Страница:
Благодаря этим увесистым, потемневшим томам, роман полуфранцуженки с арабом, разворачивающийся на фоне Парижа 50-х годов, культивирующего поверхностность и небрежную легкость во всем - от одежды до семейных отношений, был чисто российским, усадебным, вдохновленным ностальгией по масштабности и роковой драматичности чувств.
Уже целый год Алиса зачитывалась Буниным, открывая в себе бездну русскости, похожести со всеми его одержимыми любовью героинями, отыскивая в своем иноземном быту частицы иного, подлинно своего бытия.
Ей нравилось русское слово "полынь", представлявшего вместе с горьким привкусом серебристого жесткого стебля, бескрайний простор российских степей, пересеченных ухабистыми пыльными трактами. А как-то, когда бабушка поднесла к ее носу крупное зеленоватое яблоко, оно стало русским, самым любимым под смешным именем "антоновка", навсегда запечатлевшим для Алисы особенный осенне-снежный аромат. Хотя, по-видимому, это была вовсе и не настоящая антоновка, а какой-то похожий местный сорт, принесенный Верусей с ближнего рынка, Алиса зарылась лицом в корзину с яблоками, мечтая о невероятной, огромной любви.
Филипп был именно тем персонажем, который явился если и не из литературного российского прошлого, то и не из французской бомондной современности с ее бодро-спортивной, но уже с пеленок пресыщенной и скучающей молодежью. Эта залетная, не от мира сего, заморская птаха, чудом вспорхнула в распахнутое настежь окно девической души, переполошив все вокруг.
Молчаливый юноша с неземной печалью в огромных, будто созерцающих нечто потустороннее глазах, был значителен своим загадочно-романтическим прошлым, своим рискованным, абсолютно невероятным настоящим, своим ежеминутным бытием затравленного зверя, подлежащего уничтожению. Его экзотическая и совершенная красота, свидетельствовала о принадлежности к миру вымысла, к творениям эстетизированного вне бытового искусства. Алиса лишь подхватила идею, поданную судьбой - стала не только исполнителем, но и творцом любовного сюжета, создавая особую, вынесенную за скобки реальности, атмосферу.
Этот странный роман разворачивался декорациях оссийского усадебного быта, сохранившихся усилиями Александры Сергеевны под боком французской столицы и теперь увлеченно обживаемых Алисой.
В конце сада, спускавшегося к небольшому пруду, остался маленький уголок, который предписывалось сохранять в первозданной дикости: не стричь, не косить, не обустраивать. Здесь, за глухой стеной сарая, отгораживающего владения Меньшовых от соседней территории, среди старых лип стояла срубленная потемневшая скамья и висели качели - обычная доска на толстых веревках, прикрученных к мощным горизонтальным веткам. Видимый с этого места кусочек берега, заросший ивняком и осокой, кусты сирени, скрывающие забор, создавали иллюзию обширности владений, уединенной печали российского захолустья. Надо было просто не замечать южной броскости красок, аккуратной ухоженности мизерных садиков, напиравших со всех сторон, не слышать клаксонных взвизгов соседского автомобиля и верить, что стриженные кроны чужого парка за зеркалом озера являются началом могучего, заросшего ореховым подлеском дубняка.
Надо было верить в своей вымысел и Алисе это удавалось без труда. Ведь скрип качелей был таким настоящим, провинциальным, бунинским, а взлетающая доска скользила над белыми венчиками сныти - сочного исконно-русского сорняка, сплошь покрывающего в июне поляны и косогоры России. А к стволу старой яблони прислонился Он - ее герой с граблями в руках, в вылинявшей, выпущенной поверх брюк косоворотке Захара, провожая неотрывным взглядом взлетающие к полуденной синеве оборки пестрого подола. Его заморские глаза сияли открытым восхищением восточного мужчины, обмирающего перед женской прелестью.
Алиса воссияла в центре Вселенной юноши с того самого момента, когда появилась в калитке у своего дома в сопровождении цветочных ароматов, в сквозящей солнцем легонькой юбке, туманным маревом обволакивающей длинные стройные ноги. Она лишь пристально посмотрела из-под золотистых ресниц и, щелкнув, затикали в груди Филиппа особые часы, начав отсчет его новой жизни.
Специалист, по-видимому, обнаружил бы некую деформацию психике молодого человека, пережившего тяжелые потрясения. Но сам он, не ощущал себя единой личностью, не подозревая аномалии. Он был арабским юношей, старшим мужчиной рода, воином и мстителем, вынашивающим идею возмездия. Он был учеником парижской гимназии, доброжелательным и восприимчивым, успешно обживающим и мансарду дедушки Мишеля и саму версию своего европейского бытия.
Теперь же, с Алисой, Филипп стал абсолютным Возлюбленным, без прошлого, будущего и без всякой примеси иных мыслей и чувств в своем фантастическом настоящем, кроме любви и счастья. И когда Алиса однажды сказала ему по-русски "мой милый", он почувствовал, что всегда знал значение этих мягких голосовых переливов, так же как и светлую девушку, ставшую смыслом его существования.
Он допускал лишь одну возможность любить, причем именно здесь и так, как это случилось - на зачарованном островке неведомого океана чужого, не имевшего к нему никакого отношения мира. Куски жизни Филиппа, как обрывки разных кинолент в мусорной корзине монтажной, не могли соединиться в единый сюжет, существую обособленно. Время, начавшее отсчет с появлением Алисы, принадлежало только ей и означало безумие. Сладкое безумие Единственной Любви, манящее и пугающее смертных.
Веруся - единственная наперсница Алисы, смотрела на влюбленных с горестным предчувствием.
- Хорош-то он, хорош, басурман чертов. Да откуда на нашу голову выискался... Боюсь я, Лиса, боюсь. Не по-людски как-то, не правильно, качала она головой, отводя взгляд. Поднять глаза старая цыганка опасалась столько темного страха металось в ее душе. Веруся предчувствовала беду, но помочь не могла, не зная даже, за кого молиться, как назвать иноверца, да и можно ли.
- Ничего, ничего, старушка, - успокаивала няню Алиса. - Пушкин тоже араб был, а Натали - первая красавица. Вот увидишь - все замечательно устроится! Мы так невероятно счастливы!
В сущности, придумывая варианты будущего, Алиса уговаривала сама себя: найдется семья Азхара, обеспечив ему какую-либо дипломатическую должность, ее отец сжалится и похлопочет в Министерстве иностранных дел или произойдет
что-нибудь еще. Не важно - у сказок всегда счастливый конец. Она не хотела замечать, что погружаясь в гипнотический омут этого колдовского лета, все больше удаляется от реальности.
