Бояджиева Мила. Бегущая в зеркалах

   - Да что ты, бабушка, как уж там "давно"? - удивленно прикинул Дани. - Еще и трех лет не прошло с тех пор, как я изображал Делона и мы очертя голову гнали из Австрии на моем молоденьком тогда "рено"!
   - Да, всего три года, а сколько воды утекло! - вздохнула Полина. - Я теперь богачка - у меня Сильвия и Жан-Пьер. А вот Мари в клинике уже с осени и пока... Магазин пришлось взвалить на Дани, теперь он "мадам Дюваль"... И что бы вы думали? - Он прекрасно справляется, я бы дала ему пальмовую ветвь за лучшее исполнение женской роли!... Да, приобретений много, но и потери большие. Вы, Йохим, наверное, слышали, Александра Сергеевна Грави умерла. Вы, кажется, были близки с ее семейством? Мы ведь почти ровесницы. Но уж очень ей тяжело пришлось в последние годы, все эти беды с внучкой...
   - Ну что ты, бабушка, все о грустном. Смотри - мы жуем и процветаем, мужаем и размножаемся! - прервал Полину Дани, метнув испуганный взгляд на друга. Но тот лишь на миг оторвался от тарелки, пробормотав по поводу смерти бабушки Алисы что-то вроде формального: "жаль, очень жаль..." И все - проехали! Он не обратил внимания на упоминание об Алисе, не заметил, как пару раз запнулся на привычном "Ехи" Дани, поспешно заменив его шутливым "профессор". Он и не почувствовал, какими глазами смотрел вслед удаляющимся гостям его друг.
   - Ты что, Дани, насупился как Жан-Пьер - плакать что ли собираешься? Давайте, ревите, парни, вместе! - сунула Сильвия мужу захныкавшего малыша. - Да счастливы они, счастливы! Смотри, как обнялись! Но губы Дани подозрительно дрожали.
   - Больно как-то, а почему - не знаю. Не знаю я, Сильвия, теперь ничего не знаю! И человека этого, крепыша-победителя там в "мерседесе" - не знаю!
   ... Конечно, молодая чета провела день в Париже, остановившись в отеле "Бристоль" и постаравшись за это время ухватить самые яркие приманки, которые подсовывает туристам знаменитый город. Они поднимались на Эйфелеву башню и прошлись по Монмартру, видели Нотр-Дам и посетили чуть ли не все магазины на Рю Лафайет и Буасси д'Англас. Ванда закупала подарки для всего своего многочисленного семейства. "Вещи должны быть совсем не нужные, а просто "шикозные" - милые дорогие парижские пустячки", - утверждала она, освоив роль богатой родственницы. Бархатный "клубник" с эмблемой Кордена для отца, шелковый шарфик ручной росписи и крохотная сумочка "от Нины Ричи" для матери, духи, перчатки и браслет с литыми медальонами парижских достопримечательностей - сестре, да куча маек, игрушек и значков для "малышей.
   Ванда увлеклась посещением магазинам.
   - Ничего, ничего, Готл, я ведь здесь впервые. Ты тоже, кажется, в Париже не был? Может задержимся еще на пару дней? -- робко предложила она откровенно скучавшему мужу.
   - Ну уж - нет! - отрезал тот. - "Во-первых - я ненавижу магазины. Во-вторых - я бывал здесь. Как-то по случаю, на Рождество. И вообще, честно говоря, вредно тебе столько топтаться на сносях".
   ...Корнелию решили не навещать и прямо покатили к Леденцам, уже два дня томящимся в ожидании.
