда все остальные уже разъехались. Мусульмане дождались, пока мы ушли, приблизились к могиле и молились над ней.
Прошло несколько дней после смерти Денниса, и слуги, сопровождавшие его в дальних сафари, постепенно сошлись и собрались на ферме. Они не говорили, зачем пришли, и ни о чем не просили, только сидели, прислонившись спиной к стене дома, подложив под себя руки ладонями вверх и почти не разговаривали, что у туземцев не в обычае. Пришли Малиму и Cap Сита, отважные, умелые и не знавшие страха оруженосцы Денниса, сопровождавшие его во всех сафари. Они были и в сафари с принцем УЭЛЬСКИМ, и много лет спустя принц помнил их имена и сказал, что этим двум нет равных. Здесь великие следопыты потеряли след, и сидели, не двигаясь. Пришел и Катунья, его шофер, который вел его машину тысячи миль по бездорожью -- стройный кикуйю с острым, как у обезьянки, взглядом; он сидел теперь возле дома, как грустная, продрогшая обезьянка в клетке.
Билеа Иса, сомалиец, слуга Денниса, приехал на ферму из Найваша. Билеа два раза был с Деннисом в Англии, учился там в школе и говорил по-английски, как джентльмен. Несколько лет назад мы с Деннисом присутствовали на свадьбе Билеа, в Найроби; празднество было роскошное и длилось семь дней. Но великий путешественник и знаток наук снова вернулся к обычаям своих предков, он был одет в золотые одежды, и склонился до земли, приветствуя нас, и он танцевал тогда танец с мечом, -- дикий, самозабвенный танец пустыни. Билеа пришел, чтобы навестить могилу своего господина и посидеть возле нее; вернувшись, он почти не разговаривал с нами, и вскоре уже сидел рядом с остальными, прислонившись к стене и положив руки тыльной стороной на землю.
Фарах выходил и стоя разговаривал с погруженными в печаль людьми. Сам он был тоже довольно мрачен.
-- Было бы не так плохо, -- сказал он мне, -- что вы уезжаете из нашей страны, если бы только Бэдар остался с нами.
Слуги Денниса оставались у нас с неделю, потом один за другим разошлись по домам.
Я часто ездила к могиле Денниса. По прямой, как летит птица, от моего дома туда всего пять миль, но в объезд, по дороге, все пятнадцать. Могила расположена на тысячу футов выше, чем мой дом, и воздух там совсем другой, прозрачный и чистый, как вода в стакане; легкий ласковый ветерок треплет волосы, когда снимешь шляпу; над вершинами и холмами плывут с востока странствующие облака, и тени от них, словно живые, бегут за ними по широкой, холмистой равнине, потом они расточаются и пропадают над Рифтовой Долиной.
Я купила в лавке у индийца ярд белой материи, которую туземцы называют "американка", мы с Фарахом врыли в землю три высоких шеста и прибили к ним кусок материи, и с тех пор я видела из своего дома это место -- маленькую белую точку на зеленом склоне.
Долгий период дождей принес сильные ливни, я боялся, что трава вырастет и закроет могилу, и мы не сумеем ее найти. Поэтому однажды я собрала все выбеленные камни, которые обрамляли дорогу к моему дому -- 'те самые, которые Кароменья, не жалея сил, подкатил и сложил в кучу возле моего дома; мы погрузили камни в пикап и отвезли их в горы. Мы срезали всю траву возле могилы и положили камни квадратом, чтобы отметить ее; теперь это место всегда будет легко отыскать.
Я часто навещала могилу, а со мной всегда ездили дети моих домашних слуг, так что для них это место стало знакомым, и они всегда могли показать дорогу людям, приезжавшим посмотреть на могилу. Они построили небольшой шалаш в кустарнике неподалеку. Летом из Момбасы приезжал Али бен Салим, другом которого был Деннис, и он ходил туда и плакал лежа на могиле, по обычаю арабов.
Однажды я встретила возле могилы Хью Мартина, и мы долго сидели на траве, разговаривали. Хью Мартин был глубоко потрясен смертью Денниса. Если хоть одно человеческое существо могло бы проникнуть в его странное житье затворника, то это был бы Деннис. Странная вещь -- идеал; вы бы никогда не признавали за Хью даже возможность тайного поклонения идеалу, вам бы и в голову не пришло, что потеря кумира могла ранить его, как, скажем, потеря жизненно важного органа. Но после гибели Денниса он очень переменился, постарел, лицо у него осунулось, потемнело. И все же он сохранял сходство с безмятежным, улыбающимся китайским болванчиком, как будто ему было известно что-то очень важное, неведомое прочим, и он был этим втайне доволен. И в тот раз он мне сказал, что ночью он внезапно нашел подходящую эпитафию для Денниса. Мне кажется, он взял ее из античной греческой литературы, он сказал мне эту фразу сначала по-гречески, а потом перевел, чтобы мне было понятно: "Пусть в смерти огонь сплетется с моим прахом, мне все равно. Ибо. теперь мне хорошо".
Позднее брат Денниса, лорд УИНЧИСЛИ, поставил на его могиле обелиск, с надписью -- фразой из "Старого Морехода" -- Деннис очень любил это стихотворение. Я не слышала этой фразы, пока сам Деннис мне ее не сказал -впервые он произнес ее, когда мы с ним ехали на свадьбу Билеа. Я не видела обелиска, он был поставлен уже после моего отъезда из Африки.