Ведь маленький сеновал был таким настоящим, колким и ароматным, были темные вишни на тонких, пружинистых ветках, прохладная библиотека с любимыми книгами, которые можно было читать для Филиппа вслух, и дурман ситцевой спальни, в распахнутом окне которой на пестрой от движущихся солнечных бликов кисее дремали сытые, краснобрюхие комары.
Аромат политого из лейки укропа, выросшего-таки на клумбе, хилого с длинными голенастыми метелками, свидетельствовал о реальности дивного летнего покоя. А ее Миленький, совсем не умеющий спать, всегда был рядом. Когда бы ни проснулась Алиса - в ночной черноте или в акварельной рассветной зелени - его преданные, восторженные глаза смотрели на нее. Неподвижное изваяние восточного божества с тускло мерцающим серебряным медальоном на груди - подарком Алисы...
За скандалом, разразившимся третьего сентября, последовал ультиматум со стороны родителей: немедленное возвращение дочери домой и предоставление судьбы авантюриста компетентным службам.
Алиса предполагала подобный ход и готовила контрудар - на следующее же утро Александра Сергеевна, возвратившаяся домой, обнаружила пустые комнаты и плачущую, упустившую беглецов Верусю: поздно ночью Алиса с Филиппом покинули свой заколдованный островок.
6
Они поселились в дешевой маленькой квартирке на самом верху шестиэтажного дома. За широким окном, в рассохшейся, облезлой раме, виднелось нагромождение крыш, покрытых крашеной жестью или черепицей старой потемневшей и поновее - почти оранжевой. Чужие балкончики и мансарды с цветочными ящиками, в которых еще вовсю цвела розово-алая кустистая герань, чужие окна, принаряженные кокетливым оборчатым тюлем или небрежно задернутые выгоревшими шторками, жили своей особой жизнью, которую Алиса с интересом наблюдала. Вскоре она уже узнавала свои любимые окна, наливавшиеся вечерами малиновым или апельсиновым светом от уютных абажуров, свои приглянувшиеся балкончики, на одном из которых, почти визави, в солнечные дни колченогая инвалидка вывешивала клетку с попугайчиками.
С Филиппом же здесь творилось что-то неладное. Он метался как загнанный зверь по длинной узкой комнате и казалось, что стоит только приоткрыть дверь и зверь вырвется, умчится в тот "край" их короткого счастья, где у пруда покачиваются под палой листвой пустые качели...
Все чаше Алиса видела в мерцании его сумрачных глаз тайный страх. Наверное поэтому она так и не решилась рассказать ему правду об одном странном звонке в конце сентября, в самом конце теплого сентября. Телефон в квартире беглецов бездействовал, так что о нем, практически, забыли. Черный, с несвежей, уже затягивающейся грязью выщербленной у ступенчатого основания, он обиженно помалкивал среди каких-то старых журналов и растрепанных книг, небрежно и тесно засунутых на этажерку в процессе весьма приблизительной уборки. Когда ненужный аппарат вдруг подал голос, его надсадное верещание было столь злобным, что Алиса опасливо подняла трубку. Мягкий, баритон с едва заметным акцентом вкрадчиво назвал имя:
- Мадмуазель Грави? Прошу прощения за беспокойство. Только крайняя необходимость заставила меня побеспокоить вас, вернее, обратиться за помощью. Речь идет о моем друге Азхаре Бонисандре, известному вам, скорее всего, под именем Филипп. Я имею для него сообщение чрезвычайной важности. Если бы мадмуазель подсказала мне, где я могу найти Азхара... Повторяю, речь идет о жизненно важном деле... Голос звучал взволнованно, все сильнее обнаруживая округлый, как арабская буква, акцент. "Учитель!" - подумала Алиса и быстро позвала:
- Филипп! Филипп! - протягивая трубку к двери, в пыльно-плюшевом проеме которой уже появилась бронзовая отливка классического героя в обычной черной футболке с большой разливной ложкой в руке: в последние дни Филипп находил странное забвение в приготовлении экзотических блюд с участием мало съедобных, но вполне доступных по цене продуктов - каких-то трухлявых кореньев, пахнущих болотной гнилью, орехов в зеленой пробковой скорлупе, бобов, которые он покупал на воскресном рынке у своих соотечественников, употребляя мелодичные труднопроизносимые названия.
Он слегка притормозил на пороге, заметив, как медленно умирает радость на ее лице: будто двигали рычаг реостата и свет бледнел, обещая неминуемую темноту. Алиса положила трубку и опустив глаза тихо выдохнула: "Ошибка". Ложь родилась сама собой, уродливый недоносок которого теперь предстояло вынянчить. Алиса сочинила какую-то версию с созвучной фамилией, обманувшей, якобы, ее слух. Но ведь она услышала абсолютно четко щелчок отбоя и короткие гудки - связь не прервалась, кто-то, где-то не захотел говорить с Азхаром! А может - не смог? Алиса не решилась рассказать Филиппу о странно замолчавшей телефонной трубке.
Через два дня она проснулась чуть свет от барабанной дроби дождевых струй, падающих из обрубка водосточной трубы прямо на жестяной карниз, сонно огляделась и вмиг вскочила, не обнаружив, как обычно, недремлющего Филиппа. В центре его смятой подушки, лениво шевеля клешнями, расположился крупный лаково-черный жук. Алиса бросилась искать Филиппа, но и в крошечной ванной, и на кухне, и даже на лестничной клетке было абсолютно пусто. Уже порядком испугавшись, она обнаружила записку, подсунутую за раму мутноватого трюмо "Меня позвал Учитель. Жди". Но и к вечеру Филипп не появился. Телефон упорно молчал. Боясь согнать так и не двинувшегося с места жука, она осталась на диване, не зажигая свет и даже не вспомнив о еде. Она старалась ни о чем не думать, и лишь почему-то очень жалела, что не успела сообщить Филиппу, на время откладывая, о своей теперь уже явной беременности. Темнота сгущалась, черное пятно на подушке, от которого Алиса не могла отвести взгляд, росло, растекалось, заливая неубранную постель липким мраком.
Было уже совсем светло, когда Алису разбудил требовательный резкий звонок. В туманной дымке над сонными еще сырыми от дождя крышами поднималось солнце. Незнакомый мужской голос, не назвавшись, сказал несколько слов и прежде, чем она что-то сообразила, в трубке послышались гудки. "Читайте утренний выпуск "Обсервера" - прогнусавил неизвестный.
Алиса бросилась вниз, к старику-лоточнику на ближнем углу, распаковывающему стопы свежих газет. Подагрические пальцы в грязным митенках невозможно долго копались в бумажной кипе и наконец вытащили необходимый Алисе номер.