   Что за удовольствие получала Ванда от этой поездки! Она въезжала в свой городок победительницей - она вырвалась, выстояла, утерла нос! Очень жаль только, что не удалось уговорить мужа проехать через Грац. Уж там-то, наверняка, знакомые лица, на каждом углу: удивление, всплеск ладоней: "Ванда! Ты ли этом? - Потрясающе!" Сколько раз воображала она, как под руку с супругом-знаменитостью попадет-таки на коктейль к Мици, или Алексу... или Вернеру? Нет, лучше, чтобы все они собрались вместе в обстановке высшего светского протокола - вечерние платья и "бабочки", тихая музыка и лакеи с шампанским. А дворецкий объявляет: "Господин и госпожа Динстлер!..." Полная тишина и появляются они в центре почтительно-завистливых взглядов, потому что и пресса и телевидение все время только и говорят, что о сенсационном "эффекте "Пигмалиона"... А среди гостей - обязательно Вольфи Шерер, отправивший ее тогда из Швейцарии обратно в Грац, словно ящик с посылкой... Все это уже не мечта, а почти реальность - лишь руку протянуть!
   "Мерседес" несся той же дорогой, которой не так уж давно в компании небрежного Алекса и блеклого Йохима ехала на студенческий пикник пробивная провинциалка. Вот она теперь - в дорогой шубе и ворохе подарков, прямиком из Парижа. С огромным животом и новым изумрудным колечком, только что купленном на знаменитой Буасси д'Англас заботливым мужем: законная жена, хозяйка большого дома, соратница и компаньонка выдающегося ученого - она вырвавшаяся-таки из нищеты Ванда!
   ...Дом Леденцев, заново оштукатуренный и подкрашенный, выглядел все же маленьким и неказистым. Скрывавшие его летом абрикосовые деревья еще не зацвели, открывая взгляду невзрачные постройки. Вдобавок слева, вместо любимого сада выросло какое-то строение, по-видимому, гараж.
   У калитки приезжих встречало празднично принаряженное семейством. Женщины - мать и старшая сестра Берта с дочкой на руках - в ярких кримпленовыми платьями, отец и зять - муж Берты - одели ради такого случая новые шляпы, а шестнадцатилетний Питер выглядел полным "ковбоем" - от джинсового костюма до остроносых рыжих ботинок с каблуками и бляхами. Охали, ахали, целовались, осматривали "мерседес", перетаскивали коробки с подарками и чемоданы и вдруг засуетились, торопя молодых к столу.
   Самая большая в доме комната, служившая гостиной и столовой в торжественных случаях, была приведена в полное праздничное великолепие. Новая, полированная мебель, заменившая деревенские буфеты и шкафчики, свидетельствовал о росте благосостояния семьи, как и большой телевизор, отдыхающий под кружевной салфеткой.
   Пока Ванда раздавала подарки, Берта, накинув ее меховой жакет с наслаждением крутилась перед зеркалом. "А мне-то шубка больше идет, правда, Ванда?" - кокетливо посмотрела она на молчаливого "свояка", как говорят, известного профессора.
   - Вещь дорогая, сними дочка, а тот тут гвозди вокруг, - деланно озаботилась мать, прикидывая парижский шарфик. - Лучше бы пару отрезов кримплена привезла с французским рисунком. Наша булочница Вальнер ходит павой - на всю грудь Эйфелева башня сфотографирована! Представляешь - все прямо шеи сворачивают! Ты же видишь, Ванда, на мою фигуру в магазине модной вещи не подобрать - а еще хочется пощеголять под старость. Ведь я еще ничего! - Она кокетливо выпятила массивную грудью, демонстрируя подвязанный бантом французский шарфик.
   Фрау Леденц - приземистая женщина-работяга, нарожавшая и вырастившая четырех детей, несмотря на свою трудовую беспокойную жизнь весила больше, чем какая-нибудь бездельница-матрона, возлежащая на пуховиках в окружении соблазнительных деликатесов.