В Англии тоже есть памятник Деннису. Его школьные друзья, чтя его память, построили каменный мост через небольшую речушку, разделяющую два спортивных поля в Итоне. На перилах с одной стороны они написали его имя, даты его учебы в Итоне, а с другой стороны высекли слова: "Прославлен на этих полях и любим многими друзьями". Между речкой среди прелестного английского пейзажа и гористым гребнем в Африке пролегла тропа его жизни;
если кажется, что она извивается и уходит в сторону, это всего лишь оптическая иллюзия -- уходили в сторону, уклонялись с пути окружающие предметы. Тетива была спущена на мосту в Итоне, стрела пролетела по своей траектории и попала прямо в обелиск в горах Нгонго.
Уже после того, как я покинула Африку, Густав Мор написал мне о странных вещах, которые творились на могиле Денниса, -- я никогда ни о чем подобном не слыхала. Он писал:
Масаи сообщили окружному инспектору в Нгонго, что оченс, часто, на восходе и на закате, они видели лбвов на могиле Финч-Хэттона в горах. Лев со лбвицеи приходят туда и подолгу стоят или лежат на могиле. Их видели и некоторые индийцы, проезжающие мимо на грузовиках по дороге в Каджадо. После Вашего отъезда землю вокруг могилы выровняли, образовалось нечто вроде Ллвшой террасы, и я думаю, это место привлекает львов, потому что оттуда видна как на ладони вся равнина, со стадами коров и диких антилоп.
Деннис был достоин того, чтобы великолепные животные приходили на его могилу, это памятник ему от Африки. "Да будет могила твоя прославлена". Мне подумалось, что даже сам лорд Нельсон, на Трафальгарской площади, довольствуется лишь львами из камня.
Глава четвертая Мы с Фарахом распродаем имущество
Теперь я осталась на ферме одна. Она больше мне не принадлежала, но купившие ее люди сами предложили мне оставаться там, сколько мне будет нужно, а во избежание неприятностей с законом сдавали мне ее за один шиллинг в день.
Я распродала мебель, и это доставило нам с Фарахом много хлопот. Пришлось выставить весь фарфор и хрус
таль на обеденный стол, чтобы был на виду; позже, когда стол был продан, мы расставили посуду длинными рядами прямо на полу. Кукушка на часах бойко выкликала время над этими рядами, потом и она была продана, улетела. Однажды я продала все рюмки и бокалы, но ночью передумала и утром поехала в Найроби и попросила даму, купившую их, отменить покупку. Ставить хрусталь мне было некуда, но к нему прикасались пальцы и губы моих друзей, которые дарили мне редкостное вино, наполнявшие эти бокалы; хрусталь хранил эхо наших застолий, и я не хотела с ним расставаться. Я подумала, что, в конце концов, разбить его -- легче легкого.
Был у меня старинный экран, стоявший перед камином, на нем были изображены китайцы, султаны и негры с собаками на сворках. По вечерам, когда горел огонь в камине, этЧи фигурки оживали и служили иллюстрациями к сказкам, которые я рассказывала Деннису. Я долго разглядывала экран, потом сняла материю, свернула и положила в ящик -- пусть сказочные фигурки до времени отдохнут.
Леди Макмиллан в это время заканчивала строительство Мемориала Макмиллана в Найроби, который она построила в память своего мужа, сэра Нортропа Макмиллана. Это было красивое здание, в нем была библиотека и читальные залы. Она приехала ко мне на ферму, посидела, мы долго говорили о прежних временах, и она купила у меня почти всю старинную мебель, которую я привезла из Дании -- для библиотеки. Мне было очень приятно узнать, что славные, мудрые и радушные шкафы и комоды останутся вместе и будут жить среди книг и умных людей, как небольшой кружок знатных дам, во время революции нашедших приют в Университете.
Мои собственные книги я уложила в ящики, на которых сидела и которые служили мне столом. В колонии книги играют в вашей жизни особую роль, не такую, как в Европе; они составляют отдельную часть вашего бытия и несут за нее ответственность; именно поэтому вы так чутки к качеству книг -- более благодарны, или более сердиты на них, чем это возможно в цивилизованных странах.
Вымышленные персонажи из книг бегут рядом с вашей лошадью по дорогам, бродят по кукурузным полям. Они сами, как бывалые солдаты, находят подходящие квартиры для постоя. Как-то утром, после того, как я читала на ночь "Желтый хром" -- имени автора я никогда не слыхала, взяла книгу наудачу в книжной лавке в Найроби, и она обрадовала меня, как зеленый островок в океане, когда я ехала верхом по заповеднику, я спугнула маленького дукера, и он тут же превратился в оленя, на потеху сэру Эркюлю и его жене, с их стаей черных и палевых мопсов. Все герои Вальтера Скотта чувствовали себя как дома в этих местах, и их можно было повстречать где угодно; так же прижились у нас Одиссей со спутниками и, как ни странно, герои Расина. По этим холмам шагал в семимильных сапогах Петер Шлемиль, а Клоун Ахаз, шмель, жил у меня в саду у реки.