- Для такого сырого утра мадмуазель довольно легко одета, подмигнул старик ранней покупательнице и вернулся, мурлыча какую-то полечку к своему занятию. Но тут же застыл: с жадностью голодного туземца девушка принялась потрошить пухлый номер, роняя на мокрый булыжник измятые хрустящие листы и вдруг замерла, покрываясь гипсовой бледностью.
Развернув раздел "происшествий", Алиса несколько раз перечитала короткий текст и окаменела, как человек, раненый в сердце, но еще не понявший, что уже мертв. А когда поняла - рухнула на колени, стиснув ладонями виски - так громок и ужасен бы вырвавшийся из ее горла вой.
"Тело неизвестного юноши восточного происхождения найдено на путях пригородной электрички. На шее убитого серебряный медальон, на груди свежевытравленное клеймо - знак тайного общества арабского Востока. Инспектор криминальной полиции Клемон, ведущий расследование, отказался комментировать происшествие".
7
Под потолком комнаты, где проходило опознание, потрескивала, мигая, неисправная неоновая лампа. Санитар откинул простыню с головы покойника.
- Да, это он, - Алиса не закричала, не разрыдалась, на ее помертвевшем лице застыло каменное спокойствие. Заметив это, искушенный в подобных ситуациях санитар, потянулся за флакончиком нашатыря, но вопреки его расчетам, девушка не потеряла сознание, не повисла без сил на руках поддерживающего ее за локоть инспектора.
- Я могу быть свобода? - обратилась она к присутствующим все с тем же шоковым безразличием и, получив утвердительный ответ, покинула помещение.
"Э, да тут, видно, не так все просто. По крайней мере, роковая страсть эту парочку не связывала, - смекнул инспектор Клемон, поставив в блокноте вопросительный знак против имени мадмуазель Грави.
Как же ошибался опытный полицейский! В тот момент, когда Алиса увидела на простыне мертвое лицо своего возлюбленного, приговор, который она готовила своей судьбе, был оглашен. Не столько горе и погибшая любовь, сколь уязвленная гордыня, подсказала ей это решение: она оказалось заурядностью, а следовательно - подлежала уничтожению.
В той или иной степени всякому человеку дано ощущение своей единственности, особых отношений с покровительствующими силами судьбы Богом, Роком, Космосом или чем-то иным, возвышающимся в его сознании над земным бытием. Тайно веря в свое избранничество, он рассчитывает на любовь и поддержку свыше, со стороны того, кто сильнее и мудрее, кто, в конечном счете, отвечает за все, что происходит с ним.
Ощущение высшего покровительства, веры в свою звезду, свое особое счастье сопровождали Алису с рождения. Достаточно было девочке лишь посмотреть в глаза близких или случайных встречных, чтобы уловить то выражение восторга или зависти, которые появляются у людей при соприкосновении с чужим везением. Чувство избранничества наделяло силой волю Алисы, помогая легко преодолевающей препятствия, питало ее милосердие и доброжелательность.
То, что произошло с Филиппом, уничтожило привилегии избранницы судьбы: ею пренебрегли, вычеркнули из списка любимцев. Кто-то, где-то, сатанински смеялся сейчас над ней, доказав, что она - всего лишь заурядность, мразь, ничтожество, числящееся в общем строю и подчиняющаяся тем же законам, что и грязная уличная проститутка.
Ее не только провели, лишив любви, подаренной с такой сказочной щедростью, но и "подставили", сделав убийцей своего счастья. О этот таинственный телефонный голос "друга", эти суетливые интонации и ее поспешная, глупая радость! Она сама выдала Филиппа, открыв его убежище и она же, правдивая до дерзости, проницательная, чуткая Алиса, так и не решилась рассказать любимому о звонке, став соучастницей врага. Непоправимость допущенной ошибки, бессилие перед необратимостью случившегося и невозможность мести сводили ее с ума.
Она не умерла на месте от невыносимой боли, как втайне была уверена там, на мостовой, у газетного прилавка, раздавленная грузом чрезмерного, непосильного отчаяния. Она просто окаменела.
Лицо Филиппа показалось Алисе очень маленьким и темным. В синеватой тени глазниц лежали невероятной длинны ресницы, казавшиеся фальшивыми и столь же неуместными, как у оперной Кармен, умирающей в полной красе с ножом в груди. Кровь от ссадины на лбу запеклась, подклеив черный крутой завиток, на горбинке носа белел гордый хрящик, туго обтянутой бескровной кожей. Под левой ключицей чернел загадочный шестигранник, выжженный раскаленным металлом. А губы... Боль в груди Алисы была настолько сильной, что она не смогла ни потерять сознание, ни заплакать.
"Конец, конец, конец!" - Алиса слышала торжественный хохот. - "Вот тебе, гордячка, получай!" Это был не удар, это был плевок в лицо. "Ну что же, значит - решено" - она чуть ли не улыбалась, предвкушая уготованное мщение. Она знала, что никогда не смирится ни с предательством высших сил.
У себя в мансарде, распахнув окно в осеннюю прохладу, приговоренная оглядела Париж радостно и вольно, будто вернувшись из дальнего путешествия. Затем надела любимое белое платье, вытащила из волос шпильки, сняла с шеи крестик и кинула все это, уже ненужное, на стол. Усевшись на подоконник, Алиса с острой прощальной любовью рассматривала знакомую и уже совсем чужую жизнь, ощущая всем телом прикосновение свежего ветерка, смешавшего в беспечно-приятном коктейле запах палой листвы из ближнего сквера, петуньи, задиравшей свои пестрые головы на балконе нижнего этажа, с дымком жареной макрели из чьей-то готовящейся к ужину кухни. Она оглядывала нагромождение черепичных крыш, балкончики, трубы с жестяными флюгерами, окошки, имеющие, как и люди, свои особые лица. пестрые детские штанишки, трепетавшие на веревке... Жадно вслушиваясь в дальний перезвон трамваев, суетливые автомобильные гудки, Алиса смутно думала о том, что никогда уже не случится.
Здесь, внизу, в этом городе, оставалась невостребованной огромная часть ее жизни, причитающаяся по праву вереница лет с вылазками в весенний прозрачный и звонкий лес, с бархатной оперной ложей, сладко пахнущей дорогой пудрой, любовными свиданиями и цветными пеленками, с этими скучными милыми семейными торжествами, толстокожей "антоновкой", любимыми книгами и недописанными картинами. Жизнь, от которой она отрекалась...