   - Ничего не поделаешь - наследственность! Наша бабка была еще толще в дверь боком входила. А вот Берта и Ванда - в отца - стройненькие. Только Питер богатырем растет - уже выглядит как двадцатилетний". Краснощекий увалень-толстяк отдаленно напоминал гимназического Пердикля, чувствовал себя= однако= не слабоком-бедолагой, а громилой-силачем и смотрел по-взрослому прямо и бойка. Самый младший брат Ванды, подававший интеллектуальные надежды, учился в городе, в частной школе - благо теперь родители могли позволить себе такую роскошь. А все спасибо Мартину - мужу Берты, выстроившему в кредит гараж на месте абрикосового сада и успешно перехватившего ремонтную инициативу у местных конкурентов.
   Родители были довольны положением Ванды, отшучиваясь по поводу ее живота и явно хотели понравиться зятю.
   - Ведь я еще, когда вы впервые сюда заявились с компанией студентов, углядела, что ты за моей Вандой ухлестываешь! Все ходил кругами вокруг да около= - подмигнула зятю фрау Леденц. - И как все складно вышло - работаете вместе и дело общее, и внучка мне скоро подарите. А этот-то, ваш, ну что приезжал тогда, сынок богатый - хребет сломал. Недавно в газетах фотографию видела. Перевернулся в машине, наркотики применял, что ли. Но его отец, видимо, всех купил - такую кашу заварил в защиту сынка. На картинке в газете он в кресле инвалидном и жена с двумя ребятишками за спинку держатся!
   - Ты что, мам, у Алекса - жена? - удивилась Ванда, не забывшая о гомосексуальных наклонностях бывшего кавалера.
   - Ну да, и мальчишки мал-мала. Вот как наша Клерхен, - фрау Ледец притянула к себе нарядную внучку. - Ну что, кукла, пойди, угости дядю Йохима конфеткой!
   Трехлетняя девочка с капроновым бантом в жиденьких, коротко стриженных волосиках, в пышном нейлоновом платьице а ля принцесса, потопала к гостю, держа в кулаке тающую шоколадку. Она смотрела хмуро, насупив лоб и явно хотела поскорее скрыться в объятиях матери. Но Ванда подтолкнула племянницу к мужу, стараясь разжечь детолюбие будущего отца. - Иди, иди, посиди у дяди на коленях - он добрый, вон какого гусенка тебе привез!
   Клара вдруг улыбнулась, ринулась к дивану и ухватив игрушку вместе с ней вскарабкалась на колени к гостю.
   - Ну вот, Готл, ты прекрасно смотришься, просто прелесть! А ведь хочется уже такого? - заулыбалась идиллической картине Ванда. Девочка протянула руку и сняла с дяди очки, пытаясь их приспособить себе на нос. Все умиленно захихикали. Он сидел сжавшись, замуровав глубоко внутри рвущиеся наружу брезгливость и негодование. И боялся пошевелиться казалось одно движение, слово - и темные чувства прорвутся, затопив горячей лавой простоватую доброжелательность этих людей. Его мутило от розовой кожи, просвечивающей на затылке девочки под жиденькими волосками, от ее липких, вымазанных шоколадом ладошек, от запаха каких-то каш или штанишек. А главное - от ужаса: блеклое, невыразительное лицо с размазанными чертами, с бледно-голубыми глазами, почти лишенными ресниц и бровей - было лицом Ванды, а значит и того младенца, что барахтался сейчас в ее необъятной утробе!
   Только теперь Динстлер отчетливо понял, что никогда не будет отцом Даниного черноглазого малыша. Они с Вандой обречены плодить себе подобных этих блеклых, рыхлых, второсортных человечков!