Остальные вещи были проданы, упакованы и вынесены из дома, так что сам дом за эти месяцы стал das Ding an sich, вещью в себе, простой и благородной, как череп; он стал прохладным и просторным жилищем, в нем поселилось эхо, а трава на газонах разрослась и подступила к ступенькам крыльца. Под конец комнаты совершенно освободились от вещей, и мне, в моем тогдашнем настроении, казалось, что в таком виде они гораздо лучше, чем раньше, и жить в них удобнее. Я сказала Фараху:
-- Вот такими нужно было их сделать с самого начала. Фарах прекрасно понял меня -- у сомалийцев есть аскетические черты в характере. В те дни Фарах все свои силы сосредоточил на том, чтобы помочь мне во всем, до мело
чей; но он постепенно становился настоящим сомалийцем, он теперь выглядел так же, как в Адене, когда его послали встречать меня, в мой первый приезд в Африку. Он был очень обеспокоен состоянием моих старых туфель, и признался мне, что будет каждый день молить Бога, чтобы они продержались до самого Парижа.
В эти последние месяцы Фарах ежедневно надевал свое лучшее платье. У него было множество красивых вещей: шитые золотом арабские жилеты, которые я ему дарила, и замечательно элегантный жилет английского офицера -- алый, отороченный золотым кружевом, который ему подарил Беркли Коул, и множество шелковых тюрбанов всех цветов радуги. Как правило, он держал все это в комоде, и надевал только в торжественных случаях. Но теперь он наряжался в лучшие свои одежды. Он следовал за мной, на шаг позади, по улицам Найроби, или поджидал меня на грязных ступеньках правительственных учреждений и адвокатских контор нарядный, как царь Соломон во всей славе своей. Чтобы так поступать, надо быть сомалийцем.
Мне предстояло еще решить судьбу моих лошадей и собак. Я с самого начала собиралась пристрелить и тех и других, но многие мои друзья писали мне, умоляя отдать животных им. После этих писем, когда я выезжала верхом на прогулку, а собаки носились вокруг меня, я поняла, что застрелить их было бы несправедливо -- они были полны жизни. Я долго обдумывала, что делать -наверно, никогда еще, ни по какому вопросу, я так часто не меняла мнение. В конце концов я приняла решение раздать их моим друзьям.
Я приехала в Найроби на своем любимом коне -- его звали Руж, Рыжий -медленным шагом, оглядываясь то на север, то на юг. Я подумала, что для Рыжего будет очень непривычно придти в Найроби и не вернуться обратно. Я завела его, не без хлопот, в вагон для перевозки лошадей в
поезде, идущем в Найваша. Я стояла в товарном вагоне, и в последний раз его шелковистые губы коснулись моих рук, моего лица. Не отпущу тебя, Рыжий, доколе не благословишь меня. Мы вместе как-то раз отыскали узкую тропинку, ведущую к реке среди полей и хижин туземцев, и он спускался по крутому, скользкому спуску уверенно, как мул, а в бурой стремительной воде реки я видела наши головы рядом. Да будет тебе хорошо там, на облачных пастбищах; ешь досыта, ибо там растут гвоздики по правую руку и овес -- по левую.
Двух молодых дирхаундов, Дэвида и Дайну, потомков Паньи, я отдала другу на ферму возле Джил-Джила, там отныне будет для них страна счастливой охоты. Собаки были сильные и резвые, и когда за ними приехали на машине и торжественно увозили их с фермы, они, прижавшись друг к другу, норовили вытянуть головы через борт машины и тяжело дышали, вывалив языки -- как будто неслись по следу новой, чудесной дичи. Зоркие глаза и резвые ноги, полные жизни сердца -- они покинули дом и равнины, они будут ловить ветер и вынюхивать след, и носиться, сломя голову, по новым, счастливым полям.
Теперь и некоторые из моих людей стали уходить с фермы. Ни кофейных плантаций, ни фабрики для обработки кофе здесь больше не будет, так что Пуран Сингх остался без работы. Он не захотел искать новое место в Африке и в конце концов решил вернуться в Индию.
Пуран Сингх, властелин металлов, без своей кузницы стал беспомощнее ребенка. Он никак не мог взять в толк, что ферме пришел конец; он скорбел о ней, плакал горючими слезами, и они градом текли по его черной бороде; он долго докучал мне, пытаясь уговорить меня остаться на ферме, приставал с разными проектами ее спасения. Он так гордился нашими машинами -- какие бы они ни были -- что теперь оставался возле парового
двигателя и кофейной мельницы, как пришитый, пожирая глазами каждый винтик. Когда же его наконец убедили в том, что сделать уже ничего невозможно, он сразу сдался, отрешился от всего; он был по-прежнему грустен, но впал в полную пассивность; иногда, встречаясь со мной, он поверял мне планы своего путешествия. Уезжая, он взял с собой только небольшой ящичек с инструментами и паяльником, как будто он уже послал свое сердце, свою жизнь за море, и осталось только дослать следом это тощее, непритязательное коричневое тело да ящик с инструментом.