Инвалидка в доме визави, вышедшая на балкон покормить попугайчиков, загляделась на четкий белый силуэт девушки в верхнем окне. Колени, подтянутые к подбородку, обтягивал белый искристый шелк вечернего платья, на ветру трепетали длинные золотые пряди. "Вот, вырядилась, ждет кого-то, наверное того здоровенного малого, что каждый вечер подкатывает к дому на гремучем мотоцикле", - думала женщина, тяжело опустившись на табурет. Вот оно - счастье. Рядом - рукой достать! Боже, почему только мне, старой больной карге дано понять цену чужого сокровища? Ведь она там у себя, легкая, прелестная в самом начале долгого еще расцвета и не знает, как фантастически богата! И точно - вот умчалась как сумасшедшая, хлопнула рамой, чуть стекла не посыпались. Наверное, кофе у нее сбежал, и теперь она будет дуться весь вечер. Боже! Мне бы хоть день, хоть час такой силы, такой красоты, хоть час на всю мою гадкую, жалкую жизнь..."
Алиса решительно захлопнула окно, проверив шпингалеты, окинула взглядом комнату, выглядевшую настороженно притихшей, заткнула в шкаф халат, смятое полотенце и, вытащив из рисовальной папки чистый хрустнувший от нетерпения лист, написала углем: "Я сама так решила. Поймите и простите. Не печальтесь, мне хорошо, - Алиса". Не мысль о родных, а стержень уголька, последний раз прикасавшийся к бумаге по воле ее ловких пальцев, рванулся в душу с отчаянным воплем о пощаде, ударил в глаза ливнем слез. Но Алиса задушили жалость. "Я права, я сильная, я все решаю сама," - твердила она себе, отворачивая до отказа вентили плиты и слыша как с шипением вырывается из конфорок газ.
Уже лежа на диване, она вытряхнула из флакончика на ладонь таблетки снотворного, проглотила и старательно запила водой.
- Это я, Алиса. Я так хочу! - заявила она вслух некому предполагаемому "всевидящему оку", следящему сейчас за ней, наверное, с досадливым возмущением, своему мнимому "хозяину", которого удалось-таки переиграть.
Ощутив поступающую ватную слабость, Алиса накрыла ладонями живот. "Прости меня, маленький, незнакомый," - молила она своего не рожденного ребенка. - Прости, что умираю с тобою вместе. Вместе не страшно."
Алиса, месяц назад обнаружившая свою беременность, не разу еще не задумывалась серьезно о скрытой в ней новой жизни. И лишь теперь, убивая ее, вдруг ощутила ослепительную вспышку любви, на которые способные редкие матери. Мысль о том, что она ошиблась, что совершила, жестоко обманутая, именно тот шаг, на который ее предательски подтолкнул этот хохочущий теперь, торжествующий Некто, была ошеломляюще-ужасной. Самой ужасной из всего, что могло бы прийти в уже затуманенное, уже неуловимо гаснущее сознание этой девятнадцатилетней женщины. Но, к счастью, она была последней, канув в черное бесконечное небытие...
13 мая 1954 года запомнилось многим жителям улицы Мрло. К дому №;4, завывая и подмигивая красно-синим огнем на крыше, подкатила полиция и "скорая помощ", а к дому № 5, что как раз напротив, - автобус телевидения и грузовик, из которого двое служащих в ярко оранжевых комбинезонах вынесли под стрекот телекамер огромную тяжелую коробку: вдова-инвалидка Филиса Бурже толь ко что выиграла в телевизионной игре шикарную стиральную машину.
П. ЙОХИМ ГОТТЛИБ
1.
То же весеннее солнце, что заливало теплом парижские улицы, наполняло пьянящим дурманом маленький австрийский городок на границе со Словакией.
Пологие холмы уходили к горизонту, подступая к гряде едва видимых в утреннем тумане Альп. На крутом берегу быстрой речушки, разделявшей городок надвое, возвышалась церковь, увенчанная золотым католическим крестом. Колокольный звон наполнял торжественными звуками улочки, утопающие в сиреневом цвету.
Тринадцатилетний подросток - худой и нескладный - поливал перед домом цветы под внимательным взглядом бабушки. Перетряхивая перины на веранде второго этажа она не упускала из виду своего странноватого внука, и не зря: вот Йохим выпрямился и зеленая лейка повисла в его руке, щедро поливая тупоносые ботинки. Но он и не замечал этого. Тело подалось вперед, выдавая крайнее волнение, восторженные глаза устремились туда, где за пышной изгородью облетающего жасмина скрипнула калитка новых соседей.
Еще осенью дом через дорогу, самый нарядный в их части города, был продан, а потом заселен новыми владельцами. Всю зиму оттуда доносилось дребезжание молотков, колокольное уханье сбрасываемых с грузовика труб; рабочие в карнавально измалеванных робах таскали какие-то чаны, катали гулкие бочки, громко перекликались, используя столь выразительные слова, что детям близлежащих коттеджей строго-настрого запрещалось даже приближаться к стройке. А в марте к дому, уже улыбавшемуся сквозь зеленеющие кусты травяным ковром золотистого свечения, подкатил толстобрюхий трейлер, с крылатыми буквами по серебристому боку "Orants fransservis", из которого прямо на лужайку были выгружены замечательные вещи, доставленные не иначе как из какого-нибудь фамильного замка. Среди прочего, отливая на солнце металлическим блеском гигантского майского жука, возвышались доспехи очень крупного рыцаря и нежился под ветвями сирени огромный рояль, молочно глянцевой белизны.
А какое-то время спустя, помолодевший дом зажил своей удивительной жизнью: впускал и выпускал из ворот новенькую модель "оппель-капитана", сиял в сумерках высокими арочными окнами, источающими временами легкий аромат тихой музыки. Мелодии Шопена, смешиваясь с запахом жасмина, бурно вдруг зацветшего, проникали в сад Динстлеров, где в засаде томился Йохим собиратель красоты, карауля чудное видение.
Увидев ее впервые, он застыл, словно громом пораженный, и большая жестяная лейка в его руках, порхавшая только что над цветочным бордюром, замерла, припав к кустику маргариток хоботками тугих искрящихся струек.
От особняка визави решительно двигалась крупная, крепдешиново-букетная женщина, гордо неся голову с крохотной соломенной шляпкой на крутой перманентной волне. За руку она вела девочку лет двенадцати. Подошвы белых туфелек не касались гравия и серебристый обруч послушно раскачивался на сказочно хрупком плече. Свежий зеленоватый воздух с густо-масляным цветением тяжелых веток, с акварельными пятнами живых теней от них на песчаной дорожке, с пьянящим коктейлем запахов весеннего ясного утра, закружил вокруг маленькой фигурки резвым веселым щенком, заиграл с клешоным подолом балетного платья, открывая худенькие, жеребячьей легкости ноги. Стало ясно, что все эти декорации майского утра были подготовлены природой для выхода главной героини, для ее танцующих белых туфелек и мимолетного вопросительного взмаха головы в ту сторону, где с тихим шелестом бежали струйки йохимовской лейки.