   6
   Два дня, проведенные у Леденцев и обратная дорога были для Динстлера мукой. Он попытался было напиться в компании тестя и свояка, попробовал исподволь понаблюдать за играющей Кларой, разжигая в себе симпатию и жалость - напрасно. То, что не давало нему покоя, что заставляло вновь и вновь бередить открывшуюся рану, было похоже на оскорбление: его, Динстлера загнали в угол, принудив воспроизводить бракованную, низкосортную продукцию. "Но ведь Ванда дорога мне, какой бы формы нос не имела. Она близкий человек и если даже наберет вес до своей наследственной нормы, именно с ней я буду делить жизнь - все мои проблемы и радости, - урезонивал он себя, гоня автомобиль восвояси. - И ведь сделал ее не я! Я бы отрубил себе руки, если бы "вылепил" этот отвислый подбородок, прямиком переходящий в шею, этот ватный нос...", - зло косил он на маячащий справа профиль жены. - А следовательно, согласно твоей теории, Пигмалион, тебя следовало бы кастрировать, потому что именно ты сделал то, что скоро явится на свет из этого живота"
   Прибыв домой, Динстлер, не переводя дух ринулся в свой виварий, потом долго с кем-то созванивался, запершись в кабинете с Луми, а через два дня в бункере, переоборудованном под спальную комнату, появился мальчик. Ночью его тайно доставил в клинику Луми и с величайшими предосторожностями препроводил в подвальную комнату. Это был четырехлетний урод, брошенный в приюте нищими родителями. Признаки хромосомного нарушения, именуемого "синдромом Дауна", были выражены в крайней степени тяжести. Мальчик не только имел характерную огромную голову с заплывшими щелочками глаз, ввалившейся переносицей и слюнявый, не закрывающийся рот идиота, его тяжелая умственная патология не оставляла никаких надежд на хоть какое-то улучшение. Мальчик не понимал простейших команд, испражнялся под себя и не мог принимать пищу без посторонней помощи.
   "И что же в нем человеческого? Разве что неведомая душа, замурованная согласно какой-то кармической задумке в этой увечной оболочке?" - думал Динстлер, глядя на спящего с открытым ртом уродца.
   - Вы надеетесь, шеф, что отсутствие внешней и внутренней человекообразности этого ребенка освобождает вас от нравственных сомнений? - угадал его мысли Луми. - Нет сомнений, что эта врожденная патология необратима. Но вы должны отдавать себе отчет: с этой минуты вы действуете вне закона. Вне юридических и гражданских прав, защищающих личность. Даже такую... Я знаю, что в избранном вами деле это неизбежно всякий, пробивающийся за границы возможного - нарушитель. И это не останавливает ни безумцев, не гениев. Благодаря которым, честно говоря, мы сегодня пользуемся многими цивилизации.
   - Не утруждайтесь аргументацией, Луми. Законность моих действий меня мало волнует - в этом смысле я абсолютный циник. Если не я, то другой с неизбежностью пройдет этот путь. Возможно, менее удачно, потому что я, согласитесь - феномен. Кроме того - я имею "страховку" с вашей стороны, освобождающую меня от забот о последствиях. Вы даже не представляете какое блаженство - перевалить на ближнего груз собственной ответственности, усмехнулся Динстлер.
   - Не стесняйтесь, шеф, наши плечи достаточно крепкие. Вперед - без страха и сомнений! ...А я буду рядом, - пожал протянутую Динстлером руку Луми.
   И Динстлер с головой ушел в целиком захвативший его эксперимент. Ни есть, ни спать, ни обращать внимание на движущуюся к девятимесячному финишу жену ему было просто некогда. Он лепил Пэка.
   - Да, это человек! Это все же - человек! - замирал от захватывающего дух восторга Динстлер, формируя мягкие податливые кости в то время, как мальчик, названный Пэком, безмятежно лежал в его руках, усыпленный наркотиком. Лесной дух шекспировской сказки "Сон в летнюю ночь" мальчишка - Пан, задира и весельчак, выходил из-под чутких рук скульптора. Динстлер двигался осторожными шажками, опасаясь повредить мозговые ткани. День за днем он добавлял к "поттрету" по маленькому штриху, удерживая себя от опасности увлечься. Наконец он признал - готово! Можно переходить на М2.