Мне хотелось на прощанье сделать подарок Пурану Сингху, и я надеялась отыскать среди своих вещей чтонибудь, что придется ему по душе, но как только я ему об этом сказала, он весь просиял и заявил, что хочет кольцо. Ни кольца, ни денег на покупку у меня не было. Это было за несколько месяцев до моего отъезда, в то время, когда Деннис еще приезжал обедать на ферму, и я все ему рассказала. Деннис когда-то подарил мне абиссинское кольцо из мягкого золота, которое можно было подогнать на любой палец. Теперь он решил, что я собираюсь преподнести его Пурану Сингху -- он всегда жаловался, что стоит ему подарить мне что-то, как я тут же отдаю подарок своим "цветным". На этот раз, чтобы предотвратить подобное деяние, он снял кольцо с моей руки, надел на свою и сказал, что кольцо будет у него, пока Пуран Сингх не уедет восвояси. Это случилось за несколько дней до вылета Денниса в Момбасу, так что кольцо легло вместе с ним в могилу. Но все же до отъезда Пурана Сингха мне удалось выручить достаточно денег от продажи мебели, и я смогла купить ему кольцо в Найроби. Оно было золотое, тяжелое, с большим красным камнем, который выглядел, как стекляшка. Пуран Сингх от радости даже прослезился, и мне кажется, что кольцо как-то помогло ему снести .разлуку с фермой и машинами. Последнюю неделю он
носил кольцо, не снимая, и каждый раз, бывая в доме, поднимал руку и показывал мне кольцо, сияя блаженной улыбкой. На вокзале в Найроби я увидела на прощанье только руку Пурана Сингха, тонкую темную руку, которая умела так молниеносно наносить удары на наковальне. Рука высунулась из окна вагона, битком набитого туземцами, где Пуран Сингх пристроился на своем ящичке с инструментом, а алый камень на пальце сверкал, как звездочка, при каждом прощальном взмахе руки -- вверхвниз.
Пуран Сингх возвратился к своему семейству, в Пенджаб. Он не видел своих много лет, но они посылали ему фотографии, которые он хранил в маленьком домике из гофрированного железа возле фабрики, и показывал их мне с великой нежностью и гордостью. Уже с дороги, с парохода, идущего в Индию, я получила несколько писем от Пурана Сингха. Все они начинались одинаково: "Дорогая сударыня. Прощайте", а дальше следовали новости и приключения, случившиеся с ним в пути.
Через неделю после смерти Денниса со мной произошло одно странное событие.
Густав Мор примчался ко мне домой со своей фермы, как только узнал о смерти Денниса, и, не застав меня, бросился разыскивать в Найроби. Немного позже к нам присоединился Хью Мартин. Я сказала им о желании Денниса и о том месте в горах, и они послали телеграмму
в Вои. Перед тем, как я уехала обратно на ферму, они сообщили мне, что тело Денниса привезут на поезде, так что похороны можно назначить на вторую половину дня. К тому времени я должна приготовить могилу.
Густав Мор поехал со мной на ферму, собираясь переночевать и помочь мне все устроить пораньше с утра. Нам было необходимо оказаться в горах еще до восхода, чтобы точно определить место и успеть выкопать могилу.
Всю ночь лил дождь, а утром, когда мы выезжали, с неба сеялась мелкая изморось. Колеи от колес фургонов на дороге были полны воды. Машина взбиралась в гору, словно плыла в облаках. Мы не видели ни равнины по левую руку от нас, ни склонов или отрогов -- справа; работники, ехавшие следом за нами в грузовике, исчезли из глаз на расстоянии в десять ярдов; чем выше мы поднимались, тем гуще становился туман. Указатель при дороге отмечал границу заповедника, и мы, проехав вперед несколько сот ярдов, остановились и вышли из машины. Грузовик с рабочими мы оставили на дороге, а сами пошли искать наше место. Ледяной утренний воздух покусывал кончики пальцев.
Для могилы надо было выбрать место невдалеке от дороги, и с таким расчетом, чтобы туда мог подъехать грузовик, значит, склон не должен быть слишком крутой. Мы немного прошли бок о бок, разговаривая о тумане, потом расстались, разошлись по разным тропинкам -- и через несколько секунд потеряли друг друга из виду.
Великое царство нагорий расступилось передо мной неохотно и снова закрылось -- день был похож на дождливые дни у нас, в северных странах. Фарах шел рядом со мной, неся мокрую винтовку; он опасался, что мы можем нос к носу столкнуться со стадом буйволов. Ближние предметы, внезапно выныривавшие из тумана прямо перед нами, казались сказочными, великанскими. Листья седой дикой оливы и высокая трава, скрывавшая нас с
головой, -- все было омыто водой и источало сильный запах; на мне был макинтош и резиновые сапоги, но вскоре я промокла до нитки, как будто шла вброд по реке. Здесь, в нагорьях, стояла глубокая тишина; только когда дождь усиливался, со всех сторон поднимался внятный шепот. На мгновенье туман расступился, и я увидела впереди и выше себя полосу земли голубовато-серого цвета, похожего на сланец -- должно быть, это виднелся один из далеких пиков -- но не прошло и минуты, как все скрылось за завесой косого серого дождя и тумана. Я все шла и шла, но наконец остановилась. Здесь было нечего делать до тех пор, пока туман не рассеется.
Густав Мор три или четыре раза окликал меня, чтобы выяснить, где я нахожусь, потом подошел ко мне -- дождь струился по его лицу и рукам. Он сказал, что бродил в тумане целый час, и что если мы сейчас же не выберем место для могилы, мы не успеем ее выкопать.
-- Но я даже не знаю, где мы, -- сказала я. -- Нельзя хоронить его там, где отроги закрывают весь мир. Давайте еще немного подождем.
Мы молча стояли в высокой глухой траве, и я закурила сигарету. Как раз когда я бросила окурок, туман немного поредел, и мир стал проступать во всей своей холодной бледной ясности. У наших ног расстилалась равнина, и я увидела дорогу, по которой мы поднимались; можно было следить за ее изгибами среди склонов, она взбиралась все выше, извивалась, ползла дальше. Далеко на юге, под изменчивой пеленой облаков, лежали изломанные, темносиние отроги Килиманджаро. Когда мы обернулись к северу, свет пробился наискось сквозь тучи, стал ярче, и бледные лучи на минуту очертили на фоне неба росчерком чистого серебра гребень горы Кения. И вдруг гораздо ближе к нам, внизу, на востоке, возникло маленькое пятнышко на сером и зеленом, единственная капля красного цвета во всем мире -- крытая черепицей крыша моего дома
посреди расчищенной в лесу поляны. Дальше идти надобности не было -- мы стояли на том самом месте. Немного спустя дождь зарядил снова.