Уже целый год Алиса зачитывалась Буниным, открывая в себе бездну русскости, похожести со всеми его одержимыми любовью героинями, отыскивая в своем иноземном быту частицы иного, подлинно своего бытия.
Ей нравилось русское слово "полынь", представлявшего вместе с горьким привкусом серебристого жесткого стебля, бескрайний простор российских степей, пересеченных ухабистыми пыльными трактами. А как-то, когда бабушка поднесла к ее носу крупное зеленоватое яблоко, оно стало русским, самым любимым под смешным именем "антоновка", навсегда запечатлевшим для Алисы особенный осенне-снежный аромат. Хотя, по-видимому, это была вовсе и не настоящая антоновка, а какой-то похожий местный сорт, принесенный Верусей с ближнего рынка, Алиса зарылась лицом в корзину с яблоками, мечтая о невероятной, огромной любви.
Филипп был именно тем персонажем, который явился если и не из литературного российского прошлого, то и не из французской бомондной современности с ее бодро-спортивной, но уже с пеленок пресыщенной и скучающей молодежью. Эта залетная, не от мира сего, заморская птаха, чудом вспорхнула в распахнутое настежь окно девической души, переполошив все вокруг.
Молчаливый юноша с неземной печалью в огромных, будто созерцающих нечто потустороннее глазах, был значителен своим загадочно-романтическим прошлым, своим рискованным, абсолютно невероятным настоящим, своим ежеминутным бытием затравленного зверя, подлежащего уничтожению. Его экзотическая и совершенная красота, свидетельствовала о принадлежности к миру вымысла, к творениям эстетизированного вне бытового искусства. Алиса лишь подхватила идею, поданную судьбой - стала не только исполнителем, но и творцом любовного сюжета, создавая особую, вынесенную за скобки реальности, атмосферу.
Этот странный роман разворачивался декорациях оссийского усадебного быта, сохранившихся усилиями Александры Сергеевны под боком французской столицы и теперь увлеченно обживаемых Алисой.
В конце сада, спускавшегося к небольшому пруду, остался маленький уголок, который предписывалось сохранять в первозданной дикости: не стричь, не косить, не обустраивать. Здесь, за глухой стеной сарая, отгораживающего владения Меньшовых от соседней территории, среди старых лип стояла срубленная потемневшая скамья и висели качели - обычная доска на толстых веревках, прикрученных к мощным горизонтальным веткам. Видимый с этого места кусочек берега, заросший ивняком и осокой, кусты сирени, скрывающие забор, создавали иллюзию обширности владений, уединенной печали российского захолустья. Надо было просто не замечать южной броскости красок, аккуратной ухоженности мизерных садиков, напиравших со всех сторон, не слышать клаксонных взвизгов соседского автомобиля и верить, что стриженные кроны чужого парка за зеркалом озера являются началом могучего, заросшего ореховым подлеском дубняка.
Надо было верить в своей вымысел и Алисе это удавалось без труда. Ведь скрип качелей был таким настоящим, провинциальным, бунинским, а взлетающая доска скользила над белыми венчиками сныти - сочного исконно-русского сорняка, сплошь покрывающего в июне поляны и косогоры России. А к стволу старой яблони прислонился Он - ее герой с граблями в руках, в вылинявшей, выпущенной поверх брюк косоворотке Захара, провожая неотрывным взглядом взлетающие к полуденной синеве оборки пестрого подола. Его заморские глаза сияли открытым восхищением восточного мужчины, обмирающего перед женской прелестью.
Алиса воссияла в центре Вселенной юноши с того самого момента, когда появилась в калитке у своего дома в сопровождении цветочных ароматов, в сквозящей солнцем легонькой юбке, туманным маревом обволакивающей длинные стройные ноги. Она лишь пристально посмотрела из-под золотистых ресниц и, щелкнув, затикали в груди Филиппа особые часы, начав отсчет его новой жизни.
Специалист, по-видимому, обнаружил бы некую деформацию психике молодого человека, пережившего тяжелые потрясения. Но сам он, не ощущал себя единой личностью, не подозревая аномалии. Он был арабским юношей, старшим мужчиной рода, воином и мстителем, вынашивающим идею возмездия. Он был учеником парижской гимназии, доброжелательным и восприимчивым, успешно обживающим и мансарду дедушки Мишеля и саму версию своего европейского бытия.
Теперь же, с Алисой, Филипп стал абсолютным Возлюбленным, без прошлого, будущего и без всякой примеси иных мыслей и чувств в своем фантастическом настоящем, кроме любви и счастья. И когда Алиса однажды сказала ему по-русски "мой милый", он почувствовал, что всегда знал значение этих мягких голосовых переливов, так же как и светлую девушку, ставшую смыслом его существования.
Он допускал лишь одну возможность любить, причем именно здесь и так, как это случилось - на зачарованном островке неведомого океана чужого, не имевшего к нему никакого отношения мира. Куски жизни Филиппа, как обрывки разных кинолент в мусорной корзине монтажной, не могли соединиться в единый сюжет, существую обособленно. Время, начавшее отсчет с появлением Алисы, принадлежало только ей и означало безумие. Сладкое безумие Единственной Любви, манящее и пугающее смертных.
Веруся - единственная наперсница Алисы, смотрела на влюбленных с горестным предчувствием.
- Хорош-то он, хорош, басурман чертов. Да откуда на нашу голову выискался... Боюсь я, Лиса, боюсь. Не по-людски как-то, не правильно, качала она головой, отводя взгляд. Поднять глаза старая цыганка опасалась столько темного страха металось в ее душе. Веруся предчувствовала беду, но помочь не могла, не зная даже, за кого молиться, как назвать иноверца, да и можно ли.
- Ничего, ничего, старушка, - успокаивала няню Алиса. - Пушкин тоже араб был, а Натали - первая красавица. Вот увидишь - все замечательно устроится! Мы так невероятно счастливы!
В сущности, придумывая варианты будущего, Алиса уговаривала сама себя: найдется семья Азхара, обеспечив ему какую-либо дипломатическую должность, ее отец сжалится и похлопочет в Министерстве иностранных дел или произойдет
что-нибудь еще. Не важно - у сказок всегда счастливый конец. Она не хотела замечать, что погружаясь в гипнотический омут этого колдовского лета, все больше удаляется от реальности.
Ведь маленький сеновал был таким настоящим, колким и ароматным, были темные вишни на тонких, пружинистых ветках, прохладная библиотека с любимыми книгами, которые можно было читать для Филиппа вслух, и дурман ситцевой спальни, в распахнутом окне которой на пестрой от движущихся солнечных бликов кисее дремали сытые, краснобрюхие комары.