   Как раз в этот момент прозвучал звонок: "У мадам Динстлер схватки" сообщила ему счастливая медсестра. Из го
   рода срочно прибыла по предварительной договоренности опытная акушерка и Ванда в комфортабельном люксе собственной клиники, оснащенном необходимым медоборудованием, благополучно разрешилась четырехкилограммовой девочкой. Ребенок яростно кричал на руках медсестры, протягивающей красное сморщенное тельце обескураженному отцу. Динстлер, часами просиживающий у кровати "закрепляющегося" Пэка, подоспел как раз вовремя. Ванда счастливо улыбалась, поправляя на лбу влажные от пота кудряшки.
   - Вот нас и трое, Готл. Мы и наша Лионелла, Нелли! Чудесное имя, правда?
   - Только не это, дорогая. Мы еще подумаем. Выберем что-нибудь красивое или знаменательное, можно - сказочное. И знаешь, милая, только не пугайся, но нас не трое, а, кажется, четверо! - не удержал счастливого признания Динстлер.
   На следующий день он отвел еще слабую жену в бункер и легонько подтолкнул к кровати. Ванда приблизилась и Динстлер жестом одновременно торжественным и нежным сдернул одеяло со спящего ребенка.
   - Кто это?! Боже! - растерянно вглядывалась Ванда в лицо младшего гнома из диснеевской "Белоснежки": высокий лоб, забавный курносый носик и большие приоткрытые, будто улыбающиеся губы.
   - Славный, правда? Так трудно было работать с этими глазницами и височными костями! Я сейчас все тебе расскажу по порядку... Но, кажется, тебе надо прилечь... - поддержал пошатнувшуюся жену Динстлер.
   Ванда, разделив, как могла, радость мужа, с увлечением ушла в свое материнство. Девочка, названная Антонией просто потому, что имя "Тони" было заготовлено для предполагаемого сына, выглядела здоровенькой и все время хотела есть, так что уже на четвертом месяце ее пришлось прикармливать. Ванда была довольна - муж, окрыленный удачей, творил чудеса - он вновь занялся клиникой, блестяще прооперировав двух пациентов-подростков с врожденными аномалиями лица, переоборудовал стационар, отделив два "люкса" от основной клиники так, чтобы они получили особые выходы в сад и в лечебное отделение.
   Рабочие в саду разравнивали площадку под теннисный корт и несколько раз поутру Ванда заставала мужа в тренажерном зале - он усиленно качал мускулатуру. Молоденькая санитарка, взятая специально для ухода за трудными больными, регулярно выводила в садик мальчика, страдавшего врожденной психической аномалией и якобы направленного в клинику для попытки терапевтического лечения. Малыш нелепо болтался на кожаных помочах, застегнутых под грудью, предпочитая двигаться на четвереньках, подбирал с земли и засовывал за щеку камешки и стекляшки. Он признавал только Динстлера и даже реагировал на имя Пэк, когда оно звучало из его уст. Вечерами, когда Динстлер позволял себе отдых, устраиваясь в шезлонге на полянке, развернутой прямо к Альпийскому пейзажу, санитарка приводила Пэка и мальчик возился в траве у ног доктора в компании белой болонки, всячески старающейся привлечь внимание хозяина. У всех, кому доводилось наблюдать эту картину, наворачивались слезы: просто невозможно было равнодушно смотреть на очаровательного малыша, игрушечное личико которого так редко озарял слабый проблеск сознания. Ватте, оценив свое умственное превосходство, демонстрировала службу: подбирала игрушки мальчика, вспрыгивала на колени хозяина или послушно забивалась под кресло, повинуясь команде. Она ревновала Динстлера к Пэку, но никогда не кусалась, даже когда неловкие руки идиота причиняли ей боль.
   Профессор чувствовал себя все уверенней. За полгода, последовавших после удачи с дауном, через его руки прошло три человека, попавшие в клинику от Феликса Рула. Они вовсе не были уродами, но большие фотографии чужих лиц служили Профессору эталоном, по которому он вылепливал новый облик своих пациентов. После первой такой операции, занявшей более месяца, из клиники Динстлера уехал темный негр с измененными чертами лица - на взгляд европейца - измененными незначительно. Это был первый опыт работы с "особыми объектами", присылаемыми организацией Рула.