Метров на двадцать выше места, где мы стояли, на склоне холма образовалась узкая естественная терраса, и там мы разметили место для могилы, расположив ее по компасу с запада на восток. Мы позвали рабочих, и они принялись срезать траву и копать мокрую землю. Мор взял с собой несколько человек и пошел приготовить дорогу для грузовика -- от большой дороги до самой могилы; они выровняли путь, нарубили ветвей и набросали на землю -- склон был скользкий. Провести дорогу до самой могилы нам не удалось: возле нее склон был слишком крут. До нас тут было очень тихо, но когда мужчины приступили к работе, я услышала, как в горах ожило эхо: оно вторило ударам лопат, как будто там тявкала маленькая собачонка.
Начали прибывать машины из Найроби, и мы послали вниз одного работника -- показывать дорогу, потому что среди необозримых просторов было трудно заметить группу людей возле могилы, в густых зарослях. Приехали и сомалийцы из Найроби; они оставили свои повозки на дороге, а сами медленно поднимались по склону по трое, по четверо, выражая свою печаль своеобразным, чисто сомалийским способом -- как будто они закрылись с головой и отгородились от жизни. Друзья Денниса из дальних мест, узнав о его смерти, приехали из Найваша, ДжилДжила, Элементайты на машинах, доверху заляпанных грязью, потому что дорога была дальняя, и они гнали вовсю. Погода прояснилась, и над нашими головами в небе встали четыре высоких вершины.
Сюда и привезли Денниса из Найроби вскоре после полудня -- по привычному для него пути в сафари на Танганьику, потом сюда, медленно, по раскисшей дороге. Доехав до последнего крутого склона, они спустили из
кузова и понесли на руках неширокий гроб, накрытый британским флагом. Когда гроб опустили в могилу, вся местность вокруг преобразилась, стала оправой для него, недвижной, как и он сам; горы торжественно обступили нас, они знали, что мы делаем среди них; немного спустя они сами взяли на себя церемониал похорон, таинство, происходившее между ним и природой, а люди стали казаться кучкой зевак-лиллипутов среди величавых гор и бескрайних равнин.
Деннис наблюдал и соблюдал все законы африканских нагорий, он знал лучше любого другого белого человека их почвы и климат, растительность и мир диких животных, их. ветры и запахи. Он умел наблюдать перемены погоды, людей, облака, звезды в ночи. Здесь, среди этих холмов, я только недавно видела его -- он стоял с обнаженной головой под вечерним солнцем, оглядывая все, насколько хватал глаз, потом поднял к глазам бинокль, чтобы ничего не упустить, чтобы узнать эту страну до конца. Он принял в себя ее образ, и в его глазах, в его душе она преобразилась, слилась с его личностью, стала его неотъемлемой частью. Теперь Африка приняла его в себя, и сама преобразит его и сделает частью самой себя.
Епископ из Найроби, как мне сказали, не захотел приехать, потому что не хватало времени, чтобы освятить место погребения, но приехал другой священник; он прочел заупокойную службу, которую мне до сих пор не приходилось слышать, и среди грандиозных пространств голос его казался слабым и чистым, как пенье птицы среди холмов. Я подумала, что Деннис вздохнул бы с облегчением, когда церемония подошла к концу. Священник читал псалом: "Возведу глаза мои к холмам".
Густав Мор и я остались немного посидеть там, когда все остальные уже разъехались. Мусульмане дождались, пока мы ушли, приблизились к могиле и молились над ней.
Прошло несколько дней после смерти Денниса, и слуги, сопровождавшие его в дальних сафари, постепенно сошлись и собрались на ферме. Они не говорили, зачем пришли, и ни о чем не просили, только сидели, прислонившись спиной к стене дома, подложив под себя руки ладонями вверх и почти не разговаривали, что у туземцев не в обычае. Пришли Малиму и Cap Сита, отважные, умелые и не знавшие страха оруженосцы Денниса, сопровождавшие его во всех сафари. Они были и в сафари с принцем УЭЛЬСКИМ, и много лет спустя принц помнил их имена и сказал, что этим двум нет равных. Здесь великие следопыты потеряли след, и сидели, не двигаясь. Пришел и Катунья, его шофер, который вел его машину тысячи миль по бездорожью -- стройный кикуйю с острым, как у обезьянки, взглядом; он сидел теперь возле дома, как грустная, продрогшая обезьянка в клетке.
Билеа Иса, сомалиец, слуга Денниса, приехал на ферму из Найваша. Билеа два раза был с Деннисом в Англии, учился там в школе и говорил по-английски, как джентльмен. Несколько лет назад мы с Деннисом присутствовали на свадьбе Билеа, в Найроби; празднество было роскошное и длилось семь дней. Но великий путешественник и знаток наук снова вернулся к обычаям своих предков, он был одет в золотые одежды, и склонился до земли, приветствуя нас, и он танцевал тогда танец с мечом, -- дикий, самозабвенный танец пустыни. Билеа пришел, чтобы навестить могилу своего господина и посидеть возле нее; вернувшись, он почти не разговаривал с нами, и вскоре уже сидел рядом с остальными, прислонившись к стене и положив руки тыльной стороной на землю.