Аромат политого из лейки укропа, выросшего-таки на клумбе, хилого с длинными голенастыми метелками, свидетельствовал о реальности дивного летнего покоя. А ее Миленький, совсем не умеющий спать, всегда был рядом. Когда бы ни проснулась Алиса - в ночной черноте или в акварельной рассветной зелени - его преданные, восторженные глаза смотрели на нее. Неподвижное изваяние восточного божества с тускло мерцающим серебряным медальоном на груди - подарком Алисы...
За скандалом, разразившимся третьего сентября, последовал ультиматум со стороны родителей: немедленное возвращение дочери домой и предоставление судьбы авантюриста компетентным службам.
Алиса предполагала подобный ход и готовила контрудар - на следующее же утро Александра Сергеевна, возвратившаяся домой, обнаружила пустые комнаты и плачущую, упустившую беглецов Верусю: поздно ночью Алиса с Филиппом покинули свой заколдованный островок.
6
Они поселились в дешевой маленькой квартирке на самом верху шестиэтажного дома. За широким окном, в рассохшейся, облезлой раме, виднелось нагромождение крыш, покрытых крашеной жестью или черепицей старой потемневшей и поновее - почти оранжевой. Чужие балкончики и мансарды с цветочными ящиками, в которых еще вовсю цвела розово-алая кустистая герань, чужие окна, принаряженные кокетливым оборчатым тюлем или небрежно задернутые выгоревшими шторками, жили своей особой жизнью, которую Алиса с интересом наблюдала. Вскоре она уже узнавала свои любимые окна, наливавшиеся вечерами малиновым или апельсиновым светом от уютных абажуров, свои приглянувшиеся балкончики, на одном из которых, почти визави, в солнечные дни колченогая инвалидка вывешивала клетку с попугайчиками.
С Филиппом же здесь творилось что-то неладное. Он метался как загнанный зверь по длинной узкой комнате и казалось, что стоит только приоткрыть дверь и зверь вырвется, умчится в тот "край" их короткого счастья, где у пруда покачиваются под палой листвой пустые качели...
Все чаше Алиса видела в мерцании его сумрачных глаз тайный страх. Наверное поэтому она так и не решилась рассказать ему правду об одном странном звонке в конце сентября, в самом конце теплого сентября. Телефон в квартире беглецов бездействовал, так что о нем, практически, забыли. Черный, с несвежей, уже затягивающейся грязью выщербленной у ступенчатого основания, он обиженно помалкивал среди каких-то старых журналов и растрепанных книг, небрежно и тесно засунутых на этажерку в процессе весьма приблизительной уборки. Когда ненужный аппарат вдруг подал голос, его надсадное верещание было столь злобным, что Алиса опасливо подняла трубку. Мягкий, баритон с едва заметным акцентом вкрадчиво назвал имя:
- Мадмуазель Грави? Прошу прощения за беспокойство. Только крайняя необходимость заставила меня побеспокоить вас, вернее, обратиться за помощью. Речь идет о моем друге Азхаре Бонисандре, известному вам, скорее всего, под именем Филипп. Я имею для него сообщение чрезвычайной важности. Если бы мадмуазель подсказала мне, где я могу найти Азхара... Повторяю, речь идет о жизненно важном деле... Голос звучал взволнованно, все сильнее обнаруживая округлый, как арабская буква, акцент. "Учитель!" - подумала Алиса и быстро позвала:
- Филипп! Филипп! - протягивая трубку к двери, в пыльно-плюшевом проеме которой уже появилась бронзовая отливка классического героя в обычной черной футболке с большой разливной ложкой в руке: в последние дни Филипп находил странное забвение в приготовлении экзотических блюд с участием мало съедобных, но вполне доступных по цене продуктов - каких-то трухлявых кореньев, пахнущих болотной гнилью, орехов в зеленой пробковой скорлупе, бобов, которые он покупал на воскресном рынке у своих соотечественников, употребляя мелодичные труднопроизносимые названия.
Он слегка притормозил на пороге, заметив, как медленно умирает радость на ее лице: будто двигали рычаг реостата и свет бледнел, обещая неминуемую темноту. Алиса положила трубку и опустив глаза тихо выдохнула: "Ошибка". Ложь родилась сама собой, уродливый недоносок которого теперь предстояло вынянчить. Алиса сочинила какую-то версию с созвучной фамилией, обманувшей, якобы, ее слух. Но ведь она услышала абсолютно четко щелчок отбоя и короткие гудки - связь не прервалась, кто-то, где-то не захотел говорить с Азхаром! А может - не смог? Алиса не решилась рассказать Филиппу о странно замолчавшей телефонной трубке.
Через два дня она проснулась чуть свет от барабанной дроби дождевых струй, падающих из обрубка водосточной трубы прямо на жестяной карниз, сонно огляделась и вмиг вскочила, не обнаружив, как обычно, недремлющего Филиппа. В центре его смятой подушки, лениво шевеля клешнями, расположился крупный лаково-черный жук. Алиса бросилась искать Филиппа, но и в крошечной ванной, и на кухне, и даже на лестничной клетке было абсолютно пусто. Уже порядком испугавшись, она обнаружила записку, подсунутую за раму мутноватого трюмо "Меня позвал Учитель. Жди". Но и к вечеру Филипп не появился. Телефон упорно молчал. Боясь согнать так и не двинувшегося с места жука, она осталась на диване, не зажигая свет и даже не вспомнив о еде. Она старалась ни о чем не думать, и лишь почему-то очень жалела, что не успела сообщить Филиппу, на время откладывая, о своей теперь уже явной беременности. Темнота сгущалась, черное пятно на подушке, от которого Алиса не могла отвести взгляд, росло, растекалось, заливая неубранную постель липким мраком.
Было уже совсем светло, когда Алису разбудил требовательный резкий звонок. В туманной дымке над сонными еще сырыми от дождя крышами поднималось солнце. Незнакомый мужской голос, не назвавшись, сказал несколько слов и прежде, чем она что-то сообразила, в трубке послышались гудки. "Читайте утренний выпуск "Обсервера" - прогнусавил неизвестный.
Алиса бросилась вниз, к старику-лоточнику на ближнем углу, распаковывающему стопы свежих газет. Подагрические пальцы в грязным митенках невозможно долго копались в бумажной кипе и наконец вытащили необходимый Алисе номер.
- Для такого сырого утра мадмуазель довольно легко одета, подмигнул старик ранней покупательнице и вернулся, мурлыча какую-то полечку к своему занятию. Но тут же застыл: с жадностью голодного туземца девушка принялась потрошить пухлый номер, роняя на мокрый булыжник измятые хрустящие листы и вдруг замерла, покрываясь гипсовой бледностью.