   Пациенты Рула помещались в отдельных люксах, где с ними по ночам "работал" Динстлер, покрывая на день лицо бинтами - что выглядело как последствия обычной операции. Приходилось прибегать и к другим уловкам, но с помощью Луми и Жанны, посвященной в полуправду, все-таки удавалось скрывать от персонала клиники истину. После удачного завершения мистификации с первым пациентом, Динстлер понял, что принял участие не в простой подмене. Луми молча положил перед ним газету с портретом некоего африканского лидера, резко переменившего свой политический курс. То, что бывший людоед и тиран вдруг пошел по пути гуманизма и демократии приписывали удачному влиянию американских политиков или воздействию религиозной секты. Произошли же чудесные метаморфозы в результате автокатастрофе, после которой, собственно, легко пострадавший премьер, стал другим человеком. Мало кто знал, что это образное определение имело вполне реальный смысл.
   - Я удовлетворен, Луми - мои руки помогли делу мира и прогресса. Но... ведь мы же знаем, коллега, что последствия нашей деятельности пока непредсказуемы. Возможно, честнее просто "зарезать" своего пациента, чем обречь его на неизвестность, - размышлял Динстлер.
   - Честнее, но малоэффективней. Для прогресса, естественно, улыбнулся Луми. - Не тревожьтесь, шеф, эти люди знают, на что идут. Они готовы пожертвовать значительно большим чем жизнь, если бы располагали, конечно. Это не наемные исполнители - это идейные камикадзе. Жертва во имя идеи манит и окрыляет их.
   Слова Луми касались и двух следующих пациентов - мужчины и женщины, прибывших к Динстлеру с аналогичной задачей - приобрести сходство с неким анонимным фото. Женщина уже не молодая, но очень красивая с породистым лицом кинозвезды 30-х годов, привезла даже видеоролик, на котором любительской камерой был снят ее "донор" (как условно называли они прототип будущего двойника) - полная, некрасивая домохозяйка, окапывающая и поливающая розы возле своего дома. Они все оглядывалась и улыбалась в объектив, сверкая очками и обнажая безупречные зубные протезы.
   - Неужели вы хотите жить в таком теле, мадам? Подумайте хорошо. Ведь она тяжелее вас килограмм на двадцать, а рябинки на коже, фальшивые зубы... А само лицо! Это же варварство. Я просто не могу портить ваши черты - они безупречны, - запротестовал Динстлер.
   - Нет, док, я хочу жить не столько в этом теле, сколько в этом доме. Пленка черно-белая, и вы не обратили внимания на цвета - дом-то Белый", многозначительно улыбнулась мадам, показывая на застывший на экране стоп кадр. Впрочем, это шутка.
   ...Динстлеру было интересно работать, других способов заполучить пациентов для эксперимента у него не было. "Вот тебе, Пигмалион, и подпольный бизнес. Не зря мне Лас-Вегас за этим шлафроком мерещился", думал он, облачаясь в мягкий велюровый халат. В ванной плескалась вода и голос Ванды упоенное выводил леграновскую "Lave Story".
   Девочка спала в отдельной комнате с няней, чтобы не тревожить покой и без того переутомленного Профессора. Ванда обрела прежнюю форму и даже из ванны появилась в домашних туфельках, состоящих из пухового помпона и высокой деревянной "шпильки". Ее несколько обижало отсутствие у мужа всякого интереса к дочери, но это бывает, пока малыши немного не подрастут. В остальном же ее Готл был вне всякой критики и она никогда не позволяла себе домашней расхлябанности, принятой в доме Леденцев - всех этих замызганных халатов, стоптанных шлепанцев и мелкой неряшливости. Муж заметил, что готовясь ко сну, Ванда причесалась и даже немного подвела тенями веки. Кружева пеньюара едва прикрывали отяжелевшую грудь и дурманящее облаком пряных духов окутывало соблазнительницу. - Я видела тебя сегодня в спортзале, дорогой, большие успехи. Пигмалион не может быть хлюпиком и аскетом. Ему дает силу сверхчеловеческое жизнелюбие, - Ванда села на кровать так, что пеньюар распахнулся до бедра, показывая загорелые крепкие ноги. - Смотри-ка, - она оттянула носок с белым помпоном и задрала ногу, - это наш новый кварц "Филлипс" - потрясающий экваториальный загар.