Фарах выходил и стоя разговаривал с погруженными в печаль людьми. Сам он был тоже довольно мрачен.
-- Было бы не так плохо, -- сказал он мне, -- что вы уезжаете из нашей страны, если бы только Бэдар остался с нами.
Слуги Денниса оставались у нас с неделю, потом один за другим разошлись по домам.
Я часто ездила к могиле Денниса. По прямой, как летит птица, от моего дома туда всего пять миль, но в объезд, по дороге, все пятнадцать. Могила расположена на тысячу футов выше, чем мой дом, и воздух там совсем другой, прозрачный и чистый, как вода в стакане; легкий ласковый ветерок треплет волосы, когда снимешь шляпу; над вершинами и холмами плывут с востока странствующие облака, и тени от них, словно живые, бегут за ними по широкой, холмистой равнине, потом они расточаются и пропадают над Рифтовой Долиной.
Я купила в лавке у индийца ярд белой материи, которую туземцы называют "американка", мы с Фарахом врыли в землю три высоких шеста и прибили к ним кусок материи, и с тех пор я видела из своего дома это место -- маленькую белую точку на зеленом склоне.
Долгий период дождей принес сильные ливни, я боялся, что трава вырастет и закроет могилу, и мы не сумеем ее найти. Поэтому однажды я собрала все выбеленные камни, которые обрамляли дорогу к моему дому -- 'те самые, которые Кароменья, не жалея сил, подкатил и сложил в кучу возле моего дома; мы погрузили камни в пикап и отвезли их в горы. Мы срезали всю траву возле могилы и положили камни квадратом, чтобы отметить ее; теперь это место всегда будет легко отыскать.
Я часто навещала могилу, а со мной всегда ездили дети моих домашних слуг, так что для них это место стало знакомым, и они всегда могли показать дорогу людям, приезжавшим посмотреть на могилу. Они построили небольшой шалаш в кустарнике неподалеку. Летом из Момбасы приезжал Али бен Салим, другом которого был Деннис, и он ходил туда и плакал лежа на могиле, по обычаю арабов.
Однажды я встретила возле могилы Хью Мартина, и мы долго сидели на траве, разговаривали. Хью Мартин был глубоко потрясен смертью Денниса. Если хоть одно человеческое существо могло бы проникнуть в его странное житье затворника, то это был бы Деннис. Странная вещь -- идеал; вы бы никогда не признавали за Хью даже возможность тайного поклонения идеалу, вам бы и в голову не пришло, что потеря кумира могла ранить его, как, скажем, потеря жизненно важного органа. Но после гибели Денниса он очень переменился, постарел, лицо у него осунулось, потемнело. И все же он сохранял сходство с безмятежным, улыбающимся китайским болванчиком, как будто ему было известно что-то очень важное, неведомое прочим, и он был этим втайне доволен. И в тот раз он мне сказал, что ночью он внезапно нашел подходящую эпитафию для Денниса. Мне кажется, он взял ее из античной греческой литературы, он сказал мне эту фразу сначала по-гречески, а потом перевел, чтобы мне было понятно: "Пусть в смерти огонь сплетется с моим прахом, мне все равно. Ибо. теперь мне хорошо".
Позднее брат Денниса, лорд УИНЧИСЛИ, поставил на его могиле обелиск, с надписью -- фразой из "Старого Морехода" -- Деннис очень любил это стихотворение. Я не слышала этой фразы, пока сам Деннис мне ее не сказал -впервые он произнес ее, когда мы с ним ехали на свадьбу Билеа. Я не видела обелиска, он был поставлен уже после моего отъезда из Африки.
В Англии тоже есть памятник Деннису. Его школьные друзья, чтя его память, построили каменный мост через небольшую речушку, разделяющую два спортивных поля в Итоне. На перилах с одной стороны они написали его имя, даты его учебы в Итоне, а с другой стороны высекли слова: "Прославлен на этих полях и любим многими друзьями". Между речкой среди прелестного английского пейзажа и гористым гребнем в Африке пролегла тропа его жизни;
если кажется, что она извивается и уходит в сторону, это всего лишь оптическая иллюзия -- уходили в сторону, уклонялись с пути окружающие предметы. Тетива была спущена на мосту в Итоне, стрела пролетела по своей траектории и попала прямо в обелиск в горах Нгонго.
Уже после того, как я покинула Африку, Густав Мор написал мне о странных вещах, которые творились на могиле Денниса, -- я никогда ни о чем подобном не слыхала. Он писал:
Масаи сообщили окружному инспектору в Нгонго, что оченс, часто, на восходе и на закате, они видели лбвов на могиле Финч-Хэттона в горах. Лев со лбвицеи приходят туда и подолгу стоят или лежат на могиле. Их видели и некоторые индийцы, проезжающие мимо на грузовиках по дороге в Каджадо. После Вашего отъезда землю вокруг могилы выровняли, образовалось нечто вроде Ллвшой террасы, и я думаю, это место привлекает львов, потому что оттуда видна как на ладони вся равнина, со стадами коров и диких антилоп.
Деннис был достоин того, чтобы великолепные животные приходили на его могилу, это памятник ему от Африки. "Да будет могила твоя прославлена". Мне подумалось, что даже сам лорд Нельсон, на Трафальгарской площади, довольствуется лишь львами из камня.