Развернув раздел "происшествий", Алиса несколько раз перечитала короткий текст и окаменела, как человек, раненый в сердце, но еще не понявший, что уже мертв. А когда поняла - рухнула на колени, стиснув ладонями виски - так громок и ужасен бы вырвавшийся из ее горла вой.
"Тело неизвестного юноши восточного происхождения найдено на путях пригородной электрички. На шее убитого серебряный медальон, на груди свежевытравленное клеймо - знак тайного общества арабского Востока. Инспектор криминальной полиции Клемон, ведущий расследование, отказался комментировать происшествие".
7
Под потолком комнаты, где проходило опознание, потрескивала, мигая, неисправная неоновая лампа. Санитар откинул простыню с головы покойника.
- Да, это он, - Алиса не закричала, не разрыдалась, на ее помертвевшем лице застыло каменное спокойствие. Заметив это, искушенный в подобных ситуациях санитар, потянулся за флакончиком нашатыря, но вопреки его расчетам, девушка не потеряла сознание, не повисла без сил на руках поддерживающего ее за локоть инспектора.
- Я могу быть свобода? - обратилась она к присутствующим все с тем же шоковым безразличием и, получив утвердительный ответ, покинула помещение.
"Э, да тут, видно, не так все просто. По крайней мере, роковая страсть эту парочку не связывала, - смекнул инспектор Клемон, поставив в блокноте вопросительный знак против имени мадмуазель Грави.
Как же ошибался опытный полицейский! В тот момент, когда Алиса увидела на простыне мертвое лицо своего возлюбленного, приговор, который она готовила своей судьбе, был оглашен. Не столько горе и погибшая любовь, сколь уязвленная гордыня, подсказала ей это решение: она оказалось заурядностью, а следовательно - подлежала уничтожению.
В той или иной степени всякому человеку дано ощущение своей единственности, особых отношений с покровительствующими силами судьбы Богом, Роком, Космосом или чем-то иным, возвышающимся в его сознании над земным бытием. Тайно веря в свое избранничество, он рассчитывает на любовь и поддержку свыше, со стороны того, кто сильнее и мудрее, кто, в конечном счете, отвечает за все, что происходит с ним.
Ощущение высшего покровительства, веры в свою звезду, свое особое счастье сопровождали Алису с рождения. Достаточно было девочке лишь посмотреть в глаза близких или случайных встречных, чтобы уловить то выражение восторга или зависти, которые появляются у людей при соприкосновении с чужим везением. Чувство избранничества наделяло силой волю Алисы, помогая легко преодолевающей препятствия, питало ее милосердие и доброжелательность.
То, что произошло с Филиппом, уничтожило привилегии избранницы судьбы: ею пренебрегли, вычеркнули из списка любимцев. Кто-то, где-то, сатанински смеялся сейчас над ней, доказав, что она - всего лишь заурядность, мразь, ничтожество, числящееся в общем строю и подчиняющаяся тем же законам, что и грязная уличная проститутка.
Ее не только провели, лишив любви, подаренной с такой сказочной щедростью, но и "подставили", сделав убийцей своего счастья. О этот таинственный телефонный голос "друга", эти суетливые интонации и ее поспешная, глупая радость! Она сама выдала Филиппа, открыв его убежище и она же, правдивая до дерзости, проницательная, чуткая Алиса, так и не решилась рассказать любимому о звонке, став соучастницей врага. Непоправимость допущенной ошибки, бессилие перед необратимостью случившегося и невозможность мести сводили ее с ума.
Она не умерла на месте от невыносимой боли, как втайне была уверена там, на мостовой, у газетного прилавка, раздавленная грузом чрезмерного, непосильного отчаяния. Она просто окаменела.
Лицо Филиппа показалось Алисе очень маленьким и темным. В синеватой тени глазниц лежали невероятной длинны ресницы, казавшиеся фальшивыми и столь же неуместными, как у оперной Кармен, умирающей в полной красе с ножом в груди. Кровь от ссадины на лбу запеклась, подклеив черный крутой завиток, на горбинке носа белел гордый хрящик, туго обтянутой бескровной кожей. Под левой ключицей чернел загадочный шестигранник, выжженный раскаленным металлом. А губы... Боль в груди Алисы была настолько сильной, что она не смогла ни потерять сознание, ни заплакать.
"Конец, конец, конец!" - Алиса слышала торжественный хохот. - "Вот тебе, гордячка, получай!" Это был не удар, это был плевок в лицо. "Ну что же, значит - решено" - она чуть ли не улыбалась, предвкушая уготованное мщение. Она знала, что никогда не смирится ни с предательством высших сил.
У себя в мансарде, распахнув окно в осеннюю прохладу, приговоренная оглядела Париж радостно и вольно, будто вернувшись из дальнего путешествия. Затем надела любимое белое платье, вытащила из волос шпильки, сняла с шеи крестик и кинула все это, уже ненужное, на стол. Усевшись на подоконник, Алиса с острой прощальной любовью рассматривала знакомую и уже совсем чужую жизнь, ощущая всем телом прикосновение свежего ветерка, смешавшего в беспечно-приятном коктейле запах палой листвы из ближнего сквера, петуньи, задиравшей свои пестрые головы на балконе нижнего этажа, с дымком жареной макрели из чьей-то готовящейся к ужину кухни. Она оглядывала нагромождение черепичных крыш, балкончики, трубы с жестяными флюгерами, окошки, имеющие, как и люди, свои особые лица. пестрые детские штанишки, трепетавшие на веревке... Жадно вслушиваясь в дальний перезвон трамваев, суетливые автомобильные гудки, Алиса смутно думала о том, что никогда уже не случится.
Здесь, внизу, в этом городе, оставалась невостребованной огромная часть ее жизни, причитающаяся по праву вереница лет с вылазками в весенний прозрачный и звонкий лес, с бархатной оперной ложей, сладко пахнущей дорогой пудрой, любовными свиданиями и цветными пеленками, с этими скучными милыми семейными торжествами, толстокожей "антоновкой", любимыми книгами и недописанными картинами. Жизнь, от которой она отрекалась...