   Но Готл выглядела отяжелевшим и абсолютно невоспламеняемым.
   - Ты что, прошел противопожарную обработку? Можно на елку вывешивать? - удивилась Ванда, уже привыкшая к трудовым успехам мужа в работе и отдыхе.
   - Ванда, ты видела мою Мадам? Она завтра выписывается...
   - А что, есть претензии? По-моему, отличная получилась грымза, ничем не лучше "донора".
   - Именно - грымза! Я ведь не этого хотел, вспомни. Совсем, совсем другого. Я представлял, что в моем парке, как в Эдемском саду будут прогуливаться безупречно прекрасные люди, готовясь к новой жизни, без унижения и комплексов. Я даже воображал себя лауреатом какой-нибудь необычайно престижной премии, основоположником сети "салонов счастливых преображений" по всеми миру... Такая розовая голливудская мечта. Кажется, я и не заметил, как похоронил ее...
   - Ну вот еще, рано панихиду заказывать. Ты работаешь - оттачиваешь метод, пробуешь - без этого все равно никуда не деться. И еще вместо тюрьмы за такие делишки получаешь деньги. А зачем тебе знать о дальнейшей судьбе этих людей? Ты же не заразил их раком и не сделал этими... как их роботами!
   - Ты всегда говоришь немного не о том, но так убедительно, что я забываю, что, собственно, хотел услышать. Наверное, это у нас такая получилась игра - я подставляю больное место, зная, что получу удар по здоровому. Что, собственно, отвлекает
   - оттягивает боль.
   Ванда заметила, что муж несколько расслабился и воспользовалась моментом.
   - Милый, - игриво промурлыкала она, протягивая руку. - Вот сейчас сам, чтобы я опять не ошиблась, покажи то самое "здоровое место", по которому я могу точно ударить...
   7
   А через несколько дней Динстлер пропал. До вечера никто его не хватился и лишь поздно ночью обеспокоенная Ванда рискнула воспользоваться селектором бункера. Но и там никто не ответил. Она обошла дом, допросила дежурного врача, но с того момента, как после завтра Динстлер, предупредив, что ненадолго вызван к Леже, отбыл из клиники, его никто не видел. Почуяв неладное, Ванда дозвонилась Арману. Профессор, разбуженный после тяжелого рабочего дня долго не мог понять с кем говорит и категорически заверил, что не только не видел уже три месяца Динстлера, но и не планировал такой встречи в ближайшем будущем.
   Через три минуты в кабинете шефа появился вызванный Вандой Луми. Женщина дрожала, тщетно кутаясь в тонкий пеньюар, на перепуганном лице, блестел слой ночного крема. "Инженер" понял все с полу-слова и попросив Ванду сохранить пока инцидент в тайне, исчез.
   Весь следующий день она оставалась в спальне, сказавшись больной и сообщим заместителю Динстлера о внезапном деловом отъезде шефа на симпозиум. Она не позвонила в полицию и боялась включить телевизор, представляя ужасающие сообщения в сводке дорожных происшествий. Она не хотела никого видеть, опасаясь выдать свою тревогу или проговориться. Ванда молилась святому Флориану, о котором не вспоминала последние двадцать лет: она просила вернуть ей Готла.
   Мио Луми подкатил к дому на незнакомой машине и вместе с ним, уставший и слегка озабоченный, как и полагается участнику скучного научного собрания, появился Динстлер.