Глава четвертая Мы с Фарахом распродаем имущество
Теперь я осталась на ферме одна. Она больше мне не принадлежала, но купившие ее люди сами предложили мне оставаться там, сколько мне будет нужно, а во избежание неприятностей с законом сдавали мне ее за один шиллинг в день.
Я распродала мебель, и это доставило нам с Фарахом много хлопот. Пришлось выставить весь фарфор и хрус
таль на обеденный стол, чтобы был на виду; позже, когда стол был продан, мы расставили посуду длинными рядами прямо на полу. Кукушка на часах бойко выкликала время над этими рядами, потом и она была продана, улетела. Однажды я продала все рюмки и бокалы, но ночью передумала и утром поехала в Найроби и попросила даму, купившую их, отменить покупку. Ставить хрусталь мне было некуда, но к нему прикасались пальцы и губы моих друзей, которые дарили мне редкостное вино, наполнявшие эти бокалы; хрусталь хранил эхо наших застолий, и я не хотела с ним расставаться. Я подумала, что, в конце концов, разбить его -- легче легкого.
Был у меня старинный экран, стоявший перед камином, на нем были изображены китайцы, султаны и негры с собаками на сворках. По вечерам, когда горел огонь в камине, этЧи фигурки оживали и служили иллюстрациями к сказкам, которые я рассказывала Деннису. Я долго разглядывала экран, потом сняла материю, свернула и положила в ящик -- пусть сказочные фигурки до времени отдохнут.
Леди Макмиллан в это время заканчивала строительство Мемориала Макмиллана в Найроби, который она построила в память своего мужа, сэра Нортропа Макмиллана. Это было красивое здание, в нем была библиотека и читальные залы. Она приехала ко мне на ферму, посидела, мы долго говорили о прежних временах, и она купила у меня почти всю старинную мебель, которую я привезла из Дании -- для библиотеки. Мне было очень приятно узнать, что славные, мудрые и радушные шкафы и комоды останутся вместе и будут жить среди книг и умных людей, как небольшой кружок знатных дам, во время революции нашедших приют в Университете.
Мои собственные книги я уложила в ящики, на которых сидела и которые служили мне столом. В колонии книги играют в вашей жизни особую роль, не такую, как в Европе; они составляют отдельную часть вашего бытия и несут за нее ответственность; именно поэтому вы так чутки к качеству книг -- более благодарны, или более сердиты на них, чем это возможно в цивилизованных странах.
Вымышленные персонажи из книг бегут рядом с вашей лошадью по дорогам, бродят по кукурузным полям. Они сами, как бывалые солдаты, находят подходящие квартиры для постоя. Как-то утром, после того, как я читала на ночь "Желтый хром" -- имени автора я никогда не слыхала, взяла книгу наудачу в книжной лавке в Найроби, и она обрадовала меня, как зеленый островок в океане, когда я ехала верхом по заповеднику, я спугнула маленького дукера, и он тут же превратился в оленя, на потеху сэру Эркюлю и его жене, с их стаей черных и палевых мопсов. Все герои Вальтера Скотта чувствовали себя как дома в этих местах, и их можно было повстречать где угодно; так же прижились у нас Одиссей со спутниками и, как ни странно, герои Расина. По этим холмам шагал в семимильных сапогах Петер Шлемиль, а Клоун Ахаз, шмель, жил у меня в саду у реки.
Остальные вещи были проданы, упакованы и вынесены из дома, так что сам дом за эти месяцы стал das Ding an sich, вещью в себе, простой и благородной, как череп; он стал прохладным и просторным жилищем, в нем поселилось эхо, а трава на газонах разрослась и подступила к ступенькам крыльца. Под конец комнаты совершенно освободились от вещей, и мне, в моем тогдашнем настроении, казалось, что в таком виде они гораздо лучше, чем раньше, и жить в них удобнее. Я сказала Фараху:
-- Вот такими нужно было их сделать с самого начала. Фарах прекрасно понял меня -- у сомалийцев есть аскетические черты в характере. В те дни Фарах все свои силы сосредоточил на том, чтобы помочь мне во всем, до мело
чей; но он постепенно становился настоящим сомалийцем, он теперь выглядел так же, как в Адене, когда его послали встречать меня, в мой первый приезд в Африку. Он был очень обеспокоен состоянием моих старых туфель, и признался мне, что будет каждый день молить Бога, чтобы они продержались до самого Парижа.
В эти последние месяцы Фарах ежедневно надевал свое лучшее платье. У него было множество красивых вещей: шитые золотом арабские жилеты, которые я ему дарила, и замечательно элегантный жилет английского офицера -- алый, отороченный золотым кружевом, который ему подарил Беркли Коул, и множество шелковых тюрбанов всех цветов радуги. Как правило, он держал все это в комоде, и надевал только в торжественных случаях. Но теперь он наряжался в лучшие свои одежды. Он следовал за мной, на шаг позади, по улицам Найроби, или поджидал меня на грязных ступеньках правительственных учреждений и адвокатских контор нарядный, как царь Соломон во всей славе своей. Чтобы так поступать, надо быть сомалийцем.
Мне предстояло еще решить судьбу моих лошадей и собак. Я с самого начала собиралась пристрелить и тех и других, но многие мои друзья писали мне, умоляя отдать животных им. После этих писем, когда я выезжала верхом на прогулку, а собаки носились вокруг меня, я поняла, что застрелить их было бы несправедливо -- они были полны жизни. Я долго обдумывала, что делать -наверно, никогда еще, ни по какому вопросу, я так часто не меняла мнение. В конце концов я приняла решение раздать их моим друзьям.