Инвалидка в доме визави, вышедшая на балкон покормить попугайчиков, загляделась на четкий белый силуэт девушки в верхнем окне. Колени, подтянутые к подбородку, обтягивал белый искристый шелк вечернего платья, на ветру трепетали длинные золотые пряди. "Вот, вырядилась, ждет кого-то, наверное того здоровенного малого, что каждый вечер подкатывает к дому на гремучем мотоцикле", - думала женщина, тяжело опустившись на табурет. Вот оно - счастье. Рядом - рукой достать! Боже, почему только мне, старой больной карге дано понять цену чужого сокровища? Ведь она там у себя, легкая, прелестная в самом начале долгого еще расцвета и не знает, как фантастически богата! И точно - вот умчалась как сумасшедшая, хлопнула рамой, чуть стекла не посыпались. Наверное, кофе у нее сбежал, и теперь она будет дуться весь вечер. Боже! Мне бы хоть день, хоть час такой силы, такой красоты, хоть час на всю мою гадкую, жалкую жизнь..."
Алиса решительно захлопнула окно, проверив шпингалеты, окинула взглядом комнату, выглядевшую настороженно притихшей, заткнула в шкаф халат, смятое полотенце и, вытащив из рисовальной папки чистый хрустнувший от нетерпения лист, написала углем: "Я сама так решила. Поймите и простите. Не печальтесь, мне хорошо, - Алиса". Не мысль о родных, а стержень уголька, последний раз прикасавшийся к бумаге по воле ее ловких пальцев, рванулся в душу с отчаянным воплем о пощаде, ударил в глаза ливнем слез. Но Алиса задушили жалость. "Я права, я сильная, я все решаю сама," - твердила она себе, отворачивая до отказа вентили плиты и слыша как с шипением вырывается из конфорок газ.
Уже лежа на диване, она вытряхнула из флакончика на ладонь таблетки снотворного, проглотила и старательно запила водой.
- Это я, Алиса. Я так хочу! - заявила она вслух некому предполагаемому "всевидящему оку", следящему сейчас за ней, наверное, с досадливым возмущением, своему мнимому "хозяину", которого удалось-таки переиграть.
Ощутив поступающую ватную слабость, Алиса накрыла ладонями живот. "Прости меня, маленький, незнакомый," - молила она своего не рожденного ребенка. - Прости, что умираю с тобою вместе. Вместе не страшно."
Алиса, месяц назад обнаружившая свою беременность, не разу еще не задумывалась серьезно о скрытой в ней новой жизни. И лишь теперь, убивая ее, вдруг ощутила ослепительную вспышку любви, на которые способные редкие матери. Мысль о том, что она ошиблась, что совершила, жестоко обманутая, именно тот шаг, на который ее предательски подтолкнул этот хохочущий теперь, торжествующий Некто, была ошеломляюще-ужасной. Самой ужасной из всего, что могло бы прийти в уже затуманенное, уже неуловимо гаснущее сознание этой девятнадцатилетней женщины. Но, к счастью, она была последней, канув в черное бесконечное небытие...
13 мая 1954 года запомнилось многим жителям улицы Мрло. К дому №;4, завывая и подмигивая красно-синим огнем на крыше, подкатила полиция и "скорая помощ", а к дому № 5, что как раз напротив, - автобус телевидения и грузовик, из которого двое служащих в ярко оранжевых комбинезонах вынесли под стрекот телекамер огромную тяжелую коробку: вдова-инвалидка Филиса Бурже толь ко что выиграла в телевизионной игре шикарную стиральную машину.
П. ЙОХИМ ГОТТЛИБ
1.
То же весеннее солнце, что заливало теплом парижские улицы, наполняло пьянящим дурманом маленький австрийский городок на границе со Словакией.
Пологие холмы уходили к горизонту, подступая к гряде едва видимых в утреннем тумане Альп. На крутом берегу быстрой речушки, разделявшей городок надвое, возвышалась церковь, увенчанная золотым католическим крестом. Колокольный звон наполнял торжественными звуками улочки, утопающие в сиреневом цвету.
Тринадцатилетний подросток - худой и нескладный - поливал перед домом цветы под внимательным взглядом бабушки. Перетряхивая перины на веранде второго этажа она не упускала из виду своего странноватого внука, и не зря: вот Йохим выпрямился и зеленая лейка повисла в его руке, щедро поливая тупоносые ботинки. Но он и не замечал этого. Тело подалось вперед, выдавая крайнее волнение, восторженные глаза устремились туда, где за пышной изгородью облетающего жасмина скрипнула калитка новых соседей.
Еще осенью дом через дорогу, самый нарядный в их части города, был продан, а потом заселен новыми владельцами. Всю зиму оттуда доносилось дребезжание молотков, колокольное уханье сбрасываемых с грузовика труб; рабочие в карнавально измалеванных робах таскали какие-то чаны, катали гулкие бочки, громко перекликались, используя столь выразительные слова, что детям близлежащих коттеджей строго-настрого запрещалось даже приближаться к стройке. А в марте к дому, уже улыбавшемуся сквозь зеленеющие кусты травяным ковром золотистого свечения, подкатил толстобрюхий трейлер, с крылатыми буквами по серебристому боку "Orants fransservis", из которого прямо на лужайку были выгружены замечательные вещи, доставленные не иначе как из какого-нибудь фамильного замка. Среди прочего, отливая на солнце металлическим блеском гигантского майского жука, возвышались доспехи очень крупного рыцаря и нежился под ветвями сирени огромный рояль, молочно глянцевой белизны.
А какое-то время спустя, помолодевший дом зажил своей удивительной жизнью: впускал и выпускал из ворот новенькую модель "оппель-капитана", сиял в сумерках высокими арочными окнами, источающими временами легкий аромат тихой музыки. Мелодии Шопена, смешиваясь с запахом жасмина, бурно вдруг зацветшего, проникали в сад Динстлеров, где в засаде томился Йохим собиратель красоты, карауля чудное видение.
Увидев ее впервые, он застыл, словно громом пораженный, и большая жестяная лейка в его руках, порхавшая только что над цветочным бордюром, замерла, припав к кустику маргариток хоботками тугих искрящихся струек.
От особняка визави решительно двигалась крупная, крепдешиново-букетная женщина, гордо неся голову с крохотной соломенной шляпкой на крутой перманентной волне. За руку она вела девочку лет двенадцати. Подошвы белых туфелек не касались гравия и серебристый обруч послушно раскачивался на сказочно хрупком плече. Свежий зеленоватый воздух с густо-масляным цветением тяжелых веток, с акварельными пятнами живых теней от них на песчаной дорожке, с пьянящим коктейлем запахов весеннего ясного утра, закружил вокруг маленькой фигурки резвым веселым щенком, заиграл с клешоным подолом балетного платья, открывая худенькие, жеребячьей легкости ноги. Стало ясно, что все эти декорации майского утра были подготовлены природой для выхода главной героини, для ее танцующих белых туфелек и мимолетного вопросительного взмаха головы в ту сторону, где с тихим шелестом бежали струйки йохимовской лейки.