Я приехала в Найроби на своем любимом коне -- его звали Руж, Рыжий -медленным шагом, оглядываясь то на север, то на юг. Я подумала, что для Рыжего будет очень непривычно придти в Найроби и не вернуться обратно. Я завела его, не без хлопот, в вагон для перевозки лошадей в
поезде, идущем в Найваша. Я стояла в товарном вагоне, и в последний раз его шелковистые губы коснулись моих рук, моего лица. Не отпущу тебя, Рыжий, доколе не благословишь меня. Мы вместе как-то раз отыскали узкую тропинку, ведущую к реке среди полей и хижин туземцев, и он спускался по крутому, скользкому спуску уверенно, как мул, а в бурой стремительной воде реки я видела наши головы рядом. Да будет тебе хорошо там, на облачных пастбищах; ешь досыта, ибо там растут гвоздики по правую руку и овес -- по левую.
Двух молодых дирхаундов, Дэвида и Дайну, потомков Паньи, я отдала другу на ферму возле Джил-Джила, там отныне будет для них страна счастливой охоты. Собаки были сильные и резвые, и когда за ними приехали на машине и торжественно увозили их с фермы, они, прижавшись друг к другу, норовили вытянуть головы через борт машины и тяжело дышали, вывалив языки -- как будто неслись по следу новой, чудесной дичи. Зоркие глаза и резвые ноги, полные жизни сердца -- они покинули дом и равнины, они будут ловить ветер и вынюхивать след, и носиться, сломя голову, по новым, счастливым полям.
Теперь и некоторые из моих людей стали уходить с фермы. Ни кофейных плантаций, ни фабрики для обработки кофе здесь больше не будет, так что Пуран Сингх остался без работы. Он не захотел искать новое место в Африке и в конце концов решил вернуться в Индию.
Пуран Сингх, властелин металлов, без своей кузницы стал беспомощнее ребенка. Он никак не мог взять в толк, что ферме пришел конец; он скорбел о ней, плакал горючими слезами, и они градом текли по его черной бороде; он долго докучал мне, пытаясь уговорить меня остаться на ферме, приставал с разными проектами ее спасения. Он так гордился нашими машинами -- какие бы они ни были -- что теперь оставался возле парового
двигателя и кофейной мельницы, как пришитый, пожирая глазами каждый винтик. Когда же его наконец убедили в том, что сделать уже ничего невозможно, он сразу сдался, отрешился от всего; он был по-прежнему грустен, но впал в полную пассивность; иногда, встречаясь со мной, он поверял мне планы своего путешествия. Уезжая, он взял с собой только небольшой ящичек с инструментами и паяльником, как будто он уже послал свое сердце, свою жизнь за море, и осталось только дослать следом это тощее, непритязательное коричневое тело да ящик с инструментом.
Мне хотелось на прощанье сделать подарок Пурану Сингху, и я надеялась отыскать среди своих вещей чтонибудь, что придется ему по душе, но как только я ему об этом сказала, он весь просиял и заявил, что хочет кольцо. Ни кольца, ни денег на покупку у меня не было. Это было за несколько месяцев до моего отъезда, в то время, когда Деннис еще приезжал обедать на ферму, и я все ему рассказала. Деннис когда-то подарил мне абиссинское кольцо из мягкого золота, которое можно было подогнать на любой палец. Теперь он решил, что я собираюсь преподнести его Пурану Сингху -- он всегда жаловался, что стоит ему подарить мне что-то, как я тут же отдаю подарок своим "цветным". На этот раз, чтобы предотвратить подобное деяние, он снял кольцо с моей руки, надел на свою и сказал, что кольцо будет у него, пока Пуран Сингх не уедет восвояси. Это случилось за несколько дней до вылета Денниса в Момбасу, так что кольцо легло вместе с ним в могилу. Но все же до отъезда Пурана Сингха мне удалось выручить достаточно денег от продажи мебели, и я смогла купить ему кольцо в Найроби. Оно было золотое, тяжелое, с большим красным камнем, который выглядел, как стекляшка. Пуран Сингх от радости даже прослезился, и мне кажется, что кольцо как-то помогло ему снести .разлуку с фермой и машинами. Последнюю неделю он
носил кольцо, не снимая, и каждый раз, бывая в доме, поднимал руку и показывал мне кольцо, сияя блаженной улыбкой. На вокзале в Найроби я увидела на прощанье только руку Пурана Сингха, тонкую темную руку, которая умела так молниеносно наносить удары на наковальне. Рука высунулась из окна вагона, битком набитого туземцами, где Пуран Сингх пристроился на своем ящичке с инструментом, а алый камень на пальце сверкал, как звездочка, при каждом прощальном взмахе руки -- вверхвниз.
Пуран Сингх возвратился к своему семейству, в Пенджаб. Он не видел своих много лет, но они посылали ему фотографии, которые он хранил в маленьком домике из гофрированного железа возле фабрики, и показывал их мне с великой нежностью и гордостью. Уже с дороги, с парохода, идущего в Индию, я получила несколько писем от Пурана Сингха. Все они начинались одинаково: "Дорогая сударыня. Прощайте", а дальше следовали новости и приключения, случившиеся с ним в пути.
Через неделю после смерти Денниса со мной произошло одно странное событие.